Текст книги "Остановись, мгновенье…"

Автор книги: Виктория Токарева

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– А это не наше дело.

– Ты ошибаешься. Это именно наше дело.

Сонечка была комсомолка тридцатых годов, у нее было свое мировоззрение: «общественное выше личного».

– Я не буду разворовывать страну по подвалам, – строго объявила Соня.

– Другие разворуют.

– Пусть другие воруют, а я не буду. Я не для того строила это общество, чтобы поощрять преступные элементы.

– Сейчас другое время, – напомнила я. – Все воруют и врут.

– Пусть воруют, а я не буду.

– Тогда вы будете есть то, что осталось от нас.

– Как все, так и я, – ответила Соня.

Коммунист должен быть гордым и преданным делу революции. Зомбированное поколение. Жили плохо, бедно, несправедливо, и, чтобы оправдать эту жизнь, им внушили, что так и надо, так должно быть. Сейчас плохо, зато потом будет хорошо. Будет коммунизм. Практически дурили головы. А они, «комиссары в пыльных шлемах», соглашались быть обдуренными, чтобы как-то оправдать свою молодость, свое начало.

Сейчас эти семьдесят лет с семнадцатого года по восемьдесят седьмой называют «проект». Был такой проект, который длился семьдесят лет, целую человеческую жизнь. Проект провалился. Ну что ж, ошибочка вышла. Бывает. С точки зрения вечности семьдесят лет – мгновение.

Светочка и Марик поселились на улице Горького.

Светочка любила папу и маму, а Марику было невыносимо вариться бок о бок с чужими людьми. Он стал пропадать. Лева бесился. Он не мог вынести такого пренебрежительного отношения к любимой дочери. Соня молчала и тяжело дышала. Марик оскорблял ее чувство семьи. При этом не скрывал своего хамства, нарывался.

Где он бывал? Откуда возвращался под утро? Может быть, из чужой постели с чужими запахами?

Светочка обмирала от дурных предчувствий и от стыда перед родителями.

В довершение ко всему она оказалась беременна. Нормальная история. Задача природы – размножение, и молодое женское тело для того и предназначено, чтобы размножаться. Грудь – чтобы кормить, живот – чтобы вынашивать, красота – чтобы привлекать. Но. Вмешались жилищные условия. Некуда поставить кроватку. Не себе же на голову. Далее: какой из Марика отец? Он еле держится в семье, того и гляди сбежит. А если сам не сбежит, его надо гнать в три шеи.

«Квартирный вопрос испортил людей». Я не помню, кто это сказал, кажется, Булгаков. Справедливое наблюдение. Когда людям тесно, они перестают быть самими собой.

Сонечка выдвинула идею: аборт. Это была самая близлежащая и самая тупая идея.

Светочка, оглушенная неверностью мужа, согласилась с мамой и сделала аборт.

Через месяц она снова забеременела. На второй аборт не отважились, решили оставить. Ребенок просидел в Светочке до шести месяцев и покинул помещение на три месяца раньше срока, весом девятьсот граммов. Родился он в том же самом ноябре, когда должен был появиться первый. Но тот первый был бы доношенный, здоровый, полноценный. А это значит совсем другое будущее у ребенка, у Светочки и у Сони. Все-таки Соня была социалист-утопист, не умела смотреть в будущее, даже в ближайшее. В ней не было мудрости, какая бывает в простых русских бабах, в моей матери, например.

Врачи поместили недозрелый плод в кувез (искусственная матка) и стали его выдерживать до готовности, как зеленый помидор под подушкой. Дорастили до двух с половиной килограммов и отдали Светочке.

Это был мальчик. Его назвали Максимилиан, как римского императора, если я не путаю.

Максимилиана принесли домой. Его имя было больше его самого.

Я заглянула в кроватку и ужаснулась такой малости. Тельце хрупкое, как у лягушонка. Его было опасно взять в руки, страшно что-нибудь сломать.

Я хотела испугаться вслух, но вовремя спохватилась и сказала:

– Гений чистой красоты…

Светочка считала так же. Все видели мальчика слепотой любви.

Рос он тяжело. С мозгами все было в порядке, но физика отставала: глухой, горбатый. Не совсем глухой и не совсем горбатый, но скрюченный, тугоухий. Он плохо слышал и старался различать слова по губам. Смотрел собеседнику в рот, и его лицо становилось напряженным. При всем при том внутреннее наполнение – как у Светочки: чистый, доверчивый, добрый. В нем не было никакого шлака: ни злости, ни зависти. Буквально капля утренней росы на траве.

Марик бросил семью, брызнул в сторону, как таракан. Нашел себе другую, с жилплощадью. Светочка его оправдывала. Невозможно людям разных поколений жить вместе вплотную, тереться задницами.

Светочка смирилась, но каждый вечер она уходила в ванную комнату, пускала воду, чтобы заглушить все звуки, садилась на край ванны и горько плакала. Она оплакивала свою поруганную любовь, своего недоделанного мальчика и предстоящую жизнь без ласки и без мужской поддержки. Светочке предстояло прожить долгий ряд дней и ночей. Каждую ночь ложиться в пустую холодную постель, и этих ночей – не счесть, как звезд на небе.

Через какое-то время Светочка завела себе кота. Он, конечно, не заменял мужа, но был живой и теплый, спал в ногах, пел свою кошачью мелодию, улыбался и гневался по обстоятельствам, а главное – любил Светочку, был предан ей с потрохами и не променял бы свою хозяйку на другую, с жилплощадью.

Преданность – вот главное качество животных, и этим они отличаются от людей.

Светочка тоже любила кота, варила ему рыбу. В доме отвратительно воняло вареной рыбой.

Игорь был оскорблен таким союзом. Он неуважительно отзывался о коте. Светочка слушала молча. А что она могла возразить? Если рядом нет человека, то лучше кот, чем ничего. Ничего – это пустота. Пустота нас ждет за гробом. А кот – это все-таки форма жизни, шелковая шерсть под ладонью, красивейшие изумрудные глаза и зависимость.

Человеку требуется, чтобы кто-то зависел от него. Быть кому-то нужным. Необходимым.

Я бросила свою музыкальную школу. Я училась во ВГИКе и писала короткие сюжеты. Относила в редакцию киножурнала «Фитиль».

«Фитиль» располагался на «Мосфильме». Его возглавлял Михалков Сергей Владимирович.

Сейчас все забыли об этом киножурнале, а ведь он поднимал острые проблемы: воровство, коррупцию тех времен. Коррупция не была такой всеобъемлющей, как сегодня, но в своих объемах она была и тогда. Михалков бесстрашно сражался на этой передней линии фронта. Ему любят припоминать недостатки, а достоинства как-то забыли. А я помню. Это был поэт и гражданин. При этом богат, знаменит, удачлив. Что же получается? Одному – все, другим – ничего, ни денег, ни таланта. Ничего не поделаешь. Люди не равны, как в муравейнике и как в пчелином рое. Есть рабочие пчелы, есть военные, а есть трутни. А еще имеется пчела-царица. Видимо, так должно быть и в человеческом сообществе. Свобода, равенство и братство – это миф. Особенно равенство. Какое может быть равенство между умным и дураком, между тружеником и лентяем?

Я благодарна Сергею Владимировичу по сей день. Я барахталась, тонула в жизненных волнах, а он протянул мне свою крепкую руку и вытащил на берег. И сказал: «Иди!» И я пошла.

Я думаю иногда: а что, если бы я не барахталась, а смирилась и осталась бы на всю жизнь учительницей музыки: ригодон, этюды Черни, сонаты Гедике… На ум приходят мысли чеховской Каштанки: «Нет. Так жить невозможно. Лучше застрелиться».

Писателю свойственна графомания. Мания письма. Ни один нормальный человек не сядет и не начнет писать «Войну и мир». Это же сколько страниц… Я сейчас не говорю о таланте. Просто о количестве труда, сидения за столом с опущенной головой и сгорбленной спиной.

Мне тоже была свойственна графомания, не в таких размерах, как Льву Николаевичу, но все же…

В один прекрасный день, именно прекрасный, я получила по почте журнал «Новый мир» и прочитала там два рассказа: «Хочу быть честным» и «Расстояние в полкилометра». Автор – Владимир Войнович. Меня опалило. Я вдруг поняла: для меня литература – это примерно то же самое, что идея коммунизма для Сони. Я поняла – зачем я живу, и что буду делать в дальнейшем, и КАК к этому идти.

Мне захотелось познакомиться с Владимиром Войновичем и заглянуть в его глаза.

Познакомилась. Заглянула. Дала прочитать свой «Фитиль» – две страницы. Читать недолго. Он прочитал и сказал:

– Твоя сила в подробностях. Пиши подробно.

Я пришла домой. Села за кухонный стол (другого не было), положила перед собой пачку бумаги и стала писать подробно. Из двух страниц у меня получились сорок две. Я отнесла эти страницы Войновичу. Он прочитал и сказал:

– Название надо поменять. Пусть будет «День без вранья».

Дальше этот рассказ напечатали в журнале «Молодая гвардия», и я стала знаменитой.

Свои взаимоотношения с Войновичем я уже описывала. Не хочу повторяться. Я застала его в период влюбленности в Ирину, жену своего друга. Он всячески ее добивался – и при этом не пропускал ни одной юбки. Такой он был маленький и шустрый.

Меня он воспитывал как педагог, как человек высокой нравственности, но при этом бросил свою первую жену Валю с двумя детьми. Валя была без образования, не могла свести концы с концами. Войнович в те времена «диссидил», ничего не зарабатывал и не мог им помогать. В результате он уехал за границу, обрел славу правозащитника. Это была внешняя сторона его жизни. А внутри жизни – умерла жена Валя, умерла дочь Марина и умер сын Паша, прожив половину отпущенного срока. Они умерли не одновременно, а по очереди. Последним умер Паша в возрасте пятидесяти лет.

Владимир Войнович был влюблен в Ирину и все бросил в топку любви. И дружбу, и семью, и детей, сделав их подранками.

Топка любви в конце концов прогорает и стынет, а подранки остаются и несут свою боль в дальнейшую жизнь.

За все приходится платить, как известно, но иногда встает вопрос: стоит ли одно другого? Стоит ли слава правозащитника ранних могил твоих детей?

Я думаю, эти мысли посещали Войновича в старости, в период осмысления.

Вышел мой рассказ «День без вранья». Я получила мешок писем из тюрем и от солдат срочной службы. Все корреспонденты делали мне предложение руки и сердца. Но было поздно. Я уже была беременна. Мы с Игорем ждали ребенка. Боже, как мы его ждали… Ультразвука еще не существовало. Мы не знали, кто явится: мальчик или девочка? Явилась девочка, свет очей.

Это было счастье пополам с нечеловеческой нагрузкой. Я почти не спала ночами, сидела возле кроватки и читала роман Бакланова. Военная литература. Было интересно.

Через месяц выяснилось, что у нашей девочки подвывих тазобедренного сустава. Такое часто бывает.

Врач – старый высокий еврей – предложил носить распорку. Это такое приспособление, когда ножки стоят на ширине плеч и тазобедренный сустав встает на место. Наша дочка не могла привыкнуть к распорке, постоянно просыпалась и плакала. Игорь вылезал из-под одеяла и всю ночь носил ее на руках. В шесть часов начинало светать, из мрака вырисовывалось крошечное личико. Игорь вглядывался в драгоценные черты дочки и поражался ее беззащитности и зависимости. Вот он разведет руки, ребенок упадет и разобьется. Что это значит? То, что руки должны быть сильные, стальные и надежные. Его сердце становилось горячим и тяжелым от любви. Эта любовь заполняла все его существо, и больше уже ничего туда не помещалось.

Я никогда в своей жизни не видела такой привязанности отца к своему ребенку. Любовь оказалась взаимной, двусторонней и пожизненной. Эта любовь – козырный туз, который побивал любую карту в колоде жизни.

Тазобедренный сустав встал на место. Распорку не выкинули, а положили на антресоли, для памяти.

Наша дочка начала ползать, потом ходить. И со временем легкая походка стала составной частью ее красоты.

Мой рассказ вышел летом. Мы с Игорем отдыхали на Рижском взморье. Море, копченая рыба, восхитительные молочные продукты. Прибалтика – маленькая заграница. А тут еще вышел номер журнала с моим рассказом и с предисловием Константина Симонова.

В Москву я вернулась загорелая и знаменитая. Моя соседка по этажу говорила своему зятю (моему ровеснику):

– Сядь и напиши рассказ. Даже эта лошадь Вика написала, а ты же умнее ее в сто раз.

Я была отнюдь не лошадь, а двадцатишестилетняя девушка в модном платье.

Рассказ заметили все и сразу, и мне было предложено выпустить книгу, вступить в Союз писателей, а также написать сценарий к фильму.

Карьера прыгнула с места в карьер (я, правда, не знаю, что такое карьер).

В довершение ко всему меня как восходящую звезду пригласили на ленинградское телевидение. И я поехала.

В купе оказались трое писателей: Солоухин, Виктор Боков и еще один с римским именем Гораций.

Солоухин читал свои стихи. Я запомнила одну строчку: «Мы – волки, и нас по сравненью с собаками мало». Он читал, нажимая на букву О. От него веяло деревней и народной глубиной.

Боков тут же сочинил и подарил мне стихи, довольно талантливые, но при этом Виктор Боков был обычный примитивный мужик. А вот Гораций произвел на меня неизгладимое впечатление. Он был модно одет, таинственно молчалив и абсолютно бездарен. Мы приехали в Ленинград. Нас показывали по телевизору, потом куда-то везли. Я не помню, кто и куда. Это было давно. Запомнила только то, как я выходила из машины. Осень. Булыжная мостовая поблескивает от света фонарей. Я – на каблуках, в американском белом пальто, знаменитая и неотразимая, как Мэрилин Монро. Все в меня влюблены, соревнуются за первенство, а впереди жизнь-праздник. Ни одного пустого дня.

Киностудия «Мосфильм» заключила со мной договор. Ко мне приторочили молодого режиссера. Это был выпускник ВГИКа Андрей Ладынин – сын Пырьева и Ладыниной.

Иван Пырьев – лидер и вожак. Его сын Андрей – ни богу свечка, ни черту кочерга. А может быть, и свечка и кочерга, но не для меня. Мы с ним не совпадали, как птица и рыба.

Сценарий буксовал, ни туда ни сюда. У меня не было никакого сценарного опыта, только страстное желание пробиться на экран. Кино того времени – это золотой ключик, который открывает все двери. Фильм выходит, неделю шумит по стране – и через неделю ты знаменит и богат. На потиражные можно было купить машину «Волга».

Однажды в коридоре «Мосфильма» меня остановил великий Пырьев.

– Зайди, – велел он мне.

Я зашла в его кабинет, села напротив мэтра. Он налил себе чай из самовара, стал помешивать ложечкой. Мне не предложил. Невоспитанный человек, хоть и лидер.

– Что ты можешь сказать о моем сыне? – спросил Пырьев.

– Очень интересная личность, – сказала я, понимая, что разговариваю с родным отцом и правда здесь неуместна.

– Его жена говорит: «Когда сдохнет этот старик?» – пожаловался Пырьев.

– Какая сволочь, – отреагировала я, хотя не знала внутрисемейных отношений. Знала только, что у Андрея жена Люда, которая училась с ним на одном курсе, была хороша собой и рассчитывала на блестящее будущее. Андрей практически не учился во ВГИКе. Он приходил в институт только для того, чтобы увидеть свою Людмилу. Когда человек влюблен, он становится талантлив. В нем зажигается божественный огонь.

Надежды Людмилы не оправдались. Звезда Пырьева закатывалась, Ладынина старела в одиночестве, Андрея называли «Тени забытых предков», и он действительно был похож на тень – худой и вытянутый.

Я уже где-то писала об этом, приходится повторяться. Но что же делать? Так было. Из песни слова не выкинешь.

Жена Людмила рассчитывала на другое развитие событий. Она злилась и даже бросила Андрея. Ее никто не подобрал. Она рано умерла. А все так радужно начиналось…

К нашему хромому сценарию Пырьев подключил мощную артиллерию: Эльдар Рязанов – художественный руководитель, и Георгий Данелия – доработчик сценария. Это были знаменитые уже тогда режиссеры-постановщики. Успех Андрею был обеспечен.

Мой редактор Нина Скуйбина привела меня к Данелии на дом, и я предстала перед его очами: молодая, застенчивая, готовая прыгнуть в огонь, пожертвовать собой за его высочество фильм. Данелия ценил преданность идее. Мы вцепились в работу и закончили ее за две недели. Отнесли на «Мосфильм». Я помню, как мы шли по Чистым прудам и мне казалось, что я парю над землей. Не высоко, но все равно парю, не касаясь земли. Что это было?

Художественный совет принял сценарий, но Андрей Ладынин от него отказался. Дескать, Данелия исказил замысел.

Существует мнение: чем хуже литература, тем лучше кино. Это справедливо. Кино – искусство грубое и зримое. А литература – сродни музыке. Сценарий получился примитивнее, чем мой рассказ, но зато это был готовый продукт, годящийся в производство.

Андрей интересничал, отказывался от готового продукта. Я думаю, что он не хотел снимать вообще. Боялся. А тут увидел, что снимать придется, и сделал ноги. Выпрыгнул из поезда.

Свято место пусто не бывает. На сценарий тут же нашелся другой режиссер: Алексей Коренев – друг Эльдара Рязанова.

Я почти каждый день бегала на съемку. Становилась свидетелем откровенной халтуры. Актеры перевирали текст. Я цепенела от горя.

Здесь же крутилась жена режиссера. Я кидалась к ней за спасением:

– Они искажают текст, гонят отсебятину. Скажи Алексею…

Жена поворачивала ко мне гневное лицо и выкрикивала:

– Алексей с утра не жравши! Он умрет, и мои дети сиротами останутся… – Потом отворачивалась и вопила: – Алексей, съешь апельсинчик!

Моя жизнь была поругана. Мы с Данелией перебирали каждое слово, как жемчужины, искали подходящее, а они, актеры, плевали на нашу «святую к музыке любовь». Это было так оскорбительно…

Главную роль играла Валя Малявина с глазами как черные омуты. Накануне она снялась у Тарковского в фильме «Иваново детство». Андрей был в нее влюблен и говорил: «На свете счастья нет, а есть покой и Валя». (У Пушкина: «покой и воля».)

Вале ничего не надо было играть в нашем фильме. Просто быть красивой, коей она и была.

Фильм снят. Его закрыли. Почему? Потому что учитель жил один день без вранья. Возникал вопрос: один день? А остальные что же, врал? И это называется учитель? Чему же он может научить?

Фильм прикрыли. В те времена это делали тихо и подло. Ничего не говорили. Никуда не вызывали. Просто прошелестел слух – и тишина. Как сквозняк.

Я узнала новость от своей редакторши. Даже не от своей. Она сидела в одной комнате с Ниной Скуйбиной. Ее звали Неля. Неля сообщила мне, глядя в зеркальце, рассматривая прыщ на лбу:

– Твой фильм закрыли.

Я остолбенела.

– Как закрыли?

– Так, – ответила Неля.

– А почему ничего не сказали?

– Они не говорят.

– А почему?

– Им бы за этот фильм жопу надрали. А так – не надерут.

– Но ведь фильм – это большой труд большого количества людей…

– Ну и что? Финансирование государственное. А государство у нас не бедное.

Я подошла к телефону и набрала Данелию. Трубку сняла жена Люба Соколова.

– У нас закрыли фильм, – проговорила я и зарыдала.

– Теперь плачь и вытирай слезы на кулак, – спокойно сказала Люба.

Я поняла, что это горе – только мое. Всем остальным плевать с высокой колокольни. И Данелии в том числе. Это же не его фильм. Это просто форма заработка во время простоя. Мне ничего не оставалось, как плакать и вытирать слезы на кулак. Единственно, кто выиграл, так это Алеша Коренев. После моего фильма ему дали новую постановку, и он снял фильм «Большая перемена», который жив до сих пор.

Я пошла работать на телевидение. Моя должность называлась «штатный сценарист». Я даже не помню, что я писала. Какую-то хрень про Джона Рида. Американец, бедный романтик, приехавший в Россию, чтобы умереть от тифа.

Однажды я встретила в коридоре Гену Шпаликова. Он спросил:

– Что ты здесь делаешь?

– Работаю, – ответила я.

– Нечего тебе здесь делать, иди домой.

Он был прав. Мне совершенно нечего было делать в этих тусклых коридорах среди тусклых людей. Толпы никчемушников ходили туда-сюда, создавали советское телевидение.

Как я скучала по данелиевскому дому, по его солнечной маме, вкусной еде, кошачьему облику Георгия. Данелия – кот. Если кота поднять за передние лапы и подержать, получится фигура Данелии: зад назад, живот вперед. Но главное в Данелии не кошачесть, а талант, который освещал все вокруг, как солнце. Когда долго смотришь на солнце, потом не видишь ничего вокруг себя. Все обесцвечено.

Так и я. Жила, ничего не видя вокруг себя. А на что смотреть?

Меня спасала семья, которая стояла прочно, как скала. Меня спасали мои ненаписанные книги и мой талант, хотя и нескромно об этом говорить. Талант – как грудной ребенок: орет, требует, его надо обслуживать, забывая о себе. Мой талант держал меня на плаву и говорил: «Ничего не кончилось, все еще будет».

Я решила похудеть. Мне подсказали диету: сухое вино и сыр. Всё. И так целую неделю. Пить вино и закусывать сыром.

Я купила шесть бутылок сухого вина и поставила в холодильник.

Игорь заглянул в холодильник, увидел запасы. Обмер. Потом очнулся и позвонил своей маме.

– Вика спивается, – мрачно сказал он. – Надо что-то делать.

Сонечка незамедлительно явилась в наш дом. Глаза у нее были как у орла, который вылетел на охоту.

Не раздеваясь, она прошла в комнату и села напротив меня.

Дочка спала. Настя (наша няня) развешивала на балконе белье.

– Вика! – торжественно начала Соня. – Я хочу с тобой поговорить!

– Говорите, – согласилась я.

Я любила Соню. В ней было что-то очень добротное, вызывающее уважение.

– Вика! – торжественно повторила Соня. – Когда в доме пьет муж, это плохо, но куда ни шло. Но когда пьет жена, дом горит…

Она замолчала.

– И чего? – не поняла я.

– Учти! Мужской алкоголизм лечится, а женский никогда. Это конец. Это дорога в пропасть.

– Возможно, – согласилась я.

– Если это начало, если это можно как-то захватить и пресечь, надо успеть, пока не поздно. Ты меня понимаешь? Надо взять себя в руки! Главное, затормозить и взять себя в руки!

– А кто пьет? – не поняла я.

– Ты.

– Я? – Мы молча уставились друг на друга. – С чего вы взяли?

– У тебя в холодильнике запас спиртного.

Я захохотала. Я все поняла. Игорь настучал. Он увидел шесть бутылок и решил, что женился на алкашке. И призвал маму, как МЧС. Он решил за меня бороться. Он решил меня спасать. А мог бы спасаться сам.

– Я не пью и не курю, – спокойно сказала я. – У меня нет вредных привычек, кроме одной.

Соня ждала.

– «Привычка ставить слово после слова».

Привычка к творчеству тоже зависимость, и бороться с ней бесполезно. Это зависимость пожизненная. Это наполняет жизнь и выжирает ее. Это дар и крест.

Привычка ставить слово после слова, а рядом талант, как пастух с кнутом. Погоняла.

Соня в этот день ушла от нас окрыленная. Ее невестка без вредных привычек, не пьет и не курит. А со всем остальным можно справиться.

Творчество лишает человека маневренности. Он сидит, привязанный к письменному столу, и никуда не рыпается. Не подвержен соблазнам.

Творчество и есть самый большой соблазн.