Текст книги "Жила-была девочка: Повесть о детстве прошедшем в СССР"

Автор книги: Виктория Трелина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]

Ветрянка, дедушка Ленин и Джоконда над креслом

Капризная Оксана, заболела ветрянкой. Нам со Славкой было велено с больной не общаться. Два дня мы послушно убегали от неё по секции, смеясь, прятались в душе под тазами и корытами, закрывали двери кухни на швабру, доводя маленькую Оксану до истерики, но несмотря на всё это, сегодня и я, и Славка и Римка – все в зелёных точках. Мы очень довольны, потому что теперь всю неделю не будем ходить в сад, а ещё потому, что остались дома без родителей, а под присмотром первоклассницы Римки. За окном дует ветер – в саду, наверное, тихий час. Как здорово остаться дома, когда на дворе не выходной, а самый обычный будний городской день.

Мы со Славкой сидим у меня под столом, он, зажав нос, гнусавым голосом тёти, объявляющей поезда, рассказывает запретный стишок:

«Внимание, внимание, говорит Германия,

Сегодня под мостом поймали Гитлера с хвостом».

Я хохочу до слёз, и хотя из взрослых никого нет, из-под стола мы не вылезаем, потому что, когда рассказываешь такие стишки или рисуешь фашистский крест с ножками, повёрнутыми в одну сторону, за тобой следит дедушка Ленин. Он хороший и добрый, но за такие проделки может наказать сильнее взрослых. Никто не знает как именно, но ведь недаром в детском саду мы поём песенку

«Ленин всегда с тобой». У нас в актовом зале висит его портрет – лысый дяденька, в жёлтом пиджаке, щурясь, следит за каждым движением. Я произношу слова песни, и мне, действительно, кажется, что «Ленин в тебе и во мне».

Хорошо, что дома у нас нет его портрета, может быть поэтому, он и не наказывает нас со Славкой.

Хотя, лучше бы на меня смотрел дедушка Ленин, чем эта странная длинноволосая тётя с каким-то лысым и фальшиво-добрым лицом. Она висит прямо над моим креслом. Я боюсь её со дня нашего переезда. И перед тем как заснуть несколько раз поднимаю голову, проверяя в том ли положении, что и обычно, находятся её руки. Мне всегда кажется, что эта Мона Лиза, как называет её мама, живая, и полноправно живёт с нами на нашей территории. В какой бы дальний угол комнаты я не пряталась от её взгляда, она постоянно следит за мной. С этим очень тяжело жить, но невозможно ничего поделать. Поэтому, когда мамы нет, я стараюсь затыкать Моне глаза канцелярскими кнопками. Но оттого, что вместо зрачков у неё теперь дырочки, взгляд странной женщины не изменился. Вот и сейчас, сидя под столом, я по привычке бросаю мимолётный взгляд на портрет. И, о, ужас! Мона Лиза подмигивает мне дырявым глазом.

Я подхватываюсь, ударившись головой о крышку стола и стремглав бегу в комнату к соседям. Вечная соня – Римка спит, укрыв ноги красным стёганым одеялом без пододеяльника. Я залезаю к ней под одеяло.

– Ты чего? – Римка испуганно открывает глаза.

В комнату входит удивлённый Славка.

Весь оставшийся день мы втроём сидим на Римкином диване и слушаем страшилки про чёрную руку, душившую детей, про шаровую молнию, которая залетает в комнату во время дождя, про то, как, выключив свет в умывальнике, с помощью зубной пасты и зеркала можно вызвать дух пиковой дамы. Я не представляю, как после всего этого буду засыпать сегодня вечером. Римка делает страшное лицо и явно издевается над нами. Поняв это, я зажимаю уши руками и ору: «Я тебя не слушаю, посолю и скушаю». Славка, как самый смелый, периодически ходит в мою комнату за необходимыми вещами: за металлическим конструктором, за кубиком-рубиком. Каждый раз я дрожащим голосом спрашиваю у друга:

– Ну что она там?

– Сидит, – отвечает он со вздохом, снимая клетчатые тапочки.

Игра в больницу

Ветрянкой мы не отделались. На наш этаж залетел какой-то простудный вирус. И мы, ещё не успев отмыть с себя зелёнку, все как один, включая малолетнюю Оксанку, стали хрипеть и кашлять. К тому же у Римки заболело ухо. Она ходит в туалет в платке с подложенной к уху ватой, и распространяет за собой едкий запах лекарств. В руке она носит чёртика, сплетённого из капельницы. Я не знаю, что такое капельница, но таких прозрачных чёртиков и рыбок имеют дома все, кто хоть раз серьёзно болел. Я тоже хочу такого, но лежать в больнице не очень желаю, а подарить мне такую игрушку никто не хочет. Я слежу за Римкой из своей комнаты, в щёлочку приоткрытой двери. Подруга идёт с важным видом, будто у неё не больное ухо, а ранение, полученное на войне за Родину. Наши родительницы взяли больничные, теперь они целыми днями дома, и не пускают нас друг к другу. А чем ещё заниматься дома в тесной городской комнате, я не знаю. Здесь у меня даже не рисуется. Потому что, у меня нет своего большого стола с белой скатертью, как в деревне. И фломастеров всего пять штук, а альбом мама никогда не покупает. Вместо него даёт мне узкие желтоватые картонки с мелкими цифрами сзади. «Рисуй на перфокартах, – говорит она, – Какая тебе разница?» А мне очень большая разница, но я не могу объяснить этого маме. Мне очень скучно, я в четвёртый раз прошу поставить мне пластинку «Денискины рассказы». Маму это злит и мешает смотреть «В мире животных». Я с сожалением кладу пластинку на место и заматываю пупсику Олесе голову платком. У неё болит ухо. Я беру настоящий стеклянный шприц без иголки с циферками на боку, набираю из баночки

воду, смешанную с краской, и делаю пупсу укол в ухо, вода стекает мне на руки, я кладу Олесе на голову кусочек ваты, заматываю платком-лоскутком. Вата промокает и по платку расплывается грязно серое пятно. Олеся выглядит больной и жалкой. Этот шприц я нашла во дворе. Им когда-то делали настоящие уколы. А потом мы с Римкой и Славкой, закрывшись в большом коридоре и выключив свет, делали друг другу этим шприцом уколы через колготки. В дверь ломилась противная Оксанка и ревела, что мы не пускаем её в игру. А потом нас отругала тётя Люда – Оксанкина мама, которая из-за нас не могла пройти в кладовку за компотом. Я мечтаю найти шприц-пистолет, похожий на тот, из которого нас делали прививки в садике. Удивительная штука. Помню своё ощущение, когда нас на тихом часе в трусах и майках выстроили в ряд, и пришла медсестра с таким чудо-шприцом. Никто не закричал, но я знаю, что все были уверены, что нам сейчас что-нибудь отстрелят. Я слышу, как за стеной стонет Римка, наверное, ей тоже делают укол. Днём Мама принесла из аптеки две пачки белых аскорбинок, завёрнутых по нескольку штук в бумажку, как конфетки. Дала мне одну таблетку. Я хочу ещё, но детям дают по одной в день. Я открываю холодильник и вижу вкусные витаминки сбоку на дверце. Стою и размышляю, заметит ли мама, если я возьму ещё одну. Я уже так делала, когда незадолго до восьмого марта случайно обнаружила в холодильнике за кастрюлями бумажный пакет конфет в синих, с медвежатами, обёртках. Мама не замечала, как я вытаскиваю их по одной или по две штучки. Когда я поняла, что могу не удержаться и съесть всё, а мама, скорее всего, о конфетах просто забыла, я спросила её, будто бы невзначай:

– А что это за конфеты у нас в холодильнике?

И она ответила, что это тётины Ленины конфеты. Я удивилась, что делают конфеты Славкиной мамы в нашем холодильнике, но таскать чужое совесть мне не позволила. А на восьмое марта мы с мамой за день вдвоём съели все оставшиеся «тётины Ленины» конфеты. Тогда я поняла, что взрослые тоже обманывают.

Вечером мама поставила мне банки на спину, и я долго-предолго лежу на животе, обмениваясь взглядом с Моной Лизой. Справа от меня за стеной, чтобы не стать двоечницей во время болезни, Римка громко и с плачем учит алфавит. Слева надрывно ревёт Оксанка. Когда же это мучение закончится? Я так хочу поиграть в коридоре, повыжигать человечков Славкиным выжигателем, наделать мыльных пузырей в умывальнике, и попускать их с балкона. А мама, вместо этого, засыпает горчицы в связанные Нянькой носки, и надевает мне на ноги. А потом несёт мне горячее молоко с мёдом. Я терпеть не могу городское горячее молоко. Я представляю его вкус и чувствую, что меня сейчас вырвет. Я плачу и говорю об этом маме. По обе стороны от меня в один голос ревут мои друзья. Видимо их тоже усердно лечат. Мама не верит, что меня тошнит от молока, и раздражённо заставляет пить его. Я пью, захлёбываясь тошнотворным запахом и слезами. Хочу в деревню!

Мне теперь не до игрушек…

Маринка стащила у себя из кухни спички. Мы жжём их в терновых кустах. Я очень боюсь, что узнает дедушка. Он тогда расстроится, потому что только недавно мы с ним читали рассказ о девочке, которая, играя с огнём, подожгла дом, и потом долго беседовали на тему «Спички детям не игрушка». Я боюсь, но ничего изменить не могу – не хочу, чтобы подруга заметила мою трусость. А, если уж совсем честно, жечь спички – весьма увлекательно. Да и вряд ли в этих зарослях кто-нибудь нас найдёт. Это место, поросшее полынью и кожушками, знаем только мы с Маринкой. Мы бегаем сюда во время игры в прятки, или чтобы покакать под лопух. Главное не дотрагиваться руками до жёлтых цветков – куриной слепоты, потому что, если потом такой рукой потереть глаза, сразу ослепнешь. Правда, я никогда не слышала, чтобы кто-то из знакомых стал незрячим по вине цветочков, но Маринка знает много таких случаев. Маринка старше меня на два месяца, и поэтому я ей всегда верю и делаю то, что она скажет. Она часто повторяет, что «старших нужно уважать», а бабушка утверждает, что Маринка села мне на шею. Я, как могу, заступаюсь за подругу, потому что она мне нравится. У неё над голубыми глазами светлая чёлка до бровей, а ногти накрашены розовым лаком. Это красит двоюродная сестра Анька. У меня нет старшей сестры, но я тоже хочу себе розовые ногти. Маринка отдирает кусочек лака с большого пальца и прикладывает мне на жёлтый от сока чистотела кончик мизинца.

В этом году Маринка станет ученицей. А моя судьба ещё неизвестна.

– Я пойду в школу в шесть лет, а через неделю мне уже будет семь, – объясняет мне подруга, – А тебе будет семь только в ноябре. Поэтому ты пойдёшь в первый класс на следующий год.

Я ничего не смыслю в этой арифметике, и не понимаю, почему Маринка, которая ниже меня на целую голову, идёт в школу, а я не иду.

– Пойдёшь ты в школу, внуча, не переживай, – дедушка гладит меня по голове, – не возьмут в городскую, пойдёшь в нашу. Дедушка называет школу «наша», потому, что работал там много лет и учил всех теперешних учителей. Я успокаиваюсь – действительно, как учителя «нашей» школы могут ослушаться дедушку.

В пятницу вечером мы на москвиче едем встречать мою маму в Прохоровку. Я люблю ездить в районный центр. Там есть магазин «Детский мир». Правда, прежде чем попасть туда, я должна терпеливо ждать в машине пока дедушка сходит на почту, в общество ветеранов, в «Хозтовары» и туда, где выдают красные газовые баллоны с белой надписью Пропан, для печки на летней кухне. Это всё тянется бесконечно долго, но зато потом в отделе игрушек мне обязательно что-то покупается: кукольная посудка или больничка или, если повезёт, новая кукла с пушистыми ресницами. Собственно из-за этих ресниц, дедушка и отказывается покупать мне кукол. Почему-то, я никогда не могу удержаться, чтобы не остричь эти блестящие ниточки ножницами. А потом заодно стригу и волосы, удивляясь, что у всех кукол они растут пучками.

– Сколько их у тебя на чердаке, и все стриженые, как солдаты, – качает дедушка головой. И достаёт кошелёк. Я радуюсь, обещаю, что больше не буду заниматься парикмахерским делом, и в том момент, действительно верю сама себе.

Мой дедушка очень добрый. По Прохоровке мы всегда ходим с большими авоськами покупок. А потом ещё полтора часа ждём электричку, и в машине пахнет свежим хлебом, которым забита белая сумка на заднем сиденье. Эту сумку бабушка сшила из мешка, а ручки обшила широкой синей тесьмой, которую нам привозят родственники из Харькова. Из этой же тесьмы я делаю кофточки пупсикам.

Я обожаю момент прихода электрички: дедушка смотрит на свои наручные часы и торжественно сообщает:

– Пора.

Пока он замыкает машину, я бегу на перрон.

– Электричка, следующая до станции Ржава, прибывает на первый путь второй платформы, – раздаётся громкий, с эхом, голос невидимой тёти.

После этого минуты идут очень медленно. И вот, наконец, из-за поворота появляется зелёная морда состава.

– Тудух-тудух, – говорит электричка, и обдувает нас ветром. Мы с дедушкой скользим взглядом по мелькающим мимо нас окнам. Вон она, мама, в красной блузке выглядывает из окошка и едет в сторону моста.

– Протянууул, – тоже протяжно констатирует дедушка.

И я бегу в ту сторону, куда вагон «протянул» мою маму.

– Ш-ш-ш, – открываются двери тамбуров и оттуда высыпаются люди. Вон тётя Тоня – Анькина мама. Вон дядя Серёжа, он живёт около магазина. А вон и моя мамочка, самая – самая красивая.

– Приняли, – объявляет мама в машине, – еле добилась, так что, ты тоже осенью идёшь в первый класс.

Я заметила, что моя мама всегда бьётся. Что-то выбивает, чего-то добивается. Конечно, это хорошая новость, но я с большим удовольствием пошла бы в «нашу» школу.

– Ты привезла мне игрушку? – спрашиваю я вместо того, чтобы выразить радость.

– Какие тебе теперь игрушки? Ты же в школу собралась, – улыбается мама.

Ну, вот тебе раз! Какие, оказывается, серьёзные последствия несёт за собой новая жизнь.

«В первый погожий сентябрьский денёк…»

В воздухе стоит запах гладиолусов, астр и яблок. На мне коричневое с белыми манжетами, которые вчера мы пришивали вдвоём с мамой, платье, белый фартук и огромные банты. Мы торжественно идём по улице, и все прохожие улыбаются мне.

– Как бы под дождь не попасть, – мама задумчиво смотрит на синеющую впереди тучу.

Мы ускоряем шаг, и попадаем под этот самый дождь, уже проходя по школьному двору. Долго давимся на крыльце среди совершенно одинаковых девочек в бантах и мальчиков в синих костюмах с пластиковой открытой книжечкой, пришитой на рукаве.

– Линейка в спортивном зале, все в спортивный зал, – громко кричит какая-то тётя с красной повязкой на руке. Мы ищем спортивный зал, вернее мама ищет, а я смотрю под ноги и на свой букет – боюсь, что толпа испортит мои босоножки с бабочкой или отломит сиреневую головку астры.

В голубом зале, с расчерченным белой краской полом, тоже шум и столпотворение. Я улавливаю, что народ стоит небольшими группами, из центра каждой кучки людей торчат таблички на палке: 1А, 1В, 1Ж. Мама подталкивает меня к табличке 1Е и теряется в толпе. Я верчу головой и чувствую, как цепляюсь за что-то бантом.

– Осторожнее, детям причёски испортишь, – хохочет сзади меня какой-то дядя в таком же, как у первоклассников костюме с книжечкой.

Мне почему-то становится за него стыдно и хочется поскорее домой. Зачем я так рвалась в эту школу? Сидела бы сейчас в деревне слушала бы Нянькины сказки про петушка, который пошёл за орехами и про грушевое дерево. От воспоминаний о спокойной, тихой жизни в деревне у меня к горлу подкатывает комок, я смотрю в спину, стоящую впереди, на ней крестиком лежат белые полосочки от фартука. А у меня полосочки лежат ровно по плечам и всё время спадают.

Посередине зала происходит что-то скучное: долго и непонятно выступают какие-то люди. У меня устали ноги от стояния, и руки от тяжёлого букета. Потом дядя, который зацепил меня за бант, берёт на руки девочку из-под таблички 1А, и сажает себе на плечо, у неё в руках колокольчик, такой же, каким мы с дедушкой играли в школу, когда он учил меня читать. Девочка машет этим колокольчиком, и все дети, мимо которых проходит эта оглушительно-звенящая пара, зажимают уши ладонями. Я тоже зажимаю и смеюсь вместе со всеми. Хотя мне совсем не хочется смеяться. Но, все так делают, наверное, так надо.

После линейки учительница в очках строит нас по парам, и ведёт по ступенькам вверх. Со мной в паре девочка с двумя хвостиками.

– Как тебя зовут? – спрашивает она.

Я называю своё имя. Получается очень тихо. Кажется, она не расслышала, но кивает и говорит, что её зовут Жанна. Я кошусь на её жидкие светло-коричневые хвостики, веснушчатый нос и решаю, что на роль подруги Жанна не годится. Моя Маринка сейчас, наверное, тоже идёт в паре с какой-то незнакомой девочкой. А вдруг эта девочка ей понравится больше, чем я?

Возле класса, в толпе взрослых, я вижу свою маму. Я порываюсь к ней, но она машет мне: «Иди, иди», и я прохожу мимо своей родной мамы за неизвестной мне учительницей с незнакомой девочкой за руку. Мне не нравится в школе. Я очень устала от этой суеты. Я не выдержу десять лет такого мучения.

В классе мы нестройным хором повторяем за учительницей:

 
«С чего начинается родина,
С картинки в твоём букваре…»
 

Я сначала повторяю вместе со всеми, а потом понимаю, что всё равно не слышу себя, и тогда я просто шевелю губами. А учительница не замечает и улыбается:

 
«С хороших и верных товарищей,
Живущих в соседнем дворе…»
 

Оказывается в школе не всё так сложно, и так легко можно перехитрить взрослую и умную тётю.

«В школьное окно смотрят облака,
Бесконечным кажется урок…»

Сегодня я дежурная в столовой. Повариха в белом, как у врача, колпаке, половником наливает суп из огромной кастрюли с красной надписью «Первое». А мы с одноклассником Вовой расставляем тарелки на длинные столы. В другой такой же кастрюле компот из сушёных яблок, а на подносе розовой пахучей горкой лежат половинки сосисок. В столовой пахнет тушёной капустой.

Пронзительно и длинно трещит звонок, и тут же сверху раздаётся топот и звон голосов. Всё это неумолимо приближается, усиливая громкость. В нашу с Вовой обязанность входит проверять на входе, все ли помыли руки. Я боюсь стоять на входе, потому что недавно одного дежурного мальчика снесла точно такая толпа. Я стою, спрятавшись за угол, и первоклассники из А-класса с немытыми руками бегут мимо меня.

– А-шки едят какашки, – слышу где-то у своего уха знакомый голос одноклассника Димки, – А Е-шки едят орешки.

Мой первый Е несётся мимо рукомойников, рискуя затоптать дежурного Вову, который пронзительно орёт:

– Р-р-руки, р-р-руки.

Троих мальчиков: Сашку, Серёжку и Антона, Вовке всё же удаётся вернуть. Но он тут жалеет об этом. Толстый Антон, сделав вид, что вымыл руки, возвращается и бросает под ноги дежурному бомбочку, только что наполненную водой из под крана. Когда приду домой, сделаю такую бомбочку из тетрадного листочка и напугаю Славку.

Он наверняка не видел таких – дети в садике их не умеют делать. Ещё в школе я научилась мастерить бумажную хлопушку – нужно определённым образом свернуть листок, так чтобы получился треугольник и резко махнуть им у кого-нибудь перед носом. Треугольник разворачивается и получается оглушительный хлопок. Но за такие вещи нас ругает учительница. Она сказала, что на сегодняшнем родительском собрании разоблачит всех хлопушечников, чтобы им было стыдно перед своими мамами. Не знаю, расскажет ли она про меня, но мне стыдно точно не будет. Что стыдного в хлопушках? Стыдно, это когда тебя обзывают бомбовозом, как Антона, или когда ты случайно пукаешь на уроке, как Сашка Дахов. Интересно расскажет Валентина Ивановна об этом Сашкиным родителям. Ведь после его поступка весь класс смеялся так долго, что мы не успели нарисовать красно-синие схемы к трём словам: марка, качели и окно.

После столовой мы идём на пение. Этот урок у нас ведёт не Валентина Ивановна, а другая, очень злая учительница. Я не помню, как её зовут. Она играет на пианино, потряхивая жёлтыми волосами до пояса, а мы хором поём:

 
Лес дремучий снегами покрыт,
На посту пограничник стоит…
 

– На посту чёрт с дубиной стоит, – тихо шепчет Владик Шумов. Я зажимаю рот рукой, чтобы не издать никакого звука. Это невыносимо смешно, тем более, что на пении смеяться никак нельзя, иначе учительница может схватить ручку с парты смехача и швырнуть её на пол. Таким образом, она уже поломала когда-то ручку Жени Мишустина. Ручка разлетелась по полу на три части: красненькую, беленькую и тоненькую соломинку-стержень. Женя потом плакал и долго бил красную половинку об белую, пытаясь выбить из неё отломанную резьбу. А потом на математике писал погрызенным карандашом, заточенным с обеих сторон.

Звенит звонок с музыки. А потом второй, третий… Мальчишки орут: «Ура». Пять звонков – означает то, все учителя идут в учительскую на совещание. А ещё это означает, что перемена будет длиннее и веселее, чем обычно.

Серёжа Гусев мочит пыльную меловую тряпку для доски и целится ею в меня. Ну, вот началось. Теперь придётся всю перемену сидеть в туалете. Девчачий туалет – самое безопасное место, когда надо укрыться от мальчишек. Они бояться его, как огня. Даже подойти близко к женской уборной – считается у них позором, а уж если кто-то из мальчиков случайно дотронется до дверной ручки, он будет считаться «заразным» до тех пор, пока не передаст свою «заразу» кому-нибудь из друзей хлопком по спине. Иногда мои одноклассники так расправляются с теми, кого не любят. Притянут всей толпой какого-нибудь бедного сопротивляющегося мальчишку к туалету и впихивают его в двери, пока тот не заревёт во весь голос. Потому что, лучше прослыть избитым или плаксой, чем побывавшим в женском туалете. В менее жестоком варианте это выглядит так – отбирают у неугодного портфель и со смехом зафутболтивают в заветную дверь. В этом случае кто-нибудь из девчонок, как правило, вышвыривает, трофей обратно. И опозоренный ученик потом долго не притрагивается к прокажённому предмету. Портфель так и валяется до конца дня в коридоре, выставив на всеобщее обозрение выпавшие учебники в измалеванных обложках.

После уроков, Валентина Ивановна произносит ставшую привычной фразу: «Берём портфели, становимся по парам и тихо идём в раздевалку. Группа продлённого дня остаётся в кабинете».

Группа продлённого дня – это я, Денис Клименко и Тимур Арсенашвили. Я терпеть не могу, моменты, когда весь класс строится в проходе, пиная друг друга мешочками со сменкой, а мы втроём остаёмся сидеть за партами. Я так завидую одноклассникам, которые идут домой сразу после уроков. А мне приходится ждать в классе Валентину Ивановну, которая отводит счастливчиков в раздевалку, а потом возвращается за нами, чтобы проводить в дежурную группу на первый этаж, туда, где розовые стены разрисованы сказочными персонажами, и где собираются все первоклашки и второклашки, у которых допоздна работают родители.

На продлёнке я делаю домашку, посыпая тетрадь крошками бутерброда с вареньем, который с утра мама запихивает мне в портфель. У меня все учебники пропитались запахом намокшего в целлофане батона и смородинового варенья. Потом мы с воспитательницей Ниной Николаевной идём в кинотеатр «Родина» и смотрим там очень интересное кино про неуловимых мстителей. Всю дорогу обратно, я думаю о цыгане Яшке, и восхищаюсь поступками отважных ребят. Мы идём через рощу, шурша жёлтыми кленовыми листьями, собираем каштаны и жёлуди для поделок.

– Нина Николаевна, а давайте завтра снова сходим на «Неуловимых», – предлагает Тимур, видимо не только меня фильм взял за душу.

– Нет, завтра у нас есть другое важное дело: во втором «Г» ученик сломал ногу, мы должны навестить больного товарища.

– А послезавтра? – навещать больного товарища, конечно, тоже очень интересно, но нам хочется ещё раз сходить в кино.

– А послезавтра мы пойдём в читальный зал детской библиотеки.

Ну, это уже совсем что-то скучное. Мы переходим дорогу, поднимая вверх разрисованные флажки на пластмассовых палочках.

В шесть часов всех продлёночных детей разбирают по домам, остаёмся только мы с Денисом, у Тимура в кинотеатре заболел живот, и за ним прямо туда приехал папа на москвиче, как у дедушки. Нина Николаевна отводит нас под двери класса и велит ждать родителей. Мы сиротливо сидим на портфелях под стеночкой, я внимательно рассматриваю свои коленки в серых колготках, с Денисом мне не о чем разговаривать. Потому что он мальчишка. А с мальчишками-одноклассниками дружить сложно, не то, что со Славкой.

В семь часов родительское собрание. Моя мама сидит за моей партой, как школьница и делает мне страшные глаза, она хочет, чтобы я отошла от двери, а не подсматривала в щёлку. Но как я могу отойти, если сейчас моя очередь. Мы все: я, Денис и Ленка Ефимова, которую не с кем было оставить дома, по очереди следим, что происходит в классе. Валентина Ивановна стоит к нам полубоком и всё время говорит, поэтому ничего не замечает. Зато все родители косятся на дверную щель, но никто нас не выдаёт. Я рассматриваю родителей одноклассников, очень легко узнать, где, чьи мамы и папы, потому что все сели на места своих детей. Но я и так бы догадалась, кто есть кто, оказывается, чужие родители очень похожи на своих чад: вот папа Юрки Быкова – моего соседа справа, откинул крышку парты, чтобы сесть поудобнее, и тут же закрыл обратно, при этом густо покраснел и покосился по сторонам, точно так же озирается Юрка, когда лепит свои сопли из носа под откидную крышку. Мама отличницы Юли Ивашевой всё время кивает головой, – хочет понравиться дочкиной учительнице. Юлька тоже всегда так делает, за это Валентина Ивановна называет её самой внимательной девочкой. Бабушка Женьки-двоечника зевает и вертится.

Валентина Ивановна пошла между рядами, строго указывая на исписанные ручками столешницы. Родители опускают глаза, будто бы эти солнышки и домики на крышках парт рисовали они сами. Я вспоминаю, что на моей парте, как раз посередине, рядом с границей, прочерченной Юркиным циркулем, нарисована кошачья мордочка. Это на математике я вспоминала нашу кошку из деревни. Теперь я делаю маме страшные глаза, мама машинально перекладывает свой блокнотик поближе к локтю Юркиного папы.

Мы с мамой идём домой по тёмному скверу. Она молчит. Моя мама умная, и не будет ругать меня из-за такой ерунды, как рисунок на парте. У неё много других проблем. Это я знаю с детства.