Текст книги "Когда умолкнет тишина (СИ)"

Автор книги: Виктория Буяновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

ХIII

Зима стала для всех них тяжелым испытанием. Ожесточенный холод, пронизывающий ветер, ледяной колючий снег – ко всему этому немцы не были готовы. Болезни и обморожения стали обычным явлением среди солдат. Ко всему прочему начались перебои с питанием. Но чем тяжелее им приходилось, тем упорнее и ожесточеннее они продвигались вперед, надеясь положить конец этому затянувшемуся кошмару.

Казалось, что это будет длиться вечно – короткие сумрачные дни, застывшие под примерзшими к небу свинцовыми тучами, пробирающий до костей мороз и бесконечно сыплющаяся пелена снега. И вдруг однажды, словно отчаявшись от упорства этих странных людей, небо разрыдалось дождем, обрызгав ледяными каплями жесткую крупу грязного снега. С этого момента настроение у всех изменилось к лучшему. Каждому верилось, что вот пройдет распутица весны, и не позднее грядущего лета все будет кончено, и они наконец вернутся домой.

Однажды Сашку вызвали к майору Кеммериху. До этого она добрых три часа, медленно дурея от однообразного занятия, старательно чистила фасоль по требованию багроволицего кухонного вседержителя Баутбера, прислушиваясь к эху далеких взрывов и пытаясь угадать тип стрелковых орудий. Вызвавший ее пожилой ефрейтор Гюнтер по дороге объяснил, что только что доставили пленного русского летчика, которому не повезло остаться в живых после того, как его самолет был сбит. А единственный переводчик – рыжий студент Франк Грубер – вчера был ранен пулей в бедро, да так неудачно, что у него отняли ногу. С другой стороны, Франку подфартило – как только он поправится, его отправят домой, но теперь у них нет переводчика. Так что Сашка будет содействовать при допросе.

Сашка угрюмо шагала по жадно чавкающей грязи, сколупывая с ногтей присохшую фасолевую шелуху, и беспокоилась лишь о том, чтобы подольше не возвращаться на кухню. Войдя в жарко натопленный блиндаж и еще не успев свыкнуться с полумраком, она встала навытяжку, как того требовал порядок.

– Наконец-то! – услышала Сашка чей-то возглас и, несколько раз моргнув, обнаружила сидящего за грубо сколоченным столом оберлейтенанта Миллера. Это был среднего роста баварец с крупными чертами лица, белесыми волосами и выпуклыми водянистыми глазами. До этого он уже не раз прибегал к Сашкиной помощи, когда требовалось перевести попавшие к немцам русские листовки.

Сашке пришлось раза два оглядеться, прежде чем она заметила в углу пленного русского. Поначалу она приняла его за кучу тряпья, и лишь присмотревшись с трудом узнала в нем человека. Его летная форма была запачкана кровью и грязью, лицо было измождено и черно, а глаза выражали такое болезненное страдание, что Сашка поспешно отвела взгляд.

Она многому научилась с тех пор, как покинула Одессу. Среди прочего, она поняла: чтобы не было страшно или больно – надо не думать о вещах, которые причиняют страх или боль. Так и сейчас, уставившись на грязные носки своих исполинских ботинок, она поспешила выкинуть из головы выражение глаз летчика, успев напоследок отметить, что у бедняги, судя по всему, сломаны обе ноги, поскольку они под неестественным углом скрючены наискосок к туловищу.

– Спроси его, где расположен их аэродром, – приказал Миллер.

Сашка перевела вопрос. Летчик не произнес ни звука, лишь на мгновение в смутном удивлении вскинул на нее глаза и снова уставился в земляной пол.

– Скажи ему, что ему нет смысла молчать – русские войска терпят поражение и отступают. Он останется в живых и отправится в госпиталь на лечение, если ответит на все наши вопросы.

Сашка снова перевела, однако летчик продолжал хранить молчание. Миллер встал из-за стола и принялся расхаживать по блиндажу – он явно терял терпение. Наконец, остановившись, он вновь повторил все сказанное. Сашка монотонно перевела. Несмотря на внешнее безучастие, в ее душе росло отчаяние: «Ну же! Скажи хоть что-нибудь, – умоляла она пленника. – Согласись вести переговоры, обмани, изобрази панику… Иначе сейчас начнется что-то жуткое. Зачем ты молчишь? Неужели твоя душа не вздрагивает от ужаса? Неужели твое тело не съеживается от неминуемого ожидания боли? Разве это возможно, что ты не хочешь хотя бы попытаться избежать этого?» Она помнила, слышала, видела, что ждало тех, кто отказывался сотрудничать с немцами. Она знала, что и беспрекословная покорность не обещала пленным жизни, однако иногда это давало призрачную надежду на спасение. Но этот русский упрямо не произносил ни слова. Его молчание окончательно вывело оберлейтенанта из себя – он поднял русского за шиворот и, тряся как мешок, принялся орать ему в лицо. Но летчик продолжал молчать, и лишь в неловких судорожных движениях его рук можно было угадать жуткие муки боли.

Видя безудержную ярость Миллера, Сашка едва успевала переводить его гневные отрывистые фразы, и с каждой минутой ей становилось все страшнее. Наконец Миллер остановился посреди блиндажа, сжав губы снова взглянул на пленного, и вдруг, шагнув к нему, принялся молча избивать его ногами. Пленный судорожно подтянул искалеченные ноги и, задохнувшись от боли, пытался закрыть руками беспомощно болтающуюся голову.

И тут Сашка поняла, что делать. Быстро и плавно она преодолела три шага, что отделяли ее от Миллера, и, повиснув на его ногах, изо всех сил вцепилась ему зубами в бедро. И так сладостен был для нее вопль оберлейтенанта, что она сжала зубы еще крепче, еще яростней, словно с этим его воплем изливались ее, Сашкины, боль и отчаяние, наполнившие ее душу в ту минуту, когда она осталась одна. Но обрушившийся сверху страшный удар помешал Сашке насладиться плодами минутной победы, отшвырнув ее в беспросветную тьму поражения.

ХIV

– Сынок, сынок…

Монотонный, страдальческий стон доставлял Сашке невероятную боль.

– Сынок… – снова послышалось издалека, насквозь пронзая голову.

Сашка с трудом разлепила глаза и с минуту пыталась понять, где она. Мутный свет лампы на столе прожег ее голову такой же жуткой болью, как и стон, который теперь звучал еще ближе.

– Сынок, сынок, – утомительно однозвучно раздавалось где-то рядом.

Сашка вдруг почувствовала, что ей нужно скорее встать, чтобы успеть сделать что-то важное, поэтому, сделав невероятное усилие, она поднялась на ноги и огляделась. Она по-прежнему была в блиндаже, здесь же был и пленный летчик, не было лишь Миллера.

– Сынок! – обрадовано торопливо заговорил русский. – Помоги мне, дружочек! Ведь я вижу – ты добрый мальчонка. Ведь они же не дадут мне умереть, пока не поизмываются вволю…

Сашка растерянно вглядывалась в лицо русскому, не соображая, о чем он говорит… И вдруг вспомнила все. А вспомнив, Сашка ни секунды не колебалась. Все дело в том, что в тот момент, когда Миллер стал избивать пленного, она вдруг с невероятной ясностью поняла: никто на свете не может причинять боль другому существу, потому что никто не имеет права на жизнь другого человека. И так велико было Сашкино убеждение в справедливости этой мысли, что единственным её стремлением теперь было исправить ошибку Миллера. Исправить, во что бы то ни стало, пусть даже ценой собственной жизни.

Молча – у нее не было сил говорить – Сашка подошла к пленному и, попыталась перекинуть его руку себе через плечо, чтобы помочь ему подняться.

– Да что ты, сынок! – удивился пленный. – Куда же мы с тобой?.. Вокруг немцы, да и я шагу сделать не могу. Ты мне вот чем помоги: видишь, вон пистолет в кобуре командир ваш оставил? – пленный подбородком указал на китель, из-под которого виднелась портупея Миллера, висевшая в углу. – Ты возьми его и возвращайся ко мне.

Держась за стенку, Сашка добрела до угла и слабой рукой вынула из кобуры тяжёлый вальтер. Она не понимала, чем могла помочь пленному, но была готова сделать всё. С трудом преодолев обратные пять шагов, она остановилась перед русским, протягивая ему пистолет.

– У меня нету сил, – виновато растянув в улыбке запекшиеся губы, сказал русский. – Сделай это сам.

Сашка в недоумении смотрела на него, не понимая, что она должна сделать. И лишь когда русский в жалком усилии вытянул шею, подставляя под дуло лоб, она поняла. Невероятное облегчение почувствовала она. И как она сама не догадалась! Ведь это единственный способ положить конец страшным мукам этого человека, который, она знала, был обречен. На секунду Сашка замерла, а затем торопливо, трясущимися руками передернула тугой затвор, и для верности уперла ствол в напряженный в последней муке лоб пленного.

– Спасибо… – успел шевельнуть губами русский, прежде чем грянул выстрел.

В этот момент оглушенная грохотом выстрела, забрызганная кровью Сашка была счастлива – она спасла человека!

Однако прежде чем рассеялся пороховой дым, распахнулась дверь, и Миллер, который вбежал во главе других людей, нанес такой удар по ее многострадальной голове, что мир сверкнул у нее перед глазами ослепительной вспышкой, перевернулся вверх тормашками, и Сашка упала на самое его дно.

XV

Когда Сашка пришла в себя, она поняла, что воскресла, а воскреснув, избавилась от ледяного червя, который сидел у нее внутри и поедал ее душу. Этот факт доставил ей немало неприятностей. Дело в том, что она снова стала чувствовать все так же остро, как много месяцев назад, в осажденной Одессе. Сашка обнаружила, что вспоминая и ежедневно наблюдая страшные по своей жестокости картины, она не становится черствее и равнодушнее, наоборот – становится еще терпимей по отношению к окружающим. На этих странных взрослых, которые, склонившись над картой или приникнув к оружию, так запросто решают судьбы многих и многих жизней, она стала смотреть с участием и недоумением, как на детей, испорченных чудовищным воспитанием. И еще… Сашка не понимала – отчего, возможно, из-за русского летчика, но теперь ей казалось, что все страдания человечества пытаются достучаться до самой сути её разума, словно тысячи и тысячи голосов шепчут: «Нам больно…»

Теперь она смутно вспоминала до сей поры не принятые ее сердцем и потому непонятные слова Софьи Львовны о том, что Христос увидел все страдания человеческие и, чтобы спасти людей, пошел на крест. Сейчас она понимала, что надо действительно быть Богом, чтобы почувствовать все человеческие страдания и не позволить своему сердцу разорваться от горя, а своему разуму отказать в спасительном безумии…

Сашку не выгнали и даже не наказали. Наоборот – она слышала, что майор Кеммерих здорово распек Миллера после этого случая. Придя к ней, он некоторое время молча сидел, испытующе глядя на нее, после чего задал один-единственный вопрос:

– Зачем ты это сделала?

Сашка не знала, что сказать, какие подобрать слова, чтобы объяснить ему свой поступок. Ведь он, как и другие, смотрел, но не видел, воспринимал страшный окружающий мир, но не хотел понимать и принимать его. Он давно изгнал все чувства, похожие на сострадание, из своего сердца. Но все же Сашка сказала правду – того требовало, беспокоясь, ее сердце:

– Чтобы ему больше не было больно.

Как ни странно, майор понял ее – она видела это по его лицу. Понял, и потому покачал головой.

– Так не может быть, – только и сказал он, после чего поднялся и вышел из землянки, оставив Сашку наедине с этой фразой, смысл которой она не могла постигнуть.

Но, в любом случае, Сашка порадовалась хотя бы тому, что он понял ее мысли. А значит не может осуждать ее поступок, в правильности которого она не сомневалась и сейчас.

Как ни странно, мнение майора Кеммериха было для нее важно. Образцовый солдат, движимый лишь фанатичным чувством долга и отчаянно преданный своей стране – он старательно создал этот образ для окружающих и самого себя. Однако Сашка легко постигла то, что майор тщательно скрывал в глубине души. А постигнув, прониклась к нему состраданием.

Он был заблудившимся. Человек мыслящий, Кеммерих страстно жаждал смысла, цели, но не находил ни того, ни другого. Шагнув однажды в лабиринт умозаключений, он окончательно потерялся в этом мире, и теперь растерянно бродил во тьме непонятного ему бытия. Война же внесла окончательный хаос в его душу. Мысли и побуждения окружающих казались ему откровенно неправдоподобными. Этот диссонанс между недосягаемым смыслом и наигранными, продиктованными ложными мотивами поступками людей доставлял ему дикую муку. И хотя внешне он вполне успешно играл роль благоразумного человека и талантливого офицера, но в душе не понимал ни смысла, ни цели происходящего, и от этого приходил в отчаяние.

Сашка давно заметила, что каждая минута у майора занята. Его день был загружен и распределен посекундно. И не оттого, что дел было много, а потому, что он, также как и она, боялся мыслей.

И все же иногда они настигали Кеммериха. Тогда, незаметно для самого себя, он впадал в мрачную задумчивость. Его взгляд упирался в пустоту, а на лице появлялось едва заметное выражение удивленной растерянности. Как правило, стряхнув с себя это состояние, он отчаянно включался кипучую деятельность, останавливаясь лишь тогда, когда доводил себя до изнеможения.

Однажды, когда Сашке в очередной раз довелось наблюдать приступ угрюмой задумчивости майора, он перехватил ее взгляд.

– Почему ты так смотришь на меня? – с досадой спросил он.

Секунду помедлив, Сашка решилась:

– Мне вас жалко, – ответила она.

По резко изменившемуся выражению лица майора было видно, насколько неожиданной была для него эта фраза.

– Почему? – выдавил он.

– Все боятся только смерти, а вы боитесь жизни.

Впервые за все это время он со вниманием посмотрел на нее. Его губы дернула нервная улыбка:

– Но я не боюсь смерти…

Хотя история с пленным летчиком не прибавила Сашке приязни среди солдат, ее жизнь мало в чем изменилась. Большую роль в этом сыграло и то, что вернуться к выполнению своих будничных обязанностей она смогла лишь спустя неделю, в течение которой приходила в себя после тяжелой руки Миллера. А за неделю многое изменилось – кто-то был убит или отправился в госпиталь, а свежее пополнение смотрело на нее скорее с настороженным любопытством, нежели с неприязнью.

В эту неделю Сашка перебрала в своей разбитой голове немало мыслей. Вражда, ненависть, справедливость, терпение, милосердие – теперь она заново взглянула на эти понятия, о смысле которых никогда раньше не задумывалась. Среди прочего, ей было невероятно интересно следующее: если бы от желания человека зависела его жизнь или смерть, сколько бы сейчас людей жило на земле? Чтобы так – чувствуешь, что иного выхода нет, и говоришь себе: все, хочу умереть. И тут же без боли и страха исчезаешь, растворяешься в воздухе, словно тебя и не было никогда… Ей казалось, что на земле осталась бы от силы одна десятая часть нынешнего населения. И, по ее мнению, эта часть была бы самой никчемной. Потому что достойный человек, видя страдания другого и не чувствуя себя способным помочь ему, тоже страдает страшно, порой даже более мучительно; чувствуя, что огорчает других, мешает им, уверен, что правильнее и честнее будет избавить их от своего присутствия, нежели мучить их дальше… А раз так, то единственный выход – уйти. Интересно, были бы оставшиеся люди счастливы?

Шальные грохочущие будни вновь целиком заполнили ее жизнь. Они пробирались по странным выжженным ландшафтам, которые когда-то были богатыми пашнями, сочными лугами, густыми лесами. Они безучастно шли по исковерканной ими земле, над которой подобно черным вороньим стаям витала отравляющая мир вражда. Впереди был Сталинград.

XVI

В план крупномасштабного наступления на юге СССР немецкое командование включало овладение Сталинградом. А выйдя к Волге, немцы рассчитывали в кратчайшие сроки попасть в Каспийское море, на Кавказ, где добывалась необходимая для фронта нефть. Этот замысел планировалось осуществить всего за неделю.

Первый удар по городу немецкая армия нанесла в середине июля 1942 года. Пехота, артиллерия, танки, самолеты – все было брошено в бой, которому суждено было растянуться на долгие месяцы.

Их батальон постоянно менял точку дислокации, обеспечивая огневым прикрытием пехоту. Теперь Сашка и во время боев была здесь, потому что в общей суматохе о ней попросту забывали. Ее главной задачей было не путаться под ногами, и она успешно справлялась с этим, большую часть времени проводя на наблюдательном пункте, особенно, когда вахту нес ефрейтор Гюнтер. Этот пожилой плотник со спокойными серыми глазами на изрытом оспинами лице всегда охотно болтал с ней и изредка даже разрешал взглянуть на местность через бинокль. Он в живописных подробностях разъяснял ей происходящее, щедро перемежая свой рассказ воспоминаниями о семье, оставшейся в далекой Германии. Нередко Сашка, приникнув к теплой, пахнувшей сухой пылью земле в наспех вырытом окопе, затаив дыхание, наблюдала за ходом боев. Слушая повествования Гюнтера о том, как его маленький сын Петер однажды в страшную грозу не вернулся из школы, и когда, обрыскав все окрестности, его уже оплакивали, он, оборванный и чумазый, появился на пороге их уютного светлого домика, она наблюдала, как русские создавали полосу массированного минометно-артиллерийского огня, чтобы не подпустить подкрепление к их пехотным подразделениям, и вся степь содрогалась от ударов. Волна за волной поднимались и шли в атаку немецкие пехотинцы, когда ефрейтор рассказывал о том, как он изловил для своего сынишки невероятно сообразительного скворца Нильса и изготовил ему скворечник, лучше которого и на ярмарке не увидишь… А уже через минуту пехотинцы падали, сраженные кинжальным пулеметным огнем. Вот в клубах дыма и пыли двигались танки, взрывая гусеницами жирный чернозем и словно смертоносным жалом водя дулом башенных пушек. Гюнтер же, словно не слыша ударов, содрогающих землю, причмокивая и улыбаясь во весь свой щербатый рот, рассказывал, какие невероятно вкусные колбаски жарила его ненаглядная Катрина. Сашка смотрела на происходивший бой, и ей не верилось, что эта отчаянная схватка жизни с жизнью, целью которой была смерть, велась по воле всего нескольких человек, облаченных в мундиры. И у людей этих тоже были свои Петеры и Катрины, о которых они думали каждую свободную от войны минуту, которых они горячо любили, без которых их жизнь была лишь странным, лишенным истинного смысла существованием… Но они нашли в себе силы оставить родных, чтобы уйти на чужую, враждебную им землю, и попытаться подчинить других людей, которые, несмотря на все отличия, во многом такие же, как они, – любящие, жаждущие жить, страстно ищущие счастья.

В одно августовское утро на стороне русских что-то с чудовищным скрежетом зашипело, и через мгновение степь вздрогнула от грохота. Сашка выскочила из землянки и замерла в потрясении: с другого конца степи в их сторону, шипя, летели фантастичные огненные копья. С грохотом приземляясь, они превращались в страшные смерчи, от которых весь мир, словно парализованный ужасом, содрогался в конвульсиях. Это рвались термитные снаряды «Катюш». Там, докуда доставал их огонь, все пространство чернело и обугливалось. Их минометный батальон в то утро находился в резерве, и все они радовались, что не оказались там – на полосе шириной в километр, простреливаемой этим страшным оружием.

Несмотря на яростное сопротивление русских, к осени немцам удалось войти на окраины города. Теперь они медленно, но верно принялись оттеснять русских с их позиций. Каждый день начинался одинаково: ровно в пять утра самолет Focke-Wulf Fw.189, прозванный русскими «рама», облетал вражеские позиции. Затем появлялись «юнкерсы», которые в несколько заходов сбрасывали на город бомбы. Одновременно с воздушной атакой начиналась наземная – пехота пыталась отбросить русских. Как только удалялись бомбардировщики, немцы прекращали атаку и отходили на свои рубежи под прикрытием заградительного огня артиллерии. После этого в дело вступали минометчики, на протяжении нескольких часов ведя прицельный огонь по окопам противника. И так продолжалось изо дня в день.

В октябре майор Кеммерих приказал солдатам рыть блиндажи. Всем стало ясно, что придется провести еще одну зиму в России. Когда 19 октября выпал первый снег, все принялись работать еще быстрее. Деревьев вокруг почти не было, и приходилось ездить в Сталинград за стройматериалами и дровами для полевой кухни. Для этого снаряжались специальные команды, куда нередко входила Сашка. В городе они приезжали в комендатуру, где им указывали участок с разбитыми домами, на котором можно было получить все, что нужно. Здесь все боязливо расползались по руинам и принимались собирать жесть и древесину. Задерживаться было нельзя, потому что русские наблюдатели вскоре фиксировали их и открывали огонь с левого берега Волги. Тогда приходилось все бросать, прыгать в машину и уезжать, петляя между разрушенными домами.

Сашка не любила такие вылазки, потому что они напоминали тот день, когда погибли её родные. Торопливо лазая по обломкам, она все никак не могла отделаться от мысли, что и здесь, под кирпичными завалами, в холодной черной тишине покоятся люди.

Зато когда они возвращались с добычей, Баутбер на радостях готовил «красные кольца». Так они называли картошку, которую жарили на моторном масле – другого не было. Картошка, приготовленная таким образом, была красного цвета и имела странный привкус. Но это была еда, а им уже долгое время приходилось довольствоваться одной миской жидкого супа в день.

С ноября жизнь стала еще хуже. С наблюдательного пункта нередко можно было заметить одинокие фигуры солдат, которые бродили по снежным полям. Повсюду чувствовалась растерянность. Майор Кеммерих делал все для того, чтобы вера его солдат в скорое окончание войны не убавилась: он доставал продукты и зимнее обмундирование, ежедневно зачитывал перед строем сведения, поступающие с других фронтов. Но все его усилия пропали даром, когда 19 ноября 1942 года началось контрнаступление советских войск.