Текст книги "Прогулки по... (СИ)"

Автор книги: Виктория Крэйн

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Annotation

Рэйн О

Рэйн О

Прогулки по...

ПРОГУЛКИ ПО ...

трамвайным рельсам

уютным креслам

остывшим чреслам

красной Пресне

последней песне

часам, усам, голосам,

сухим губам,

чистым четвергам,

пустым небесам,

устал, так устал, не могу больше... сам, всё сам

С

Есть в запахе собачьей крови сладкая тошнотворная нотка, скрытая под красно-солёным, под лохмато-звериным, под больно-разбитым. Пропитывает воздух, закручивает внутренности, пока не упадешь на колени на лёд, содрогаясь в болезненных спазмах, потому что в желудке пусто, нечем, никак.

Саня уткнулся лицом в снег посреди побоища, где кровь и мозги пятерых здоровенных дворняг плавили волжский лед, уже застывая на морозе, вмерзая в нечистые серо-бурые глыбы. Примерзала ко льду и стальная лопата дорожного знака (Осторожно! Дети!) – труба нагрелась в схватке с собаками, бегущие человечки на треугольнике перемазались кровью и шерстью (Осторожно! Йети!).

Знак он подобрал кварталом выше, прежде чем спуститься к реке. На развороченном перекрестке что-то очень большое вылезло из-под земли, взламывая асфальт, круша столбы, обрывая провода. Но это случилось давно, а теперь порванные провода лежали под снегом, как дохлые черные щупальца. Элекричества в городе почти не было, хотя трамвай как-то ходил, и иногда, в редких домах, горел свет в окнах верхних этажей.

Адреналин схлынул, Саня лежал, с места сдвинуться не мог, беззащитный – набегайте и жрите, суки. Вспоминал, как папа ему в детстве купил Лопушка. Он его так назвал из-за ушей – висячих, смешных, шелковисто-черных.

– Уши надо купировать, – сказал отец. – Не спорь. Такой стандарт у породы. Я деньги платил, пусть видят, что породистый пес, а не чучело на поводке.

Лопушок был "выносливым, хорошо поддающимся дрессировке" ризеншнауцером – так говорилось в справочнике юного собаковода. Санька держал его за безвольную лапу, пока папин знакомый ветеринар на дому, "без наценки" обрезал щенку уши. От сладковатого запаха и тихого хруста ушей под скальпелем Саню тогда вывернуло прямо на цветастый ковер, как вывернуло бы сейчас на снег, если бы он не голодал два последних дня. А Лопушок ничего – пару дней скулил во сне, но быстро утешился, вернулся в незамутненное свое щенячье счастье, когда есть вкусная еда, хозяин и веселые игры. Так хорошо им было – мальчику и щенку, что даже сейчас измученный седеющий мужик, вспоминая, улыбался в снег растрескавшимися губами.

Потом встал, минута слабости прошла. Нечего было делать на реке – берег терялся в тумане, доносились оттуда неприятные звуки, посвист, от которого ломило зубы, и тяжелое рычание. Не стоило уходить от трамвайной линии. Саня подергал металлическую трубу своего импровизированного оружия, лед ее крепко держал, но вдруг разошелся трещиной, и тут же плеснула вверх пахнущая сырой нефтью вода. Саня побежал, а трещина змеилась за ним, догоняла, была у самых пяток. Но он успел, добежал до маленького причала, и с него уже смотрел, как весь лед на реке с тихим треском раскалывается на куски и глыбы, как начинает двигаться черная вода, унося белые формы в туман.

Саня огляделся – на причале раньше была кафешка, стояли столики, остатки ограждения с рекламой пива, валялись растрепанные колонки, из которых когда-то наверняка доносился "Владимирский централ" на радость отдыхающим. За прилавком лежал скелет продавца со следами зубов на костях, со множеством недостающих частей. Рядом – картонная коробка с пачками чипсов и сухариков. Саня вдруг понял, что умирает от голода, рвал фольгу зубами и засыпал чипсы в рот, глотал, почти не жуя, давил языком об нёбо и сглатывал, сглатывал. Желудок тут же свело, но боль была хорошая, живая. Еда словно взрывалась у него во рту огненными облаками вкуса – соль! картошечка! мука!

Он с усилием остановился, затолкал оставшиеся пакетики в рюкзак. Сразу захотелось пить – он сегодня только снег жевал. В холодильнике нашлись пара бутылок пива, банка колы и отрезанная мужская голова на нижней полке. Саня поглядывал на голову опасливо, и не зря – та с усилием разлепила покрытые бурыми потёками веки, посмотрела мутным, полным тоски взглядом.

– Я на минуточку, только пиво заберу, – хрипло извинился Саня прежде чем захлопнуть дверцу холодильника, отсекая от себя чужое страдание и разложение. Сердце бухало в груди.

В разоренной подсобке Саня разжился красным пожарным топориком, не особенно острым, но тяжелым и ладным. Приладил его под бортом своей потасканной лыжной куртки, как Раскольников, побрел по заледенелой лестнице вверх. Сказал себе, что больше от трамвайной линии ни-ни. Очевидно же, что то, куда ему нужно попасть, лежит в конце трамвайного пути.

Правда, он не мог вспомнить, куда именно идет трамвай, откуда он на нем добирается и как давно. Вроде бы еще недавно было лето, воздух пах горечью, гнилью и горячим асфальтом. Он тогда вышел на остановке "Советская", напился из крана поливальной машины, перевернувшейся под гранитным памятником Ленину, собирался залезть охладиться в фонтан, но одна из бронзовых танцовщиц подняла кувшин, со скрипом покачала головой – не лезь. Саня присмотрелся к воде и увидел в иле на дне десятки маленьких блестящих глаз. Кинул камешек – и вода вскипела тонкими черными телами размером с его руку. Обглодали бы в секунды, как пираньи – быка.

Он тогда так испугался, что бросился обратно на остановку, черный вагон уже стоял, распахнув двери, и сразу тронулся, будто только Саню и ждал. Он долго ехал, даже не думал выходить. За окном город становился другим, пассажиры менялись. Странные они были – дети с серыми лицами, женщина без рта, старик со старухой, сросшиеся плечами. Здоровенный амбал, совершенно мертвый на вид, с порванными ошметками губ над крупными желтыми зубами. Сидел, смотрел в окно пустыми глазами, рассеянно оправлял борта черной своей военной формы. Вышел на "Панораме", напоследок зыркнул на Саню, будто что-то сказать хотел.

А потом он проснулся – в вагоне пусто, натоплено, а в городе за окном зима, снег и низкое, тяжелое серое небо. На полу подтаивала цепочка чьих-то следов, за окном горел фашистский танк, а дальше, через две улицы, вдоль путей медленно брела огромная женщина, слепленная из снега, вместо глаз у нее были опаленные дыры, а между ног – черная проталина. Она задела трамвай плечом, вагон дернулся. Саня очень испугался, вышел на следующей остановке, и вот – прогулялся к реке, а там из тумана на него выскочила стая бродячих собак – молча, без лая, не расходуя сил попусту. Хорошо, что он сломанный знак прихватил, а то переваривался бы сейчас в пяти собачьих желудках.

На остановке ждала женщина, седые пряди свисали из-под нечистого пухового платка. Саня кивнул ей, встал неподалеку, руку от топора не убирал – и не такие бросались внезапно. Трамвай всё не шел. Старуха вдруг схватилась за живот, закричала протяжно и осела в сугроб. Пальто на ее груди натянулось, разошлось, стреляя пуговицами. Под пальто старуха была совсем голая – кожа в коричневых выпуклых пятнах, смуглые мешочки грудей, торчащие, как мосты, ключицы. Женщина выгнулась и вдруг плоть ее разошлась, порвалась изнутри, кровь плеснула на снег. Саня отскочил в ужасе – такого он еще не видел. На старухиных губах крик еще выходил кровавыми пузырями, а из ее разорванного тела неловко поднялась девочка лет пяти. Сидела внутри старухиного тела, как в лодке – голая, вся в крови, тут же подмерзающей на морозе. Волосы начали схватываться бурыми сосульками. На красном лице блестели синие глаза. Девочка заплакала, слезы промывали на щеках белые дорожки.

Не думая, Саня сорвал с себя куртку, выпавший топорик чудом не рубанул по ноге. Вытащил ребенка из трупа, завернул. Девочка теплая была, живая. Всхлипнула еще разок, потом прижалась доверчиво, пачкая его джинсы кровью. И тут трамвай зазвенел, вот-вот подойдет.

– Сейчас согреешься в вагоне, – пообещал девочке Саня, присаживаясь, чтобы их глаза были на одном уровне. Она медленно подняла грязную липкую ладошку, дотронулась до его щеки.

– Мне туда нельзя, – сказала она. – А ты должен вспомнить. Вспомнить, куда тебя везет черный трамвай. Должен понять, что с тобой происходит, пока не стало слишком поздно. Снег покрывает следы... папа.

У Сани дыхание перехватило, в глазах потемнело. А когда он продохнул и огляделся, девочки не было. Лежал, подмерзая, труп старухи. Стоял, раскрыв двери, черный трамвай, ждал его – теплый, пустой, готовый ехать дальше сквозь наступающую ночь. Тихо шепнули, закрываясь, двери, застучали колеса по рельсам.

Саня сел у окна, посмотрел на свое отражение в темном стекле. Прямой нос, глаза чуть навыкате, скулы высокие, щетина трехдневная, волосы растрепанные, седины порядочно уже. "Папа" – она сказала, "вспомни" – она велела. Саня не помнил, что случилось с городом, не помнил толком, кто он такой и как здесь оказался. Контузия? Амнезия? Про щенка Лопушка помнил. А что был когда-либо папой – нет, не было в его памяти эха любви к ребенку.

Хотя было отражение другой любви – оно двоилось, расслаивалось, распадалось на буквы. "О" сияла золотым кружком, туго сжимала его кольцом горячей плоти, шелковым шепотом, острым счастьем. "М" поднималась горами, на которые ему мучительно хотелось взойти – дышать ее холодным душистым воздухом, спать в светлой траве ее волос, слышать голос в дрожи камня, нагревающегося от его тела... "О" и "М" – ом, ом – Санина вселенная вибрировала мантрой, вот-вот готова была перейти границу восприятия, но он не смог, не удержал, уснул.

Черный трамвай мерно катился по ледяному городу, чуть вздрагивая на сочленениях рельс, а в темноте вокруг двигались чудовища, скользили тени, мертвые люди брели между пустых многоэтажек, и только в очень редких окнах, кое-где, горел свет.

О

Прежде, чем войти в кафе, Олька долго смотрела сквозь стекло. Она вчера весь вечер упражнялась в ненависти, растила ее в себе сквозь зеленую тревогу и багровое горе. Подружки приехали помогать и поддерживать, Леночка аж с Тракторного, полчаса на такси.

– Корова моргучая, – говорила Тамара, щедро разливая водку в пепси и добавляя лед. Тот шипел и трескался. – Тварь пердучая, и...

Тамара рифмовала, Леночка кивала, не морщась от мата. Потом еще за одной сбегали. Пепси кончилось, открыли компот столетний из кладовки, еще мама на даче закрывала, до инсульта. Олька думала – вишня с яблоком, а оказалось – с грушей. От компота пахло, как от мамы летом – Олька несколько раз даже поворачивалась в коридор, так и казалось, что мама стоит и смотрит на них из темноты.

Потом они до полуночи писали опорный конспект для Олькиной встречи с мерзкой тварью. Олька утром просмотрела листки.

"Даже в фейсбуке у тебя друзей всего трое – кто с такой овцой общаться станет!"

"Потянуло на чужих мужей? Раз на саму никто за всю жизнь не польстился?"

"Совести можно не иметь, лишь бы тебя кто-то имел?!"

"Ты ж его жене в матери годишься (зачеркнуто) в подметки не годишься!"

Олька сжала виски, поставила чашку кофе на листок, где Леночкиным почерком было коряво, пьяно подписано "суч. не захоч – коб. не вскоч!!!!". Позвонила опять в полицию – капитан Федотов вроде обещал пробить пару зацепок. Поплакала, потому что ничего он не нашел, говорил отстраненно и сухо. На всякий случай еще раз позвонила в центральный морг – там Алевтина Ивановна трубку взяла, она Ольку уже по голосу выучила, сразу ей отбрила, что ночью никого подходящего не привозили.

Олька побродила по пустой квартире. Солнечно было и очень тихо, только вдалеке в трубе вода бульк-бульк. Выпила последний стакан маминого компота. Глаза закрыла, чтобы лучше представить, что мама за спиной стоит, вот-вот ладонь на голову положит. Потом вскочила, как ошпаренная – почудился звук от двери, бросилась, задыхаясь, думала – откроет дверь, а там Саня. Пусть пьяный, весь в помаде, или измученный, заросший, с темными кругами под глазами, вонючий-заскорузлый, она бы сразу на колени кинулась, в квартиру бы его затащила и выдохнула бы наконец, в первый раз за две недели выдохнула без боли в стиснутой груди. Но пусто было на площадке, никого. Почудилось.

Олька села на пол прямо в дверях – ноги подкосились. Посидела, рассматривая рваные полоски на дермантине – когда-то у Сани был щенок. Потом накрасилась, оделась и поехала на встречу к Саниной любовнице Марусе Порониной, сорока пяти лет, незамужней, неработающей, статус в фейсбуке "Помогите найти человека", а до того был – "Ничто не ранит так больно, как осколки собственного счастья".

Маруся подняла глаза, нервно дергая за ниточку пакетик травяного чая в высокой кружке. Странное у нее лицо было – на фотографиях – ужас-ужас, а живьем – на первый взгляд некрасивое, но чем дольше смотришь, тем труднее взгляд оторвать. А глаза – покрасневшие, полные такой же тоски, как у самой Ольки.

Долго они друг на друга смотрели через столик одинаковыми больными взглядами. Будто молча высказали друг другу всю неприязнь, и тут же признали, что другая – в таком же горе и страхе, любит того же человека и на все готова, чтобы его вернуть. А значит – почти соратница. По крайней мере пока, при потере предмета раздора.

Маруся опустила глаза, вытащила из кружки пакетик и наконец отпила свой чай.

– Мне ничего не говорят, – тихо сказала она. – Меня допросили два раза, и всё. Информацию давать отказываются. Я не член семьи.

Олька кивнула – "так тебе и надо" прошло поверху, плеснуло уродливой зубастой рыбкой и ушло в глубину. Она попросила у официантки кофе, покрутила обручальное кольцо на пальце.

– Ничего они не знают толком, – сказала. – Последнее подтвержденное местонахождение – на записи с камеры станции скоростного трамвая у центрального парка. Вышел из вагона, постоял с телефоном – смску набирал, потом ушел по лестнице. Подняли сверки от оператора, ничего там не нашлось подозрительного – друзья, работа, плюс наша... драма. Про смску тебя полиция спрашивала?

Маруся кивнула, прикрывая яркие синие глаза. Принесли кофе. За стойкой бармен уронил поднос бокалов, взвизгнул под грохот бьющегося стекла. На дереве столика под лаком был потек смолы в форме Италии. Олька с Саней ездили в Венецию, когда поженились. У них был секс на улице, в древнем темном переулке, под звездами. Так себе секс, трудно расслабиться среди призраков. Олька потом купила себе шарфик и магнит на холодильник...

– Мы должны были встретиться в парке, – сказала Маруся, виновато поднимая плечи. – Но я выехала с парковки и колесо спустило... Пока ремонтники провозились, стемнело совсем. А телефон Санин уже не отвечал...

Она помолчала, кусая губы. Потом вздохнула, будто решаясь.

– Мне сложно объяснить, как я это знаю, но Саня жив, – сказала она. – Ему плохо, он в большой опасности... Я чувствую.

Олька отпила кофе, поморщилась – ну как можно такую гадость набодяжить?

– Ясновидящая? – спросила. Злость взяла такая, что захотелось нагрубить дуре, хлестнуть ее по физиономии. – Жопой чуешь, или еще чем?

– Не жопой, – сказала Маруся тихо. И, со скрежетом отодвинув стул, поднялась в полный рост. Олька дернулась, чуть не умерла тут же, на месте. Живот у Маруси был большой, круглился под неярким платьем. Месяцев семь-восемь, рожать в начале лета, Близнецы будет или Рак по гороскопу, как же он решился, не хотел детей ведь, она же его сколько раз спрашивала, а он все потом-потом, успеем, ты же у меня сама еще совсем девчонка... Ольку вдруг резко вырвало прямо на пол у столика – вчерашней пьянкой, разбитой любовью, Саниным предательством, ужасом от его исчезновения, ну и омерзительным кофе, который ее только что угораздило выпить.

Она пулей вылетела из кафе, ни на кого не глядя, за угол, в арку, во двор, мимо, мимо. Упала на лавку, содрогалась в сухих рыданиях, согнувшись пополам. На асфальте у ее ног лежали: сухой лист, пивная пробка и окурок. Когда она, наконец, смогла поднять глаза, рядом с ней сидела Маруся и держала ее оставленную в кафе сумку.

– Оля, он тебя любит, – сказала она, – И меня любит. Что же, плюс на плюс должно быть минусом? Нам с тобой его спасти надо, а с остальным потом разберемся.

Олька смотрела на нее внимательно – красивая, спокойная такая, неудивительно, что Саню к ней потянуло, сама-то Олька резкая, горячая и скорая на гнев и расправу...

– Что ты там про ясновидение говорила? – горько спросила она. – Ты еще и экстрасенс?

Маруся невесело улыбнулась.

– В детстве бывало, редко, слабо. А сейчас – чем она больше, – Маруся показала на живот, – тем чаще и сильнее получается. Если дотронусь, могу мысли и образы чувствовать. Вроде эха...

– Девочка, значит, – горько сказала Олька. Протянула руку – докажи. Маруся кивнула, положила свою мягкую прохладную ладонь на ее сухую и горячую. Подержала. Потом рассмеялась удивленно.

– Серьезно? – сказала. – Кап-кап-кап из ясных глаз Маруси? Прямо на копье?

Тут и Олька засмеялась – потому что песня эта у нее в голове с самого утра по ассоциации крутилась бесконечно, потому что поверила – Саня живой.

– В центральный парк? – спросила Маруся, когда они садились в ее белый лендровер.

Олька кивнула. Хорошо они друг друга понимали, будто долго дружили и многое их связывало.

Следующие два часа Ольке запомнились, как сон или трип – россыпью картинок.

Вот Маруся касается гранитной облицовки станции скоростного трамвая. В одном месте, потом в другом, третьем, пальцы с обкусанными ногтями скользят по полированному камню.

– Вот здесь он стоял, – говорит она.

Олька кивает – она на видео с камеры видела, да, тут он и стоял. Она поддерживает Марусю за локоть, когда они поднимаются по лестнице и думает "Видели бы меня Леночка с Тамаркой!"

Они идут через парк – Олька думает злые, ревнивые мысли, потом понимает, что все еще держит Марусю за руку и та грустно вздыхает.

– Нет, – говорит Маруся, посидев минуту на условленной скамейке. – Здесь его не было.

Пересаживается на следующую. Ее лицо в испарине, светлые волосы прилипли ко лбу. Она выглядит очень-очень молодо, будто не на двадцать лет Ольки старше. Пересаживается на следующую скамейку. Потом стонет, хватается за виски. Олька достает из сумки бутылку воды, подает ей, Маруся жадно пьет.

– Здесь сидел, – говорит она, – с кем-то разговаривал, потом почувствовал укол, боль, бессилие... Ему что-то вкололи? Оля, не кричи... Не знаю, кто – здесь столько народу за неделю перебывало, все наслаивается... Он стал как пьяный, его повело... Подошли сзади, подняли. Ааах!

И Маруся с закатившимися глазами сползает вниз, Олька едва успевает подхватить. Садится, кладет ее голову себе на колени, льет воду из бутылки ей на лицо. От Маруси пахнет травой, молоком и духами. Река совсем рядом, за деревьями, спуск пологий. Олька думает лихорадочно. В ранней юности у нее был поклонник Лёша, жил в Кировском, имел выдающиеся мужские достоинства и моторную лодку. Это было необыкновенное лето на реке, совершенная свобода – оттолкнулся веслом, только тебя и видели. И нет следов на воде...

Она вдруг отчетливо представила, как безвольного Саню, вколов наркотик, волокут к Волге, будто пьяного – а уже вечер, вторник, в парке почти никого, а если кто и есть, то сами пьяные или работающие в этом направлении. На реке ждет лодка, пять минут и след простыл.

– Саня говорил: "кажется, за мной следят", – Маруся открыла глаза и смотрела на Ольку снизу. – Со смехом говорил, невсерьез. Я даже думала – ты кого-то наняла. Ну, из-за подозрений.

– Ерунда! – сказала Олька дрожащим голосом. – Я не знала про вас, пока он не пропал. Кому надо за ним следить? Он же обыкновенный человек, сама знаешь. Окна пластиковые устанавливает. Стихи пишет, плохие. В дьябло играет, "Властелина Колец" раз в месяц смотрит, политика пофиг, долгов нет, мама – врач, папа – инженер...

Она поняла, что срывается на визг и остановилась. Маруся с трудом поднялась, села, сжала виски.

– Это была женщина, – сказала она. – Та, что заговорила с ним и сделала укол. Я сейчас ее почувствовала. Ей был нужен Саня. Именно он. Получается – действительно пасли и следили. И колесо у меня спустилось не само по себе, а чтобы я не пришла на встречу.

Маруся дышала тяжело, обхватила руками живот, показалась вдруг совсем старой, одутловатой, некрасивой.

– Мне страшно, – сказала она. Олька нашла ее руку и крепко сжала.

С

Боль была огромная, яркая, ледяная. Как арктический простор под безжалостным светом северного солнца, она ослепляла сотней оттенков белизны, хрустела на зубах горьким снегом, подтекала в ноги холодной кровью, взрывалась в глазных яблоках неминуемой смертью. Саня хотел замычать, но не мог. Лежал, промерзал каждой клеткой.

– Прижми, – говорил над ним ледяной женский голос. – СБ-четыре. Четыре, Миша, глаза разуй. Брюшистый, не остроконечный. Ты в медакадемии учишься или в ветеринарном колледже? Хотя и там к пятому курсу уже скальпели различают.

– Простите, Марина.

Звон металла. Холодное. Боль протащила Саню из одной камеры своего ледяного желудка в другую и там продолжила переваривать, беспомощного, недвижимого.

– Суши, быстрее.

– А почему только левую часть? Я читал, что если целиком брать, даже от мертвого донора, то период восстановления короче.

– Зажим. Слева. Слушай, ты бы на лягушках потренировался, что ли? Или на кошках. Руки как из задницы растут! Не берем всю печень, потому что пациенту нужно восстановиться перед пересадкой сердца и легких. Минимум дней десять. И донор тоже должен оставаться живым в гомеостазе...

– А, понял. Потому что у нас один донор, с него надо снять все, что можно с живого сначала, а потом уже сердце-легкие... А почему один донор-то, кстати? Не было бы легче разве так же двух или трех... получить? Ну, с медицинской точки зрения легче?

– Ты, Михаил, цинизмом своим передо мной бахвалишься, что ли? Я бы предпочла профессионализм и ловкость рук!

Саня кричал, кричал, кричал внутри в белый свой кокон боли, хотел проснуться, разум отказывался принять происходящее.

Звон. Плеск. Стук сердца. Запах крови – сладкий, соленый, тошнотворный. Тихий хруст собачьих ушей под лезвием. Нет, не Лопушок, это он сам, его кожа трещит, его плоть выворачивается под ножом. Гомеостаз.

– Этот человек у нас сейчас на столе, Миша, – холодно сказала женщина, – по одной простой причине – потому что он генетически и иммунологически почти идентичен реципиенту. Отторжение и дозировка иммунодепрессантов минимальная. Был бы ты такой везунчик – сам бы сейчас у меня под скальпелем лежал. Проверь-ка наркоз, что-то мне не нравится, как мышцы сокращаются. Хотя сложно представить, что ты такой же херовый анестезиолог, как хирург...

В ослепительно белой боли перед Саней открылась черная щель, он протиснулся в неё и полетел вниз, тут же забывая, оставляя услышанное наверху, на белом льду, потому что оно было невыносимо.

– Поправил, Марина, простите, – донеслось ему вслед. – А все же странно так, что в том же городе нашелся...

– Наверняка неизвестный кровный родственник, и близкий, – холод женского голоса гнался за Саней, хватал за ноги, как Гэндальфа – бич Балрога. – Бабушка потихоньку согрешила, или дед, или отец. Кровь мешается, колода тасуется...

Саня вдруг проснулся – приснится же такой ужас! Он лежал на площадке трамвая, тот шел ровно, мерно постукивая колесами. Тук-тук, тук-тук.

На сиденьи напротив сидели три совершенно одинаковых лысых мужика, сутулых, худых, голых. У одного черными нитками крест-накрест, грубо была зашита грудь, у второго – живот, у третьего, сидевшего, широко расставив ноги – пах, плоский, как у пупса.

– Водка, водка, огуречик, вот и спился человечек, – сказал первый мужик противным надтреснутым голосом.

– Да ладно, психологи утверждают, что пристрастие к алкоголю бывает от недостатка любви! – пожалел Саню второй.

– Я не пьян, – пробормотал Саня, поднимаясь. – Просто устал.

Проходя мимо мужиков, он увидел, что третий тоже хочет ему что-то сказать, но губы у него туго заштопаны, нитки впиваются в кожу, и он мучительно, напряженно моргает. Саня быстро отвернулся, прошел в начало вагона, сел к окну и стал смотреть на рассвет над городом. Трамвай шел быстро, ровно. Интересно, скоро ли конечная, где он узнает, куда же все это время добирался?

Тук-тук, тук-тук, дзынь-дзынь.

Солнце всходило над высокими домами, золотило серые стены, а на крыше одного из них стояла девочка, завернутая в мужскую куртку. Маленькие босые ноги не плавили смерзшийся снег. Девочка внимательно смотрела вслед трамваю.

О

В раскрытые окна лилась душистая майская ночь, вот-вот готовая обернуться утром. Сквозь канву тишины город продергивал ниточки звуков – мягко звенели ранние трамваи, приглушенно взрёвывали на реке моторки – ночные браконьеры уходили с охоты на последних недобитых еще осетров.

Олька села на диване, откинула одеяло. Хорошая у Маруси была квартира, большая, уютная, в новом доме у самой Волги. То тут то там попадались маленькие Санины вещички, как крошки, оброненные мальчиком Гензелем по пути в лесную чащу. Вот пуговица с его пиджака, его визитка с запиской "позв. Армену", зубная щетка, такая же, как у них дома. Сюда он приходил, когда врал, что наботы много навалилось, здесь смеялся и целовал Марусю. А потом возвращался домой, к Ольке, и тоже вроде был счастлив. Как так можно?

Олька прокралась на кухню за кофе. На шепот чайника вышла Маруся – под халатом живот казался огромным, как самовар.

– Завари мне мяты, – попросила она, неловко присаживаясь к столу.

– Классная квартира, – сказала Олька, доставая чашки. – И машина у тебя ничего. А не работаешь. Откуда дровишки?

– Дядя умер, оставил мне деньги и две квартиры в Питере, – Маруся будто рассказывала, как у нее зуб болит.

– Ну, это же хорошо? – осторожно уточнила Олька. – Хороший дядя? Самых честных правил?

Маруся поморщилась, долго молчала.

– Он меня... совращал с тринадцати лет, – наконец сказала она тихо. – А в двадцать я с крыши прыгнула. Только ноги сломала, повезло. Когда из дурки выписали – уехала из Питера и больше его не видела, на звонки не отвечала, знать ничего не знала. И... ни с кем не могла, никогда. Ну, до Сани...

Она мучительно покраснела, опустив глаза. Олька подумала – каково оно, жить без любви, долго, всю жизнь, не умея и не желая ни к кому приближаться?

– Плохой дядя, – сказала она. – Чтоб его на том свете черти... того... Чего ты там ему желаешь?

– Ничего, – покачала головой Маруся. – По-своему он меня любил. По-уродски. Пусть в мире покоится.

Она широко зевнула, привалилась головой к стене.

– Ты хоть поспала? – с неожиданной заботой спросила Олька.

– Немножко. Как глаза закрою – всё Саню вижу. Будто он ходит по ледяному городу, а вокруг чудовища, мертвецы, тоска сплошная. Снег... трамвай скоростной... – она говорила сонно, не открывая глаз. – Я ему кричу, а он не слышит, как за стеклом. А она, – Маруся положила на огромный живот тонкую руку, – она с ним говорить может. И со мной пытается, но я никак не пойму...

– А эта... экстрасенсорика. Она у вас семейная?

– Не знаю, – Маруся потянулась за мятным чаем. – Маму я не знала... Бабушка суровая была, говорила со мной мало. Ничего я не знаю, а всегда хотелось. В прошлом месяце рекламная акция была, я себе расшифровку генома заказала, и Саню попросила, интересно же. Как на гугле, только наши делают, и быстро – дня за три. Плюешь в трубочку и "десять процентов ваших предков погоняли скот в древней Монголии". И код можно загружать в разные программы, получать информацию – к каким лекарствам может быть непереносимость, родственников искать можно неизвестных, с кем совпадаешь... Ой!

Она села прямо, а живот у нее ходуном ходил, будто младенец ее пинал пяткой или локтем изо всех сил.

– Генетику сделал? – прищурилась Олька. – Где-то инфа лежит, с кем кто совпадает по геному? От кого можно... кровь переливать? И так далее?

– База данных защищена... – тихо сказала Маруся.

– Ты в мечте живешь? – спросила Олька сквозь зубы. – Кому надо, влезут. Даже Пентагону сайт ломали.

Она присела перед Марусей, положила на ее живот обе руки.

– Сане нужно дать нам знать, где он. Слышишь меня, девочка? Если еще не поздно...

Ребенок затих, перестал толкаться.

С

Трамвай резко затормозил, Санины зубы лязгнули, как стыки вагонов. Он с недоумением огляделся – встали посреди прогона, остановки нигде не было – какие-то низкие частные домики, металлические гаражи, сразу за ними разваленный на огромные конечности ржавый боевой робот. Снег подтаивал, от белизны и следа не осталось, был он теперь грязный, пористый и неприятный, как картинка «легкие курильщика». Вагон снова дернулся, но тут же встал. Двери заскрежетали – их взламывали снаружи, гнули черные створки, срывали с петель.

Тяжело дыша, за разогнутыми дверями стояла девочка в мужской куртке до колен. Ее руки кровили, но Саня поверить не мог, что маленький ребенок только что разворотил крепкую стальную конструкцию. Пресекая его сомнения, девочка рванула на себя остаток левой створки и та с жалобным пневматическим вздохом упала в грязный снег.

– Выходишь? – спросила девочка. Саня поднялся, наполняясь тяжелым предчувствием, что спокойное путешествие подошло к концу, что предстоит нечто болезненное и трудное. Девочка смотрела синими глазами, по рукам ее стекала кровь, и Саня шагнул из вагона в снег, тут же провалился по щиколотку.

– Иди за мной, – сказала девочка и нырнула за гаражи. Она не проваливалась в снег, бежала босиком, легко. Саня бросил последний грустный взгляд на трамвай – он стоял пустой, из него веяло теплом, там было чисто и спокойно. Поперек рельс перед вагоном лежала нога робота, преграждая путь. Саша побежал за девочкой, увязая в снегу, под которым чавкала жижа, распространяя запах канализации. Девочка ждала его за углом, махнула рукой. Вместе они вошли в подъезд многоэтажки, почему-то очень знакомый Сане, поднялись на шестой этаж – по лестнице, без лифта. Девочка села на верхнюю ступеньку перед его дверью – снаружи дерево, внутри светлый дермантин со следами щенячьих когтей.

– Они ждут, обе, – сказала девочка, положив свою маленькую разодранную руку на его большую, устало лежащую на ступеньке. – Я могу помочь. Могу тебя разбудить. Но будет больно. Это будет отвлекать. Но ты должен помнить, что нужно сделать. Нужно дать о себе знать. Быть быстрым, хитрым и осторожным. И тихим, очень тихим.

– А если у меня не получится?

Девочка вздохнула.

– Тогда мы с тобой больше не увидимся. Ты готов?

Саня думал, что готов. Но разве к такому можно быть готовым?

Он почувствовал свое тело, будто кто-то закачал его сознание в прикрытую тканью форму с ногами, руками, поднимающейся-опускающейся грудью и головой, вжатой в низкую подушку. Гибкие трубки капельниц росли из рук, пробивали подключицу, грудь была облеплена проводами. Оборудование вокруг мигало, попискивало, светилось разными цветами. Боль казалась вполне терпимой – пока он не попытался сесть, тут-то она прыгнула из засады огненной лисой, принялась жевать живот, бить в грудь, размахивать перед глазами пышным своим душным хвостом. Саня скрежетал зубами, пытался снова и снова. Не смог бы подняться, если бы не стойки с мониторами – сверху на них висели капельницы, а оперевшись на обе, можно было катиться-продвигаться. Первый же шаг дернул другой болью, неожиданной, противной – от трубки катетера. Сел, отцепил, повесил мешок на стойку. Опять встал, повис между двумя аппаратными стойками совсем голый, весь в гусиной коже, распоротый от груди до пупка и вниз направо, заметанный грубо, через край, как фланелевый заяц, которого он рукодельничал во втором классе. В матовом стекле двери он видел свой силуэт, пульсирующий болью – белой, красной, черной – юла вертелась, цвета сливались.