Текст книги "Досье генерала Готтберга"

Автор книги: Виктория Дьякова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 25 страниц) [доступный отрывок для чтения: 10 страниц]

Это было ранней весной и никто не знал, что случится в октябре. Все думали, что февральские события – венец всяческого беспорядка и с отречением государя жизнь войдет в прежнее русло. Никому даже в голову не приходило, что гегемон возьмет власть в свои руки, и наступят совсем уж темные времена.

Как мне рассказывал твой папа, когда я приезжала к вам на дачу в Лугу, в Молодечном он пробыл почти до лета. Но отступление русской армии и угроза прихода немцев вынудили Полянских вместе с ним двинуться на восток. Поскольку у Полянских не было другого жилья в пределах российской империи, они переехали под Лугу, в имение твоего отца. Папа никогда не говорил тебе, что дача под Лугой – это бывшее имение Голицыных? – Белозерцева обернулась к Лизе.

Та недоуменно пожала плечами:

– Не говорил.

– Понятно. Он был очень осторожный человек. Осенью семнадцатого, когда большевики взяли власть, Гриша все еще был болен. Окончательно он излечился и смог как-то решать свою судьбу только в восемнадцатом году. Конечно, он сразу решил пробиваться к Колчаку. Вместе с Надей, твоей матушкой, которая ухаживала за ним все время, пока он был болен. Они собрались в дорогу, но по пути ему встретился его бывший сослуживец Тележников. Он рассказал Грицу, что сразу после того как он остался в Молодечном, в полку случился пренеприятнейший казус – обнаружилась пропажа денег из полковой казны, и офицерский суд чести постановил, что это сделал он, Гриша. «Сам знаешь, кто отсутствует, тот всегда неправ, – убеждал он Гришу, – Кто-то из них украл деньги, а валит на тебя. Подумай сам, раз уж они приняли решение, станут ли они его пересматривать? Тебя ожидают большие неприятности, если ты отправишься к Колчаку».

На самом деле, как выяснилось позже, кассу разграбил Тележников и его подельники, и офицерский суд обвинил именно их, а не Гришу Голицына, который лежал больным и, конечно, был ни при чем. Именно поэтому Тележников бежал от Колчака и примкнул к красным. Я думаю, что, будь Гриша один, он, вопреки уговорам мерзавца, направился бы к белым, чтобы все выяснить самому. Но с ним была Надя, которая ждала первого ребенка, это был сын, к несчастью, родившийся мертвым.

– У меня был брат? – удивилась Лиза. – Я не знала об этом…

– Ты много не знала, как я вижу, – откликнулась Белозерцева. – Отец просто не успел тебе рассказать прежде, а когда увидел, что стало твориться в середине тридцатых, так и вовсе не счел нужным. Надя страшно испугалась, узнав о том, что может ожидать их у белых. Она поверила Тележникову и не хотела слушать доводы Гриши. Пожалев ее, он согласился принять предложение Тележникова и поступить на службу к большевикам. Его приняли, насколько мне известно, радушно. В кадровых офицерах у красных была большая нехватка. Я думаю, что Гриша понимал всю абсурдность своего поступка и рассчитывал впоследствии все-таки вернуться к белым. Он не верил, что его прежние товарищи способны усомниться в его честности, и хотя отдавал себе отчет, что служба красным скорее всего изрядно повредит его репутации, рассчитывал на понимание. Он вскоре понял, кем был на самом деле Тележников. Тот руководил отрядами так называемых реквизиторов, а попросту – бандитов, которые грабили несчастных жителей Ростова и Екатеринослава, не успевших уйти с белыми. Многих убивали без суда и следствия, на месте. Гришу Тележников тоже пытался привлечь к своим походам, но твой отец отказался наотрез. Тогда Тележников подбил одного из своих подчиненных написать на Гришу донос в тридцать седьмом.

Гришу красные привечали до поры до времени. Ему даже прощали идеологическую неподкованность, лишь бы грамотно воевал. Надя познакомилась в Царицыне с семьей Аллилуевых, там ее принимали радушно. К тому же, когда стало понятно, что Белое движение терпит крах, она и вовсе уверовала в то, что сделала в семнадцатом пророчески верный шаг. Надя даже представить не могла, как она покинет Россию, как будет жить в Париже и не иметь возможности вернуться на Родину.

Бесповоротность такого решения удерживала и Гришу. Он похоронил свою матушку, давнюю подругу княгини Алины Николаевны, на сельском кладбище, недалеко от своего лужского имения, куда она уехала от революции. И поставил памятник, поменяв ей имя с Елизаветы Голицыной на Прасковью Головкину, так звали кормилицу Гриши, ради того, чтобы пролетарии не осквернили прах. Он тоже плохо представлял себе, как покинет могилу матери навсегда. Ведь трудно было вообразить, что спустя двадцать лет бывшие покровители, которым они станут не нужны, расправятся с обоими, Надю отравят, а Гришу – расстреляют по обвинению в измене.

– Маму отравили? – Лиза едва выговорила эти слова, потому что в горле у нее встал комок. – Но она умерла от простуды, так сказал доктор.

– Но доктора прислали из ГПУ, – ответила Белозерцева жестко, – да, Надя простудилась. Но ничто не угрожало ее жизни, пока ей не ввели смертельную дозу лекарства, в четыре раза превышающую допустимую. Якобы по недосмотру. Медсестру, которая сделала это, арестовали, но быстро отпустили. Она же действовала по приказу. А приказы отдавались свыше.

– Но зачем? Зачем? – Лиза приподнялась, с трудом сдерживая слезы.

– Они хотели, чтобы комбриг Голицын стал более послушным. У него остались две маленькие дочери, вы с Наташей. Им необходима была мать. Они думали, он быстро женится, и даже приставили некую особу Таню Коровину, служившую агентом ОГПУ. Так комбриг все время находился бы под присмотром. А рано или поздно его склонили бы к сотрудничеству, доносительству то есть. Но они не могли допустить, что Гриша станет хранить верность своей умершей супруге. А то, что нельзя использовать, надо уничтожить – таковы большевистские правила. Осознав, что их трюк не удался, огэпэушники приговорили Гришу. Без Нади он прожил всего лишь пять лет. Потом – арест и расстрел. Благо, и повод нашелся, и верные люди.

– Господи, господи, как же это все? – Лиза с трудом преодолевала смятение, охватившее ее. – Сколько же я не знала! Вы поверите, Катерина Алексеевна, – она подняла к Белозерцевой залитое слезами лицо, – я часто спрашивала себя: зачем папа, как приезжает на дачу, обязательно идет на кладбище, к Параше Головкиной, кто она нам? Да еще берет и нас с Наташей с собой. Однажды он сказал мне, – вспомнила она, – за полгода до ареста, чтобы я не забывала эту могилку, когда его не станет. Как будто чувствовал. Я и подумать не могла, что в ней похоронена бабушка.

– В середине двадцатых годов, когда я встретилась с Гришей после долгой разлуки, – продолжала Белозерцева, – я пыталась помочь им с Надей уехать из Советского Союза. Побывав в Париже, я тайно договорилась с Дмитрием Павловичем, что они с сестрой примут Голицыных и не станут пенять Грише на прошлое. Хотя кто мог отвечать за всю эмиграцию? Конечно, избежать нелицеприятных разговоров не удалось бы, но во всяком случае, они сразу же получили бы моральную опору. В Советском Союзе я тогда еще могла, пользуясь расположением Дзержинского, добиться для них разрешения на выезд. Многие, кто прежде верил в рай справедливости на Земле и разочаровался, познав реальность, тогда уезжали. Я говорила Грише об этом. Он был согласен, но опять насмерть встала Надя.

Я просила Гришу не говорить супруге, что мы были знакомы до революции, что Екатерина Белозерцева и бывшая княгиня Катя Белозерская, урожденная Опалева, – одно лицо. Тут уж Надю как подменили. Ее обуяла совершенно неоправданная ревность. Я полагаю, она знала о том, что Гриц женился на мне, оставив свою прежнюю невесту Машу Шаховскую, и потому почитала меня этакой роковой женщиной, которая одним взглядом разбивает мужские сердца, и потому очень сильно забеспокоилась за свой брак. Она даже вбила себе в голову, что до знакомства с ней Гриша имел со мной роман в Петербурге. Конечно, этому способствовали и ее собственная нервозность, и совпадение, что ее муж носил такое же имя, как и мой погибший супруг. Она настояла, чтобы я не приезжала к вам на дачу вовсе. И уж конечно, слышать не желала, что я могу помочь твоим родителям покинуть Россию. «Для чего? – возмущалась она, – чтобы там, когда блюсти порядок станет некому, ты бы бросил меня?» – спрашивала она надрывно у Гриши. Я уверена, знай Надя наперед, что ждет их обоих в ближайшем будущем, она бы забыла глупую ревность и вперед супруга собралась бы в эмиграцию. Но человеку не дано знать, что случится. Он выбирает вслепую, выбирает сам, и Надежда Арсентьевна Полянская, в замужестве Голицына, сделала свой выбор. Когда же она умерла, Гриша оказался под таким непроницаемым колпаком органов, что и думать было нечего об эмиграции. Он стал пленником большевиков. Кроме того, умер Дзержинский, а новые начальники, еще до Ежова, относились ко мне с прохладцей. Мое заступничество могло сыграть крайне отрицательную роль, особенно, когда к власти на Лубянке пришел Ежов. И я отошла в сторону. А вскоре и вовсе лишилась всяческого доверия. Ты знаешь теперь сама, когда твоего отца арестовали, я находилась в ссылке в Белозерском и ничего не знала о его судьбе. Вернувшись же, сразу попросила Лаврентия узнать хоть что-нибудь. Он сообщил мне то, что я сказала тебе: Гриша расстрелян на Левашовском пустыре через три дня после ареста. Больше ничего.

– Выходит, это мама довела его до смерти? Мама во всем виновата? – спросила Лиза, опустив голову.

– Что за чушь! – одернула ее Белозерцева строго. – Как она может быть виновата? Ведь Надя пострадала первой. Просто она жила, как чувствовала, как ее научили жить, увы, в непригодное для нынешнего положения дореволюционное, царское время. Ведь даже государь Николай Александрович не мог поверить в то, что его лишат жизни в Екатеринбурге. Государыня Александра Федоровна постоянно повторяла княгине Алине, что беспокоиться об их судьбе не нужно. Да, с ними грубо обращаются, но скоро все равно дозволят выехать в Европу. А как же иначе? Ведь их никто не обвинял, суда не было. Они не знали, что в России настали такие времена, что убивают не по суду, а исходя из классовой принадлежности. Так что нельзя винить Надю. Как и всем смертным, ей не дано было предугадать страшные несчастья, которые поджидали ее и твоего отца. Так сложилась их жизнь, – Белозерцева вздохнула. – Конечно, будь на месте Гриши другой человек, он бы не стал слушать жену, сделал по-своему, но твой папа был любимчиком своей матушки, княгини Елизаветы Ксаверьевны, в честь которой тебя назвали. Ему внушили, что мнение матери и жены – это очень важно. И конечно, это было правильно. В дореволюционное время. Но только не тогда, когда власть принадлежит Советам. Пролетарские овцы сбросили кудрявые шкуры и превратились в хищных волков. Надя, конечно же, не ожидала такого поворота, да и кто ожидал? Я тоже не ожидала. Пережила, но не ожидала. А что же Наташа? – спросила Белозерцева, снова приблизившись к Лизе. – В эвакуации? Надеюсь, она не осталась в Ленинграде? – последний вопрос прозвучал напряженно.

– Нет, в конце мая она уехала на каникулы сюда, на Волгу, в станицу Красноармейская, – Лиза всхлипнула, не в силах сдержать своих чувств. – Давно хотела посмотреть на эти места: великая река, столько читано-перечитано у Горького, у Островского. А тут случай представился. В Ленинград к нам приехал бывший заместитель отца по бригаде. Он в академию поступил, наведался, не побоялся, хоть и знал, что папу арестовали. За столом упомянул, будто тесть и теща у него на Волге живут. Вот Наталья и загорелась, уж больно хотелось увидеть – простор, степь, курганы. Он пригласил, договорился со своими стариками, чтобы приняли ее. Кто же знал, что война на пороге.

– А как станица называется, где твоя сестра жила, ты говоришь? – переспросила Белозерцева.

– Красноармейская, – ответила Лиза, – здесь недалеко она. Только кто ж меня туда пустит!

– Красноармейская? – Катерина Алексеевна вздрогнула. – Вот так совпадение. Бывшая Колочовская. Там погиб мой Гриша в девятнадцатом году. Да, Красноармейская – это рядом с Котельниково, – Катерина Алексеевна сдвинула брови, вспоминая, – оттуда только что выбили Манштейна. Туда так просто не попадешь.

– Так, может, там и следа от нее не осталось? – продолжала Лиза с прежней горечью. – Когда отступали к Волге, из окрестных поселений кого эвакуировали, а кого не успели, тот сам бежал. Мы совсем рядом с Красноармейской прошли, я просилась, хоть глазком одним взглянуть, но не позволили: так били с воздуха, головы не поднимешь.

– Ну уж отбились они, – Белозерцева усмехнулась, – нашей каши кушают, без мяса даже, и тому рады. Вот что, Лиза, – решила она, – ты теперь отправляйся спать, я сейчас позову Антонова, чтоб проводил тебя в расположение, а завтра будь готова, я с Никитой Сергеевичем совещание проведу и разузнаю заодно, как нам в эту Красноармейскую проехать. Вместе поедем. Мне бы тоже хотелось на Красноармейскую хотя бы разочек посмотреть. Надеюсь, мне дадут пропуск. А не дадут – опять Лаврентию звонить стану. Он еще пожалеет, что отправил меня из Москвы сюда, я его на Лубянке куда как меньше беспокою, чем отсюда.

– Мы поедем в Красноармейскую? Искать Наташу? – Лиза встала, сжав руки на груди. – Вы думаете, это возможно?

– Конечно, возможно, – ответила та мягко и смахнула слезинку с Лизиной щеки. – Только надо постараться. Я тебе обещаю, что все устрою. Только не проспи, – пошутила она напоследок и, толкнув дверь в сени, крикнула: – Антонов, просыпайся, дружок! Надо Елизавету Григорьевну проводить. И подбрось еще дровишек в печку. А то что-то затухло все и прохладно стало.

– Слушаюсь, Катерина Алексеевна, – Антонов появился, одергивая полушубок. – Это, – он махнул Лизе рукой, – пошли, что ли, товарищ лейтенант?

– Иди, иди, – Белозерцева проводила Лизу до дверей, – скоро уж рассветет.

– Где ж ты все ходишь, Лизонька? – Орлов встретил ее упреками. За Котельниково он получил лейтенанта, уже в третий раз, как сам смеялся.

– Но теперь уж надолго, – уверял он сомневающихся, – мне от Лизаветы Григорьевны отставать не след. Одно дело – санинструктор, а уж переводчик при генерале – это другой коленкор. Ничего не попишешь – интеллигенция. Тут в рядовых ходить стыдно. Надо продвигаться по службе.

– Ладно, ладно, поглядим, – шутили над ним. – Как какая новая юбка подвернется, забудешь свою переводчицу.

– Ты там помалкивай, – шикал Орлов и оборачивался, не слышит ли Лиза. – Чтоб ни звука мне, удавлю!

– Да, да, так и поверили, – кивали давние товарищи. – Иль ты, Лешка, переродился?

Для большинства сослуживцев уже не было секретом, что Орлов неровно дышит к Лизе. Она сама, наверное, узнала о том последней. Как-то не расположено было ее сердечко к любовным переживаниям, когда вокруг она видела столько горя. С извинением и, пытаясь объяснить свою холодность, она отказала Алексею во взаимности, когда он признался, что запала ему в сердце переводчица генерала. Думала, вспылит, бросит. Но он не отступился. Вдруг неожиданно проявил терпение, какого никто бы и не заподозрил в нем прежде. И постепенно она привыкла к нему. Он любил ее по-своему, иногда грубовато, неловко, но зато искренне, от всего сердца и уже не вспоминал о бывшей санинструкторше.

Она была ему благодарна. Орлов спас ее не только от многих опасностей войны, но и от главных ее врагов – одиночества и отчаяния. Она нашла в нем опору, он был дорог ей. С гам было спокойно, и уткнувшись в широкое, крепкое плечо можно было найти защиту от всех невзгод. Казалось, судьба намеренно сберегла их обоих в кровавом месиве Сталинградской битвы, друг для друга.

– Где носит-то? – Орлов обхватил ее за плечи, привлекая к себе, – все от генералов не оторваться?

– Завтра в Красноармейскую поеду, – сообщила она, вынимая шпильки из волос, – Наташу искать.

– Это как так? – недоверчиво усмехнулся Лешка. – Кто тебя туда пропустит. Там оцепление, НКВД стоит.

– Мне обещали помочь, – ответила она уклончиво. – Даже отвезти туда.

– Не этот ли слизняк Суэтин? – в голосе Орлова прозвучали ревнивые нотки. – Ты гляди, Лиза, я ему ноги переломаю, если только он к тебе пальцем прикоснется.

– Да не кипятись ты, Алексей, – Лиза поморщилась, отстраняясь. – При чем здесь Суэтин? У него своих дел хватает. Я старую знакомую своего отца встретила, а она в Москве необходимые связи имеет.

– Так ты, что ж, Лизка, – Орлов толкнул ее в бок, – от меня в Москву собралась? – спросил он с явной обидой.

– Не в Москву, – ответила Лиза вяло, – мне туда торопиться нечего. Там меня ждут только неприятности из-за отца, да на мой собственный счет найдутся. Я пока только в Красноармейскую еду, – она прислонилась головой к обитой досками стене блиндажа и закончила совсем уж сонно, глаза слипались. – Не накручивай себя по пустому.

– Ладно, спи, спи, – Орлов накрыл ее своим полушубком. – Будет утро, будет ясность.

Адъютант Петровского Зеленин прибежал за Лизой около полудня.

– Елизавета Григорьевна, – выпалил он с порога, – машина готова, Катерина Алексеевна ждет. Сказала – мигом.

– Я сейчас, – обрадовалась Лиза и побежала за адъютантом.

– Куда? Я с тобой! – Орлов кинулся за ней, на ходу отпросившись: – Товарищ командир, можно?

Майор Кузнецов, командовавший батальоном, только руками развел: одно слово – Орлов! Головная боль каждому – и только.

– Скорее возвращайтесь! – крикнул он вслед.

– Лиза, садись, – Катерина Алексеевна уже сидела рядом с шофером, день выдался ветреный, пурга крутила, не переставая. Натянув шапку пониже на уши, Белозерцева прикрывала рукавицей лицо. Рядом стояла еще одна машина – с охраной. – Нам всего два часа дали, – объяснила она, когда Лиза расположилась сзади. – Думаю, управимся. Поехали, – приказала она шоферу.

– А ну подожди! – Орлов подлетел, подняв вихрь снега. – Я тебя одну не отпущу.

– Это еще кто? – обернулась Белозерцева и недоуменно взглянула на офицера. – Вам что нужно, товарищ? Отойдите, вы нас задерживаете.

– Лейтенант Орлов, – представился тот. – Я, товарищ комиссар, вот вместе с Лизой. Я тоже с вами поеду. Мало ли там что, лишний боец вам не помешает.

– С какой это стати вы с нами поедете? – возмутилась Белозерцева и обернулась к Лизе. – Твой поклонник? – та покраснела и проговорила сдавленно, обращаясь к Орлову.

– Немедленно уходи, на тебя пропуск не выписывали.

– Ладно, садитесь, лейтенант, – Белозерцева взглянула на часы и согласилась. – Дольше разговаривать с вами, скорее уж приедем. Сзади, сзади садитесь, – она махнула рукавицей за спину. – Провезу, так и быть, на свою ответственность, где трое, там и четверо. А лишних бойцов действительно не бывает. Это верно сказали. Теперь – поехали, – снова обратилась она к шоферу, когда Орлов уселся рядом с Лизой. – Надеюсь, больше никто под колеса не бросится? У тебя, Елизавета Григорьевна, сколько поклонников? – она вполоборота с иронией взглянула на Голицыну. – Небось тьма тьмущая. Всех брать будем?

– Вы его неправильно поняли, Катерина Алексеевна, – проговорила Лиза виновато. – Он себе позволяет много, – она ударила Орлова по руке.

– Все я понимаю, – ответила Белозерцева задумчиво. – Вдвоем всяко легче, чем одной. Это верно.

– Слышала? – спросил Орлов у Лизы, наклонившись к ней. – Так что не надо нервничать по пустякам.

– Я даже разговаривать с тобой не желаю, – Лиза отвернулась от него. Белозерцева улыбнувшись, покачала головой.

Станица Красноармейская представляла собой сплошное пепелище. Почти все дома были сожжены, от них остались только почерневшие печные трубы. Не был исключением и дом, в котором жили родственники сослуживца комбрига Голицына, дед и бабка Остаповы. Лиза вспомнила их фамилию, и дежурный энкэвэдэшник, встретивший Белозерцеву, отвел их к тому месту, где прежде стояла изба. Теперь вместо нее зияла подернувшаяся грязным ледком воронка.

– Снаряд попал прямиком, все провалилось, товарищ комиссар, – объяснял капитан, – глубоко ушло.

– Но этого не может быть, – Лиза, которую сразу, как только она увидела, что стало со станицей, охватил нервный озноб, не могла поверить в то, что видела. – Вы уверены, это тот дом? Может, другой? – спрашивала она, цепляясь за ускользающую надежду.

– Да, капитан, вы ничего не путаете? – повторила ее вопрос Белозерцева и строго посмотрела на энкэвэдэшника. – Дом тот?

– Так точно, товарищ комиссар, – ответил капитан с заметной обидой в голосе. – У меня план предвоенный весьма подробный имеется. Если товарищ лейтенант уверена, что Остаповых ищет, – он бросил взгляд на Лизу, – то здесь оно и есть. Одни они здесь жили. Рядом Красновы, Дымовы.

– А что жители? – продолжала спрашивать Белозерцева. – Уцелел кто?

– Да, почти никого, – капитан безнадежно махнул рукой. – По тем сведениям, что собрать удалось, здесь сначала танковая часть немецкая стояла, потом эсэсовцы нагрянули. Они еще народ постреляли. И дома запалили перед отступлением. Так что местный люд кто от пули погиб, кого заживо сожгли в собственной хате. Вот из соседнего дома бабка уцелела, Авдотья Краснова, прежде учетчицей работала в колхозе, а потом уж состарилась. У нее двух дочерей и трех внуков убили, дом сожгли, а она чудом каким-то в подпол провалилась. Сверху ее кадкой приперло, не вылезти. Тем и спаслась, под землей. Дом горел, все над ней было. Мы ж пришли, слышим, колотит кто-то, так вытянули наверх. Только она молчит все, видно, умом тронулась от горя.

– Что ж, коль приехали грех уехать, со старухой не поговорив, – Белозерцева обернулась к Лизе. – Надо спросить ее об Остаповых.

– Так она не откликается, товарищ комиссар, – удивился капитан. – Что с нее проку?

– А вдруг откликнется, – настаивала Белозерцева. – Веди, да нам ехать пора. Все уж ясно здесь.

– Тогда прошу за мной, – пригласил энкэвэдэшник послушно.

– Идем, Лиза, – Орлов поддерживал похолодевшую от горя девушку под руку. – Еще говорила, что мне ехать с тобой не нужно, – не удержался он от упрека. – А я как чувствовал.

Присыпанный серым пеплом снег скрипел под ногами. Капитан НКВД шел впереди, иногда оборачивался, предупреждая:

– Осторожно, товарищ комиссар, рытвина здесь, а здесь – скользко.

– Спасибо, спасибо, браток, как-нибудь не упаду, – откликалась Белозерцева.

– Где ж старуха Краснова твоя?

– Да, кажется, пришли уже, – капитан сверился с планом. – Здесь, на взгорке три дома и стояли. Между ними небольшая рощица березовая, всего-то пять или шесть деревьев. Вот только пни обожженные от них остались. А дома, – он прищурился, окидывая взглядом местность, – располагались кружком: печки, видите, с трубами? Вот что ближе к нам, это и будет Красновых бывший дом. Подальше – Дымовых, а вместо остаповского, сами взгляните, большая воронка, и все.

– Я не верю, не верю, – всхлипнула Лиза и уткнулась лицом Орлову в плечо.

– Да погоди ты, – он погладил ее по выбившимся из-под ушанки волосам, – может, и спасся кто. Сейчас старуху расспросим.

– Вы как прикажете, Катерина Алексеевна? – осведомился деловито капитан. – Авдотью ту к вам сюда привести?

– Зачем же? – Белозерцева отрицательно покачала головой. – Легко ли ей ходить, коли старая она, да еще горе такое спину гнет. Сами до нее дойдем. Где сидит-то она?

– Да вот за печкой своей, – капитан махнул рукой вперед. – Притулилась там на приступке и не шагу, все смотрит, смотрит перед собой, не мигая. Точно ждет кого. Уж ей говорили, вставай, мать, пошли, хоть поешь чего, погреешься у наших костров, а она – ни в какую, упрямая.

– Да какая уж еда на ум придет, – усмехнулась грустно Белозерцева. – Ты сам-то откуда, капитан? – спросила она энкэвэдэшника.

– Я из Свердловска.

– Значит, твои в сохранности?

– А я вообще детдомовский, ни отца ни матери не помню. Спасибо товарищу Дзержинскому, устроил колонии для таких, как я, оборванцев. Вот в такой колонии и вырос. Вы идите за мной, товарищ комиссар, – продолжал он, обходя пепелище. – Сейчас я старуху эту кликну. Авдотья! Авдотья Степановна! – послышалось через минуту из-за разрушенной, обгоревшей трубы. – Ты слышишь меня? Это я, капитан Сверчков, признала? С тобой комиссар из Москвы поговорить хочет. Так что с печки слезай, давай, помогу, – в ответ что-то пробубнили по-старчески неразборчиво. – Катерина Алексеевна, здесь она, – Сверчков высунулся из-за трубы, – жива-здорова. Ты бы хлебушка покушала, мать, – предложил он погорелице. – Я вот принес полкраюхи.

– Что ж, идем, лейтенант, – Белозерцева обернулась к Лизе. – Может, удастся разговорить эту Авдотью, узнаем что-нибудь о твоей сестрице. Так говоришь, Авдотья Степановна? – переспросила она Сверчкова, когда они приблизились.

– Так точно, товарищ комиссар, – подтвердил тот. – Авдотья Степановна Краснова, учетчица из колхоза «Заря коммунизма», местная жительница, из всех документов у нее только эта книжица колхозная и сохранилась, но в ней все верно, я проверял.

– Это хорошо, что проверяли, капитан, – ответила Катерина Алексеевна задумчиво, – Авдотья Степановна, поговоришь со мной? – она наклонилась к старухе.

Та сидела на деревянном чурбаке с обгорелыми боками, который подложил ей энкэвэдэшник, маленькая, сгорбленная, закутанная в черный, в темно коричневых заплатах, платок. Голова ее была опущена и время от времени вздрагивала. Словно и не услышав Белозерцеву, она что-то проговорила, глядя себе под ноги.

– Что говоришь-то? – Белозерцева тронула ее за плечо. Старуха вздрогнула. Подняла голову. Лицо ее было узенькое, сморщенное, под черным краем платка – выцветшие глаза навыкате, запавшие щеки дрожат.

– Убили, всех убили, – теперь уж более различимо проговорила она. – Всех убили, ироды. И Ванюшку, и Сашку, деточек моих, и Марфушку, ей всего пять годков исполнилось…

– Авдотья Степановна, вы Остаповых помните? – спросил ее нетерпеливо Сверчков, – Остаповых, соседей ваших? Что с ними стало? Вот товарищ комиссар интересуется, – он указал на Белозерцеву.

– Остаповых? – переспросила старуха едва слышно, Лиза затаила дыхание. – Остаповых, – слезящиеся, красноватые глаза Авдотьи заморгали, потрескавшиеся губы вздернулись. – И их убили, – проговорила она, снова опустив голову. – и Мишку Остапова, и Анну, жену его, и внучика Митьку.

– А девушка, девушка у них жила? Она на каникулы к Остаповыми приехала. Натальей звали. Не помните? – спросила Белозерцева и бросила взгляд на побледневшую Лизу. Старуха помолчала, потом сказала все так же вяло и бесцветно.

– Помню, из Ленинграда она приехала. Коса толстая у нее была, как у меня когда-то в молодости. Веселая девица, красивая. Тоже убили, – она всхлипнула громко, словно что-то надорвалось у нее внутри. – Всех убили. И девицу ту. Тоже.

– Неправда! Я не могу поверить! – Лиза стиснула руку Орлова, ее колотила дрожь, слезы, как она ни старалась сдержать их, катились по щекам, их сбивало ледяным ветром. – Я не верю, – еще раз повторила она и пошатнулась.

Сверчков бросился, чтоб поддержать ее, но Орлов успел скорее, обнял повернув к себе:

– Не плачь, не плачь, – приговаривал, сам понимая, что все утешения бесполезны.

– Отведите ее в машину, лейтенант, – проговорила мрачно Белозерцева. – Я сейчас приду. Вот только с капитаном еще потолкую.

– Я не верю, этого не может быть, – пока Орлов вел ее к дороге, Лиза говорила и говорила, все одно и то же, сама не слыша собственного голоса. – Не может быть, чтоб вот так, вот так одна, совсем одна.

– Теперь все может быть, – вздохнул Орлов и распахнул перед ней дверцу машины. – Садись, погрейся. Все может быть, Лизок. Столько вокруг горя, что уж ничему не удивляешься. Только ты не одна, я с тобой. Пока не убили.

– Господи, Алексей, что ты говоришь! – воскликнула Лиза, стирая рукавицей слезы с лица, и отвернулась от него. Мелкая пороша билась в стекло.

– Я бы на твоем месте, Елизавета Григорьевна, расстраиваться не торопилась, – дверца машины хлопнула, Лизу обдало холодным, морозным воздухом, Белозерцева села рядом с шофером. – Может статься, что от собственного горя у старухи все в памяти перепуталось, шутка ли сказать – две дочки и три внука погибли, да так, что и хоронить нечего – по кучке пепла только осталось. Мне капитан Сверчков доложил, что в сентябре сорок второго, когда немец на Сталинград шел, они в оцеплении у этой же самой Колочовской – Красноармейской стояли. Приказано было ни шагу назад, так они всех дезертиров, кто с фронта бежал, огоньком здесь встречали. Так вот, все, кто оружие держать мог, при отступлении с нашей армии ушли, это Сверчков точно знает. Кроме того, в Колочовской дивизионный госпиталь находился почти с неделю, так многие из здешних девчонок в добровольные помощники пошли, санитарками. С госпиталем и ушли из Колочовской дальше к Сталинграду. Так что когда немец пришел, тут разве что старики-инвалиды да старухи вроде этой Авдотьи, которая хозяйство свое бросить побоялась, несколько баб да детишки малые остались. Я к тому это говорю, – Белозерцева повернулась к притихшей Лизе, – что Наташа вполне могла в медсестры поступить или уйти с заградотрядами НКВД или с какой-нибудь частью отступающей. Ты не отчаиваяйся, – она протянула руку и прикоснулась к Лизиной щеке, – теперь Паулюса пленили, Манштейна отбросили, порядка больше будет. Может, и выяснится, где Наташа находится. Я тебе обещаю, как только вернусь в Москву, постараюсь навести справки поточнее, чем свидетельства этой старухи Красновой. А ты жди. Договорились? Веришь мне?

– Верю, Катерина Алексеевна, спасибо, – Лиза всхлипнула, но голос ее прозвучал спокойнее.

– Вот и славно, – заключила Белозерцева и, обратившись к шоферу, приказала: – На обратном пути поезжай вокруг.

– Но это опасно, Катерина Алексеевна, – запротестовал тот. – Еще снарядов неразорвавшихся, мин полно.

– Мне Сверчков доложил, что саперы уже поработали на славу, так что не бойся, – успокоила его Катерина Алексеевна. – К тому же там везде регулировщики, даже если захочешь, на непрочесанное место не пустят. Езжай по флажкам.

– Ну, как скажете, – сержант пожал плечами.

Выбивая снег колесами, машина тронулась. Сзади заурчала машина с охраной. Склонившись к окну, Лиза смотрела на тающие вдалеке обгорелые печные трубы Колочовской. Она столько времени стремилась сюда, столько раз думала и передумывала планы, как пробраться в станицу и узнать хоть какие-нибудь сведения о сестре. Сколько раз воображала себе самое невероятное – Наталья жива и она обязательно встретит ее, надо только попасть в Колочовку. Именно это казалось самым трудным. И вот – попала. А Колочовки-то и нет. И Натальи тоже нет. Жива ли она?

– Остановись, – донесся до нее голос Катерины Алексеевна.

– Где остановиться? – не понял шофер.

– Вот здесь и остановись, – приказала Белозерцева недовольно.