Текст книги "Когда умолкнет тишина (СИ)"

Автор книги: Виктория Буяновская

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 5 страниц)

Виктория Буяновская
Когда умолкнет тишина

I

Сегодня они опять останутся без сладкого. Сашка стояла посреди просторной кухни и, сглатывая невольно набежавшую слюну, любовалась пузатой банкой, стоявшей на высоченном старом буфете. Это была последняя банка смородинового джема, которую берегли к приезду дяди Гриши.

Раньше она терпеть не могла смородиновый джем – ее любимым был абрикосовый или персиковый. Но сейчас даже этот прошлогоднего запаса джем был пределом мечтаний. Сашка закрыла глаза и представила: вот она развязывает бечевку на горлышке банки, снимает жесткую бумагу, на которой маминой рукой написано: «Смородиновый джем. 1940 год», и запускает в мягкое, невероятно сладко пахнущее недро банки большую ложку, вынимает которую уже полную с горкой загустевшего ароматного джема и запихивает в свой широко раскрытый рот. Сашка, стоя с закрытыми глазами, расплылась в улыбке от удовольствия.

От замечательных мыслей отвлек раздавшийся скрип кухонной двери. Семилетний Валька, черноволосый мальчик с похудевшим за последние месяцы бледным лицом, сердито сверкая карими глазами, проговорил:

– Ну, долго тебя искать? Мама на урок зовет…

И тоже голодными глазами уставился на банку.

Сашка в другой раз огрызнулась бы, но сейчас ее мысли были слишком заняты джемом. И потом, было просто лень препираться. Все изголодавшееся детское население квартиры номер шестнадцать в доме на улице Троицкой по несколько раз в день пробиралось на кухню полюбоваться на заветную банку.

– Ужасно хочется джема, правда? – обратилась Сашка к брату.

– Ага, – с сожалением произнес он.

– Нельзя, – твердо сказала она, беря Вальку за руку, – скоро дядя Гриша приедет, тогда мама испечет пирог с джемом, съедим его и уедем в Москву.

Они зашагали по гулким просторным комнатам, уставленным старой мебелью. Из-за двери дальней комнаты раздавались звуки фортепьяно, – урок уже начался. Они побежали, держась за руки. У двери на мгновение остановились перевести дыхание, затем Сашка повернула массивную ручку, и они осторожно вошли в комнату. Старшая сестра – 14-летняя Нора, стоявшая у лакированного бока фортепьяно, бросила на них сердитый взгляд. Одиннадцатилетний Костик был слишком занят, – старательно раскрывая рот, он уже пел первые слова песни. Саша и Валя на цыпочках, чтобы не стучать каблуками, прошли к инструменту и, все еще думая о джеме и дяде Грише, подхватили слова песни.

Они ждали дядю Гришу, а иначе – Григория Вильгельмовича, маминого брата – уже месяц. Он должен был приехать за ними и увезти в Москву, – в Одессе было слишком опасно. Бои шли уже совсем близко. Говорили, что немцы рассчитывали захватить город не позднее августа, чтобы одесский порт мог служить им перевалочным пунктом для снабжения своих армий на юге.

Железнодорожные и морской вокзалы были переполнены беженцами. Ходили слухи, что путь по железной дороге вот-вот будет отрезан.

Семья уже была готова к отъезду – необходимые вещи давно упакованы. Мама говорила, что они сидят на чемоданах. Сашку смешило это выражение, потому что представляла она его так: на большом коричневом чемодане, положив красивые руки на колени, сидит мама, рядом, на свернутой в большой тюк перине – ее двоюродная сестра Софья Львовна, как всегда что-нибудь штопая. Строгая Нора сидит с безупречно прямой спиной на почти новом черном чемодане, Костик, уткнувшись в книжку, на большом саквояже, а Сашка с Валькой – на старых протертых по углам чемоданах, перевязанных поперек «живота» веревочкой, – потому что, как говорила Нора, хорошие вещи им доверять нельзя. И сидят они так круглыми сутками.

Взрослые говорили, что Одессу, по всей видимости, сдадут немцам. Сашка однажды подслушала разговор мамы и Софьи Львовны – кроткой женщины сорока с лишним лет, которая жила с ними, сколько Сашка себя помнила. Софья Львовна никогда не была замужем и никогда не сердилась. Это о многом говорило, потому что, как утверждала мама, они кого угодно могли вывести из себя. И маму, которая тоже была очень доброй и которую они все очень любили, им все же иногда удавалось вывести из себя.

В тот вечер мама и Софья Львовна сидели на кухне и чинили детскую одежду. Как всегда теперь, когда оставались одни, они говорили о войне.

– Больше всего я боюсь, – говорила мама, – что Гриша не успеет приехать, и немцы войдут в город.

– Нет, дорогая, этого не случится. Говорят маршал Буденный приказал не сдавать Одессу. На Привозе судачат, что оборонять город будет даже Черноморский флот. И потом, я просто уверена, что Григорий будет здесь со дня на день.

– Я знаю, он наверняка очень старается и волнуется за нас… Но это не так просто. Добраться из Москвы в Одессу сейчас почти невозможно. Ты сама слышала: немцы уже бомбят Москву, Ленинград держит оборону… На что тогда надеяться нам? Ты себе не представляешь, как я устала от этих постоянных мыслей! Еды нет, с питьевой водой перебои – немцы уже в Беляевке и перекрыли городской водопровод. Сегодня я видела, как люди прямо посреди улиц начали рыть колодцы! А у меня на руках четверо детей, которых нужно кормить… Посмотри, как они похудели. Иногда мне кажется, я просто сойду с ума от мысли, что мы отсюда не выберемся!

– Но, Маша, – убеждала Софья Львовна своим добрым, мягким голосом, – в конце концов, даже если немцы войдут в город, а мы не успеем уехать, они не сделают нам ничего плохого – ты же немка.

– Не забывай – мой муж еврей, и они больше поверят моей нынешней фамилии, чем немецкому произношению. А мы слышали, как они расправляются с евреями. Но за себя я не боюсь, – твердо произнесла мама, – больше всего я волнуюсь за детей. Это война, и если мы попадем к ним в руки…

Софья Львовна, отшатнувшись, схватилась рукой за обширную грудь:

– Что ты, Маша, не такие они звери!..

– Именно, звери! Жестокость солдат не знает предела. Я слышала рассказы дяди про войну 1914-го, и знаю, что мне он рассказывал далеко не все. От фашистов можно всего ожидать, особенно с их ненавистью к евреям. Я уверена, они не пожалеют и детей.

– Если они войдут в город, мы спрячем детей, – решительно сказала Софья Львовна.

– Спрячем? Куда? Уверена, среди наших соседей найдется немало желающих раскрыть наш обман.

– Нет, что ты! – с жаром сказала Софья Львовна. – Оскорблять нас, всячески отравлять нам жизнь они могут. Но решиться взять грех на душу о четырех невинных жизнях… На это они не пойдут! Ведь мы ничего плохого им не сделали…

– Сделали! Уже тем, что я – немка, мой муж – врач, бывший офицер царской армии. Даже то, что Илья честно выполнял свой долг, леча красноармейцев во время гражданской войны, не играет для них никакой роли…

Разговор на кухне еще продолжался, когда Сашка на цыпочках отошла от двери и направилась в свою комнату.

Все будет хорошо, она была в этом уверена. За девять лет своей жизни Сашка не помнила случая, когда взрослые не знали бы, что делать, а значит, они справятся с трудностями и теперь. А то, что у мамы такой озабоченный голос – так что ж, он у неё был таким же прошлой зимой, когда Валька болел воспалением лёгких. Но ведь и тогда все кончилось благополучно.

II

Единственной положительной стороной недостатка еды стало то, что теперь мама не поднимала их с постели как обычно в полвосьмого, а позволяла спать сколько угодно, потому что во сне голод почти не чувствуется. Сашку это радовало – она любила поспать и теперь с удовольствием пользовалась предоставленной возможностью.

От недоедания по ночам снились удивительные сны, чарующие и яркие, которые не хотелось покидать. Правда, чем дальше, тем чаще сны были про еду: Сашка ела в них жареную картошку с котлетами, объедалась пышными, с воздушным кремом, пирожными и тортами, плитками сливочного шоколада, пила какао со свежими, с хрустящей корочкой, булками… И происходило все это в каком-то удивительном и интересном мире. Уже проснувшись, Сашка долго неподвижно лежала в постели, скованная негой и волшебством снов, немного досадуя на то, что ела она не по-настоящему. Лениво глядела в потолок, где прямоугольниками лежал солнечный свет, и слушала звуки дома: негромкое тиканье часов, скрип открываемых дверей. Потом мимо комнаты проходила мама, – Сашка всегда узнавала ее шаги. В дальней комнате вдруг звякали клавиши пианино – наверное, Софья Львовна нечаянно задела, вытирая пыль. Раздавалось бряцание ковша, плеск воды в ванной – это Валька умывается, он всегда встает раньше нее…

Когда на мгновение звуки в доме замирали, Сашка думала: «Вот она, тишина», – и слушала ее. А потом оказывалось, что и это не тишина – множество приглушенных звуков доносилось с улицы: высокие тополя за окнами, качаясь от теплого ветра, поскрипывали и звучно шелестели листвой, тонко кричали стрижи, раздавался стук колес катящейся тележки, далекий лай собак. «Вот бы услышать настоящую тишину, – лениво думала Сашка. – Наверное, это невозможно, потому что какие-то звуки, даже очень тихие, есть всегда…» Тут Сашка зажмуривалась и пыталась представить настоящую тишину. Но звуки упорно лезли в уши. Тогда она затыкала их пальцами, – но от пальцев в ушах становилось еще более шумно. Тогда она снова принималась смотреть в потолок.

Наконец, прогоняя лень, медленно сползала с постели и начинала одеваться, чувствуя слабость во всем теле. И с каждым днем слабость эта становилась все сильнее. Вскоре даже уборка постели стала утомительным занятием. После того как Сашка ворочала тяжелую подушку и кое-как расправляла одеяло, у нее еще долго тряслись коленки и стучало в голове.

Стоило умыться, прогнав холодной водой остатки сна, как в животе тут же просыпалось жуткое чувство голода. Поспешно пригладив короткие непослушные вихры, Сашка мчалась на кухню, где проглатывала крошечную порцию невероятно вкусной каши и принималась ужасно злиться на Вальку, который копался с едой дольше всех, несмотря на ее малое количество. Добавки никто не просил, – знали, что больше ничего нет, но все же уходили с кухни не сразу.

Потолкавшись у плиты и убедившись, что больше не на что рассчитывать, Сашка отправлялась слоняться по комнатам. Уроков мама почти не задавала, к тому же Сашка делала их быстро, поэтому деть себя было некуда. Можно было поиграть, например, в прятки с Валькой и Костиком, – Нора давно с ними не играла, помогая маме в домашних делах или читая книжки. Но из-за слабости было лень бегать, прятаться в шкаф или под кровать и уж тем более искать кого-то. К тому же мальчишки делали модель аэроплана, и на игры у них теперь времени не было. Читать тоже не хотелось – совсем скоро вернется едва заглушенное чувство голода, и будет совершенно невозможно сосредоточиться на книге. Сашка плелась в их с Норой комнату, садилась за стол и, болтая ногами, оглядывала стены, пытаясь придумать себе занятие. Ничего так и не придумав, она выдвигала ящик со своими учебными принадлежностями и доставала красивую картонную коробку из-под печенья, стоявшую в глубине. Внутри лежали ее драгоценности: крохотная записная книжка в обложке из змеиной кожи и красивая немецкая открытка, давным-давно присланные ей теткой из Баден-Бадена, ракушка, с невероятно толстым наростом перламутра, канадская монета в десять центов, ручка от любимой кружки, отбитая самой Сашей, кулек с разноцветным бисером и прочие мелочи. Но главной ценностью, конечно, были папины фотографии и настоящий патрон от нагана. Сашка вынимала патрон, разглядывала его, – она знала, что если стукнуть гвоздем по торцу патрона, он выстрелит. Потом ставила патрон на стол перед собой и вынимала фотографии. Сашка любила их разглядывать, вспоминая о том времени, когда папа еще был с ними, хотя помнила она не так уж и много.

Одним из ярких воспоминаний был день, когда они ездили купаться на Ланжерон. Там и сделали эту фотографию. На ней все они, улыбаясь, сидели на песке. Сашка вспоминала, как в тот день папа играл с ними на отмели, как потом он далеко заплыл, и мама сердилась на него за то, что он заставил ее волноваться. Но Сашка ужасно гордилась папой и мечтала уметь так же хорошо плавать. Она плавала только по-собачьи, и далеко не заплывала – быстро уставали руки.

Еще она помнила вечера в большой комнате, когда папа читал им вслух. Иногда рассказывал всевозможные истории про студенческие проделки во время учебы в медицинской академии, про то, как он познакомился с мамой. Рассказывать он умел невероятно увлекательно, и все слушали его с раскрытыми ртами, а над забавными моментами хохотали до упада.

Сашка помнила, как в начале осени они ездили на их старую, давно не посещаемую дачу. Как после шумных игр, вкусного обеда все лежали под старыми яблонями и смотрели в голубое-преголубое высоченное небо с белыми кучевыми облаками далеко над морем. Облака эти, ярко освещенные солнцем, казались далекими горами, которым надоело сидеть на одном месте, и они решили немного попутешествовать, плывя по воздуху. А в переполненной после недавних дождей бочке плавали съежившиеся золотые листья. Быстро-быстро теплый ветер перегонял их с одного края на другой, заставляя вертеться волчком, сталкиваться друг с другом. А в саду падали яблоки. Тихо-тихо, а потом: дум… дум!.. И лежали они в сохнущей траве, и улыбались сочными румяными боками…

Той осенью папа уехал в Москву.

Они теперь не говорили об этом, но Сашка знала – папа поехал, чтобы попасть на прием к Сталину, которому он уже давно послал письмо, а ответа не было. В этом письме папа спрашивал Иосифа Виссарионовича, почему арестовывают его друзей, убеждал, что они порядочные люди, которые не могут делать ничего дурного стране, в которой живут, которую искренне любят, и обвинять их в злом умысле можно только по недоразумению.

До Москвы папа добрался благополучно, – об этом сообщил в телеграмме. Остановился у тамошних родственников, потом долго пытался попасть на прием к Сталину. В один из дней он ушел и больше не вернулся.

Мама, получив телеграмму, спешно поехала в Москву. Вернулась спустя два месяца, осунувшаяся и без папы. Детям она сказала, что папа пропал без вести, но, возможно, он еще найдется, нужно только верить. Но Сашка услышала ее разговор с Софьей Львовной. Мама рассказывала, что они обили десятки порогов, но так ничего и не выяснили. В одном учреждении им швырнули сверток с папиной одеждой и сказали, чтобы они здесь больше не появлялись для своего же блага.

С того времени прошло почти три года, но они все еще ждали папу.

III

Гулять они всегда не очень любили, а с недавнего времени вообще перестали выходить на улицу. Поначалу мама удивлялась:

– Других детей с улицы домой не затащишь, а вас туда не выгонишь! Идите хоть немного воздухом подышите.

Но заставить их выйти на улицу было невозможно.

Ребята, которые обычно ошивались во дворе, недолюбливали их, а дети Гольденштейн, чувствуя это, отвечали им тем же. С началом войны взаимная неприязнь переросла в плохо скрываемую ненависть. «Немцы» – так их называли во дворе. Ребята при приближении кого-либо из них переставали играть и с мрачным выражением лица провожали их глазами, а потом принимались свистеть и улюлюкать в спину. Хотелось втянуть голову в плечи и убежать, но Сашка, хотя и невольно втягивала голову, потому что знала, что могут швырнуть вслед камнем, шла по-прежнему не спеша. При этом у нее все же подгибались ноги, за что она ужасно на себя злилась.

Такое отношение было очень обидным и, как считала Сашка, несправедливым, – ведь они не виноваты в том, что у них такая национальность. К тому же немцы они только наполовину, и родились в этой стране и говорят по-русски. Немецкий они тоже знали безупречно – он был вторым разговорным языком в их семье, – но ведь об этом дворовые мальчишки не знали. И потом, в этой войне им достается не меньше, чем остальным.

Обострившуюся неприязнь соседей вскоре почувствовала и мама, после чего тоже стала выходить на улицу гораздо реже. По делам добровольно ходила Софья Львовна. Приходила нередко в слезах, которые безуспешно пыталась скрыть от мамы. С каждым днем дворовые ребята становились все злее, чего уж говорить о взрослых, которые не упускали возможности громко отпустить вслед издевательски злобное замечание. Особенно Софья Львовна страдала от дворничихи, которую все звали Макаровна. Невысокого роста, худая, с покрытым множеством морщин желтоватым испитым лицом, вечно грязными волосами, собранными в жидкий хвостик на затылке, казалось, она давно уже стала непременным атрибутом двора, со своей растопорщенной метлой, в огромном запачканном фартуке, в который ее можно было обернуть два раза, и пронзительным голосом, слышным во всех склоках, которые когда-либо случались на улице. Макаровна не упускала случая поиздеваться над Софьей Львовной. Был у дворничихи сын Петя, – десятилетняя копия мамочки. Имея такую же вечно грязную внешность, визгливый голос и на редкость вредный характер, он был еще вор и обманщик. У Вальки он стащил замечательную рогатку, которую тот прятал от мамы во дворе, в дыре под досками старой разваленной беседки.

Дело в том, что мама уже два раза находила рогатку дома и строго велела ему раз и навсегда от нее избавиться. Валька был самым послушным и добрым из детей в семье, но рогатку свою очень любил – ему по секрету сделал ее дядя Гриша в свой прошлый приезд. Рогатка была отменная – ручка покрыта лаком, с прицелом, а резиновый хлястик был толстый и тугой – такой не скоро порвется. Стреляла рогатка очень метко и больно, – они с Сашкой проверили.

Так вот, несмотря на то, что беседка почти вся была скрыта густыми кустами, кроме того, Валька внимательно огляделся по сторонам, прежде чем спрятать свое сокровище, подлец Петька, умудрился проследить за ним, и как только Валька ушел, стащил рогатку. А потом встал под окнами их квартиры и принялся вопить:

– Валька… Валька!

Когда Валя высунулся в окно, он, подпрыгивая и захлебываясь словами от удовольствия, замахал рогаткой и закричал:

– Смотри, какая у меня рогатка! Я сам сделал! Хочешь, продам?

И увидев огорчение и растерянность, которые появились на Валькином добром лице, издевательски громко захохотал. И хотя Валя тут же отошел от окна, чтобы поплакать, уткнувшись в вытертую бархатную подушку с вышитым на ней слоном в попоне, с улицы еще долго слышались вопли, в которых Петьке уже помогали другие мальчишки:

– Валька! Посмотри, какая у нас рогатка! Покупай, дешево отдаем…

С каждой такой обидой дети Гольденштейн все больше ненавидели своих врагов-мальчишек. Особенно Сашка с Валькой. И хотя мама говорила о том, что на глупых людей не стоит обращать внимания, нужно быть выше них и оставаться порядочными и интеллигентными в любых ситуациях, им совсем не хотелось быть порядочными.

– Вот приедет дядя Гриша, – говорил Валя, – я его попрошу, чтобы он этому Петьке как следует врезал!

Но дядя Гриша все не приезжал.

IV

Однажды Саша стояла у окна, прижавшись к стене так, чтобы с улицы ее не было видно, и подглядывала, как мальчишки играют в футбол.

Играли они впервые за долгое время, хотя раньше гоняли мяч почти каждый день. Невеселым настроением взрослых заражались и дети, поэтому уже не собирались во дворе ватаги для шумных игр. Регулярный обстрел немецкой артиллерией окраин города наложил отпечаток страха на лица всех. Но сегодня мальчишки все же организовали матч. Поводом к некоторому воодушевлению одесситов стало известие о том, что вчера – в ночь на 27 августа – полки кавалерийской дивизии генерала Петрова на юге оборонительной линии пошли в контратаку в тот момент, когда немцы уже готовились к наступлению. Конники, которые на самом деле в это время уже действовали без коней, как пехота, и лишь носили название – кавалерийские, нанесли неприятелю большие потери, захватили много орудий и других трофеев. Но главное, что выяснилось из захваченных документов, – сорвали наступление, запланированное на утро! В ознаменование этого события мальчишки с самого утра в пьяной радости носились по двору, пронзительными воплями вводя в смятение оставшихся редких стрижей.

Некоторым семьям из их двора посчастливилось уехать, поэтому команды футболистов поредели. Первая была в шесть человек с шепелявым коротышкой Вовкой в капитанах. Игроки в ней были слабые, больше орали, к тому же среди них был ненавистный Петька, который мяча хорошо вести не умел – только путался под ногами. В другой команде из пяти человек были ребята посильнее, и капитан у них был Колька – веселый светловолосый кучерявый мальчишка лет тринадцати, который никогда первым не начинал ссоры с ребятами Гольденштейн. И Сашка, конечно, болела за Колькину команду.

Границами ворот у ребят были нагроможденные кучами камни, вместо мяча – туго скрученный клубок тряпья. Наблюдая игру, Сашка со злорадным удовлетворением отметила, что Петьку несколько раз уронили, заставив хорошенько вываляться в пыли. Потом команде, в которой он играл, забили два гола. Первый – из-за трусости вратаря, который вдруг испугался мяча, летящего в его сторону, и вместо того, чтобы ловить его, загородился руками, защищаясь как от удара. А второй в тот момент, когда Петька, топтавшийся у своих ворот, побежал навстречу противнику, намереваясь отобрать у того мяч, но мяч пролетел у него межу ног и попал в ворота, под громкий хохот всех мальчишек.

Целую минуту все покатывались со смеху над Петькиной неуклюжестью, в то время как он, покраснев от злости, прыгал между ними и орал, что виноват в этом Володька, от которого он ждал паса, а тот соперника пропустил.

Сашка тоже, скрючившись у окна, захлебывалась от злорадного хохота. Она ненавидела Петьку страстно, особенно после кражи Валькиной рогатки, и теперь, когда был повод над ним посмеяться, она просто не могла остановиться: это надо же! Пропустить такой мяч, да еще между ног!

В это время из-за угла дома появилась Софья Львовна с сумкой в руках. Она, судя по всему, шла издалека, так как походка её была усталой, но Сашка заметила, что сейчас она ускорила шаги и спешит как можно быстрее и незаметнее пройти двор. Но тут ткань старой сумки, покачиваемой от ускорившихся шагов женщины, расползлась возле самой ручки. Сумка накренилась на один бок, и из появившейся дыры выпало несколько картофелин. Софья Львовна остановилась и неловко, точно неопытная наседка, пытающаяся удержать раскатывающиеся в разные стороны яйца, принялась ловить картофелины. Внимание мальчишек переключилось на нее. Неподалеку, как из воздуха, появилась Макаровна.

– Эй, немецкая прислужница! – начал чей-то мальчишеский голос.

Сашка съежилась у окна, полная жалости к двоюродной тетке.

– Надо было сумочку покрепче брать, а то, гляди-ка, картошечку растеряла! – насмешливо пропела Макаровна. – На какие это деньги купила, иль у дружков своих фашистских взяла?

Софья Львовна не отвечала и лишь торопливо собирала драгоценные картофелины. Но тут Петька, обрадованный случаю на ком-либо сорвать зло, подскочил к ней и с криком:

– Фашистка! – пнул сумку грязной босой ногой.

Картофелины покатились в разные стороны. Петька одну из них погнал к пустым воротам соперников, и под всеобщий хохот забил гол. Тут и другие мальчишки, кто понаглей, принялись выхватывать картофелины, напрасно Софья Львовна торопилась собрать их из-под босых ног. Всхлипывая, она пыталась загородить руками картошку, и вид у нее был нелепый и жалкий.

– Что плачешь-то? – злобно взвизгнула дворничиха, – небось, скоро немцы придут, они тебя и утешат и еще картошечки дадут!

А мальчишки скакали кругом и вопили:

– Немка!.. Немка! Фашистская прислужница!

Сашка, вдруг покачнувшись, схватилась рукой за подоконник – от накатившей ярости в глазах у нее потемнело, дышать стало трудно. Но едва вернулось дыхание, не помня себя, она, громко всхлипнув, помчалась через комнату, спотыкаясь о складки ковра и стараясь не заорать от злости. Она неслась сломя голову к входной двери, по пути едва не сбив с ног удивленного Вальку.

Чудом не пересчитав ступени на подъездной лестнице, она вылетела во двор. Впереди хороводом скакали мальчишки, вопя на разные голоса. Сашка подскочила к толпе. С невероятной, неизвестно откуда взявшейся силой, схватила ближайшего мальчишку за майку и развернула к себе. К ее безумной радости это оказался Петька. Размахнувшись и собрав всю свою ярость, она двинула ему в глаз. Петька упал на спину, стукнув при этом затылком в лоб стоявшего сзади мальчишку.

А потом Сашка молча бросилась в толпу. Не чувствуя посыпавшихся на нее ударов, она кусала, била кулаками, пинала, бодала головой, царапала, но казалось все мало, что она никак не попадает в цель, потому что по-прежнему были вокруг босые ноги, руки, грязные майки и штаны. Изредка совсем близко мелькало среди всего этого искаженное лицо Софьи Львовны, которая, рыдая, что-то кричала и о чем-то просила. Сашка чувствовала, что ее тянут за рубашку, но, упираясь, продолжала молотить направо и налево…

Но вдруг всеобщий гам умолк и мальчишки отступили. Сашка подняла голову – оказывается, за рубашку ее тащила Софья Львовна, и теперь крепко прижала племянницу к себе. Сашка не могла понять, почему кончилась драка. И тут увидела, что к ним бежит бледная мама, за ней, сверкая стеклами очков, хрупкий Костик с палкой в руке, потом Валька и Нора.

Мама ахнула, подбежав, и прижала к себе дочь. Сашка чувствовала, что из носа у нее течет кровь, пачкая мамино платье. Ее почему-то сейчас больше волновало это мамино платье, чем вся драка, и она пыталась отстранить лицо. Но мама прижимала ее крепко и трясущейся рукой гладила по голове. Потом подняла голову и обвела странно потемневшим взглядом толпу мальчишек с Макаровной, и Сашка увидела, что они испугались этого взгляда.

Мама открыла было рот, чтобы что-то сказать, но губы вдруг искривились улыбкой. Она отвернулась, подхватила Сашку на руки и понесла к дому. За ней остальные – растрепанная, вся в слезах Софья Львовна, Валька с Костиком, тащившие остатки сумки с уцелевшей картошкой, и Нора, подбиравшая картофелины, встречавшиеся по пути.

Когда они были уже у подъезда, раздался пронзительный голос дворничихи, вопившей что-то обидное. Мальчишки, топтавшиеся рядом с ней, почему-то молчали.