Текст книги "Досье генерала Готтберга"

Автор книги: Виктория Дьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

За Ежовым стояли Ворошилов и Буденный, мне хорошо это было известно. Потому я пыталась создать им противовес, обратившись к трезвомыслящим военачальникам – Блюхеру и Жукову. Но оба отвернулись от меня. Они боялись открытого противостояния, боялись за свои посты да и за головы – в немалой степени. Осторожность не помогла Блюхеру – вскоре он последовал за Тухачевским, а Жукова спасла война, которая началась в тридцать девятом году. Она же положила конец господству Ежова в ГПУ.

Вскоре случилось то, о чем я уже упоминала, в Париже при загадочных обстоятельствах был убит мой агент Скоблин, а вслед за тем арестовали и меня. Ежов лично проводил допросы, и они были крайне унизительны.

И июня 1937 года бывший Маршал Советского Союза Михаил Тухачевский вместе с другими участниками «заговора» предстал перед судом, который проходил закрыто, в строжайшей тайне. В состав трибунала входили советские маршалы и высшие руководители Красной армии: Ворошилов, Буденный, Блюхер и другие. Ежов не преминул сообщить мне об этом на очередном допросе. Что я могла ответить? Я только криво улыбнулась. Улыбаться, как привычно, не позволяла разбитая, опухшая губа. Обвинительный акт против Тухачевского был подготовлен Военным Советом из означенных лиц и зачитан главным обвинителем Вышинским. Понимая, что его ожидает, Тухачевский пытался покончить с собой в камере, но ему помешали. Суд длился 11 часов и закончился в тот же день, в 9 часов вечера. В сообщении ТАСС говорилось, что все обвиняемые признали свою вину. Находясь в камере на Лубянке, я газет не читала и радио не слушала, функцию телеграфного агентства для меня исполнял сам начальник ГПУ. Он и сообщил мне о приговоре с плохо скрываемым удовольствием и торжеством. Для чтения обвинительного заключения потребовалось всего лишь двадцать минут. По приказанию Сталина, расстрельной командой руководил маршал Блюхер. Все кончилось в считанные часы, для всех.

После Тухачевского взялись за нашу группу. Обвинение то же – шпионаж в пользу Германии, а заодно Англии и Южной Америки. Петровский и Кондратьев были приговорены к расстрелу. Их вывели на двор тюрьмы и поставили к стене. Меня же Ежов привел в комнату, из окна которой было прекрасно видно все, что происходило внизу. Он сунул мне в руку прощальную записку Алексея, которую я не стала читать при нем. Думаю, Алексей не знал, что я присутствую при казни, но догадался. Поднял голову, посмотрел вверх, прощаясь со мной, улыбнулся. Я видела, что он страшно избит, просто живого места нет. Позднее узнала, от него добивались, чтобы он оговорил меня: будто Катя Белозерцева была еще при Дзержинском заслана белогвардейской разведкой к красным, а после сотрудничала с СД еще с кем-то, например с японцами. За такие показания обещали послабления. Но Алексей не сломался. Он предпочел смерть предательству. Когда подались команды, я не выдержала – потеряла сознание. Очнулась в палате тюремной больницы. Мне сказали, что все кончено, Алеши больше нет. Я молча глотала слезы, не позволяя себе разрыдаться в голос в присутствии своих мучителей. Когда меня ненадолго оставили одну, я прочитала его записку. Алексей вспоминал о том чудесном рождественском вечере семнадцатого года, когда впервые увидел меня и признавался, что полюбил с первого взгляда. До самого конца. До самого конца жизни, который теперь пришел.

Я до сих пор храню эту записку и благодарю судьбу, что она помиловала меня, не отняв любимого человека во второй раз. Как оказалось, перед самым расстрелом пришел приказ Сталина заменить казнь двадцатью годами лагерей обоим. Но я уже не слышала этого. И мне ничего не сказали – продолжали издеваться. Почти полных четыре года я ничего не знала о том, что Алексей жив. Та же участь постигла и его. Начальник лагеря сообщил ему в самом конце тридцать седьмого года, что, не выдержав заключения, я умерла в больнице. Так, будучи живыми, мы похоронили друг друга, не зная, что нам еще доведется встретиться-

Простившись с Алексеем и прекрасно понимая, что жизнь моя тоже вот-вот окончится, я многое вспомнила, находясь на больничной койке. Но случилось неожиданное событие. Однажды явился заместитель Ежова и объявил, что принято решение – меня увольняют из органов и предписывают немедленно покинуть Москву. Я поняла: отправляют в ссылку. Местом моего пребывания была выбрана старая усадьба князей Белозерских на берегу озера, где прошла моя юность. Я остолбенела: отчего такая милость? Как оказалось, так решил Сталин. Он услал меня подальше от Ежова, понимая, что тот не оставит меня в покое. Вождь ни на мгновение не верил в его вымысел о том, что я была заслана к красным деникинской разведкой. Ежов устраивал его как исполнитель, до поры до времени.

В усадьбе Белозерское, по приказанию Сталина, охранять меня должны были местные чекисты, без всякого участия Ежова и его приспешников – это было подчеркнуто особо. Начальник вологодского ГПУ получил на мой счет особые указания лично от вождя. И Ежову оставалось только лязгать зубами в бессильной злобе. Я прибыла на Белое озеро осенью, в октябре тридцать седьмого года. С того момента, как вместе с княгиней Алиной я проводила там лето в шестнадцатом году, прошло более двадцати лет. Дом был разрушен, разграблен, сад подожжен и выкорчеван. Когда я вступила на до боли в сердце знакомую аллею, ведущую к дому, передо мной предстал потрескавшийся фасад, зияющий дырами окон, отбитые колонны на парадном крыльце, вздыбленные, вывороченные наружу камни лестницы. Все поросло мхом, покрылось плесенью. О, Господи! Зачем?… Теперь я понимала утонченную издевку, скрытую в сталинском приказе. Меня отправили сюда, чтобы я каждый день видела, что сотворили с моим прошлым, а значит, то же самое может произойти и со мной. Я не могла идти, опустилась на колени и, согнувшись, содрогалась от рыданий.

– Матушка, Екатерина Алексеевна, вы ли это, никак живехонька? – вдруг надо мной послышался необыкновенно знакомый голос. Голос, от звучания которого у меня замерло сердце. Я подумала, слух сыграл со мной злую шутку. Я отняла руки от лица, открыла глаза. Да, так и есть, мне не почудилось. Передо мной стоял старый денщик Григория, которого я потеряла при отступлении деникинцев еще в 1919 году.

– А мы-то со старухой думали, что вы погибли тогда, вот уж жалились по вас, все глаза выплакали! – Он помог мне подняться. Я видела, что годы оставили неизгладимый след на его челе. Два кривых шрама от удара шашки искривили щеку, волосы поредели и сделались белыми как лунь, глаза выцвели и запали, все лицо испещрили морщины, спина сгорбилась.

– Вы вернулись сюда? – только и смогла выговорить я, язык едва слушался меня.

– А куды ж нам еще податься? – ответил он, улыбнувшись беззубым ртом, – тута и живем. Как Григорий Александрович померли, кому мы нужны? Особливо там, за границами-то. Вернулись. А вы, Екатерина Алексеевна, отчего не приезжали раньше, коли ж тоже тута были?

Отчего не приезжала? Я пожала плечами. Конечно, если бы я знала, что Кузьма и Анна живут в усадьбе, я бы летела сюда на крыльях. Но я не знала и боялась увидеть то, что увидела теперь. Но теперь – никуда не денешься.

Молча обняв старика, я вошла с ним в дом, который ждал меня двадцать лет. Постепенно мы начали обживать его, по моему требованию местные гэпэушники вставили во всем доме стекла, отремонтировали полы, побелили потолки и даже кое-что отыскали на своих складах из прежней княжеской обстановки и утвари. Подумав сперва, что меня желали таким образом наказать, я вскоре уже была благодарна Иосифу Виссарионовичу, что он избрал местом ссылки для меня Белозерское. Видимо, понимая, как мне будет одиноко во враждебной Москве да и в любом другом месте, куда Ежов легко мог дотянуться, чтобы сделать мое существование невыносимым, Сталин направил меня туда, где ждали люди, искренне меня любившие. В дом, с которым у меня были связаны только самые светлые, добрые воспоминания. Кто бы мог подумать, что именно в Белозерском, где, казалось бы, я была защищена как нигде, случится трагедия, одна из самых страшных в моей жизни, хотя их и прежде было немало.

Однажды в усадьбу нагрянула подвыпившая команда чекистов, проводивших расстрелы кулаков в соседних деревнях. Все они были изрядно навеселе, и так как уже опускался вечер, требовали постой. Я отказала им и тем самым вызвала гнев главного среди них, поскольку он привык, что все и вся в округе подчиняются ему беспрекословно. Не удосужившись спросить ни имени моего, ни рода занятий, он, видимо, по внешности определил во мне «контру» и, схватив за рукав, стащил с крыльца в сад. Крикнул помощника из сослуживцев, и как я ни сопротивлялась, вдвоем раздели меня донага и привязали к дереву. Старик Кузьма пытался защитить меня, но его свалили ударом приклада по голове, а жену его заперли в чулане. Больше в доме никого не было. На потеху всем сослуживцам старшой снял портки и принялся меня насиловать. Потом позволил сделать то же самое всем остальным. Когда я уже была едва жива, они собрались ехать дальше, но, не желая оставлять меня в живых, напоследок выпустили в меня восемь пуль и думали, конечно, что убили.

Всю ночь я пролежала на мокрой, холодной земле, не в силах пошевелиться. Конечно, я бы умерла, так как потеряла много крови, но рано утром в усадьбу приехал мой куратор из Вологды, с ним несколько гэпэушников. Они были потрясены тем, что увидели. Меня немедленно отвезли в город в больницу, туда же отправили и деда, по счастью, он тоже остался жив. Обо всем немедленно доложили в Москву. Поскольку «хозяин» лично распорядился направить меня в Белозерское, то время от времени он спрашивал обо мне через своего секретаря Поскребышева. Так получилось, что заместитель Ежова получил сообщение из Вологды как раз в тот момент, когда разговаривал со всесильным посланцем «хозяина» и не смог скрыть случившееся. Было приказано немедленно начать следствие и найти виновных во что бы то ни стало. Их нашли и расстреляли, всех, до единого. Но со мной дело было худо. Вологодские врачи сделали все, что могли, они удалили из моего тела семь пуль, но одна застряла в нижней задней части черепа и причиняла мне адскую боль. Извлечь ее не удалось, более того – в результате не очень квалифицированного хирургического вмешательства пуля как бы провалилась, войдя во внутренние ткани. Достать ее оттуда могли только московские светила. Но на то, чтобы доставить меня в столичную клинику, требовалось разрешение «хозяина». А это значит, ему надо было сообщить также о том, что операция была проведена неудачно и положение в результате ее только усугубилось. Это вполне могло означать конец карьеры для главного врача больницы и даже его арест. И не только для него одного. Неприятные последствия могли обрушиться и на местные власти. Потому вологодские чиновники от медицины долго тянули время. Они скрывали от Москвы мое состояние, отписываясь, что оно улучшается, а положение тем временем становилось критическим.

Неизвестно, чем бы закончилась для меня эта волокита, но осенью 1938 года Ежов был снят со всех постов и расстрелян. Его место занял Лаврентий Берия, который и вспомнил обо мне. Взяв информацию, накопившуюся у Поскребышева, он изучил ее и, узнав, что я до сих пор нахожусь в вологодской клинике, послал офицера, чтобы разобраться. Вот тут и выяснилось, что до смерти мне, не образно, а прямо говоря, осталось два дня. По приказанию Берии за мной выслали самолет и перевезли в Москву. Вокруг меня собрались лучшие доктора, но все они только разводили руками – поздно, ничего сделать нельзя. Наконец стало ясно, что больше медлить нельзя – надо обо всем доложить Сталину. Тот лично беседовал с врачами, но их вердикт не оставлял никакой надежды – спасти нельзя. Конец.

Опять конец. Который уже раз в моей жизни он наступал. Все его ожидали, в том числе и я, а он все медлил. Смерть совершенно неожиданно помиловала меня, отступив, не по приказу вождя, не по ходатайству Берии, не усилиями врачей, просто так, сама по себе. Омертвение тканей вдруг прекратилось, мозг словно переработал попавший в него инородный предмет, смирился с его существованием и продолжил привычную свою деятельность. Боль прошла, ко мне вернулось ясное сознание, я даже смогла вставать с постели. Вскоре меня выписали из клиники и привезли в нагну с Алексеем квартиру на улице Горького, которая сохранилась за мной и пока пустовала.

При мне постоянно находились дежурный доктор и медсестра, почти ежедневно меня навещали Берия и Поскребышев. О состоянии докладывалось лично Сталину. Раз в месяц собирался консилиум из самых значительных светил в области медицины, которые осматривали меня и решали, что делать дальше. Берия очень рассчитывал на то, что я вернусь в НКВД. От Ежова ему досталось печальное наследство, особенно в том, что касалось нашей агентуры за границей. Фактически вся сеть, созданная с таким трудом до и после проведения операции «Трест» при участии Дзержинского, была разгромлена. Сотни агентов, внедренных с колоссальным трудом, отозваны и казнены без суда и следствия. А ситуация в Европе в свете растущих амбиций Гитлера становилась все более угрожающей. Германия уже присоединила к себе Австрию, после мюнхенского конгресса пала Чехословакия, став протекторатом. Фюрер собирал войска для решительного броска через Ла-Манш на Англию. Политика сдерживания агрессора, проводимая правительством Чемберлена, полностью провалилась, премьером в Лондоне стал Уинстон Черчилль, активно желавший сколотить коалицию, которая смогла бы оказать сопротивление нацистскому режиму. И в такой напряженной обстановке мы фактически остались без агентуры. Всучив нам досье Тухачевского, германская разведка убила двух зайцев, она не только обезглавила Красную армию, потерявшую в результате чисток до половины своего командного состава, но и вырвала зубы у разведчиков, дав Ежову «карт бланш» в его совершенно безумных действиях.

– Катерина, – говорил мне на грузинский манер, чуть-чуть нараспев Лаврентий, присев рядом с моей постелью, – Скоблина, конечно, не вернешь, но кто-то же остался, кто работал с ним. Нам надо внедрить в Берлине верного человека, такого, который давно бы уже жил на Западе, мы не можем посылать отсюда, это верный провал. Не может быть, чтобы от Скоблина не осталось ни одной ниточки. Катерина, вспомни. Вот посмотри, я принес тебе материалы, – он пододвинул мне папку. Но мое выздоровление шло очень медленно. Любое напряжение вызывало немедленный приступ, я с трудом говорила, и, тяжело вздохнув, Лаврентий уходил, с грустью понимая, что все ему придется делать самому.

– Нам надо, – как-то сказала я ему, – не только снова влезать в Берлин и в Прагу, нам следует готовить тайные базы на своей территории, на случай, если они окажутся захвачены.

– Захвачены? – переспросил он в явном смущении, но без удивления. И я поняла, что он сам, а значит, и Сталин давно уже думают об этом.

Мы использовали множество верных людей, которые с началом войны ушли в подполье и возглавили партизанскую войну на оккупированных землях. Возглавил эту работу, – Катерина Алексеевна задумалась, вспоминая. Потом обратилась к Лизе, сидевшей, затаив дыхание, в уголке и со вниманием слушающей захватывающий монолог Белозерской. – Так вот, курировал эту работу с партизанским движением, – продолжила рассказ Белозерская, – знакомый тебе Николай Петрович Симаков, помощник Петровского, преданный мне и Алексею человек. Именно он в ноябре 1941 года рассказал мне, что тебя, Лиза, совершенно необоснованно обвиняют в малодушии и предательстве. Хотя к тому времени я вынуждена была покинуть службу в НКВД из-за здоровья, которое подводило меня часто, я использовала свое влияние на Лаврентия, чтобы делу не дали дальнейший ход. Ведь мне хорошо были известны все подробности операции, и я доверяла Симакову.

Гораздо хуже обстояло дело с агентурой, которую с большим трудом мы формировали, начиная еще с Дзержинского вокруг Скоблина и его группы. Вернувшись в начале сорокового года на Лубянку, я узнала, что, испугавшись ежовских репрессий, к англичанам и французам сбежали многие нелегалы, внедренные нами в западных странах. В частности, Вальтер Кривицкий, на которого я рассчитывала сделать ставку. Осенью тридцать седьмого года, после ареста Кондратьева и Петровского, Кривицкий, соратник, даже друг Феликса Дзержинского, его личный помощник и доверенное лицо, не стал дожидаться, когда расправятся с ним, и попросил политического убежища во Франции, а потом в США. Чтобы заслужить доверие англичан, он выдал им более ста имен советских разведчиков за рубежом, большинство из которых работали на Скоблина. Я не говорю о тех, кто был отозван, расстрелян или томился в лагерях. Их также считали не на десятки, хотя разведчики – продукт штучный и эксклюзивный. Надо ли говорить, что это была катастрофа.

Все приходилось начинать с чистого листа, но положение в Европе изменилось – и не в нашу пользу. Германские и английские спецслужбы опутали европейские страны паутиной своих осведомителей, они все держали под контролем. Постепенно, пока не явно, но ощутимо, разворачивалась ползучая война, которая на невидимом фронте ощущалась со всей трагической напряженностью. Мы терпели одно поражение за другим и теряли последних верных людей.

Пакт Молотова – Риббентропа на некоторое время положил конец этому губительному процессу и дал нам возможность перевести дух. Для воссоздания новой сети заходить пришлось издалека, аж из Австралии, где, по счастью, резидентура НКВД осталась нетронутой. До Южного полушария Ежов не успел дотянуться ручищами в «ежовых рукавицах», удушающими гидру предательства, как о нем шутил наш карикатурист Боря Ефимов.

Но все это происходило уже без меня. Полгода, которые я проработала на прежней должности в НКВД после того, как врачи сочли мое состояние достаточно стабильным, показали, что на самом деле я больше не гожусь для столь напряженной деятельности, требовавшей постоянных командировок за границу. Едва ли не каждые две недели я снова попадала на больничную койку без особых гарантий на выживание. Лаврентий молчал, с терпением относясь к моей болезни, и очень надеялся, что улучшение станет более продолжительным, но я понимала сама – надо уходить, так работать нельзя. И подала рапорт. Сначала его отвергли, но после очередного врачебного консилиума удовлетворили. Надежды таяли, даже самые лучшие доктора не могли прогнозировать, проживу ли я следующий год, так как процесс, проходивший в моем мозге, приводил их в замешательство. Они не находили объяснений. И, пока не поздно, советовали облегчить нагрузку – и физическую, и умственную.

Я отошла от дел и снова уехала в Белозерское. Как мне казалось, если не навсегда, то очень надолго. Мне пришлось вернуться 22 июня 1941 года. По личному указанию Сталина меня назначили в политуправление, на ППР – партполитработу.

В невероятно напряженные месяцы начала войны руководству страны пришлось во многом пересмотреть свои прежние убеждения. Стали очевидны трагические плоды деятельности «конной коалиции», надеявшейся на могущество Красной армии, сжимающей штык «мозолистой рукой» у самого горла мировой буржуазии. С неумолимой очевидностью проступила правота Тухачевского, предупреждавшего о плачевных последствиях подчинения интересов обороны страны политическим разногласиям и сварам. Теперь бы вернуть всех, кого расстреляли в тридцать седьмом, командных кадров катастрофически не хватало. Оставалось только освобождать заключенных из лагерей. Это и начали делать с похвальной оперативностью. Еще бы – враг катился по стране, практически не встречая достойного сопротивления. В считанные дни немцы оказались в самом сердце Советской державы – у Киева и Смоленска.

Многие утратили присутствие духа, сохранять дисциплину становилось все труднее, появились паника, страх, в плен сдавались не то что ротами или батальонами – дивизиями. Настроение надо было переломить, не жалея усилий, и в те полные трагического напряжения дни оказалось, что моя новая работа ничуть не менее важна, чем прежняя.

Во-первых, мы сразу же взялись за воплощение плана, созданного еще в тридцать девятом, и активировали базы на территории Белоруссии, Украины и Прибалтики, которые оказались под гитлеровцами. Всем партийцам, от высших чиновников до простых членов, было приказано оставаться на местах и, установив связь с центром, начинать подрывную деятельность. Так сформировался отряд, в котором ты, Лиза, оказалась в августе сорок первого под Таллинном. Симаков трудился неустанно, и вскоре у нас появились первые успехи, которые мы сразу же стали пропагандировать, чтобы поднять дух как можно большего числа людей.

Кроме того, мы мобилизовали всю творческую интеллигенцию, не давая ей задуматься о том, что будет, если немцы все-таки возьмут Москву. Подобные разговоры не допускались. Боря Ефимов рисовал издевательские картинки на Гитлера и его окружение, и прямо из-под его карандаша они, растиражированные, отсылались в окопы. С одним таким плакатом я сама приехала к Рокоссовскому под Волоколамск. Танки фон Бока утюжили панфиловскую дивизию, но так и не прорвались к Москве. Спустившись в блиндаж генерала, я услышала, как он кричит по телефону, перекрикивая обстрел: «Петровский, прикажи ставить пушки на прямую наводку. Я знаю, что трудно, что нет людей, но надо держаться, Алексей!»

Я выронила планшет, который держала в руке. Я не могла поверить в то, что услышала. Алексей жив… После того как битва стихла, я попросила Константина вызвать Петровского к себе. Он приехал из самой гущи сражения, покрытый гарью, дважды раненый. Он не знал, что увидится со мной. И остолбенел, когда, спустившись к генералу, увидел меня за столом. Константин вышел, оставив нас одних. Я не могла вымолвить ни слова. Молча смотрела на него, по моим щекам катились слезы. Он подошел, сдернул рукавицы с рук, я увидела, что пальцы на руках черные и едва слушаются его. Он прикоснулся к моим плечам, с тихим вскриком я прижалась лицом к его груди. Только тогда я узнала, что Кондратьева и Петровского не расстреляли, Сталин приказал сохранить им жизнь, и как оказалось – очень кстати.

Кондратьев вернулся на Лубянку и стал заместителем Берии, теперь он работал с новой агентурой, и я не сомневалась, что весьма успешно. Это проявилось совсем недавно, при подготовке операции по окружению Паулюса здесь. Я знаю, что именно благодаря деятельности наших разведчиков, внедренных уже после расстрела Ежова, мы все-таки переиграли абвер и, проведя успешную дезинформацию, заманили Паулюса в котел.

Алексея же направили по его второй специальности – командных кадров в артиллерии было мало, а у него за плечами училище и три курса академии. Узнав о том, что подписан приказ о досрочном освобождении, Кондратьев и Петровский, не дожидаясь транспорта, через тайгу добирались до железнодорожной станции, попали в буран, тогда Алексей и отморозил руки, а Кондратьев – одну ступню, которую пришлось ампутировать, но они торопились снова оказаться полезными своей стране, которая обошлась с ними крайне немилостиво.

Позднее Алексей рассказал мне, что, перед тем как в лагерь пришел приказ, он видел меня во сне, впервые за несколько лет, которые мы провели в разлуке. Ему сказали, что я умерла, и он думал, что я забочусь о нем с того света. Он стремился в Москву, куда уже подходил враг, и не знал, что торопится на встречу со мной. Но в те несколько мгновений, которые мы провели в землянке под Волоколамском наедине, мы почти ничего не успели сказать друг другу. В землянку спустился Константин, коротко сообщив, что танки фон Бока все же прорвались по флангу и движутся к столице. Вскоре появился Жуков. Они яростно спорили с Рокоссовским, стоит ли отходить на новый оборонительный рубеж за Истру или маневр отнимет время, не принеся результата. Я слышала, как Георгий Константинович твердо сказал: «Стоять насмерть, Костя! Стоять и умирать, третьего нам не дано! Стоять и умирать! Все – исполняйте, товарищ Рокоссовский!» И исполняли.

Бои разгорались повсюду с нешуточной ожесточенностью, они кипели и днем, и ночью, без перерыва. Поцеловав меня, Петровский уехал на батарею. Мы не знали, увидимся ли снова, или судьба отметила нас подарком перед концом. Вскоре я узнала, что их отрезали от основных сил, и им пришлось выходить из окружения. Алексей был тяжело ранен и попал в госпиталь.

В те дни судьба пощадила нас. Мы оба остались живы под Москвой. Я и вовсе отделалась лишь ударом бревна по голове, когда снаряд попал в блиндаж Рокоссовского и его завалило. Хотя при наличии пули в затылке мне могло это дорого стоить. Но по сравнению с тем, что творилось вокруг – это была такая малость.

Почти до самой весны сорок второго года Алексей пролежал в госпитале. Я приезжала всякий раз, когда у меня появлялось время, и теперь мы имели возможность наговориться вволю. Когда врачи разрешили ему ходить, я перевезла его домой, на улицу Горького. Ни он, ни я даже и не подумали о том, чтобы по-новому устроить жизнь. Да и до того ли было? Мы сохранили наши чувства. Летом сорок второго года Алексей вернулся под Ростов и принял под команду артиллерийскую часть. Снова у Рокоссовского. Вот такая моя история. Невеселая. Устала, – Катерина Алексеевна наклонилась вперед и сжала пальцами виски. – Голова трещит. А что Антонов? – она обернулась к двери: – Что-то притих. Заснул наверняка. Но сейчас я его разбужу, – она встала. – Он проводит тебя, девочка, до твоих. Чтоб никаких приключений по дороге не вышло.

– Катерина Алексеевна, – спросила вдруг Лиза тихо, – вы ведь знали моего папу с юности? Он… – она запнулась и закашлялась от волнения, – он убит? Нет никакой надежды, что он вернется, как Алексей Александрович? – не смея взглянуть на Белозерцеву, она смотрела в пол и напряженно сжимала пальцы, до боли в суставах.

Катерина подошла к ней, положила руку на плечо.

– Увы, девочка, – проговорила она грустно. – Гришу расстреляли в Ленинграде на полигоне в Левашово через три дня после ареста.

– Через три дня? – Лиза вскинула глаза, блестевшие слезами. – Но Фру почти два месяца носила ему передачи, у нее брали.

– Все, что приносила Фру, охранники оставляли себе. Так часто случалось, – ответила Белозерцева. – Они бы и дальше не брезговали, пока, наверняка, не нашелся среди них один честный – такие попадались, но редко, – который сказал, что больше приносить ничего не нужно. Кто же добровольно откажется от кормушки? Гришу расстреляли, – она вздохнула глубоко, горько, ее пальцы сжали Лизино плечо, – по доносу. Двух чрезвычайно заслуживающих доверие лиц. – Замечание прозвучало иронично. – Пролетарского происхождения, конечно. За время службы в ОГПУ, а потом НКВД мне пришлось читать немало подобных документов, как правило, анонимных. Отвратительные бумажки, которые даже взять в руки противно, того и гляди, запачкаешься. Слава богу, что мне не приходилось читать доносы по долгу службы, а так, изредка, по случаю, я пересылала их в соответствующие инстанции. Но под доносом на твоего отца стояли подписи. Добровольные помощники органов считали своим долгам выявить «отъявленную контру» и сообщить как можно скорее в самые верхи ОГПУ.

На Гришу донесла ваша дворничиха, наемница из Твери, а еще один из его сослуживцев, бывший активный деятель Коминтерна. Насколько мне известно, долго не тянули, арестовали, два-три допроса – и в расход. Так делалось тогда, делается и теперь. – Лиза вздрогнула, – по малейшему подозрению – формальное судебное разбирательство – и расстрел. Мне не хотелось бы пугать тебя, девочка, – Белозерцева повернула Лизу к себе и продолжила глядя ей в лицо, – но ты должна знать. Это вполне могло случиться и с тобой полгода назад. Хорошо, что Симаков, верный товарищ Алексея, доверял тебе всецело и решил бороться за тебя. Он обратился ко мне и – редкий, увы, редкий случай, мне удалось воздействовать на Лаврентия, а он уж знал, кому дать команду, чтобы отстали.

Признаюсь честно, мне далеко не всегда удается убедить Берию, он очень не любит, когда я сую свой нос в дела, которые, как он считает, меня не касаются. Вот как сегодня об организации показательного расстрела немецких генералов. Это вместо того, чтобы их допросить как следует и использовать с толком. Мне пришлось обратиться напрямую к «хозяину» через Поскребышева. А настроение «хозяина» весьма переменчиво, нельзя рассчитывать на то, что он будет относиться ко мне с доверием всегда. Ворошилов, Буденный, все они находятся при нем, и они помнят, кто едва не разрушил их интриги против Тухачевского. Так что не упустят момента вбить клин, к счастью, во время войны у них не так много возможностей для действия. Обстановка диктует свои условия. Но что будет, когда все закончится?

С тобой мне было проще, во всяком случае, я имела непосредственное отношение к организации вашего отряда и к твоей засылке в Таллинн. Поэтому имела полное право высказать свое мнение и даже на нем настаивать. Но ты сама видишь, здоровье у меня не «ах» и все время ухудшается. Пока я жива, – ты всегда можешь рассчитывать на меня, – обняв Лизу, она прижала ее голову к своему плечу. – Но когда меня не будет… – помолчав, она добавила, – пеняй на себя. В НКВД не существует срока давности для подозрений. Как только война закончится в нашу пользу, они снова перероют все шкафы и достанут, образно говоря, «скелеты» недоследованных дел, у них ничего не пропадает… Надо же чем-то заниматься и в мирное время. Огромный аппарат надо загружать работой. Кроме того, никто не отменял старой истины: господство зиждется на страхе. И страх надо создавать…

– Катерина Алексеевна, вы знаете, почему отец не уехал во Францию? – спросила Лиза подавленно. – Неужели он надеялся, что ему простят его происхождение? На что он вообще рассчитывал? Я никогда не слышала, чтобы он говорил об этом. Наверное, он считал, что я еще мала, чтобы понять.

– Я думаю, он заботился о тебе. Он не хотел, чтобы ты узнала страх раньше, чем тебе преподадут урок «синие фуражки», как называют нас. А они обязательно сделают это, твой папа был в том уверен, – у «фуражек» под контролем все и вся. Он хотел, чтобы хотя бы в детстве ты испытала счастливую легкость мыслей и чувств, которую обычно дарит неведение. Знание – тяжелый груз, порой невыносим. Хотя возможно, – она усмехнулась, – он надеялся, что тебя минует судьба ровесников непролетарского происхождения. Ведь ты хорошо играешь на рояле. Советской власти нужны одаренные люди, которые достойно представят ее на Западе как вполне цивилизованное государство. Что же касается эмиграции, – Белозерцева оставила Лизу, подошла к окну и долго смотрела на вихрящийся снег. – Твой отец попал на Первую мировую войну юнцом, и довольно поздно. Он был много моложе и Грица Белозерского, и Феликса Юсупова. Он поступил прапорщиком в конногвардейский полк в 1915-м, война шла уже полтора года. В семнадцатом году на железнодорожной станции Молодечное его свалила испанка. В госпитале врачи сразу сказали, что надежды мало, ведь незадолго до того Гриша был серьезно ранен в перестрелке и ослаб. При наступлении его оставили на попечение старой учительницы немецкого языка – Анны Полянской, да, да, родной тетки твоей будущей мамы. Сослуживцы верили, что Гриша переборет болезнь, вернется в полк и они еще встретятся. Но не пришлось.