Текст книги "Дневник кушетки"

Автор книги: Викторьен Дю Соссей

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц)

IX

В течение нескольких дней, последовавших за историей с Нинеттой, мой хозяин был печален, молчалив и угрюм. Он, похоже, испытывал угрызения совести за свое поведение, это удивительное и непонятное ему самому поведение, которое имело своим последствием слезы женщины, пришедшей к нему с надеждой положить на память на склоне своих дней светлый букет, составленный из блестящих цветов сладострастия и жгучих поцелуев.

Меня не удивило то, что мой хозяин попытался найти Нинетту в Париже, где она, без сомнения, старалась забыть свою тоску и страдание.

Во всяком случае, в течение почти целой недели нас посещали только старые подруги, с которыми мой хозяин обращался учтиво, не доходя, однако, до той виртуозности, которая меня так поражала. Это была учтивая любовь, нежности светского человека. Впрочем, я всегда говорила, что у моего хозяина руки так же «болтливы», как и рот. Он делал наиболее дерзкие жесты с непринужденностью тех людей, которым все позволено. Вполне понятно, что женщины, приходившие к нам, должны были быть готовы ко всяким неожиданностям, и что они, переступив порог нашей квартиры, должны были совершенно отказаться от чувства стыдливости.

До сих пор я останавливалась очень мало на его похождениях; я довольствовалась только тем, что указывала на них, точно так же, как и мой хозяин мало останавливал на том свое внимание. Два или три раза нас посетила красивая дама с карими глазами, которая, может быть случайно, а может быть по особому чутью, всегда приходила в нашу берлогу в тот момент, когда у нас реял призрак скуки; она, как божественная инокиня, которая, сея вокруг себя благодеяния, утешение, надежду, радость, являлась в горькие минуты, чтобы вызвать на скорбных лицах улыбку счастья и новых надежд.

Однажды вечером, когда на наших часах пробило девять, она пришла к нам; это было совершенно неожиданно. Мой хозяин совсем ее не ждал.

– Я беспокоилась о тебе, – сказала она, – и мне не хотелось лечь спать, не проведав тебя. Вот уже несколько дней ты мне кажешься таким нервным и несчастным, как будто бы у тебя на сердце глубокое горе или важные заботы. Я тебе приведу друга, который, я надеюсь, отгонит в эту ночь мучительные пустые мысли, так угнетающие тебя. Я бы хотела, как маленького ребенка, усыпить тебя прелестными историями; хоть немного развлечь тебя.

Он привлек ее к себе, обнял и с чувством прошептал:

– Ты ангел. Ты, моя дорогая, всегда являешься утешительницей, пускающей в ход всю свою нежность и деликатность, для того, чтобы, подобно феям, обратить черное в голубое, серое в розовое; ты родишь надежду и забвение.

– Я у тебя не спрашиваю, мой друг, что причина твоего горя. Может, ты потому и не поверил мне его, что не хотел, чтобы я знала об этом… Смотри, на дворе май; листья, распускаясь, как бы кружевом покрывают ветви. В садах расцветают первые розы; цветочницы разносят корзинки с фиалками. В лесах, покрытых молодой листвой, благоухает золотистый мох, который ты так любишь, потому что, говоришь ты, все блондинки похожи на золотистый мох; все радуется; весна поет песню вместе с птицами, которые вьют гнезда; пронесся свежий ветерок; вечно юное солнце посылает свои лучи, которые так же очаровывают, как прекрасные глаза молодой девушки… Вот почему я и пришла; я не хочу, чтобы в это время ты горевал, ты должен смеяться; я хочу слышать твой радостный голос; лги мне, и в угоду тебе я буду верить, что ты говоришь искренно.

– О, Боже! Я болею душой, потому что совершил дурной поступок.

– Ты! – вскричала она.

– Да, я. На днях у меня была здесь женщина.

– Здесь! – сказала она.

– Здесь! – подтвердил он. – Я не знаю, каким образом она узнала мой адрес и кто ей указал сюда дорогу. Она никогда не бывала в этом доме. Это первая иностранка, которая переступила порог моей квартиры, и вообще первая женщина, потому что ни одна особа женского пола, кроме тебя, не проникала сюда. Я был возмущен, как будто в моем жилище произошло святотатство. Я клялся тебе, обожаемая маленькая царица моего сердца, что двери будут закрыты даже перед самыми прекрасными женщинами! Золото ты мое, приход этой иностранки – это моя первая ложь перед тобой.

– Но кто была эта женщина? – спросила с душевным беспокойством прелестная подруга моего хозяина.

– Семь лет прошло с тех пор, как случай свел нас; я был знаком с ней, и в течение двух месяцев мы были влюблены друг в друга. С тех пор я ее больше никогда не видел. Ты, вероятно, поймешь те желания, которые могут появиться в душе прежней любовницы? Ей захотелось со мной увидеться. И издалека, из своей далекой провинции, она совершила эту длинную поездку в Париж. Она меня нашла. Это была она. Ну, а я ее выгнал, как только она мне сказала, что любит меня по-прежнему. Ты слушаешь? После того, как она облегчила свою душу, после того, как она высказала свои желания, когда она выказала свою развратность, я ее оттолкнул от себя; я стал жестокосердным; я выдумывал для нее слова, которые, когда я их произносил, вызвали на ее лице страдальческое выражение; ее большие черные глаза наполнялись слезами, которые тихо струились по ее бледным щекам. Эти страдания не только не смягчили меня, я не только не почувствовал угрызения совести, но, наоборот, ее жалкий вид меня еще более раздражил; я изобретал еще более жестокие слова, более язвительные выражения, чтобы увеличить ее страдания и еще более унизить. Я находился в каком-то непонятном бешеном состоянии. Это было безумием. И если бы я не предполагал, что более грубое обращение может ее осчастливить, я бы бросился на нее, я бы осквернил ее, чтобы очернить ее честь и потом оскорбить. Но я боялся, что и этот поцелуй может ей доставить удовольствие, и я удовлетворился тем, что сказал ей, из сожаления, прости. Поступив так, я совершил дурной поступок. Я испытываю мучительное сожаление, которое меня гложет тем сильнее, чем ярче я себе представляю те страдания, которые я причинил этой женщине. Да, есть где-то женщина, я не знаю, где, которая страдает и которая вечно скрывает свои страдания; никому она не может их поверить; ни от кого она не услышит сочувственного слова. Она походила на дикое животное, у которого вонзилась под ноготь заноза; ее нельзя вытащить; из-за занозы начнет гнить ступня, гангрена охватит всю ногу, язвы покроют все тело, и в один прекрасный день, после медленной агонии, оно околеет где-нибудь. Ну да, она как это животное, и я глубоко вонзил в ее сердце этот шип. Это плохо! Его уже оттуда не вытащить. Эти раны сердца уже никто сам не излечит. Начиная с этого дня я несчастен; я не видел, как весна сменилась летом; моя душа представляет собой пустыню, по которой гуляет самум.

После этих слов дама с карими глазами прижалась к груди моего хозяина; в продолжение нескольких минут она покрывала поцелуями его глаза, лоб, губы, а затем очень мило сказала:

– Позволь мне разделить с тобой пополам твое горе; это по моей вине ты был злым; я теперь знаю причину твоей суровости. Наше счастье принадлежит только нам двоим. Мы должны быть соучастниками всего того, что мы делаем. Ты защищал свою женщину. В сражениях нет великодушия. Мы связаны еще более сильной, новой связью… Я хочу внести рай в твою душу…

Они были на мне. Только одна лампа светила на маленьком столике. Ее ровный свет под розовым абажуром образовал над их головами нечто похожее на сияние зари-утешительницы. Медленно звучал над этой группой гимн любви. Их натуры слились с каким-то ненасытным наслаждением. Волосы нашей прелестной подруги сами распустились, как бы для того, чтобы тенью окутать их слившиеся в поцелуе уста; эти обворожительные волосы с различными оттенками, то белокурые, то каштановые, то серебристые, при свете лампы образовали какой-то сияющий ореол. И внезапно вокруг них возникла радость опьянения и наслаждения, зажигая их глаза тем божественным сиянием, тем непостижимым огнем, который светится в глазах всех влюбленных. Безумие достигло крайнего напряжения, перешло в забвение, образовав как бы непроницаемую вуаль, которая может прикрыть все плохие воспоминания. Их голоса, полные счастья, походили на голоса ангелов. Сладострастие имеет свою святость; они любили с той же торжественностью, с какой священник служит мессу; унесенные волшебным и таинственным полетом, который увлекает падшие духом тела на ужасающую высоту, где любовь становится так неограниченна, что уже невозможно отличить жизнь от мечтаний, истину от сказок.

И я за ними следовала какая-то подавленная: я слышала их лепет, я восхищалась и вся содрогалась, я приводила в порядок свои чувства, разбредшиеся неизвестно куда.

Я точно знаю, что произошло в эту ночь; я присутствовала при душевном перевороте, при сделке с совестью, при прелестнейшем концерте, который может разыграть только страсть, – и это все было делом одного поцелуя, одного очень томного поцелуя, которым ротик моей милой подруги, прелестной дамы с карими глазами, которую так любил мой хозяин и которая, несмотря на все его предательства, не переставала его любить, по крайней мере она его любила тем более, чем более он ее обманывал.

X

Наконец мы стали свидетелями оргии!

Долго я ее ждала, мне ужасно хотелось знать, как я перенесу зрелище этого грандиозного состязания безумств, того, что составляет суть оргий. Часто мои соседи по комнате, наблюдавшие за подобным весельем, расхваливали мне те из ряда вон выходящие дни.

Эта глава моих мемуаров немного пугает меня; я боюсь писать дальше. Я бы хотела остаться благовоспитанной и, соответственно моему стилю, сдержанной кушеткой. Я не должна забывать о корректности по отношению к тем, которые меня прочтут: кушетка, которая пишет, должна честно относиться к своему делу и не подражать тому старому простаку романского происхождения, о котором я слыхала что он осмелился себя вести как грубый, необразованный человек.

Если римские историки были слишком смелы в описаниях оргий времен падения империи, то нас законы приличия заставляют быть более стыдливыми. Нужно щадить читателя. Грубые выражения, которые его обязывают читать, оскорбляют его эстетическое чувство. Ни в какой стране для выражения низких поступков нельзя употреблять грубых выражений, вызывающих ощущение тошноты и отвращения. Я здесь хочу попытаться описать современную оргию «fin de siècle», как говорил мой хозяин; и если мне не удастся представить яркую картину того, что я сама видела, я умоляю меня простить; я сделала то, что было в моих силах.

Их пришло семеро: четверо женщин и трое мужчин. Мой хозяин их сопровождал. Он был под хмельком. Женщины были сильно одурманены; они пели. Мужчины находились в каком-то невменяемом состоянии, и в их глазах светились огоньки, напоминающие блеск в глазах голодных волков. Несмотря на свое нетрезвое состояние, которое, казалось, уже близилось к концу, мой хозяин закрыл окна и спустил занавеси на ночь, которая глядела в открытые окна миллионами звезд, как бы желая скрыть ту мерзость, которая должна была свершиться. Свечи мерцали, лампы горели ярким светом, как бы вдохновляемые дыханием предстоящей оргии. В соседней столовой, в отдаленной гостиной было море света, так как для всех этих безумных празднеств необходимо, чтобы все сверкало.

Но кто эти женщины, тела которых были такими прелестными цветниками грации? Наиболее грациозная из них называлась Жанной; это была блондинка с широкой грудью, стянутой низко вырезанным корсажем, как будто ее груди состояли из рессор, похожих на те, которые мне придают эту изящную гибкость и вызывают у всех знающих меня восклицание: «Какая превосходная кушетка!» У нее были темные глаза, но я не могла разглядеть точно цвета: зеленые или черные; при свете в них горел какой-то огонек. Другая, Марго, была темной, высокой, элегантной, с тем ухарским видом, который является отличительным признаком женщин, которые над всем насмехаются, ничего не уважают, не думают о высоких материях, живут минутой, не задумываясь о будущем, не жалея о том, что делала в прошедшем ее маленькая грудь – почти смуглая, с какими-то странными переливами; говорили, что какая-то ядовитая кисть окрасила их, право, не разберу, кажется, в синий цвет, или что она перенесла всякого рода побои.

Третья, Сусанна, была также блондинкой; ее лицо и шея были свежи, как белые розы; она выглядела очень молодой, и ее нежный взгляд под длинными черными ресницами был томен и меланхоличен; как будто в нем отражались непрерывно следующая одна за другой мечты; несмотря на ее молодость, голос ее звучал устало, а ее изящно очерченный бюст, покрытый бесчисленным множеством безумных поцелуев, был довольно велик. Четвертая называлась Люсетта. Люсетта была также блондинкой, но ее волнистые, удивительно красивые волосы отливали то пепельным оттенком, то золотистым; огромные голубые глаза с темными кругами под ними лихорадочно сверкали на ее бледном страдающем лице истерички, которое носило следы непрерывно повторяющихся пороков, от которых так быстро увядает тело; у нее был серебристый музыкальный голос, напоминающий гармоничный, нежный и чистый звук колокольчиков. Ее гибкие пальцы скользили с бархатной лаской, как будто бы она хотела всеми своими жестами возбудить жажду наслаждения.

Эти четыре женщины были прекрасны, молоды, и каждая из них могла удовлетворить самый избалованный вкус. Однако два друга моего хозяина не были достойны того, и я бы о них не говорила, если бы они не играли такой смешной роли, которая высоко подняла над ними хозяина этого помещения. Один из них, уже старик, так как ему было не менее сорока лет, принадлежал к тем людям, которые воображают себя окруженными со всех сторон поклонницами; его звали Дакост; он был одет по-английски, потому что его бабушка некогда побывала в Америке.

Другой, помоложе, назывался Андре; это был славный малый, парижанин в полном смысле слова, очень элегантный, но не обладавший качествами, необходимыми для оргий, так как его слабое здоровье не могло долго выносить их.

О моем хозяине бесполезно говорить; в тот вечер он был удивительно расположен к веселью, готов на всякое безумство, и с кубком в руках подавал пример и пил, как сам Бахус.

Шампанское лилось из бутылок и кубков подобно тому, как струятся ручейки на поляне, стремительно вырвавшиеся из источника; запах духов смешивался с легким запахом табака.

Жанна и Марго, две старые подруги, томно пели возмутительные песни, составленные, без сомнения, какой-нибудь безумной жрицей из Астарты. Из полурасстегнутых платьев виднелись тела, покрасневшие от разыгравшейся страсти; вскоре видны стали все прелести, скрытые до того момента, и гордо обнажились прекрасные формы.

Пирогов и конфет, расставленных на столе, было так много уничтожено, что от поцелуев несло особым запахом и они стали какими-то сахарными, внушая лакомкам все больше и больше дерзости.

Сусанна, которая в одурманенном виде была сентиментальнее, чем обыкновенно, сняла с крючка мандолину и, сев на ковер, легким ударом пальцев по струнам извлекла из нее прелестные звуки; она играла сладострастный романс, пропетый расслабленным протяжным голосом мандолины; казалось, инструмент реагировал на опьянение Сусанны; не отдавая себе, может быть, отчета, она придавала музыке оттенок мучительной страсти.

Но двое друзей моего хозяина с каким-то глупым выражением лиц смотрели на прелестных девочек, которые похотливо танцевали, не смея взять их в свои объятия и бросить туда или сюда на meuble d'amour, чтобы удовлетворить свои страстные желания, которые как бы захватили их в плен.

Тогда, возбужденные барышни бросились на расслабленных мужчин, облили их вином, осыпая ударами и, черт возьми, выгнали их из квартиры с оскорблениями, бешенством и презрением. Их крики долго раздавались в квартире.

Но так же внезапно, как и разгорячились, они вдруг успокоились и с возобновившейся нежностью и желанием любить, снова начали свой танец под аккомпанемент музыки Сусанны.

Вот тогда, признаюсь в этом, я пришла в недоумение. Как мне рассказать о тех событиях, которые произошли несколько часов спустя в этой комнате, освещенной как бы для какого-то необыкновенного ночного праздника? Как описать этот обмен поцелуев? Как описать эту манеру ласкаться?

Я вспоминаю эти вздохи, которые наводнили все пространство вокруг меня, подобно тому, как дым ладана охватывает часовню.

Возможно ли вообразить себе роль такого человека, как мой хозяин, в присутствии таких четырех женщин как Жанна, Марго, Сусанна и Люсетта?

Потому что оргия – это безумство; а разве безумство можно изобразить? Развешанные по стенам, портреты склонились над любовниками, как будто бы и они хотели принять участие в этих чувственных наслаждениях. Мраморные и гипсовые статуэтки дрожали на своих пьедесталах. Пламя свечей колебалось под дуновением этой внезапной бури, а их воск быстро таял…

Я уже не знала счет времени. Больная, расслабленная, я уже не могла различать предметы и вещи, окружавшие меня. Голоса смешались, и мои уши уже не различали, из чьих уст раздавалось хрипение. Их опьянение было заразительно: я сама была едва жива. Я уснула на своих четырех ножках в углу, как рыбачка, почти в тот же момент, как уснули эти изнуренные вакханки, растянувшись где попало. Я не могла даже послать моему хозяину взгляда удивления и благодарности, может быть, потому, что мои глаза уже ничего не видели, или потому, что он спал.

Спустя очень долгое время, уже глубокой ночью, я внезапно проснулась. Кругом царила тишина, которую прерывали только вздохи спящих, свечи догорели, лампы сами потухли, все было погружено в глубокий сон…

На другое утро, уже после полудня, все стали медленно просыпаться. Помятые физиономии; у вчерашних красавиц поблекшие лица; лихорадочно горящий румянец на щеках; синяки под глазами, как будто бы по ним колотили кулаками; они потягивались своими усталыми членами, и их первые слова выражали сожаление.

Мой хозяин поднялся и с насмешливой улыбкой на губах созерцал четырех девиц, разбитых, помятых, обезображенных; я услышала, как он тихо сказал:

– Каковы бы ни были по качеству курицы, петухи всегда лучше.

Но он забыл прибавить, что у него хватило благоразумия не напиваться так, как эти безумцы, и если он был опьянен, то вино к этому опьянению не имело никакого отношения.

На самом деле мой хозяин никогда не напивался до зеленых чертиков, несмотря на то, что был большим любителем выпивок. Умел ли он воздерживаться? Было ли у него достаточно сил, чтобы отказаться от двух или трех лишних бокалов, с которыми теряешь рассудок? Обладал ли он желудком, способным переварить в себе все, что угодно? Я не знаю, но я не видела его никогда в пьяном виде, его капризный характер объяснил мне, каким образом он мог постоянно совершать свои физические упражнения, владеть собою во всех обстоятельствах.

XI

Птички упорхнули одна за другой; мой хозяин привел свой туалет в полный порядок до мелочей, и я его увидела садящимся за стол; он держался прямо, взор его сиял; усы закручены, шапка была слегка надвинута на ухо.

Я не могла удержаться, чтобы не вскрикнуть:

– В императорском табуне нет ничего подобного! Это животное переносит все!

Возможно ли, по вашему мнению, чтобы такая кушетка, как я, не обожала хозяина, подобного моему? Я влюблена, говорю чистосердечно. Мне бы хотелось, чтобы мой каркас, мои пружины и моя вышивка превратились сейчас в прекрасную сильную девушку с янтарного цвета кожей, как у моего милого, нежного друга, красивой дамы с карими глазами, которая, смотря в зеркало на свои плечи и ноги, говорит с довольным видом: «Решительно, у меня кожа первого сорта!»

Но моя самая обыкновенная, утомившая даже меня вышивка никогда не будет стоить кожи не только первого, но и второго сорта; как бы чувствительны ни были мои пружины, они никогда не испытают того, что испытывают женские нервы, и я слишком хорошо знаю изящество моей еловой арматуры, чтобы быть уверенной, что она всегда уступит гибкой и нежной структуре прекрасного женского тела.

Почему это сегодня я мечтаю о своем хозяине? Почему я возбуждена в такой степени, и почему я трясусь в своем углу, как безумная, желающая пирога, пирога ее хозяина?

Очевидно, что это нелепо с моей стороны! Но с тех пор, как я начала писать свои мемуары, мне кажется, я очутилась в таком положении, в каком не была ни одна кушетка. Не придает ли занятие литературой известного рода очарования?

Увы, зачем мне разбираться в своих нравственных качествах? Я недостаточно храбра с физической стороны. Я только бедный инструмент для наслаждений, и если в тайниках своего механизма я чувствую биение чувствительного и великодушного сердца, то об этом никогда не узнает мой хозяин.

Ах, сколько горя доставляет он мне! Мне, которая его так любит!.. Иногда моя печаль не представляется мне несправедливой; я хочу подняться над мелким злопамятством и прославить, как и должна, величайшую любовь, служить которой привел меня случай.

Я никогда не перестану хвалить его ловкость и смелость, и я признаюсь, что он – животное столь же высокомерное, сколь же доблестное; не единожды он хвастался, что бронзовый слепок с него, выставленный на публичной площади в Париже, доказывал бы всем слабым, хилым, утратившим способность веселиться, каким замечательным телосложением, какой физической силой, какой прелестной глоткой обладает этот выдающийся феномен, то есть он сам, и я не могу с этим не согласиться.

Сегодня мы зарегистрировали номер 923. Да, девятьсот двадцать три женщины побывали в объятиях моего хозяина; эта цифра поистине значительная, тем более, что большинство из них приходило к нему неоднократно. Нужно признаться, что для тридцати лет это недурной итог. Правда, я беспокоюсь и задаюсь вопросом: если так будет дальше продолжаться, если мы пойдем по этой дорожке, до какого же это числа мы дойдем? Но я уклоняюсь от темы, я хочу поскорее рассказать о сегодняшней истории, которая, право, заслуживает того, чтобы быть переданной потомству.

В этот день, после полудня, мой хозяин сидел за столом, он писал письма, преимущественно любовные; это уже наша особенность: когда бы у нас ни писали – всегда любовные письма; как вдруг раздался знакомый звон колокольчика.

– Опять! – вскричал мой хозяин. – Это кто еще намерен мне надоедать!

Так как он был почти совершенно голым – дело было в середине лета, – им внезапно овладела стыдливость, и как бы желая что-то спрятать, это чудище прикрылось халатом, подпоясалось витым поясом и медленно направилось к двери.

– Сударь, тут проживает m-me Жозанна Бармен? – спросил женский голос, один из тех голосов, которые так богаты оттенками и силой.

Я думала, что произойдет заминка, но мой хозяин ответил, совершенно не смутясь:

– Да, да, сударыня, тут. Если вы хотите войти, будьте любезны.

Дама вошла.

– M-me Жозанна в соседней комнате. И так как она одна… Потрудитесь, сударыня, последовать за мной.

Прекрасная незнакомка вошла в нашу комнату и, разумеется, немедленно оказалась на мне.

– Но… – попыталась было дама.

– Вы не любите ждать, – вставил мой хозяин. – Я пойду ее предупредить.

Он удалился на несколько секунд и вернулся с бутылкой шампанского и двумя бокалами.

– В ожидании ее прихода позвольте мне предложить вам немного этого замороженного вина… сегодня так жарко…

Она, растерявшись, уверяла, что ей не жарко, что ей не хочется пить, и в этот момент она весьма походила на обезумевшую.

Я должна вам сказать, что m-me Жозанна Бармен – кокотка, проживающая над нами, на втором этаже.

– Вы подруга Жозанны? – спросил мой хозяин.

– Да… мы были представлены друг другу в этом году зимою, в Монте-Карло. Я ее очень люблю. Я в отчаянии, что мы так редко видимся…

– Она так занята! – сказал мой хозяин.

– Я пришла для того, чтобы обнять ее и расцеловать.

– Вы обворожительны! Жозанна будет, без сомнения, очень рада… За ваше здоровье, сударыня, – сказал мой хозяин, предлагая ей бокал, в котором кокетливо колыхалось вино.

– С удовольствием! – сдавшись, сказала она. – Мне хотелось пить.

– Я догадался, сударыня, – ответил он, осматривая ее внимательным взглядом.

– Отчего вы так смотрите на меня? – спросила она.

– Я стараюсь вспомнить… мне кажется, что я вас знаю… У! черт! видел ли я вас?.. Ваши русые волосы… ваши глаза фиолетового цвета… Ваша исключительная талия… Но больше всего ваши волосы, ваши русые прелестные волосы…

– Вы очень любезны, сударь…

– Нет, я не любезен… Где я вас видел?

И он сделал вид, как будто старался что-то вспомнить.

– Бесспорно, это было в Париже, – сказал он. – Потому что вы парижанка.

– Я не родилась в Париже, но…

– Без сомнения, парижанкой не родятся, парижанкой становятся. О! я вас хорошо знаю…

Она, польщенная, поспешила сказать:

– А!.. на самом деле…

– Видите ли, сударыня, в Париже все прелестные женщины всегда известны.

– Да, но я не хороша…

– Простите, но вы прекрасны. Есть около ста женщин, с которыми я никогда не говорил, которые меня никогда не видели и которых я очень хорошо знаю. Минуту тому назад вы были в их числе.

Он остановился:

– Но я еще не дал вам возможности удовлетворить жажду.

Они опорожнили кубки.

– Вы уже давно в Париже?

– С шести лет…

– Следовательно, с детства…

– О! – воскликнула она. – Я настоящая женщина, и я…

– Двадцать три года, я знаю, – прервал мой хозяин.

– Кто вам сказал об этом?

– Это видно. Я точно узнаю возраст всех женщин…

– А каким образом?

– Мне достаточно посмотреть на одну маленькую вещь, и я узнаю…

– О, научите меня! – просительным тоном сказала незнакомка.

– Это фамильная тайна.

– А! – озадаченно протянула она.

– Я узнаю также, когда я хочу, будущее всякой женщины, ее судьбу, ее счастье и все случайности ее жизни. Прошлое в особенности не представляет для меня никакой тайны. Но прошлое не интересно.

– Вы замечательный человек, – сказала она с такой интонацией в голосе, которая обнаруживала сильную страсть.

Она больше не думала о Жозанне Бармен. Заинтригованная, она уже думала искать повод спросить о своем будущем, когда мой хозяин прервал ее размышления.

– Вас очень любят, – сказал он.

– О, люди!

– Это не люди, сударыня, это один человек. Он брюнет. Он также добр. Он не особенно богат, но он вас сделает счастливейшей женщиной; он будет в стороне от вас, в скучные моменты жизни… Это любопытно…

Он замолчал.

– О! говорите еще, еще, – воскликнула она.

Он наклонился к молодой даме, взял ее голову в свои руки; уставил ее глаза против своих глаз. Их уста разделяло очень незначительное пространство.

– Очень скоро вы его узнаете. Он перед вами явится самым необыкновенным образом. Ничто вам не предскажет, что это он. Он вас застигает врасплох. Он вас возьмет и унесет; его первый жест будет жестом… Поцелуй в рот, как этот…

И он поцеловал в рот прелестную женщину, со сладкой и неопределенной страстью, которая уже довела до обморока такое множество его возлюбленных. Она не чувствовала поцелуя, очарованная, глядя на него глазами, помутневшими от страсти, она подчинялась ему, ничего не понимая, ничего не предвидя.

– И у вас будут величайшие радости любви. Это будет идеальной любовью, которая на всем своем пути будет устлана экстазами вашей расцветающей любви, которая наполнит прелестными мечтами ваши воспоминания. Бойтесь его прогнать: он принесет с собой счастье. И когда он вас приласкает, чтобы увлечь на постель сладострастия, вы позволите уломать себя без лишней мольбы…

И чудовище наклоняется все ближе и ближе к ней.

– Вы чувствуете, как его руки обхватывают ваш дрожащий бюст. Вы начинаете ощущать его дыхание. Поцелуи жгут ваши глаза, ваши губы… Безумная от желания, вы отдаетесь, не думая о последствиях вашего беспомощного состояния… Вы допускаете опьяняющие ласки… Вы благословляете руку, которая вас не щадит… Вы закрываете ваши удивительные глаза, которые в тот момент принимают оттенок фиалок. И мало-помалу у вас дух захватывает от счастья. В экстазе вы обращаетесь к небу… Вы в восхищении… Видишь ли ты? Вот это и есть рай… Ты ангел, и я твой ангел… Твои уста горят… Твои глаза отуманены… Твое тело дрожит страстью, и сладострастье проникает до мозга костей… Вот наслажденье! Твои глаза глядят, глядят… О, что видишь ты? Что предвидишь ты? Я тебя люблю!.. Я тебя люблю!.. Я тебя люблю!..

Тогда она, ослабев, прошептала задыхающимся голосом:

– О! люби… люби меня… Я тебя люблю!

Ах, нет, знаете, когда человек позволяет себе увлечь женщину подобной музыкой, то это действительно прекрасно!

После победы мой хозяин, обнимая ее, просил:

– О! Моя дорогая, моя дорогая! У меня только одно желание: увидеть тебя опять… Но, по крайней мере, не скажешь ли ты мне своего имени?

– Ивонна де Ланцели.

– О! Ивонна, я тебя обожаю!

– Поцелуй меня! – сказала она.

Он не заставил себя просить еще раз исполнить эту приятную работу.

– Но! – воскликнула Ивонна. – А Жозанна? Что же она делает?

– Жозанна! – протянул мой хозяин.

– Жозанна Бармен, – повторила опять Ивонна.

– А! да… Но, крошка моя, это наверху…

– Наверху?

– Ну да! Это первый этаж. Жозанна живет на втором… Ты ошиблась этажом.

– Ах!

Я никогда не предполагала, чтобы женщина могла настолько оцепенеть.

И действительно, было от чего.

– Нет, – сказала она. – Нет! Это невозможно!

– Я тебе говорю, – подтвердил мой хозяин.

– Ну и дура же я! У меня странная манера подниматься по лестнице! Я бы все-таки побилась об заклад, что все, о чем вы здесь мне говорили, – ложь!

– Нет, не говори таким образом, Ивонна; это есть любовь.

– А Жозанна, которая меня ждет?

– О! дорогая, дорогая, еще нет и четверти часа, как вы переступили порог этого дома.

Она ушла.

– Прощайте, прощайте!

– Вы вернетесь?

– Завтра!

И дверь захлопнулась за ней.

Тогда мой хозяин взял памятную книжку возлюбленных и записал: «924, Ивонна де Ланцели». Но около цифры поставил крест.

– Эту следует выделить, – сказал он, улыбаясь.

Действительно, это было непреднамеренно; это особенный номер.