Текст книги "Денискины рассказы: о том, как всё было на самом деле"

Автор книги: Виктор Драгунский

Соавторы: Денис Драгунский
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

– Пошло вон! Пошло вон отсюда! Вон пошло!

А я встал на ноги, прижал руки по швам и вежливо ей сказал:

– Здравствуйте, Зинаида Иванна! Не волнуйтесь, это я!

И стал потихоньку пробираться к выходу. А Зинаида Ивановна кричала мне вдогонку:

– А, это Денис! Хорошо же!.. Погоди!.. Ты у меня узнаешь!.. Все расскажу Алексею Акимычу!

И у меня от этих криков очень испортилось настроение. Потому что Алексей Акимыч – наш управдом. И он меня к маме отведет и папе нажалуется, и будет мне плохо. И я подумал, как хорошо, что его не было в домоуправлении и что мне, пожалуй, все-таки денька два-три надо не попадаться ему на глаза, пока все уладится. И тут у меня опять стало хорошее настроение, и я бодро-весело вышел из домоуправления. И как только я очутился во дворе, я сразу увидел целую толпу наших ребят. Они бежали и галдели, а впереди них довольно резво бежал Алексей Акимыч. Я страшно испугался. Я подумал, что он увидел нашу ракету, как она лежит взорванная, и, может быть, проклятая труба побила окна или еще что-нибудь, и вот он теперь бежит разыскивать виноватого, и ему кто-нибудь сказал, что это я главный виноватый, и вот он меня увидел, я прямо торчал перед ним, и сейчас он меня схватит! Я это все подумал в одну секунду, и, пока я все это додумывал, я уже бежал от Алексея Акимыча во всю мочь, но через плечо увидел, что он припустился за мной со всех ног, и я тогда побежал мимо садика и направо, и бежал вокруг грибка, но Алексей Акимыч кинулся ко мне наперерез и прямо в брюках прошлепал через фонтан, и у меня сердце упало в пятки, и тут он меня ухватил за рубашку. И я подумал: все, конец. А он перехватил меня двумя руками под мышки и как подкинет вверх! А я терпеть не могу, когда меня за подмышки поднимают: мне от этого щекотно, и я корчусь как не знаю кто и вырываюсь. И вот я гляжу на него сверху и корчусь, а он смотрит на меня и вдруг заявляет ни с того ни с сего:

– Кричи «ура»! Ну! Кричи сейчас же «ура»!

И тут я еще больше испугался: я подумал, что он с ума сошел. И что, пожалуй, не надо с ним спорить, раз он сумасшедший. И я крикнул не слишком-то громко:

– Ура!.. А в чем дело-то?

И тут Алексей Акимыч поставил меня наземь и говорит:

– А в том дело, что сегодня второго космонавта запустили! Товарища Германа Титова! Ну что, не ура, что ли?

Тут я как закричу:

– Конечно, ура! Еще какое ура-то!

Я так крикнул, что голуби вверх шарахнулись. А Алексей Акимыч улыбнулся и пошел в свое домоуправление.

А мы всей толпой побежали к громкоговорителю и целый час слушали, что передавали про товарища Германа Титова, и про его полет, и как он ест, и всё, всё, всё. А когда в радио наступил перерыв, я сказал:

– А где же Мишка?

И вдруг слышу:

– Я вот он!

И правда, оказывается, он рядом стоит. Я в такой горячке был, что его и не заметил. Я сказал:

– Ты где был?

– Я тут. Я все время тут.

Я спросил:

– А как наша ракета? Взорвалась небось на тысячи кусков?

А Мишка:

– Что ты! Целехонька! Это только труба так тарахтела. А ракета, что ей сделается? Стоит как ни в чем не бывало!

– Бежим посмотрим?

И когда мы прибежали, я увидел, что все в порядке, все цело и можно играть еще сколько угодно. Я сказал:

– Мишка, а теперь два, значит, космонавта?

Он сказал:

– Ну да. Гагарин и Титов.

А я сказал:

– Они, наверно, друзья?

– Конечно, – сказал Мишка, – еще какие друзья!

Тогда я положил Мишке руку на плечо.

У него узкое было плечо и тонкое. И мы с ним постояли смирно и помолчали, а потом я сказал:

– И мы с тобой друзья, Мишка. И мы с тобой вместе полетим в следующий полет.

И тогда я подошел к ракете, и нашел краску, и дал ее Мишке, чтобы он подержал. И он стоял рядом, и держал краску, и смотрел, как я рисую, и сопел, как будто мы вместе рисовали. И я увидел еще одну ошибку и тоже исправил, и, когда я закончил, мы отошли с ним на два шага назад и посмотрели, как красиво было написано на нашем чудесном корабле: «ВОСТОК-3».

Сверху вниз, наискосок!

В то лето, когда я еще не ходил в школу, у нас во дворе был ремонт. Повсюду валялись кирпичи и доски, а посреди двора высилась огромная куча песку. И мы играли на этом песке в «разгром фашистов под Москвой», или делали куличики, или просто так играли ни во что.

Нам было очень весело, и мы подружились с рабочими и даже помогали им ремонтировать дом: один раз я принес слесарю дяде Грише полный чайник кипятку, а второй раз Аленка показала монтерам, где у нас черный ход. И мы еще много помогали, только сейчас я уже не помню всего.

А потом как-то незаметно ремонт стал заканчиваться, рабочие уходили один за другим, дядя Гриша попрощался с нами за руку, подарил мне тяжелую железку и тоже ушел.

И вместо дяди Гриши во двор пришли три девушки. Они все были очень красиво одеты: носили мужские длинные штаны, измазанные разными красками и совершенно твердые. Когда эти девушки ходили, штаны на них гремели, как железо на крыше. А на головах девушки носили шапки из газет. Эти девушки были маляры и назывались «бригада». Они были очень веселые и ловкие, любили смеяться и всегда пели песню «Ландыши, ландыши». Но я эту песню не люблю. И Аленка. И Мишка тоже не любит. Зато мы все любили смотреть, как работают девушки-маляры и как у них все получается складно и аккуратно. Мы знали по именам всю бригаду. Их звали Санька, Раечка и Нелли.

И однажды мы к ним подошли, и тетя Саня сказала:

– Ребятки, сбегайте кто-нибудь и узнайте, который час.

Я сбегал, узнал и сказал:

– Без пяти двенадцать, тетя Саня…

Она сказала:

– Шабаш, девчата! Я – в столовую! – и пошла со двора.

И тетя Раечка и тетя Нелли пошли за ней обедать.

А бочонок с краской оставили. И резиновый шланг тоже.

Мы сразу подошли ближе и стали смотреть на тот кусочек дома, где они только сейчас красили. Было очень здорово: ровно и коричнево, с небольшой краснотой. Мишка смотрел-смотрел, потом говорит:

– Интересно, а если я покачаю насос, краска пойдет?

Аленка говорит:

– Спорим, не пойдет!

Тогда я говорю:

– А вот спорим, пойдет!

Тут Мишка говорит:

– Не надо спорить. Сейчас я попробую. Держи, Дениска, шланг, а я покачаю.

И давай качать. Раза два-три качнул, и вдруг из шланга побежала краска! Она шипела, как змея, потому что на конце у шланга была нахлобучка с дырочками, как у лейки. Только дырки были совсем маленькие, и краска шла, как одеколон в парикмахерской, чуть-чуть видно.

Мишка обрадовался и как закричит:

– Крась скорей! Скорей крась что-нибудь!

Я сразу взял и направил шланг на чистую стенку. Краска стала брызгаться, и там сейчас же получилось светло-коричневое пятно, похожее на паука.

– Ура! – закричала Аленка. – Пошло! Пошло-поехало! – и подставила ногу под краску.

Я сразу покрасил ей ногу от колена до пальцев. Тут же, прямо у нас на глазах, на ноге не стало видно ни синяков, ни царапин! Наоборот, Аленкина нога стала гладкая, коричневая, с блеском, как новенькая кегля.

Мишка кричит:

– Здо́рово получается! Подставляй вторую, скорей!

И Аленка живенько подставила вторую ногу, а я моментально покрасил ее сверху донизу два раза.

Тогда Мишка говорит:

– Люди добрые, как красиво! Ноги совсем как у настоящего индейца! Крась же ее скорей!

– Всю? Всю красить? С головы до пят?

Тут Аленка прямо завизжала от восторга:

– Давайте, люди добрые! Красьте с головы до пят! Я буду настоящая индейка.

Тогда Мишка приналег на насос и стал качать во всю ивановскую, а я стал Аленку поливать краской. Я замечательно ее покрасил: и спину, и ноги, и руки, и плечи, и живот, и трусики. И стала она вся коричневая, только волосы белые торчат.

Я спрашиваю:

– Мишка, как думаешь, а волосы красить?

Мишка отвечает:

– Ну конечно! Крась скорей! Быстрей давай!

И Аленка торопит:

– Давай-давай! И волосы давай! И уши!

Я быстро закончил ее красить и говорю:

– Иди, Аленка, на солнце пообсохни! Эх, что бы еще покрасить?

А Мишка:

– Вон, видишь, наше белье сушится? Скорей давай крась!

Ну, с этим-то делом я быстро справился! Два полотенца и Мишкину рубашку я за какую-нибудь минуту так отделал, что любо-дорого смотреть было!

А Мишка прямо вошел в азарт, качает насос, как заводной. И только покрикивает:

– Крась давай! Скорей давай! Вон и дверь новая на парадном, давай, давай, быстрее крась!

И я перешел на дверь. Сверху вниз! Снизу вверх! Сверху вниз, наискосок!

И тут дверь вдруг раскрылась и из нее вышел наш управдом Алексей Акимыч в белом костюме.

Он прямо остолбенел. И я тоже. Мы оба были как заколдованные. Главное, я его поливаю и с испугу не могу даже догадаться отвести в сторону шланг, а только размахиваю сверху вниз, снизу вверх. А у него глаза расширились, и ему в голову не приходит отойти хоть на шаг вправо или влево…

А Мишка качает и знай себе ладит свое:

– Крась давай, быстрей давай!

И Аленка сбоку вытанцовывает:

– Я индейка! Я индейка!

Ужас!..Да, здорово нам тогда влетело. Мишка две недели белье стирал. А Аленку мыли в семи водах со скипидаром…

Алексею Акимычу купили новый костюм. А меня мама вовсе не хотела во двор пускать. Но я все-таки вышел, и тетя Саня, Раечка и Нелли сказали:

– Вырастай, Денис, побыстрей, мы тебя к себе в бригаду возьмем. Будешь маляром!

И с тех пор я стараюсь расти побыстрей.

Заколдованная буква

Недавно мы гуляли во дворе: Аленка, Мишка и я. Вдруг во двор въехал грузовик. А на нем лежит елка. Мы побежали за машиной. Вот она подъехала к домоуправлению, остановилась, и шофер с нашим дворником стали елку выгружать. Они кричали друг на друга:

– Легче! Давай заноси! Правея! Левея! Становь ее на попа! Легче, а то весь шпиц обломаешь.

И когда выгрузили, шофер сказал:

– Теперь надо эту елку заактировать, – и ушел.

А мы остались возле елки.

Она лежала большая, мохнатая и так вкусно пахла морозом, что мы стояли как дураки и улыбались. Потом Аленка взялась за одну веточку и сказала:

– Смотрите, а на елке сыски висят.

«Сыски»! Это она неправильно сказала!

Мы с Мишкой так и покатились. Мы смеялись с ним оба одинаково, но потом Мишка стал смеяться громче, чтоб меня пересмеять.

Ну, я немножко поднажал, чтобы он не думал, что я сдаюсь. Мишка держался руками за живот, как будто ему очень больно, и кричал:

– Ой, умру от смеха! Сыски!

А я, конечно, поддавал жару:

– Пять лет девчонке, а говорит «сыски»… Ха-ха-ха!

Потом Мишка упал в обморок и застонал:

– Ах, мне плохо! Сыски…

И стал икать:

– Ик!.. Сыски. Ик! Ик! Умру от смеха! Ик!

Тогда я схватил горсть снега и стал прикладывать его себе ко лбу, как будто у меня началось уже воспаление мозга и я сошел с ума. Я орал:

– Девчонке пять лет, скоро замуж выдавать! А она – «сыски».

У Аленки нижняя губа скривилась так, что полезла за ухо.

– Я правильно сказала! Это у меня зуб вывалился и свистит. Я хочу сказать «сыски», а у меня высвистывается «сыски»…

Мишка сказал:

– Эка невидаль! У нее зуб вывалился! У меня целых три вывалилось да два шатаются, а я все равно говорю правильно! Вот слушай: хыхки! Что? Правда, здорово – хыхх-кии! Вот как у меня легко выходит: хыхки! Я даже петь могу:

 
Ох, хыхечка зеленая,
Боюся уколюся я.
 

Но Аленка как закричит. Одна громче нас двоих:

– Неправильно! Ура! Ты говоришь «хыхки», а надо «сыски»!

А Мишка:

– Именно, что не надо «сыски», а надо «хыхки».

И оба давай реветь. Только и слышно: «Сыски!» – «Хыхки!» – «Сыски!»

Глядя на них, я так хохотал, что даже проголодался. Я шел домой и все время думал: чего они так спорили, раз оба не правы? Ведь это очень простое слово. Я остановился и внятно сказал:

– Никакие не сыски. Никакие не хыхки, а коротко и ясно: фыфки!

Вот и всё!

Подзорная труба

Я сидел на подоконнике, натянув рубашку на колени, потому что штаны были у мамы.

– Нет, – сказала мама и отодвинула в сторону нитки с иголкой. – Я не могу больше с этим мальчишкой!

– Да, – сказал папа и сложил газету. – На нем черти рвут, он лазает по заборам, он скачет по деревьям и носится по крышам. На него не напасешься!

Папа помолчал, зловеще поглядел на меня и наконец решительно объявил:

– Но я наконец придумал средство, которое раз и навсегда избавит нас от этого бедствия.

– Я не нарочно, – сказал я. – Что я, нарочно, что ли, да? Оно само.

– Конечно, оно само, – ядовито сказала мама. – У твоих штанов такой скверный характер, что они нарочно целыми днями подстерегают каждый гвоздик, цепляются за него и потом рвутся специально для того, чтобы позлить твою маму. Вот какие коварные штаны! Оно само! Оно само!

Мама могла так кричать «оно само» до утра, потому что у нее уже разыгрались нервы, это было видно невооруженным глазом. Поэтому я сказал папе:

– Ну, так что же ты придумал?

Папа сделал строгое лицо и сказал маме:

– Тебе нужно напрячь все свои способности и изобрести аппарат, который обеспечивал бы тебе наблюдение за твоим сыном в часы отсутствия. Мне сегодня некогда, сегодня «Спартак» – «Торпедо», а ты, ты садись к столу и, не теряя времени, изобрети сейчас же подзорную трубу. У тебя это очень хорошо получится, я знаю, что ты человек в этом отношении весьма талантливый.

Папа встал, порылся у себя в столе и положил перед мамой маленькое зеркальце с отбитым уголком, довольно большой магнит и несколько разных гвоздочков, пуговицу и еще чего-то.

– Вот, – сказал он, – это тебе необходимые материалы. В поиск, смелые и любознательные!

Мама проводила его к дверям, потом вернулась и отпустила и меня во двор погулять. А когда мы вечером все сошлись за ужином, у мамы были перепачканы клеем пальцы, и на столе лежала довольно симпатичная синенькая и толстая труба. Мама взяла ее, издалека показала мне и сказала:

– Ну, Денис, смотри внимательно!

– Это что? – спросил я.

– Это подзорная труба! Мое изобретение! – ответила мама.

Я сказал:

– Окрестности озирать?

Она улыбнулась:

– Никакие не окрестности! А за тобой присматривать.

Я сказал:

– А как?

– А очень просто! – сказала мама. – Я изобрела и сконструировала подзорную трубу для родителей, вроде подзорной трубы для моряков, только гораздо лучше.

Папа сказал:

– Ты объясни, пожалуйста, популярно, в чем тут дело, какие принципы положены в основу изобретения, какие проблемы оно решает, ну, и так далее. Прошу!

Мама встала у стола, как учительница у доски, и заговорила докладческим голосом:

– Теперь, когда я буду уходить из дому, я всегда буду видеть тебя, Денис. Я могу удаляться от дома на расстояние от пяти до восьми километров, но чуть я почувствую, что давно тебя не видела и что мне интересно, что ты сейчас вытворяешь, я сразу – чик! Направляю свою трубу в сторону нашего дома – и готово! – вижу тебя во весь рост.

Папа сказал:

– Отлично! Эффект Шницель-Птуцера!

Тут я немножко оторопел. Я никогда не думал, что мама может изобрести такую штуку. Ведь такая с виду худенькая, а смотри-ка! Эффект Шницель-Птуцера!

Я сказал:

– А как же, мама, ты будешь знать, где наш дом?

Она ответила, нисколько не задумываясь:

– А у меня в трубе сидит компасный магнит. Он всегда показывает на наш дом.

– Реакция Бабкина-Няньского, – сказал папа.

– Совершенно верно, – продолжала мама. – Таким образом, если ты, Денис, заберешься на забор или еще куда, это мне сразу будет видно.

Я сказал:

– А там у тебя что? Экран, что ли?

Она ответила:

– Конечно. Помнишь зеркальце? Оно отбрасывает твое изображение прямо мне внутрь головы. Я сразу вижу, стреляешь ты из рогатки или просто так мяч гоняешь, безо всякого смысла.

– Обыкновенный закон Кранца-Ничиханца. Ничего особенного, – проворчал папа и вдруг, оживившись, спросил: – Прости, прости, пожалуйста, я перебью тебя. Один вопросик можно?

– Да, задавай, – сказала мама.

– Твоя подзорная труба что, она работает на электричестве или на полупроводниках?

– На электричестве, – сказала мама.

– О, тогда я тебя предупреждаю, – сказал папа, – ты берегись замыканий. А то где-нибудь замкнет, и у тебя в мозгах произойдет вспышка.

– Не произойдет, – сказала мама. – А предохранитель на что?

– Ну, тогда другое дело, – сказал папа. – Но ты все-таки поглядывай, а то, знаешь, я буду волноваться.

Я сказал:

– Ну, а ты можешь сделать такую штуку для меня? Чтобы и я мог за тобой присматривать?

– А это зачем? – снова улыбнулась мама. – Я-то уж наверняка не полезу на забор!

– Это еще неизвестно, – сказал я, – может быть, на забор ты и не станешь карабкаться, но, может быть, ты за машины цепляешься? Или скачешь перед ними, как коза?

– Или с дворниками дерешься? И вступаешь в пререкания с милицией? – поддержал меня папа и вздохнул: – Да, жалко, нет у нас такой машинки, чтобы нам за тобой наблюдать…

Но мама показала нам язык:

– Изобретено и выполнено в единственном экземпляре, что, взяли? – Она повернулась ко мне: – Так что знай, теперь я все время держу тебя под своим неусыпным контролем!

И я подумал, что при таком изобретении у меня начинается довольно кислая жизнь. Но ничего не сказал, а кивнул и потом пошел спать. А когда проснулся и стал жить, то понял, что для меня наступили черные дни. При мамином изобретении получалось, что моя жизнь превращается в сплошное мучение. Вот, например, сообразишь, что Костик за последнее время уж очень разнахалился и самая пора ему как следует накостылять по шее, а вот не решаешься, так и кажется, что подзорная мамина труба уставилась тебе прямо в спину. И наподдать Костику как следует просто невозможно в таких условиях. Я уж не говорю о том, что я вовсе перестал ходить на Чистые пруды, чтобы ловить там себе головастиков полные карманы. И вся моя счастливая, веселая прежняя жизнь теперь стала запретной для меня. И так тоскливо тянулись мои дни, что я таял, как свеча, и места себе не находил. И дело, уж наверное, просто приближалось к печальному концу, как вдруг однажды, когда мама ушла, я стал искать свою старую футбольную камеру, и в ящике, где у меня хранится всякая утильная хурда-бурда, я вдруг увидел… мамину подзорную трубу! Да, она лежала среди прочего мусора, какая-то осиротелая, облупившаяся, тусклая. По всему было видно, что мама уже давно ею не пользуется, что она про нее и думать-то забыла. Я схватил ее и расковырял поскорее, чтобы взглянуть, что у нее там внутри, как она устроена, но, честное слово, она была пустая, в ней ничего не было. Пусто, хоть шаром покати!

Только тут я догадался, что эти люди обманули меня и что мама ничего не изобрела, а просто так, пугала меня своей ненастоящей трубой, и я, как доверчивый дурачок, верил ей, и боялся, и вел себя как приличный отличник. И от этого всего я так обиделся на весь свет, и на маму, и на папу, и на все эти дела, что я выбежал сразу во двор как угорелый и затеял там великую срочную драку с Костиком, и с Андрюшкой, и с Аленкой. И хотя они втроем прекрасно меня отлупили, все равно настроение у меня было отличное, и после драки мы все вчетвером лазали на чердак и на крышу, а потом карабкались на деревья, а потом спустились в подвал, в котельную, в самый уголь, и извозились там просто до умопомрачения. И все это время я чувствовал, что у меня словно камень с души свалился. И хорошо было, и свободно на душе, и легко, и весело, как на Первое мая.

…Во дворе

Когда мы жили с бабушкой, я не гулял во дворе. Потому что это был на самом деле не двор, а такой как будто внутренний переулок, по которому часто ездили грузовики. И там не было ни газона, ни скамеечек, ни песочницы.

Гулять меня водили на Чистые Пруды – так назывался бульвар, хотя пруд был всего один – зато очень большой, с лебедями. Широкие аллеи, скамейки, деревья – там хорошо было играть или просто бегать.

На Чистопрудном бульваре происходит действие рассказа «Шляпа гроссмейстера» – когда Дениска выуживает из воды шляпу незнакомого дяденьки. Конечно, на самом деле ничего этого не было. Тем более что меня на Чистые Пруды одного не отпускали. Считалось, что я был еще маленький, а там надо было переходить улицу и вдобавок – трамвайные пути.

А зато на новой квартире, на улице Грановского, был не двор, а просто сказка.

Сейчас расскажу почему.

Дом состоял из трех корпусов. Два выходили на улицу, между ними был красивый чугунный забор.

Ажурные ворота и калитка. Рядом с калиткой – будка охраны. Всех жильцов охранники знали в лицо и только кивали: «Здравствуйте… Здравствуйте».

Моя мама рассказывала, что раньше, когда она была маленькая, ворота были глухие. У нее была подруга, девочка по имени Венера, грузинка. Она умела изображать хриплый гудок автомобиля. Подходила к воротам, подносила ко рту ладони трубочкой и громко крякала: «Хрё-хрёёё!» Так крякал «Хорьх» народного комиссара обороны маршала Ворошилова.

Охранник бежал открывать ворота. А там никого, только девчонки удирают.

Наверное, поэтому глухие ворота заменили ажурными – такими же, как старинный забор.

– За забором был сад с фонтаном и скамеечками. За садом был еще один, самый большой корпус – его парадные подъезды выходили в сад. Весь дом сзади был окружен высокой кирпичной стеной. Между этой стеной и домами был широкий и довольно длинный полукруглый проулок, туда выходили двери черных лестниц.

Когда Дениска в рассказе «Пожар во флигеле, или Подвиг во льдах» говорит: «А мы идем с Мишкой мимо черного хода» – вот про такую дверь во двор он и говорит…

Этот проулок мы называли «чёрка», то есть «черный ход». «Айда на чёрку!» – кричал кто-то, и мы все бежали туда или ехали на велосипедах. То есть там вполне можно было кататься. Было даже широкое место, где можно было развернуться на велике, чтобы ехать обратно. Потому что дальше был такой короткий туннель, с низким входом и ступеньками. То есть надо было слезать с велосипеда и тащить его по этим ступенькам. Или же развернуться и поехать обратно.

Разворачиваться было трудно. Потому что место было вовсе не такое широкое, а просто чуть шире, чем вся остальная чёрка. У меня с первого раза не получилось развернуться. Я слишком круто повернул руль и чуть не свалился. Уперся ногой в асфальт. «Ну и ладно, – подумал я. – Буду слезать и переставлять велик».

– Трус! – закричали старшие мальчишки, когда увидели, что я слез с велика – и переставил его, чтобы ехать обратно.

– Почему? – спросил я.

– Если не трус, то развернись, как мы! – и показали, как это делается.

– А почему это я должен, как вы?

– А потому что если не развернешься, мы будем считать, что ты – трус.

Я подумал и сказал, нарочно со взрослым выражением:

– Ну и считайте, ну и пожалуйста! Мало ли что у людей на уме! Мало ли кто кого кем считает!

Мне показалось, что я их обхитрил.

Но они сказали:

– Мы не только считать будем. Мы всем расскажем, что ты трус. Трус, трус, трус!

Я сел на велосипед и стал разворачиваться. С третьего раза получилось.

– Ну, всё, поехали! – сказали они.

– Подождите, я хочу еще потренироваться, – сказал я.

– Да не надо! – сказали они. – Всё нормально, ты не трус.

Но я потом все равно стал тренироваться и очень хорошо научился ездить на велосипеде. И без рук, и со стаканом воды в руке, и даже – лежа животом на седле. Про это написано в рассказе «Мотогонки по отвесной стене».

Но на велосипеде с мотором я не катался, всю эту историю мой папа сочинил.

И я не видел, как в Парке культуры на мотоцикле мчалась по отвесной стене отважная артистка. Но такая артистка была, она много лет выступала с этим опасным номером в Парке культуры имени Горького, ее видел мой папа и, наверное, был с ней знаком. Потому что с ней дружили папины знакомые писатели и артисты. Одна компания. Артистку звали Наталья Андросова, она была праправнучка императора Николая Первого; так уж вышло, что она стала артисткой на мотоцикле…

Фонтан во дворе не работал. Он был небольшой и круглый. Посередине была статуя голого маленького мальчика, который держал в руках здоровенную рыбу. У рыбы изо рта торчала железная трубка – наверное, когда-то давно из этой трубки брызгала вода. Но сейчас никакой воды не было. Внутри фонтана был песок, малышня там лепила куличи.

Я уже говорил (когда рассказывал про нашу квартиру), что это был «правительственный дом». В нем в огромных квартирах жили министры, маршалы и всякое другое начальство. Эти квартиры парадными дверями выходили на парадную лестницу, с малиновыми дорожками, которые были пришпилены к мраморным ступеням латунными прутками с шариками на концах, а кухней выходили на черную лестницу без лифта.

А прислуга – то есть дворники, водопроводчики, шоферы и охранники – жили в подвальных коммуналках. Эти коммуналки выходили только на черный ход. Поэтому вход в нашу квартиру был через кухню.

Мы жили в такой коммуналке, потому что мой дедушка Вася был шофером в правительственном гараже.

Этот дом был построен давно, еще при царе. Тоже для богатых людей.

Моя бабушка Аня – жена дедушки Васи и мамина мама – рассказывала: когда она была совсем молодой – а это было сто лет назад! – она работала «конторской барышней». То есть секретаршей. Она шла на работу как раз мимо этого дома. И видела, как за красивым чугунным забором вокруг фонтана гуляли красиво одетые дети с нянями. Няни были одеты в русскую народную одежду – в длинные сарафаны, а на голове – кокошник. Зачем? Наверное, чтобы няню сразу отличить от мамы или бабушки – то есть от барыни, от хозяйки.

Вот моя бабушка Аня, когда была молоденькой бедной девушкой, шла мимо и думала: «Ах, пожить бы в таком доме… Ах, напрасные мечты!»

Потом они с дедушкой Васей поженились. Потом случилась революция. Он стал правительственным шофером – и им дали жилье в этом самом доме. Правда, всего одну комнату.

В подвале.

То есть мечты сбываются. Но – наполовину.

Мы с ребятами сначала катались на великах, а потом садились на скамеечки вокруг фонтана, отдохнуть и поговорить.

Разговаривали про всё на свете. Но в ос новном про войну (какой маршал был главнее) и про девчонок (какие они все дуры).

И еще, конечно, про почтовые марки. Тогда почти каждый мальчишка собирал коллекцию марок. Ребята все время менялись марками. Марки далеких заморских стран считались самыми ценными. В рассказе «Он живой и светится»

Мишка говорит Дениске, что за игрушечный самосвал даст ему «одну Гватемалу и два Барбадоса». Это значит – марки этих стран.

Про девчонок и про марки – это нормальный разговор, а про маршалов – это было, наверное, только в нашем дворе. Потому что у нас в доме жило самое маленькое шесть маршалов. А может, и больше.

Когда мы только приехали в этот дом и я в первый раз вышел во двор, ко мне подошел какой-то мальчик. Мы познакомились, и он спросил:

– А у тебя дедушка кто?

– Шофер, – сказал я.

– А у меня маршал, – сказал он.

Я подумал – почему он спросил про дедушку? Ведь ребята всегда хвастаются папами. Потом я понял. Потому что папа у него, наверное, был обыкновенный. Инженер или врач, а если военный, то – вполне возможно – майор или подполковник, всего-навсего. А мой папа тогда еще не был писателем, а был артистом эстрады.

Вот, например, сказал бы он про своего папу: «Мой папа инженер».

А я бы сказал: «А мой папа артист!»

Вот это да! То есть мой папа оказался бы главнее. Поэтому он решил бить без промаха – дедушкой-маршалом. Один-ноль.

Я несколько раз приходил в гости к моим дворовым товарищам, которые были внуками маршалов.

Там были бескрайние квартиры со стеклянными дверями. С мраморными каминами и малиновыми коврами, на которых хватало места для игрушечной железной дороги. В углу стояли большие часы с маятником и гирями.

– А гири золотые? – спросил я один раз.

– А ты как думал! – ответил мой приятель.

Я сразу понял, что гири в крайнем случае позолоченные.

Но странное дело, я совсем не завидовал ребятам, которые жили на верхних этажах нашего дома.

Смешно сказать, один раз они мне позавидовали.

Папа купил машину, голубую «Волгу» самого первого выпуска, со звездой на радиаторе и оленем на капоте.

Все маршальско-министерские внуки собрались вокруг и цокали языками: «Это ваша машина? Уй-ты! Собственная? Здо́ровская какая!»

Их дедушек возили служебные «ЗИСы» и «ЗИМы» – это как сейчас «Роллс-ройсы» и «Бентли». Огромные, черные, сверкающие никелем, с дополнительными желтыми фарами, которые были привинчены к переднему бамперу. Номера были в серебристой рамке. Это были особые знаки: номер в рамке и желтые фары – значит, машина «правительственная», и милиционеры на улице отдавали ей честь.

Так что легковая машина не могла удивить ребят с нашего двора. Но – собственная! «Во дает! – повторяли они. – Собственная!» Наверное, они чувствовали разницу со служебной машиной. Выгонят с работы и машину отберут, а собственная – совсем другое дело.

Машина правда была здоровская. Светло-голубая. С серыми дерматиновыми сиденьями. Отовсюду торчали бежевые пластмассовые ручки, как на радиоприемнике. Приемник тоже был, кстати. С пятью клавишами – чтобы сразу включить любимую радиостанцию. А какой спидометр! Не то что на «Победе», где-то сбоку, круглый, как будильник. Нет, на «Волге» спидометр был полупрозрачный и стоял прямо перед глазами водителя. Колеса были с никелированными колпаками, в них отражался наш двор и я посередине компании ребят.

Папа с мамой вышли из подъезда. Папа сел за руль, мама рядом. А я устроился сзади. Там были такие мягкие поручни, приделанные к спинке переднего сиденья. Я стоял, держась за эти поручни, как яхтсмен за канаты. Машина тронулась, мы выехали со двора.

Какой был прекрасный запах у новой машины – свежая краска, дерматин, резина – до сих пор помню. Запах новизны и силы. Даже номер машины помню, представьте себе – «ЭК 90–18».

Значит, мы сидели на лавочках и рассуждали о маршалах. Выходило, что всех главнее маршал Жуков.

Это никому не было обидно. Тем более что маршал Жуков тоже когда-то жил в этом доме, а потом уехал. То есть «его уехали, понял?» – сказал один мальчик. Я понял.

И вот один раз мы так сидели, побросав велосипеды на землю, – и вдруг кто-то из ребят сказал:

– Уй-ты! Жуков приехал!

– Где?

– Да вон, вон! У подъезда!

Жуков был в обыкновенном пальто. Стоял и разговаривал с каким-то человеком в генеральской шинели. А может быть, и в маршальской.

Мы тут же сели на велики и стали кататься вокруг. Доезжали до него, делали разворот, отъезжали и возвращались снова. А сами смотрели на него во все глаза.

Потом он ушел. Мы снова сели на лавочку.

– А почему он в штатском? – спросил я.

– Ты что, не знаешь? – ответил мне кто-то из ребят. – Его Хрущ из армии выгнал! – и шепотом: – Хрущ его забоялся.

Хрущ – это Никита Сергеевич Хрущёв, премьер-министр и руководитель коммунистической партии. То есть самый главный человек в СССР.

Хрущев тоже был прописан в нашем доме. Но жил, конечно, на даче. То есть в загородной резиденции.

Его жена, Нина Петровна Хрущёва, тоже была прописана здесь. И состояла на учете в домовой партийной организации – как домохозяйка. Вместе с работниками домоуправления – то есть дворниками, водопроводчиками, электриками. А также вместе с пенсионерами и другими домохозяйками.