Текст книги "Повторение пройденного"

Автор книги: Виктор Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 4 страниц)

– Товарищи, – сказал он негромко, – товарищи мои... Завтра будет очень трудный бой. Мы должны взять опорный пункт фашистов в Чернушках, и мы его возьмем. Я верю в вас и знаю вас. Вы завтра должны победить. И жить! Вглядитесь в лица друг друга! Вглядитесь и запомните своих товарищей. На войне нельзя не думать о смерти. Она слишком близка. Но о жизни думать веселей...

Матросов как-то по-новому, будто впервые, смотрел на товарищей. Вот стоит Белов – длинный, сутулится, как всегда, темноволосый, лицо удлиненное, подбородок торчит, пушком подернутый, не брился, кажется, ни разу, глаза у него серые, добрые; рот сжатый, напряженный. Пальцы тонкие, на гитаре бы хорошо играл. Вот Копытов, со своей щекой багровеющей, маленький, больной, щуплый, а ведь какой упорный и независимый...

Вот Бардабаев – как всегда, суровый, глаза своя узкие совсем в щелки сжал, скулы под смуглой колючей кожей ходят…

И, почувствовав необходимость что-то сказать сейчас перед всеми, громко так, чтобы слова эти объяснили то, что он сейчас понял, Матросов стал проталкиваться к столу.

* * *

Солнце не успело появиться на чистом небе. Поднялся ветер, в полчаса нагнал облаков, закрывших все плотным низким колпаком, и начался дождь.

На этот раз мы шли без отдыха часов пять, лишь один раз остановились, чтобы заправить баки. Мы устали и замерзли страшно, и когда наконец вышли на западный берег, где все еще не растаял крупный, как каменная соль, снег, развели костер и стали греть руки...

– Что, замерзла? – спросил Валера у жены, а она только улыбнулась слабо.

* * *

Вечером ужинали в Землянке, получив на четверых котелок «шрапнели» да по кружку колбасы.

Белов сидел в углу, у печушки, писал что-то в зеленую школьную тетрадь. Копытов ворочался на нарах, пытаясь уснуть, но голоса ему мешали, он то накрывался шинелью с головой, то привставал, прислушиваясь к голосам. Его опять знобило. Матросов, положив на колени брезентовый подсумок с дисками, писал на листке из беловской тетради.

«...Только что закончилось комсомольское собрание. Почистил автомат... Комбат говорит: «Отдыхайте лучше, завтра бой». А я не могу уснуть. В окопном блиндаже нас шесть человек, седьмой – на посту. Пятеро уже спят, а я сижу возле печурки при свете «гасилки» и пишу это письмо. Завтра, как встанем, передам его связному.

Интересно знать: что-то ты поделываешь сейчас?

У нас на фронте как стемнеет немного, так и ночь. А у вас в тылу электрический свет. Поди, ложитесь спать за полночь... Я много думаю о тебе. Вот и сейчас хочется поговорить с тобой обо всем, что чувствую, что переживаю...»

Он перечел написанное и подумал, что не мужественное какое-то письмо получается. Хотел было отложить, оставить до завтра – дописать после боя, по горячим следам, с подробностями, чтоб поняла, каково на фронте. Но какая-то тревога шевельнулась в душе, он вспомнил суровые слова комбата.

«Я люблю жизнь, хочу жить, – писал Матросов, – но фронт такая штука, что вот живешь-живешь, и вдруг пуля или осколок ставят точку в конце твоей жизни».

«Но если мне суждено погибнуть, я хотел бы умереть в бою и лицом на запад...»

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

23 февраля 1943 года, вторник.

«От имени народа Соединенных Штатов я хочу выразить Красной Армии по случаю ее 25-й годовщины наше глубокое восхищение ее великолепными, непревзойденными в истории победами. В течение многих месяцев, несмотря на громадные потери материалов, транспортных средств и территории, Красная Армия не давала возможности самому могущественному врагу, достичь победы. Она остановила его под Ленинградом, под Москвой, под Воронежем; на Кавказе и, наконец, в бессмертном Сталинградском сражении. Красная Армия не только нанесла поражение противнику, но и перешла в великое наступление, которое по-прежнему успешно развивается вдоль всего фронта от Балтики до Черного моря... Я хочу воздать должное русскому народу, в котором Красная Армия берет свои истоки...»

Президент Франклин Рузвельт».

До наступления оставались минуты. В первом эшелоне были второй и третий батальоны. А в батальоне из людей Афанасьева впереди шла рота Конделинского – автоматчики.

В три часа ночи Артюхов поднял батальон по тревоге. Собрались мгновенно, сосредоточенно, молча. Боевую задачу автоматчикам Конделинского ставил сам комбат. Афанасьев любил лейтенанта за отчаянную, бесшабашную храбрость, за удивительное умение попадать в самую гущу боя и выходить оттуда живым, за веселость и доброжелательность к людям.

Конделинский в своем перепоясанном солдатским ремнем полушубке, с ППШ на груди, обходил сейчас своих бойцов, проверяя, все ли на месте, не растерялись ли впопыхах новички, не забыли ли чего в землянках.

Автоматчики ушли вперед, а за ними, чуть правее и левее, растворились в темноте другие роты.

Приказ был – не стрелять до зеленой ракеты, не стрелять ни за что.

– Ну как, Саш, – спросил Белов, откинув капюшон маскхалата, – как самочувствие?

– Отличное, – сказал Матросов быстро, слишком даже быстро, – отличное. Мандраж только бы унять, а то внутри трясучка какая-то.

– И у меня, – сказал Белов. – Как перед экзаменом в сессию. Все вроде знаешь, бояться нечего, а только противное какое-то чувство, пустота в желудке и сосет. Это до тех пор, пока билет не вытащишь, не сядешь, не прочтешь. Тогда успокаиваешься: судьба – и все как по маслу идет.

– Знать бы, какой билет сегодня вытащишь, – буркнул Матросов.

– Здесь все билеты за двумя номерами, – оскалил зубы Жгутов, – или грудь в крестах, или голова в кустах!

Шли молча, выставив круговое охранение. В авангарде был сейчас взвод лейтенанта Королева, а впереди них только разведчики. Афанасьев и Артюхов знали, что через полчаса начнутся минные поля, в которых саперы должны были с вечера проделать дефиле, и пройти им по этим полям нужно тихо, не поднимая шума.

Все началось неожиданно, и Афанасьев вздрогнул, когда в тишине ночного леса раздался взрыв, и за ним второй, и звук широко покатился над лесом, понесся сквозь него, а впереди, там, где только что прошла первая рота, страшно кричал кто-то...

«На отдельных участках враг устанавливает целую систему минных заграждений – так называемое минное поле. От переднего края обороны минное поле находится обычно в 200 – 800 метрах и пристреляно огнем. Чтобы запутать, сбить с толку саперов, рассыпают мины в беспорядке и часто устраивают ложные минные поля, устанавливают мины-сюрпризы, мины-ловушки... При установке противотанковой мины в землю или снег ее слегка зарывают. Взрыв происходит, если на нее наступить или наехать».

Полковник Балыгин.

«Как обнаружить минное поле».

Красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага». Февраль 1943 года.

– Началось, – сказал Афанасьев тихо и приказал двигаться быстрее, все еще надеясь вывести людей отсюда, прежде чем их накроют минометы.

Впереди и справа, и слева взлетели ракеты, освещая лес черно-желтым светом. Потом застучали пулеметы, разогреваясь, и заухали тяжелые пристрелянные минометы. Немцы били из них по минному полю, и частые взрывы поднимали землю, осколки срезали ветки деревьев, застревали в толстых стволах. Они никак не могли нащупать дефиле, били правее прохода, а автоматчики уже подходили к концу поля. Они вышли из прохода, теперь их отделяла от врага только темнота. Конделинский приказал идти дальше цепью, не открывая огня, ожидая сигнала. Тучи совсем затянули небо, и луна, засвечивающая лес люминесцентным своим светом, погасла, словно пытаясь развести сражающихся, чтобы они но нашли друг друга. И когда зеленая, родная, долгожданная ракета Афанасьева повисла над лесом и отпустила все грехи, Конделинский, сорвав автомат с шеи, закричал:

– Вперед! – и ударил с колена вверх, по вершине сосны. С дерева упал пулеметчик, и в наступившей на секунду тишине радостный и возбужденный голос командира прокричал:

– Огонь! По вспышкам – огонь!

* * *

Мы шли по Локне, километрах уже в двадцати от места, цепко глядя по сторонам, никто из нас точно не знал, когда слева покажется устье Чернушки.

* * *

«...Атаку командир назначил на 12 часов ночи, как только прекратилась артподготовка, пехотинцы бросились вперед. Группы лейтенанта Королева и старшины Чуянова первыми ворвались в немецкие траншеи. Гранатами и штыками они истребили 28 гитлеровцев, взорвали 3 лобовых блиндажа, расчищая путь. ...Немцы били, ничего не видя перед собой, трассирующими пулями. По вспышкам красноармейцы нащупывали очаги сопротивления, подползали и забрасывали гранатами».

Ежедневная красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага». Январь 1943 года.

Матросов, первые минуты стрелявший отчаянно и наобум, в минуту извел диск и, заменяя его, вдруг почувствовал, что волнение, которое подпирало под горло, проходит, отпускает, что остается только холодный азарт атаки и разгорающаяся злость. Он взглянул направо, чуть впереди Белов, положив ствол автомата на развилку дерева, ждал, когда обнаружит себя вражеский автоматчик. Матросов снял варежку и одной рукой, отведя автомат далеко вправо, нажал спусковой крючок. Автомат забился в руке, а Матросов отпрянул в сторону, уже готовый стрелять снова. И когда два немецких автомата ударили туда, где уже никого не было, он, тщательно прицелившись, выпустил длинную очередь, точно зная, что бьет наверняка. У Белова оставался всего один диск, и он метнулся туда, откуда только что стреляли немцы. Свесив руки через лежалую ель, лежал убитый немец, а рядом, чуть в стороне катался по снегу второй, видно раненый. Маскхалат Белова хорошо выделялся на черном фоне леса, и фашист увидел его, приподнялся, прижав к животу автомат, и Белов вдруг побежал на него, замахиваясь прикладом, выбил автомат из рук врага, упал на него сверху, и они покатились по снегу, оскалясь в ненависти и отвращении. Враг был тяжелый, сильный, рана, видно, неопасная, потому что железные руки его сжались на горле Белова, и он задыхался и хрипел, изо всех сил упираясь ладонью в скользкий от крови подбородок фашиста. Матросов, оглянувшись, не увидел Белова рядом, метнулся туда, где вперемежку выкрикивались русские и немецкие слова, увидел схватку и, определив врага, неумелым и страшным ударом опустил кованый приклад на светлеющий затылок. Руки разжались. Белов вскочил, как пьяный, шатаясь, прошел несколько шагов и прислонился к дереву. Его жестоко рвало. Матросов, сидя на снегу, истово чистил снегом приклад автомата...

Минометный огонь ослабел, его перенесли на фланги, туда, где слышалась стрельба. Пошли в атаку другие роты батальона, а впереди в немецких порядках стали рваться наши мины – в бой вступила минометная рота.

Они потеряли представление о времени и пространстве. Пространство было очерчено ближайшими деревьями, из-за которых бил враг; а время остановилось и должно было продолжиться с рассветом, когда можно будет оглянуться, пересчитать товарищей, подумать, что жив, и передохнуть перед броском, – или оборваться навсегда, оставив для тебя этот бой незавершенным.

Белов и Матросов лежали за корнями старого вывороченного дерева, когда к ним подполз Жгутов.

– Ну как, братва, – переводя дыхание, спросил он, прислонясь плечом к толстому стволу и доставая из мешка гранаты, – держимся?

Матросов хотел что-то сказать, но только кивнул головой. Лицо его в царапинах, ссадинах было лихорадочно возбужденным.

– Это все цветочки были, – сказал Жгутов, – ягодки впереди!

Рядом разорвалась мина, бросила на каски мерзлую землю.

– Скоро на поле выйдем, вот там начнется!

Комбат появился на участке первой роты. Конделинский, увидев комбата, вскочил, подобрался. Афанасьев на бегу кричал ему:

– Чего разлеглись? Как девки на пляже! Вперед давай! Вперед!

Конделинский мучительно покраснел, это было заметно даже в неверном предутреннем мраке. Разозлившись, сказал:

– У меня половину роты выбили! Надо дать людям передохнуть, пусть второй эшелон подтянется.

– Атаковать! – жестко сказал Афанасьев, – пока еще не совсем светло – атаковать! Чем дальше мы сейчас продвинемся, тем легче потом будет.

– Никакого потом не будет, – буркнул Конделинский. Подозвал связного, тот побежал по взводам, а через несколько минут Конделинский вскочил во весь рост и, увязая в снегу, прыжками побежал вперед – За мно-ой!

Афанасьев с автоматом в руках неуклюже бежал в цепи, сбивая дыхание, кричал: «Вперед!» И видел, как метрах в двухстах идет в атаку вторая стрелковая рота, а справа, точками на снегу, – третья.

Наши батальонные минометы перенесли огонь вперед, метров на триста, и взбивали серый рассвет. Немцы вдруг замолчали, и несколько минут они бежали в полной тишине, слыша лишь тяжелое дыхание друг друга, а потом ударили разом шестиствольные минометы и пулеметы с флангов. Конделинский, который с самого начала бежал чуть впереди, раньше других взяв старт, натолкнулся на что-то, сбившись, сделал еще шаг, медленно заваливаясь на бок, и рухнул на спину.

Афанасьев, видевший, как упал Конделинский, вдруг подумал тоскливо, что с рассветом всех их перебьют, как куропаток, на этом проклятом поле, но отогнал от себя эту противную всему его существу солдата мысль, остановился на бегу, повернулся назад, сильно махнул рукой. Впе-ере-ед!

Тех секунд пока он, полуразвернув корпус, кричал это единственно существующее в языке сейчас слово, хватило, чтобы атака захлебнулась, потому что самые первые бросились к Конделинскому и, приподняв, стали оттаскивать его назад к лесу, а остальные, без командира, растерянно остановились – белые мишени на черном фоне, и падали в снег, кто убитый, а кто – надеясь остаться живым.

Рядом с Матросовым лежал Карям Валитов, парторг роты, и по немолодому смуглому его лицу текли слезы.

– Что с вами? – Матросов дотронулся до плеча Валитова. – Ранены?

– Эх, командир, командир, – сказал Валитов. Он резко бросил вперед руку, вставая, вскочил, требовательно повел рукой: – Давай! – и закричал: – За мной! За командира – вперед!

Рота опять поднялась в атаку и, как в замедленном кино, пошла вперед, постреливая из своих автоматов.

Они увидели немецкого пулеметчика, когда до него оставалось метров тридцать. Тот лихорадочно пытался поправить заклинившуюся ленту, отчаянно рвал пулемет на себя, а второй номер бил из автомата. Жгутов вытащил из кармана гранату, подбросил ее на ладони и швырнул вперед: «Лови!»

Через несколько мгновений они вскочили в окоп. Дальше было только поле.

Валитов подхватил пулемет, перекинул с руки на руку:

– Отличная машина!

– Лучше нашего «дегтяря»? – спросил недоверчиво Матросов.

– МГ-34 – мечта пехоты, – сказал Жгутов, – любого спроси про «эмгэ». Весит двенадцать килограммов, скорострельность высокая, и хошь на треногу, хошь как ручной используй, – пожалуйста, игрушка!

Жгутов выправил ленту.

– Тут и боезапас неплохой, – сказал он, открывая коробку, – а ну, прихвати-ка! – Он повернул пулемет в сторону противника, поправил прицел, половчее поставил сошки... и вдруг тра-та-та, ти-та-та, – приложился к прикладу

По полю к ним бежали немцы, надеясь захватить свое добро. Жгутов, ласково улыбаясь, короткими очередями уложил трех, а четвертый, в шапке с наушниками, повернулся назад. И Жгутов прострелил ему спину. Немецкая цепь залегла, и, когда Валитов сцеплял с кончающейся лентой новую, подлиннее, на 250 патронов, заухали миномет.

– Выбирайтесь отсюда, – сказал Валитов, – место это у них на всякий случай крепко пристреляно.

Жгутов подхватил «змге», Валитов коробки с лентами, и они перебежками перешли метров за пятьдесят, к сосне, залегли в воронке.

Фашисты, решив, видно, что пулемет подавлен, перенесли огонь вглубь, а тем временем подошел Афанасьев со второй ротой.

– Поведете первую роту, – сказал он Артюхову– Конделинский погиб.

Артюхов не по-уставному кивнул.

Радист, молоденький парнишка, снял наушники.

– Третий батальон сообщает, что натолкнулся на ожесточенное сопротивление гитлеровцев. Командир батальона старший лейтенант Жуков погиб.

– Не может быть! – вырвалось у Афанасьева. – Этого не может быть!

* * *

Наконец между кустами раскрылось заросшее водорослями устье речки, вода которой, вливаясь в Лежню, долго еще не смешивалась, почти черная.

Я всматривался в воду, пытаясь понять секрет ее черноты, зачерпнув в ладони, увидел, что вода вовсе не черная, а, напротив, совершенно прозрачная и что эта прозрачность да темное, устланное палыми листьями и бревнами дно делают ее такой черной на вид.

* * *

Афанасьев перебрался к автоматчикам, засевшим с немецким пулеметом у сосны. Матросов следил за комбатом, видел, как он что-то говорил Валитову, тот сокрушенно качал головой, поглаживая ствол пулемета.

Потом комбат перебрался к ним и сказал, что сейчас все начнется уже по-настоящему. Он вытащил из-под пулушубка ракетницу, перевернулся на спину, еще одна зеленая пошла в небо.

– Ура! – кричал впереди Карям Валитов с ручным пулеметом наперевес, а рядом с ним топал Жгутов.

Матросов легко вскочил на ноги и побежал следом, неподалеку мял снег Воробьев, чуть поодаль – Бардабаев, левее – Белов, Катышев – все ребята из Краснохолмского, все здесь!

А немцы даже не стреляли, и бойцы успели устать, пока фланкирующий огонь не взял их в клещи. Афанасьев бежал совсем рядом с Беловым, и Белов вдруг услышал: – шпок! – как тонкий хлопок или как щелчок, и комбат схватился за бедро, а потом – Белов очень все хорошо видел, как на экране крупным планом, – на добротной дубленой груди полушубка появились три дырочки и стали наполняться красным, а Афанасьев, упав на колени, стал белый-белый и что-то хотел сказать ему, но не мог, открывал только врав посиневшие губы. И Белов, неловко подхватив его отяжелевшее тело под мышки: «Товарищ комбат, товарищ комбат!» – не давал ему упасть, всей кожей чувствуя, какая он сейчас красивая мишень, и кричал-кричал: «Ребята! Комбата ранило!»

Артюхов принял командование батальоном, когда в нем не оставалось и трети бойцов, часов в девять утра все на той же окраине бора, а проклятая деревня – опорный пункт, была еще метрах в пятистах за спиралью Бруно.

– Вот и стал ты командиром батальона, Гриша, – горько сказал себе Артюхов. – Давай теперь командуй...

Они достигли кустов и залегли в снегу.

Артюхов оглядел бойцов, которые были рядом с ним.

– Красноармеец Матросов, – сказал он официально, – будете моим связным.

– Есть связным, – сказал Матросов и с сожалением посмотрел на Белова: не идти теперь им в атаку вместе, связной должен быть рядом с командиром...

Мы попали под фланкирующий огонь, – сказал Артюхов, – у них на флангах дзоты. Лейтенанта Королева, сержантов Губина, Донского и Жгутова – ко мне!

Матросов бросился выполнять приказание.

– Возьмите человек по шесть, – сказал Артюхов, – это будут ваши штурмовые группы. Вы подавите дзот слева, – обратился он к Губину, – а вы, – к Донскому, – справа.

Скользнули бойцы по снегу, исчезли за кустами.

– Их надо отвлечь – огонь! – скомандовал Артюхов.

Снова застучали автоматы, зычно прорезались голоса пулеметной роты. Немцы ответили яростным огнем.

– Огрызаются, – сказал Жгутов.

Он на всякий случай подобрал себе штурмовую группу из бойцов первой и второй рот, шесть человек – по три на каждый дзот, они сидели, готовые вскочить и поползти вперед, и в середине готовой к броску группы Матросов увидел долговязую фигуру Белова, и стало ему от этого как-то не по себе. Он первый раз испугался за друга, испугался теперь, когда не шел рядом с ним.

Они не видели деталей, что там происходило на флангах, слышали только стук пулеметов, потом взрывы гранат и крики, и опять взрывы, и увидели, как выбегает на открытое пространство Губин, машет рукой. Тогда Артюхов сказал:

– Вперед!

Матросов звонко закричал: «Вперед!»– и люди снова пошли в атаку.

Прошли они уже довольно далеко, почти добежали до колючей спирали, готовясь бросить на нее шинели, когда прямо перед ротой приподнялась марлевая завеса, скрывавшая до поры замаскированный, в четыре наката, на совесть построенный дзот, и ствол пулемета как бы зажмурился перед светом, засуетился, а потом вперился в идущую на него цепь.

Как проволоку натянули перед людьми. Одни еще бежали, надеясь, что скорость спасет их, другие падали с перебитыми ногами и получали, уже на лету, свинец в грудь; третьи, застыв в растерянности, тоже валились в снег. Не более полуминуты длился этот страшный своей неожиданностью огонь, заставший людей на снежном поле, но десятки пуль, вылетавших из тонкого ствола на белый свет, впились в тепло человеческих тел.

Не ожидая команды, к дзоту, ловко распластавшись, полз Жгутов, а за ним Катышев и еще один, в котором Матросов узнал Белова. Матросов лежал рядом с Артюховым у валуна, прикрытого снегом, в относительной безопасности. Было очень тихо, дзот молчал, а Жгутов красиво и быстро полз к нему, и когда оставалось между ними расстояние в бросок гранаты, он привстал на мгновение, замахнулся, этого мгновения было достаточно, чтобы пули нашли его грудь. Граната взорвалась в неживой уже руке, и то, что недавно еще было сильным, ловким и веселым Жгутовым, лежало теперь темным пятном в тридцати метрах от вражеского дзота. А пулемет, словно издеваясь, повел огнем у самой земли, и боец, ползший за Жгутовым, закрутился вдруг, крикнул, вскочил и упал, подрубленный.

Пулемет повернулся влево, нашел троих бойцов, замерших на снегу, не дотянулся до них, но предупреждающе провел черту перед их головами и замолчал. Дзот был на небольшом возвышении, и слева, по ровному месту, к нему было не подобраться.

Впереди Белова были теперь только двое убитых и еще один парень, который был или убит, или решил не соваться на верную смерть и теперь лежал, терпеливо раскинув ноги и убрав голову в плечи.

Белов, медленно передвигаясь, дополз до него, толкнул в бок.

Тот не пошевелился даже:

– Чего?

– Пошли, – шепотом сказал Белов, – пошли вперед.

– Пошел бы ты на... – выругался боец, – ранен я. Твоя теперь очередь.

Действительно, под рукой его на снегу расплылось красное пятно.

– Дай гранаты, – сказал Белов. – Тебе они ни к чему.

Тот, не приподнимаясь, нашарил на боку две гранаты, отстегнул, снял:

– Бери.

* * *

Виталий, Люда и я выбрались на крутой, поросший березняком берег, поднялись вверх. Где-то здесь должен быть дзот.

Мы прошли лесом, утопая во мху, потом вышли на большую, вытянутую вдоль берега поляну. Берег был завален срубленными деревьями и река тоже. И мы поняли, что дальше наши лодки не пройдут.

Мы увидели памятник одновременно. Он был довольно далеко, в полукилометре от нас, на самом краю леса, и мы пошли к нему, не разбирая дороги. Мы шли долго через кусты и канавы, заполненные талой водой, шли молча.

* * *

Белов взял гранаты, положил их за пазуху. Пополз, забирая вправо, к кустам, пытаясь обойти дзот с фланга. Его заметили, когда он был уже близко, очередь перечеркнула снег перед ним, и он замер, недвижим. Вторая очередь взметнула фонтанчики снега совсем близко. Медленно подтягивая ноги, двинулся он вперед, и тут в левую руку ударило, обожгло. Он стиснул зубы, пытаясь не пустить по всему телу нарастающую боль, и в рукаве стало горячо. Боль действительно несколько утихла только рука стала тяжелая, он ее чувствовал теперь с каждым ударом крови. Рука как метроном, отсчитывала мгновения его жизни.

– Ну вот, – подумал Белов, – теперь и ты имеешь право немножко передохнуть.

Он расслабился, выпростав из-под груди раненую руку, лежал тихо. Пусть думают, что убили, лениво думал он, перевел взгляд назад, левее. Пока тут с ним воевали, те трое, продвинулись немного и теперь лежали на открытом месте. Пулемет бил по ним. Один из бойцов вскочил, поднял было автомат, но сложился пополам. Двое других лежали на снегу, то ли живые, то ли мертвые. Боль и кровь пульсировали в нем, а он лежал на стылом снегу неярким февральским днем в пятидесяти метрах от трехамбразурного дзота.

* * *

У самого памятника, метрах в ста от него стояла как на картинах сюрреалистов (так нереально выглядела она в этой глуши) добротная дощатая трибуна, и ветер гулял в ее щелях. А потом все это ушло, заслонилось, исчезло. Мы подходили к самому памятнику, простому, каких тысячи на нашей земле. Мы остановились, и молчали, и смотрели на лес. Туда, куда смотрел своими пустыми глазницами череп дзота. Лес наступал стремительно, плотной стеной, не оставлявшей за собой ничего чуждого ему. Невдалеке, метрах в пятидесяти от дзота, торчал из земли бурый валун, и мне подумалось, что, наверное, и за этим камнем лежал кто-то из бойцов афанасьевского батальона, перед тем как подняться в атаку, закрывал грудь автоматом.

* * *

И Артюхов, и Матросов видели, как дернулся Белов, когда пуля пробила ему руку, они с тревогой следили за ним, видели, как он медленно полз вперед, потом застыл: потерял сознание?

– Я пойду, – даже не спросил, а сказал Матросов Артюхову.

И Артюхов, глядя не на него, а на все поле перед дзотом, кивнул:

– Иди...

Он полз по снегу, загребая, как веслом байдарки, автоматом. Полз быстро, оставляя за собой неглубокий след. Он, пожалуй, слишком взял вправо и теперь думал, что крюк получается больше, чем казалось вначале. Дзот был по-прежнему далеко. Артюхов и бойцы тоже были далеко, а вот Белов был уже близко, он был с ним почти на одной линии, только метров на двадцать правее.

Он остановился, передыхая, свистнул, прижимаясь к земле. Белов повернул голову, глядя в его сторону и не замечая. Матросов свистнул еще раз, чуть слышно. И Белов кивнул, показывая, что заметил помощь. Он узнал напряженное, потное лицо Матросова и теперь, последние мгновения оставаясь недвижимым, думал, что тот взял правильно и что у него больше шансов, а стало быть, ему, Белову, выпало отвлечь пулемет на себя, и что у него, скажем честно, шансов больше нет. Он вытянул вперед здоровую руку, оперся на нее, нашел стволом амбразуру и дал очередь. Дзот тотчас же ответил длинной яростной очередью, весьма, впрочем, неточной. Белов вскочил и, пробежав два шага вперед и влево, упал в снег раньше, чем снова ударил пулемет. Он снова поймал мушкой черную бойницу дзота, и снова дал очередь, и, кажется, попал там в кого-то, потому что пулемет на этот раз не отвечал страшно долго, так долго, что он успел еще раз преодолеть несколько метров и с маху зарыться в снег.

Матросов видел все и, когда Белов второй раз дернулся на снегу, вскочил, вырывая чеку, понесся к дзоту, еще не обнаруженный, и швырнул гранату. Она взорвалась перед самой амбразурой, засыпав дзот снегом и мерзлой землей и никому не причинив вреда.

Матросов в ярости бросился на снег, когда очередь, прошедшая значительно правее, чем раньше, дала понять, что его нашли. И когда Белов двинулся и пулеметчик ударил в него – сделал еще перебежку и швырнул последнюю свою гранату. Она стукнулась о перекрытие дзота чуть выше бойницы, отскочила на полметра и взорвалась.

Белов, весь в крови, приподнялся на перебитых руках, по нему не били. Извиваясь, загребая снег левой, отталкиваясь целой ногой, он полз вперед, а дзот молчал. Двое бойцов, мерзнущих на левом фланге, поднялись и помчались вперед. В первом бегущем Белов узнал Валитова, за ним вскочила и рота, которую поднял Артюхов. Пулемет ударил снова по тем двоим, потом, когда они рухнули в снег, перенес огонь вглубь и уложил роту. Артюхов, раненный в руку, полулежал на снегу, в тоске думая о том, что будь у него хоть одна батальонная пушка, он бы выкатил ее и в дм выстрела разворотил бы этот проклятый дзот, безнаказанно расстреливающий его людей.

Матросов лежал совсем близко от дзота, пожалуй, даже недостижимый для его огня. Он вздохнул с облегчением, когда понял это, но увидел, как упала в снег рота, как, оставляя за собой темный след, медленно и неуклюже полз вперед Белов, беспомощный, безоружный, полз и полз. Пулемет смолк (меняют ствол, подумал Матросов). А потом, через несколько мгновений, ударил в Белова, пробив грудь, и тело запрыгало на снегу, а пулемет все бил и бил в него прямой наводкой с двадцати метров. Не до конца осознавая, вернее, не давая себе осознать, что сейчас сделает, Матросов поднялся, добежал до дзота, упал перед бойницами, чувствуя упругие толчки крови в висках.

Для тех, кто лежал в пятидесяти и ста метрах отсюда, все слилось в одно короткое мгновение, но он полежал еще чуть-чуть, прислушиваясь к себе, приподнял па руках такое послушное тело и, жалея его, изо всех сил стиснув зубы, бросил себя на амбразуру.

* * *

Они шли не разбирая дороги, прямо на дзот. Подойдя, сняли шапки и долго стояли так.

– А я здесь не бывал... – сказал Валера тихо самому себе. Удивляясь такому обстоятельству: как же так, до взрослых дет дожил, а здесь не побывал.

ВМЕСТО ЭПИЛОГА

...Мы уже были готовы отплыть и последний раз вышли на поляну, вбирая в себя весенний холодный и влажный залах леса, и низкое небо, и обелиск, и вмерзший, вцепившийся в землю дзот.

– А другие? – спросила Люда. – Что стало с ними? Комбат, он был ранен?

– Умер от ран, – сказал Виталий.

– Командир роты, – спросил Коля, – что стало с ним?

– Убит в том же бою.

– А Артюхов? Может, он жив сейчас?!

Но никто из нас не знал ответа на Людин вопрос.

Я приехал в Прибалтику, где уже много лет квартируется полк Матросова. Долго ходил по музею боевой славы, вглядывался в лица ветеранов, узнавал знакомые мне имена, записывал новые...

Я был знаком уже со многими офицерами, но на вопросы все отвечали мне одинаково: «Вам нужно познакомиться с Червяковым».

Однако Червяков был в отъезде. Дни шли, я ждал его. Наконец мы встретились. Подполковник Анатолий Николаевич Червяков, замполит полка, оказался человеком молодым, веселым и ироничным. Червяков лучше других знал историю полка, которому отдал свою жизнь, придя сюда младшим лейтенантом.

– Только если будете писать, не забудьте – подчеркните, что я не был на войне, – неожиданно сказал он. – Возрастом не вышел. Так что...

Не скоро допустил он меня до заветной своей тетради, хранившейся в сейфе рядом с важными документами. В тетради этой было записано почти все, что удалось ему узнать об истории своего полка – из книг, старых газет, архивов, от самих ветеранов.

Надо сказать, что все розыски сильно осложняются тем, что бригада вскоре после боев под Чернушками перестала существовать. 19 апреля 1943 года 91-я стрелковая бригада и четвертый батальон 74-й отдельной стрелковой бригады были преобразованы в 254-й гвардейский стрелковый полк. На основе этих двух бригад составили и 56-ю гвардейскую стрелковую дивизию; 6-й отдельный добровольческий корпус сибиряков вошел в 19-й гвардейский корпус 10-й гвардейской армии генерала М. И. Казакова.

Розысками Артюхова и его родных занимался в свое время бывший замполит полка В. Андерсон. Вот что известно о судьбе Артюхова.