Текст книги "Bye-bye, baby!.."

Автор книги: Виктория Платова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

Виктория Платова
Bye-bye, baby!..

От автора

…Эта книга задумывалась, как сборник рассказов. Потом один из рассказов по непонятным причинам разросся, и получилась повесть, и подзаголовок изменился тоже. Теперь он выглядел как «Рассказы и маленькая повесть». А потом, когда была поставлена последняя точка, я вдруг подумала: эти рассказы не могут существовать отдельно друг от друга. То есть, могут конечно, но… Мир в них окажется неполным, необъемным, а история – недосказанной. Так иногда бывает: маленький, ничего не значащий эпизод с нашим участием, подталкивает и направляет судьбы других людей. Точно такие же, ничего не значащие эпизоды есть и в жизни этих других. И, возможно, со временем, слово, невзначай брошенное ими, или поступок, которому они не придали значения, кардинально изменит и нашу судьбу. Через цепочку других поступков и слов. Опосредованно. Или напрямую. Таков уж наш мир: все в нем взаимосвязано, и всем правит рок, и то, что кажется нам случайностью, на самом деле – закономерность.

Об этом книга.

И еще – о любви, как и любая другая книга. В основном – о любви. Всегда единственной, всегда счастливой и всегда несчастной, потому что другой любовь быть не может. Так думала я, когда писала ее. И был еще зимний звонок от моего старого вгиковского друга, с которым мы долгие годы мечтали снять свое собственное зашибись-кино. Он, этот мой друг, абсолютно киношный, абсолютно востребованный, лучший в своей профессии человек, все время забывал, что я давно не сценаристка и просто писать мне нравится гораздо больше, чем писать сценарии. «У тебя есть чего-нибудь классное, что можно снять?» – спросил он. «Сценариев, как обычно, нет, как насчет рассказов? Почитай, может понравится, сгодится как материал».

Я не успела передать ему эти рассказы. Зимой его не стало, он умер внезапно и страшно несправедливо. А, значит, наша старая юношеская мечта о зашибись-кино никогда не воплотится в жизнь. Да и сложись все по-другому, она бы все равно не воплотилась – есть такие мечты, которые так и остаются мечтами. Жаль только, что он не прочел эту книгу, – просто так, без дальнего прицела. Кое-что в ней ему обязательно бы понравилось, я знаю это точно. Те места, где речь идет о любви. Абсолютно разной любви, настигшей разных героев и в разное время, и всех их соединившей.

Такие дела…

Bye-bye, baby!..

***

…Для того чтобы петь под дождем, много мозгов не требуется, это мое глубокое убеждение.

Есть еще несколько занятий, которые также необременительны для умственной деятельности: изучение итальянского по биркам на белье, снятие макияжа, субботний шопинг, набойка каблуков, прослушивание саундтрека к «Kill Bill», секс с водопроводчиком. Мастурбация в душе требует гораздо большего воображения, чем секс с водопроводчиком, и этой твари она не по зубам.

Ей не по зубам:

– автомобили с механической коробкой передач,

– воздушные змеи,

– кроссворды с фрагментами (кто помнит о том, что они когда-то существовали?),

– уход за карликовой сосной,

– приготовление кофе по-турецки,

– фильм «Селина и Жюли совсем заврались».

Ей не по зубам и многие другие вещи, большинство вещей, но это не утешает меня. Не может утешить. Я никогда не видела ее, я даже не знаю, как ее зовут, но хорошо знаю, как она пахнет.

«Ангел» Тьерри Мюглера.

Этот запах преследует меня, слишком вызывающий, слишком самоуверенный, слишком тяжелый для двадцатилетней. Именно так -

ей двадцать.

А мне сорок. Я выгляжу на тридцать, но это никого не может обмануть, мне – не двадцать. «Двадцать» – ключевое слово. Все остальное не имеет значения: мой бизнес, оставшийся от бывшего мужа (гламурный журнал и модельное агентство при нем), счет в банке, три языка, сертификат по дайвингу, поездки в Африку на сафари, поездки в Милан на показы, горнолыжное снаряжение по цене «Боинга», лифчики по цене автопогрузчика, коллекция вин, коллекция примитивной латиноамериканской скульптуры, а неделю назад я обнаружила крошечное пигментное пятно. Между большим и указательным пальцами на левой руке, – ничего удивительного, мне уже сорок. И Влад больше не любит меня.

Вряд ли он страстно любил меня, когда мне было тридцать семь, но тогда он, по крайней мере, не изменял. В тридцать семь я выглядела на те же тридцать, без всяких усилий, без всяких подтяжек, две пачки сигарет в день, крепость утреннего кофе зашкаливает, крепость вечернего виски зашкаливает, крепость ночного флирта зашкаливает, я встретила Влада себе на беду.

Ровно три года назад.

Со дня годовщины прошла неделя. По иронии судьбы, она выпала на тот самый день, когда я обнаружила пигментное пятно, – и впервые за три года Влад забыл поздравить меня. Эта среда стала роковой, до этой среды я еще на что-то надеялась, связь с двадцатилетней мерзавкой не может быть серьезной, убеждала я себя, ей просто нечего противопоставить моим лифчикам по цене автопогрузчика, да и носит ли она лифчики? В двадцать можно обойтись и без них. И без коллекции вин, и без сертификата по дайвингу, в двадцать тебя любят просто потому, что тебе двадцать. Других причин нет.

Все дело во взгляде, говорит Шамарина. Шамарина – моя школьная и единственная подруга. Расползшаяся до пятьдесят шестого размера Шамарина, мать двоих детей и клиническая неудачница. Шамарина работает бухгалтером в маленьком турагентстве, не прогорающем только потому, что их VIP-клиентом являюсь я с моими мальчиками из журнала и моими девочками из агентства, это – единственное, что я могу сделать для Шамариной. За последние десять лет она не взяла у меня ни копейки – нив долг, ни просто так, это ее принцип. «Давай не будем омрачать нашу дружбу товарно-денежными отношениями», – говорит Шамарина; «я беру взятки только борзыми щенками», – говорит Шамарина. Щенка породы мастино, вот что мне удалось-таки втюхать Шамариной за последние десять лет. Впрочем, теперь это уже не щенок, теперь это лошадь Пржевальского, говорит Шамарина. Лошадь откликается на имя Тришка и очень удивилась бы, что при рождении ей было дано другое имя с двумя приставками «фон»; имя, не умещающееся и в трех строках ее собачьего паспорта. Тришка и Тришка – ив этом вся Шамарина. Еще у нее имеются два кота, Кузька и Васька, так же зовут ее детей.

Все дело во взгляде, говорит Шамарина, у двадцатилетних взгляд двадцатилетних. Наивный, дерзкий, горящий, мерцающий, жадный, ищущий приключений, ищущий, чего бы пожрать, ищущий любви, ищущий одиночества (и любовь, и одиночество – благо, когда тебе двадцать), «а не курнуть ли нам травы» – легко читается в этом взгляде, «а не угнать ли нам тачку?», «а не пошли бы вы на хрен, мэм?».

Взгляд двадцатилетних нельзя сымитировать, говорит Шамарина. Даже когда тебе двадцать пять.

Мне – сорок.

И Влад больше не любит меня.

Ты должна была быть к этому готова, говорит Шамарина. Каждый, кто рискнул завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов к этому.

Я оказалась не готова.

Не то чтобы я совсем уж исключала такую возможность, нет. Тем более что я все еще выгляжу на тридцать, а Влад на свои проклятые двадцать семь, так что разница сократилась до трех лет, которые мы знаем друг друга. Я бросила курить – на второй день после знакомства с Владом, на четвертый – записалась в фитнес-клуб, еще через две недели купила абонемент в плавательный бассейн. Я встретила свою любовь во всеоружии, холодном, огнестрельном, тактическом, стратегическом, в гонке вооружений равных мне нет.

Он не мог устоять. И он не устоял.

Провинциальный мальчик с неправильным прикусом и роскошным телом жиголо, брюнетистый подлец, мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий, говорит Шамарина. Я влюбилась в него сразу, я готова была страдать.

А он… Он и не пытался выглядеть влюбленным. Он просто переспал со мной – на второй день после знакомства. На четвертый – перенес ко мне свои вещи, умещающиеся в небольшой спортивной сумке (я даже не пыталась узнать, где он жил до этого). Еще через две недели он сменил спортивную сумку на спортивный автомобиль, и я сделала его заместителем главного редактора.

Нужно отдать должное Владу: сам он не требовал ничего. Ни спортивного автомобиля, ни должности. И не стал впадать в лицемерное негодование, когда получил их, – уже за одно это я была ему благодарна. Он не был глупым. Недостаточно умным, чтобы сделать карьеру самому, без чьей-либо поддержки, – да. Но не глупым. Он был естественным, его естественность – вот что сражало наповал, вот что было его стратегическими оружием. Он был заботлив, но без навязчивости, нежен, но без приторности, он обладал редким для мужчины качеством: быть рядом именно тогда, когда ты нужен, не раньше и не позже, а в тот самый момент. И потом… он оказался фантастическим любовником. Что-то подобное я предположила сразу, как только увидела его. Впрочем, «увидела» – не совсем точное слово. Я влюбилась в звук его голоса, еще не видя. Все, что он спросил у секретарши, – примет ли его директор агентства. Дверь в кабинет была приоткрыта, – в этот момент все и началось. В лицо мне подул морской бриз, и горячий ветер пустыни, и холодный ветер предгорий, и множество других ветров с нежными именами, их никогда не запоминаешь, но всегда хочешь ощутить их дыхание.

Снова и снова.

Тогда-то я и почувствовала себя живой. Восхитительно живой, с песком, набившимся в туфли, с солью, набившейся в кожу, со свежесодранным коленом, с царапиной на запястье, с леденцом во рту, с музыкальной шкатулкой в сердце. Все, о чем я мечтала в детстве, сосредотачивалось на этой музыкальной шкатулке, и вот теперь, спустя столько лет, я ее получила.

Если бы не секретарша, я переспала бы с ним сразу, я занялась бы с ним любовью прямо в кабинете, на столе, на полу, – если бы не секретарша…

Секретаршу я уволила на следующий же день.

Я распустила бы и все агентство, и журнал в придачу – чтобы не искушать судьбу, – я гильотинировала бы всех красоток, чтобы устранить малейшее препятствие на пути к Владу, но крайних мер не потребовалось. Моделью он не стал. И не потому, что не хотел стать. Первое же портфолио, которое мы состряпали для Влада с Женькой, нашим ведущим фотографом, получилось провальным. Любивший себя в искусстве Женька расстроился настолько, что запил горькую и на три дня вылетел из графика. Я застала его в ирландском пабе с бутылкой русской водки, Женька почти рыдал и клялся, что дело не в нем, и не в объективах, и не в фильтрах, и не в свете, с этим все в порядке, с этим все tres bien, – все дело в мясе. «Мясом» Женька называл модели, которых приходилось снимать, все эти смутные объекты желания с ключицами и щиколотками, не существующими в природе, с губами богинь, с глазами фарфоровых кошек; все дело в мясе, сказал мне Женька.

Все дело в мясе, а мясо – с гнильцой. Тут и Жиль Бенсимон почувствовал бы себя профнепригодным (модный фотограф Жиль Бенсимон был fashion-идолом Женьки), на снимках Влад не выглядел уродом, его роскошное тело было при нем, но черт возьми! – смотрелось оно совершенно непристойно. Это не была непристойность порнографии, это была… это была непристойность смерти. Непонятно, откуда шло это ощущение, но от него невозможно было избавиться, как будто по тебе ползали не самые приятные насекомые, как будто тебе в ноздри забивалась земля, как будто из веку тебя пробивались корешки, бледные, немощные, как будто во рту у тебя стоял привкус болотной воды.

Женьку я уволила через неделю после секретарши и постаралась забыть о нем. И о снимках, которые он сделал. И – забыла. Влада не любит камера, пусть так. Но его люблю я – и этого достаточно. За три года жизни вместе он ни разу не заставил меня пожалеть ни о чем, за три года меня обдували самые разные ветра, и все они были прекрасны, и царапина на запястье так и оставалась царапиной, и леденец у меня во рту не таял, и музыкальная шкатулка играла, играла, играла… И мы все еще оставались любовниками, мы так и не выбрались из первой фазы отношений, когда желание застает тебя в самых неподходящих местах, и ты совершенно не в силах ему сопротивляться. Чилл-ауты в клубах, заднее сиденье машины, лифты, последние ряды в кинотеатрах, тамбуры в поездах, туалеты в самолетах – мы перепробовали все, были и совершенно экзотические места типа музейного зала мастеров раннего Северного Возрождения, и совсем уж экзотические ситуации, когда мы с Владом однажды прервали переговоры, отправились в комнату для совещаний и сделали это там.

Три долгих года я была счастлива.

И вот теперь все рухнуло.

Из-за двадцатилетней твари, которая увела моего Влада. Последнюю неделю я развлекаю себя тем, что придумываю ей все новые и новые эпитеты: мерзавка, липучка, дрянь, дешевка, девочка на шекель, пионовый фонарь, дурная кровь, глубокая глотка, давай-сделаем-это-по-быстрому-сучка, рикша из Шанхая, графиня из Гонконга, сирена Миссисипи, новобрачная была в черном, бей первым, Фредди, прощай, моя наложница; имеются в наличии и другие эпитеты – непечатные.

Фильм недели: «Господи, что я сделала, чтобы заслужить это?» (арт-хаус).

Композиция недели: «You don't know how much you can suffer» (кул джаз).

Книга недели: «Замки гнева» (постмодернистская срань).

Сок из свежевыжатых апельсинов, зубные щетки, дверные ручки, тостер, ершик для унитаза, шесть из семи латиноамериканских скульптур, кофейные зерна, эпилятор, беговая дорожка, антицеллюлитный массажер – все в доме пропитано чертовым «Ангелом» Тьерри Мюглера. Я готова поклясться, что и сперма Влада пахнет «Ангелом», и это он, Влад, принес запах в дом. Протащил, протиснул, приволок, утвердил, водрузил, в жизни моей мне не было так плохо.

Меня тошнит от этого запаха, прущего изо всех щелей.

И ничто не может его перешибить.

Сюрреализм ситуации заключается в том, что несколько лет назад, еще до появления Влада, точно такого же «Ангела» я подарила Шамариной на День взятия Бастилии, я хорошо помню светло-голубой флакон в форме звезды (так изображают звезды дети и слепые) – с двумя вытянутыми лучами. Шамарина посчитала запах слишком претенциозным для своего пятьдесят шестого размера и отдала духи сыну Ваське, с условием, что он подарит их своей подруге Дашке, которая нравилась Шамариной. Васька же сбагрил духи второй своей подруге, Симке, которую Шамарина на дух не выносила.

На этом следы «Ангела» затерялись во времени, и я и представить себе не могла, что когда-нибудь он снова всплывет.

Посещение парфюмерного, куда я, проклиная себя, зашла, чтобы еще раз увидеть врага в лицо, облегчения не принесло. Ангелы (все в тех же флаконах) стояли на полке между «Magie noire» и чем-то совсем уж цветочно-бессмысленным, кажется – «Diorissimo». Они стояли на полке, падшие, с вероломно сложенными крыльями, и имя им было – легион.

Двоих из легиона я приобрела, чтобы тут же размозжить им головы у стены соседнего дома: стеклянные осколки брызнули во все стороны, и мне на секунду стало легче. И я уже подумывала о том, чтобы отправиться за следующей партией, когда позвонила Шамарина. Я всегда ценила ее за честность, она была честна и сейчас.

– Только что видела твоего, – сообщила мне Шамарина. – В мексиканской забегаловке на Фонтанке.

– И что?

– Он там не один. С девушкой.

– И что?

– Тебе в подробностях? – Безжалостный тон Шамариной не предвещал ничего хорошего.

– Валяй подробности.

– Ей не старше двадцати. Симпатяга. Еще подробности?

– Валяй.

– Они целовались. Еще подробности?

Еще. – Я должна была остановить Шамарину именно в этом пикантном месте или чуть раньше, но не сделала этого, я с каким-то сатанинским остервенением решила двинуться навстречу собственной гибели.

– Они целовались взасос. И он кормил ее с рук. И вообще, они чуть столик не опрокинули… Ну, ты же знаешь, как это бывает.

О да, я знала, как это бывает. Я знала это очень хорошо. Я знала, что такое летать, что такое парить – над тайским супом с креветками, кус-кусом, курицей в соусе терияки, паэльей и сыром манчехо; я знала, что такое «кормить из рук», от этого «кормить» сердце мое выпускало ростки, они отпочковывались и превращались в такие же сердца, только маленькие. И маленькие сердца бились, стонали и подрагивали в каждом уголке моего тела, они забирались в горло и совершали головокружительный спуск в пах, они звенели, они вскрывали музыкальную шкатулку моего большого сердца острыми перочинными ножами, и я все, все прощала им ради упоительных секунд, минут, дней, недель, лет.

Теперь же я была не намерена прощать – никому и ничего, а «целоваться взасос»… Об этом лучше не думать.

– Ну, ты как там? – запоздало забеспокоилась Шамарина.

– Я в порядке.

– Слава богу! Я ведь предупреждала, душа моя: тот, кто решил завести себе любовника на тринадцать лет моложе, должен быть готов ко всему.

– Я в курсе. – Неужели это мой голос? Пустой, как сгнивший орех, бесцветный, как лак, которым пользовалась моя секретарша. Хорошо, что я ее уволила…

– Ты все-таки как?

– Я же сказала – в порядке.

– Ну и забей. Я ведь предупреждала, душа моя: мужчины такого типа не обещают женщинам ничего, кроме страданий.

– Иди в жопу, – вяло посоветовала я.

– Ты, действительно, в порядке, – обрадовалась Шамарина. – Я просто решила: лучше бы тебе узнать об этом от меня, чем от кого-нибудь другого. Предупрежден – значит вооружен. А вообще, подобных мудаков нужно отсекать хирургическим путем, я всегда так делала. Р-раз – и готово.

Хирург из Шамариной оказался никакой. Хреновый хирург. Одним ударом она отсекла мне голову, выпотрошила грудную клетку, и все мои маленькие сердца грохнулись оземь. И задохнулись, как рыбы без воды. И музыкальная шкатулка грохнулась, за три года я так и не поняла, что она там наигрывала. Теперь же в ее осколках я обнаружила мелодию «You don't know how much you can suffer».

«Ты даже не знаешь, как сильно ты можешь страдать». Соло на саксофоне – Жан Моркс. Аллилуйя!..

До того как Шамарина позвонила мне, наличие маленькой твари с привкусом «Ангела» относилось к разряду субъективных факторов, его можно было списать на мою мнительность, предменструальный синдром или последствия ломовой работы в журнале и агентстве. Сейчас я лицом к лицу столкнулась с объективной реальностью. Сломанная музыкальная шкатулка по совместительству оказалась ящиком Пандоры, и демоны, так долго в ней скрывавшиеся, вырвались на волю.

– Ты на машине? – Оказывается, Шамарина и не думала отключаться.

– Что?

– Я спрашиваю – ты на машине?

– На оленях… А что?

– Я в том смысле… Ты могла бы подскочить в этот чертов кабак. Накрыла бы их тепленькими.

– Нуда, нуда… А что ты там делала?

– Не поняла?

Что делала ты в этом чертовом кабаке? – Я была близка к тому, чтобы возненавидеть несчастную Шамарину, а заодно ее детей, ее котов и ее лошадь Пржевальского.

– Как что? Я зашла туда пожрать. Что еще можно делать в кабаке?

– Ты права. Что еще можно делать в кабаке… Только жрать.

– Такты поедешь туда?

– Не знаю. Да… не думаю… Нет.

– Мне приехать? – Все-таки Шамарина была настоящей подругой.

– Не знаю. Да… не думаю… Нет.

– Определись, душа моя.

– Слушай… У меня хренова туча дел. Я позвоню, когда освобожусь.

Я не стала слушать дальнейший сострадательный лепет Шамариной. Я отключилась. То есть – отключилась полностью, в прямом смысле слова, ничего, кроме могильного холода; ничего, кроме червей, хозяйничающих в моей пустой диафрагме; ничего, кроме бамбуковых кольев, пригвоздивших мое тело к мокрой глине.

Сырость. Темнота. Смерть.

Спустя какое-то время я обнаружила себя стоящей в пробке на Фонтанке. До кабака, о котором говорила Шамарина, было рукой подать, и при желании, даже несмотря на пробку, я могла бы оказаться там минут через десять, в худшем случае – пятнадцать. Я могла бы ворваться в гнусный вертеп, сочащийся острыми соусами, босса-новой и флюидами моего парня, моего бойфренда, моего Большого Брата; флюидами, поток которых направлен совсем не на меня. Я могла бы это сделать, но… представить все последующее не составило большого труда: разъяренная фурия, прочно застрявшая в возрастном промежутке от тридцати до пятидесяти, ловит с поличным своего молодого любовника. Далее – со всеми остановками – нелицеприятное выяснение отношений с привлечением божьей матери и иных матерей, столовых приборов, посуды, а также гитары и маракасов, с боем вырванных у квартета псевдобразильцев, исполняющих «Девушку из Ипонемы» in live в сорока трех вариантах.

Театр кабуки. Шоу «Звезды Сан-Ремо в Кремле». Твою мать.

Нет, такой радости я не доставлю. Ни официантам, ни литографиям Сапаты, развешанным по стенам, ни квартету псевдобразильцев, которые обслуживают кабак. Ни самому Владу.

Его автомобиль я заметила сразу, на стоянке у кабака. Кой черт его, это была моя – моя! – тачка. У Влада не было ничего своего, кроме спортивной сумки, его и самого не было, это я создала его. Вылепила и вытесала. Вымыла и высушила. Заставила думать не только головкой члена. Сволочь. Сволочь. Сволочь.

Но ярость, охватившая меня, улетучилась так же внезапно, как и возникла.

Я просто не в состоянии ненавидеть Влада.

Я могу ненавидеть все, что угодно: раннюю зиму, позднюю весну, изюм, туфли на шпильках, индийские благовония, молочную пенку, междометия «йоу» и «бла-бла-бла», привычку Шамариной ковыряться спичками в ушах, пекинесов, Джулию Роберте, стойкое идиоматическое выражение «твоя бритая киска впирает меня не по-детски», герл-бэнд «Atomic Kids», проколотые пупки, шотландскую волынку, перфомансы и инсталляции (свят, свят, свят!), но ненавидеть Влада я не могу.

Только бы он не увидел меня.

Только бы они не увидели меня.

Только бы я не увидела их.

Выходящих из кабака, держащихся за руки, молодых, прекрасных, целующих друг друга взасос… Лучше об этом не думать.

Я не увидела их. Я благополучно проехала мимо.

Я не увидела их, но увидела множество других, молодых и прекрасных. Город казался переполненным совсем юными людьми, оккупированным ими; выбросившим белый флаг и сдавшимся на милость победителя. Я и не подозревала, что в Питере такое количество молодняка. Разодетого в куртки самой немыслимой расцветки, потягивающего пиво из самых немыслимых банок, украшенного ногами самой немыслимой длины. Их африканские косички стягивали мне горло, их татуировки жгли мне тело, их джинсы и банданы расстреливали меня в упор, только молодость имеет право на существование, говорит Шамарина.

И она права.

Ничего нового в этом шамаринском откровении нет, редакционная политика моего журнала исповедует те же принципы – и будь они прокляты, эти канареечные дольче-габбановские принципы. Трижды прокляты, с сегодняшнего дня, с сегодняшней минуты.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что она пахнет духами «Ангел», говорила я себе.

Ты не должна ненавидеть молодость только потому, что твой любимый человек предпочел двадцатилетнюю, говорила я себе.

Все это было похоже на мантры, на заклинания шамана, на аутотренинг, цена которому три копейки. Мантры облегчения не приносили. Внутри меня зрела боль, и я никак не могла приспособиться к ней. Малейший поворот головы, едва заметный взмах рук – все приносило страдание, нужно перетерпеть, сжать зубы и перетерпеть, не ты первая – не ты последняя, боль не может продолжаться вечно, когда-нибудь да отпустит, и ты снова сможешь дышать, ходить, улыбаться; напрасные стенания – мозг мой разъедала опухоль, но еще оставалась призрачная надежда, что Влад спасет меня. Нужно только поговорить с ним, и он спасет меня. Остались же в нем какие-то чувства, не могли не остаться, пусть их будет немного, на самом донышке:

этого хватит. На ампулу, на дозу, на обезболивающий укол. Я почти физически ощущала, как в вену втыкается игла, наполненная остатками чувств Влада, и по телу разливается блаженный покой, и боль уходит, уходит…

– Ты еще любишь меня? – спросила я на следующее утро после годовщины, с которой он так меня и не поздравил.

– О чем ты? – Влад казался застигнутым врасплох.

– Ты еще любишь меня?

– Люблю, конечно. – С той же интонацией он мог сказать все, что угодно: «закрой дверь», к примеру, или «говенная была киношка». Но он сказал – «люблю, конечно».

– У тебя кто-то появился, милый?

– С чего ты взяла? Не говори глупостей.

– Мы не спим уже почти месяц.

Влад ухмыльнулся. Не улыбнулся – именно ухмыльнулся, его верхняя губа по-волчьи вздернулась, и из-под нее на секунду блеснула полоска зубов, беспощадных, ослепительно белых. Все-таки прикусу Влада неправильный.

– Что-то такое я слышал о повышенном либидо сорокалетних женщин.

– Не смей говорить мне о моем возрасте! – взорвалась я. – Слышишь, не смей!!!..

– Ну что ты, – испугался Влад. – Успокойся. Просто неудачная шутка… Прости. Последние два месяца были трудными, этот проект с джаз-клубом… Ты же знаешь, детка…

– Не смей называть меня деткой!

Детка. Когда-то это умиляло меня, заставляло совершать глупости; пару лет назад, вдохновленная его «деткой», я свистнула в лиссабонском отеле «Marques De Pombal» два бокала и полотенце. «Детка», вот как, вот оно что. Лучше бы он ударил меня наотмашь.

– Ну что с тобой?

– Я не детка, милый. Я сорокалетняя баба.

– При чем здесь «сорокалетняя баба»?

– При том, что ты завел себе девку. Шлюху.

– Глупости.

– Значит, это не так? Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

Спасение было совсем близко. Стоит Владу сказать одно слово, одно-единственное слово, и все станет на свои места, все вернется на круги своя, и я снова буду парить над городом, в небе, заполненном воздушными змеями и сыром манчехо, и любить Влада в лифтах, на подоконниках и на смятых простынях, и во рту у меня снова появится леденец, разве что вкус его изменится – с яблочного на клубничный. Давай, спаси меня, мальчик мой!..

– Значит, у тебя никого нет, кроме меня?

– Никого… – Влад помедлил лишь секунду, и эта секунда стала решающей.

Я поняла: он лжет. Лгут его янтарные глаза, его тяжелый подбородок, лгут его вибрирующие ноздри, каждая щетинка, каждая пора его лица лжет. Спустя полчаса он солгал еще раз – когда трахнул меня. Еще никогда секс с ним не был так отвратителен. С тем же успехом он мог трахать резиновую куклу или одну из латиноамериканских скульптур, стоящих в доме, с тем же успехом он мог забивать гвозди, колоть лед в шейкере, с тем же успехом он мог менять колесо в машине, которую я ему подарила. Но даже не это было самым страшным, даже не это.

Стоило только взмокнуть его плечам, его подшерстку, как чертов «Ангел» так и попер из него, а в зрачках отразился силуэт женщины. И этой женщиной была не я. К тому же он никак не мог кончить и после унизительной двадцатиминутной возни наконец сдался.

– Ты не в лучшей форме. Придется переходить на трехскоростной вибратор. – Еще никогда я не любила Влада так сильно.

– Прости… Что-то со мной не то в последнее время…

– Да.

– Был тяжелый год. Мы оба устали… дорогая.

– Ничего.

Вот я и перестала сопротивляться, вот я и успокоилась под могильной плитой своей бывшей и единственной любви.

– Ничего, милый… Скоро Рождество, можно будет поехать куда-нибудь, отвлечься от всего…

– Видишь ли… – Влад замялся, засопел и принялся судорожно натягивать на себя рубаху, как будто его обнаженное тело стыдилось моего, такого же обнаженного. – Видишь ли… Я должен съездить домой.

– Я думала, что твой дом здесь, – помертвевшим голосом произнесла я.

– Да, но… Домой – значит к родным, на историческую, так сказать, родину. Я три года там не был.

Я ничего не знала о прошлой жизни Влада, а он никогда ничего не рассказывал. Я даже не была уверена, есть ли у него родители; к тому же представить, что этот юный полубог появился на свет обычным путем, было несколько затруднительно. Куда естественнее предположить, что он возник из головы змеи, из полуразрушенного термитника, из раковины, из матадорского плаща.

– Забывать родных – последнее дело. Поезжай, милый. И кстати, хочешь, я поеду с тобой?..

Я сказала это скорее просто так, чем преследуя какую-то цель, но лицо Влада исказилось, застыло, а по виску поползла предательская капля пота. Я любила и каплю, в ней – крошечной, дрожащей – был сосредоточен весь мой мир, вся моя жизнь зависела от нее.

– Не думаю, что это хорошая идея. – Он осторожно стряхнул каплю, и весь мой мир тоже рухнул в пропасть. Следом за ней.

Отчего же? Ты меня стыдишься? Я – твоя постыдная тайна? Ездить с сорокалетней бабой в Амстердам и Лиссабон – можно, а на историческую родину нельзя? Что там растет? Крыжовник?

– Ну при чем здесь крыжовник? При чем здесь сорок лет? Ты и не выглядишь на сорок…

– Прелестный комплимент.

– Давай не будем ссориться, дорогая.

– Я не ссорюсь. Я в бешенстве, – вполне искренне сказала я.

– Не стоит так нервничать. Я и уеду ненадолго, дней на десять максимум. Там проблемы, – туманно намекнул Влад. – И вообще… Мне нужно подумать. Побыть одному некоторое время… Разобраться в себе…

Пока же он разобрался только со мной. Жестко и жестоко, как раз в стиле юных длинноруких полубогов, единственная страсть которых – уличный баскетбол. Кроме того, из своего полуразрушенного термитника Влад выполз не один, у него были хитиновые спутники, и теперь, бессонными ночами, они пожирали мою плоть, роились в голове, да и поездка Влада на историческую родину… Она оказалась фикцией.

Я узнала об этом случайно, пару дней спустя, когда в редакционном коридоре меня остановил Тимур, занимающий в журнале инфернальную должность эксперта по музыкальным стилям. «Влад забыл у меня в кабинете папку» (легкое поигрывание желваками на скулах), «не думаю, что это безотлагательно» (легкое пощипывание подбородка), «вы не могли бы передать ему, босс?» (легкая улыбка). Легкая улыбка означала только одно: «Все мы знаем, что вы спите с этим чесночным плейбоем напропалую, босс, но когда вы делаете это, не мешало бы еще и закрывать дверь на ключ». Совсем недавно, в прошлой счастливой жизни, мы несколько раз попадали в щекотливые ситуации с незапертой дверью, – теперь воспоминание о них лишь усилило боль.

Папку я взяла, тем более что Влад ждал меня внизу, у лифта (мы вместе собирались пообедать), и нас разделяло всего тринадцать этажей. Между двенадцатым и одиннадцатым я расстегнула молнию на папке. Между одиннадцатым и десятым – бегло просмотрела заголовок статьи о клубе «Гравицапа», а между девятым и восьмым я увидела это.

Две путевки в Теберду, на горнолыжный курорт NN. Этот курорт был хорошо знаком мне, в наш самый первый год мы уже отдыхали там с Владом: я могла выбрать любой другой курорт, в Австрии, во Франции, но повезла его в Теберду. Я ездила туда много лет кряду, со спутниками и без, скалы Теберды были живописнее любых Альп, ледники потрясали воображение, не слишком обустроенные трассы захватывали дух и повышали уровень адреналина в крови до критической отметки. Это была фантастическая поездка: вывихнутая стопа у Влада, сломанный сноуборд у меня, в хлам зацелованные губы у обоих, что могло быть чудеснее? Только – отправиться туда с девкой. Со шлюхой, липучкой, дешевкой, дрянью.