Текст книги "Повторение пройденного"

Автор книги: Виктор Ярошенко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 4 страниц)

– Ну, это город древний... Там каменная крепость, которую русские еще в тысяча триста каком-то году построили, Никольская церковь прекрасная там, шестнадцатого века.

* * *

Виталий, с которым договаривался обо мне секретарь горкома, оказался человеком лет тридцати пяти, озабоченным предстоящей дорогой. Круглые очки и мотоциклетный шлем делали его похожим на Винни-Пуха.

Он познакомил меня со штурманом и механиком экспедиции, инженером Вячеславом.

Втроем мы пошли на спасательную станцию, и там, после звонков начальству, удостоверившего лояльность моих спутников, получили в пользование «казанку», вытащили ее из ангара, протянули несколько метров по крутому берегу и, опустив на лед, юзом толкнули в воду.

* * *

– А вы, товарищ старший лейтенант, все эти церкви наизусть знаете, какая и где, и когда построили? – спросил Жгутов. – А ведь религия – это, между прочим, опиум для народа!

– Э нет, – улыбнулся Лебедев, – не так все просто! Долго мы были Иванами, не помнящими родства, на старину нашу, которой гордиться надо, внимания не обращали, ломали, портили, сносили. Не до нее, говорят, было. Но теперь, когда народ наш на такую войну поднялся, и выигрывает ее, – а это уже видно, что выигрывает, – теперь просыпается в людях такая тяга к собственной истории, культуре, к искусству народному, какой не было до сих пор никогда.

– Что ж вы думаете, немцы просто так наши старинные дворцы да церкви взрывают? Ради развлечения города сносят? Они нашу культуру уничтожить хотят. И не только русскую, вспомните, как они бомбили Роттердам! И Мадрид! Пока существует культура, история, пока стоят церкви древние, от красоты которых дух захватывает, пока стоит Ленинград, Москва – ничего они с нами сделать не смогут. Это они нас варварами представить хотят, а за нашей страной тысячелетняя культура.

– Вы историю преподавали? – спросил Белов.

– Нет. Математику и физику. В истории я дилетант, – улыбнулся Лебедев. – Здесь, на псковской земле, – продолжал он, – издавна селились русские. Форпост России, так сказать. Дальше была Прибалтика, латыши, литовцы, эсты, Пруссия.

– Здесь бы не с автоматами, а с лопатами ходить, – сказал Белов мечтательно. – Столько здесь бесценных сокровищ лежит – от Игоря Святославовича до наших дней...

– А ведь Александр Невский, он тоже отсюда! – сказал Матросов.

– Отсюда, – кивнул Белов. – Трудные времена были. На востоке монголы жгли и резали, а с запада немцы зубы точили.

– Семьсот один год назад и случилась битва на Чудском озере. Была тогда суббота. И писал летописец, что, когда взошло солнце, сошлись оба войска. И была злая сеча, и раздавался такой треск от ломающихся копий, и звон от мечей, будто замерзшее озеро двинулось. И не видно было льда, потому что покрылся он кровью. И разгромили рыцарей, а многих в плен взяли.

– Хорошо вы все это знаете, – с уважением сказал Лебедев. – В институте проходили?

– Интересовался, товарищ старший лейтенант.

– А знаете вы, что в этих краях еще одна славная битва была? – сказал Лебедев. – Двадцать третьего февраля восемнадцатого года – двадцать пять лет назад – в бою с немецкими захватчиками родилась Красная Армия.

– Вот здорово, – сказал Матросов, – может, и мы в этот день в первый бой пойдем!

– Может, раньше, может, позже, – сказал Лебедев. – Но ударить надо так, как всегда их здесь били.

– Эх, товарищ старший лейтенант, знали бы вы, как руки на них чешутся, уж очень медленно идем!

– Дойдем, – спокойно сказал сержант Донской, – и возьмем его, как куру, за шею. – Он стиснул свой огромный кулак так, что пальцы побелели.

* * *

Мы притащили из ангара два тяжелых мотора – «Нептун» и «Вихрь», и Вячеслав, радуясь свиданию с ними, улыбался и похлопывал по крутым бокам.

– Залежались, голубчики, застоялись в стойле!

Мы оттолкнулись, загребая веслами, сплавились вниз по течению. Там нас ждали остальные члены экипажа, шофер Коля – высокий, могучий парень, который играючи взял «Нептун» на плечо; худенький и чем-то озабоченный слесарь Валерий и его жена Люда. Валерий с Людой только что поженились и не расставались теперь ни на шаг.

Вечером собрались все снова испытывать моторы. На набережной, увидев нас, нагруженных туристской амуницией, собралась толпа, под шуточки которой Валерий со Славой возились внизу с моторами.

– На водных лыжах сейчас будут кататься, – предполагали в толпе.

– Какие сейчас лыжи, лед еще идет!

– А я вам говорю, на лыжах, они летом все на лыжах гоняли, я их знаю.

Подошел кто-то знакомый, поздоровался, крикнул:

– Куда идете?

– К Матросову хотим сходить, – просто сказал Слава.

* * *

Уже темнело, когда они подошли к деревне Осипово. Деревни не было, они уже привыкли к этому, даже печи не торчали, как обычно, из-под снега, их тоже свалили танками, чтоб не было ориентиров. Но на командирской карте деревня была, и должны были они здесь ночевать. Еще на днях тут проходила линия немецкой обороны, вились траншеи, виднеясь холмы дзотов, повсюду валялось брошенное в поспешном отступлении снаряжение. Разведчики быстро обшаривали траншеи.

– Эй, здесь блиндажи, идите сюда! – крикнул кто-то.

– Осторожно, – предупреждающе скомандовал Артюхов, – не двигаться, пусть саперы проверят все! Блиндажи могут быть заминированы.

Саперы быстро скрылись в траншеях, разошлись по блиндажам. Роты остались стоять на ветру.

Вдруг из ближнего блиндажа выскочил молоденький сапep, бросился к Артюхову.

– Товарищ старший лейтенант, там...

Лицо его было белое-белое, а глаза пустые.

– Пятеро за мной, – сказал Артюхов и пошел к блиндажу.

Матросов, Белов, Копытов, Донской и лейтенант Королев, командир взвода, бросились за ним.

Дверь в блиндаж была узкая и заклинилась, протискивались по одному. Там было темно и холодно.

Артюхов зажег фонарь, луч упал на добротную бревенчатую стену, перешел на стол с разбитой рацией, бутылочным стеклам, скользнул к другой стене, там стояли две железные кровати со сползшими на пол тюфяками.

Луч опять вернулся, пополз на пол – опрокинутые стулья, разбросанные вещи.

Королев включил свой фонарь, направил его в другую сторону. Все вздрогнули одновременно. Босые ноги торчали из-под вздувающегося ковра.

Артюхов махнул фонарем, двое подошли и с опаской стали приподнимать ковер. Два фонаря выхватили из темноты узкое пятно света, и в этом пятне тускло блестели вытаращенные, остекленелые глаза. Много глаз. В блиндаже было очень тихо. Очень. Ковер отбросили в сторону. На застывшем земляном полу лежали женщины.

* * *

Вечером в пятницу все было уже готово, можно было выходить. Мы сели в лодки по трое, забросили снаряжение. В нашей лодке сел на мотор Слава, во второй – Валерий. На его «казанке», более устойчивой, потому что она была с булями, разместили бочку с бензином. Было холодно, натянули надувные жилеты, подняли воротники. Опять собралась толпа. Наш «Нептун» завелся сразу, и Слава, резко развернувшись, бросил лодку вниз по течению, оставив за собой сизое облачко выхлопа и пологую, тугую волну. «Вихрь» тоже заревел, и Валерий, черкнув булем воду так, что поднялся столб брызг, сделал дугу и пошел за нами.

Коля, сидя рядом со мной, устраивался поудобнее, и от каждого движения его большого и сильного тела лодка ходила ходуном. Мы на средних оборотах осторожно шли вниз по течению мимо сползающих в воду заборов, теплиц, затопленных огородов, выйдя наконец из города, прибавили скорость. Лодки, ревя, летели по реке, щедро наполненной сверх края вешней водой.

* * *

Мертвые женщины. Это было видно сразу. Они лежали голые, совсем голые, застывшие на морозе.

– Посмотри, – сдавленно сказал Донской. – Посмотри!

Матросов отвернулся, его била дрожь.

– Боже мой, – сказал Королев, – вы посмотрите! Это же еще совсем дети!

Они были убиты не сразу. Девичьи, набухшие груди изрезаны ножами. Залитые кровью животы зияли ранами – били из автоматов, в упор. Били и смотрели на агонию.

Матросов кинулся наружу. Белов за ним. Матросов стоял у края траншеи, прижав лицо к холодной земле, и рыдал, не скрываясь, захлебываясь, в голос. Белов прижался к нему, его трясло.

– Что же это, Витя, а? Что же это! Какая ж это война, Витя! Девчонок ножами по животам, Витя! Я, может, с девчонкой-то целовался раз в жизни, а они ножами по животам! Такие голые. На полу. Их накрыть надо, накрыть!

Стараясь не смотреть на их страшную наготу, солдаты завернули убитых в ковер, в застывшей земле долбили могилу. Могила нужна была большая – на восемь человек. Работали молча, исступленно, всю свою ненависть и отчаяние стараясь вогнать в эту работу.

Артюхов составил акт о зверствах фашистов, и они поставили свои подписи как свидетели. – Я теперь им по гроб должник, – почти не разжимая обветренных губ, говорил Матросов Копытову. – У меня на атом свете нету жизни другой, как фашистов бить, понял? И днем и ночью – всегда. Руку оторвут – одной буду воевать. Ноги оторвут – ползком поползу. Не было у меня ни родных, ни близких, каждый на войне кого-то потерял, а я – нет. Теперь и у меня свой счет, как за сестренок своих. Пятьдесят лет пройдет, старым стану, а этого не забуду. Как услышу, что где-то фашист объявился, пойду и этими вот руками убью!..

Вечером их догнала почта, привезли письма, газеты. Матросов получил письмо из Уфы. Товарищи рассказывали о таких далеких, забытых почти делах, о нормах выработки, о том, сколько снарядных ящиков сделали они за прошлый месяц, про самодеятельность, про уроки. Выло странно и дико, как из другого мира, читать это. Матросов хотел написать им про сегодняшний день, чтобы они почувствовали и поняли, что такое война, как это бесконечно омерзительно и страшно, как убивает она душу, не оставляя ничего, кроме испепеляющей ненависти. Но написать все, как было у него, не хватило сил. Да и они слишком привыкли к каждодневным сводкам Информбюро, к цифрам, к сообщениям о тысячах и сотнях убитых и расстрелянных. Это надо увидеть, а увидев, возненавидеть. Он писал скупо и сосредоточенно, пытаясь объяснить главное из того, что он сейчас чувствовал.

«Пишу вам из района, где недавно были гитлеровцы. Вы и представить себе не можете, что натворили на русской земле эти гады».

Белов не писал ничего. Он пытался заснуть, но сон не шел, в глазах мелькали залитые кровью тела. Он пытался сосредоточиться на другом, стал думать о доме, о матери, об отце, о том, что делают они сейчас; об университете, однокурсниках, старательно перебирая их в памяти, но страшные кадры исподволь возникали в мозгу. Да, они видели и раньше сожженные села и плачущих людей у обгорелых развалин, но до них здесь уже прошли другие части, жертвы похоронили. Душу леденили рассказы женщин, простые щиты, на обочинах дорог: «Здесь убиты сто мирных жителей». Наверное, такое будет бить по нервам и через тридцать лет после войны. Будешь ехать себе на машине по асфальтовой дороге, кругом зелень, деревья в цвету, и вдруг такой вот старый, подновленный краской щит. И от настроения радостного не останется и следа. А здесь ты видишь это своими глазами. Глазами, никогда до этого не видевшими женского тела. Ты не знаешь, что оно может быть таким страшным. Разве это забудется когда-нибудь, не будет всплывать в памяти, как всплывает сейчас?

* * *

Дождь усилился и зарядил всерьез. Мы быстро замерзли в своих куртках и надувных оранжевых жилетах. Река была сейчас очень узкой в своих поросших ивой берегах. И, пытаясь вырваться из них, все бросалась из стороны в сторону. Я сидел спиной к движению и видел, как Слава то и дело переносит тяжесть тела направо, потом налево, потом опять направо. И лодка, следуя движению его руки, вспарывала воду. Солнце, время от времени проглядывавшее сквозь тучи и дождь, оказывалось то спереди, то сзади, то по сторонам…

Мы чуть не перевернулись, когда вскочил Коля, и сильно захлопал в ладоши, закричав: «Утки!»

ГЛАВА ПЯТАЯ

Сообщение Совинформбюро. 21 февраля

В последний час:

«20 февраля на Украине в результате стремительного наступления войска Юго-Западного фронта заняли город и железнодорожный узел Красноград. Город и железнодорожный узел Павлоград

Совинформбюро».

Ежедневная красноармейская газета Калининского фронта «Вперед на врага».

21 февраля, суббота «20 февраля части нашего фронта вели артиллерийскую и ружейно-пулеметную перестрелку и продолжали разведку оборонительных рубежей неприятеля».

К утру погода переменилась. С каждым часом теплело, с Атлантики шли огромные массы теплого воздуха гнали перед собой весну. Снег стал рыхлым, водянистым. Под ногами сотен людей он превращался сначала в кашу, потом в воду, потом, смешиваясь с землей, в грязь. И воздух тоже был сырой, влажный, как в парилке, только влажность эта была промозглая, февральская. Крупными хлопьями повадил мокрый снег, облепил красноармейцев. Люди поминутно останавливались, сбивали рукавицами снег с плеч, с рук, с шапок, но он таял, и одежда быстро сырела, тяжелела А каверзы все не прекращались. Снег превратился в нудный, леденеющий на щеках дождь. И пока шел этот дождь, пока шинели пропитывались водой и понемногу твердели, потому что циклон ушел дальше, и снова стало холодать, колонна прошла километров тридцать.

Копытов, вконец больной, с пылающим лицом, уже не берегся, то и дело зачерпывал ладонью снежную кашу и отравлял в горящий рот, прикладывал к пересохшим губам. Единственно, чего он боялся сейчас, – лекарского помощника. Его автомат, и вещмешок, и гранаты давно уже нес Матросов, время от времени меняясь ношей с Беловым. Отдых от такой перемены был символическим. Разговаривали мало, было не до разговоров. Больше всего на свете хотелось сбросить сковывающую, сжимающую тело холодную одежду и прижаться к теплой печке, медленно отходя. Но теплых печек в этих краях давно уже не было.

К утру подморозило. По похрустывающему льду батальон перешел Ловать. Уже виднелась цель пути – огромный, занимающий весь горизонт Большой Ломоватый бор.

* * *

Метрах в двадцати от нас с испуганными криками стремительно поднимались в небо утки, по-сверхскоростному, вытянув головы...

– О, – чуть не плакал Коля, – ружье бы мне!

А утки теперь были везде. Они взлетали из-под борта на каждом повороте, застигнутые врасплох внезапно выскочившей из-за деревьев лодкой, путались в ветвях, как гидроплан, шумно бежали по воде, прежде чем взлететь, медленно набирая высоту, выходили из-под нас, а с крыльев капала, капала вода, и падала в лодку, и это было так прекрасно, как толькоможет быть.

Не в силах удержаться, я вскидывал фотоаппарат, то и дело нажимая спуск. Все пытался задержать в линзах, остановить эту красоту дождливого, холодного, пустынного вечера на весенней реке и эту бешеную скорость лодки, и яркое оперенье, и испуганное, плавно-исступленное биение крыльев, опирающихся на воздух, и эта дорожка капельная перед носом лодки...

* * *

Противник был уже близко, на западной окраине бора. Как выяснила разведка, бор был дремуч и труднопроходим, весь в завалах бурелома, глубокий снег. Последний участок пути будет и самым трудным... Идти здесь нужно было теперь только ночью, скрытно, тихо, потому что, как знать, когда напорешься на оборону гитлеровцев?

Копытов, измотанный донельзя, мокрый как мышь, от холодного, горячечного пота, то и дело останавливался, у него кружилась голова.

Матросов с Беловым, не сговариваясь, останавливались тоже, поддерживали его, помогали перелезть через очередной завал.

Перебираясь через огромную, полузанесенную снегом ель, Копытов потерял равновесие, качнулся и распорол себе щеку о поломанный сук. Он шел и ругался, а кровь сочилась на воротник и текла, замерзая, по шинели.

– Горе с тобой, – сказал Матросов, – тебе не в бой идти, а на печи сидеть.

– На печи сейчас хорошо, – согласился Копытов.

– Зажми чем-нибудь, – сказал Матросов, – кровь почем зря хлещет.

– Да ладно, – сказал Копытов, – нечем мне зажимать.

– На, зажми, – Матросов расстегнул шинель, достал из нагрудного кармана гимнастерки тонкий, сложенный вчетверо и белеющий в темноте платок, протянул Копытову.

– Спасибо, – сказал Копытов, – девчачий, наверное, очень уж тонкий, а?

Он скомкал платок, прижал к щеке, платок намок и скоро стал неразличим в темноте.

– Ладно, – сказал Матросов, – тебе-то что?

Платок этот да пара писем – единственное, что было ему памятью о ней, такой далекой и полузабытой, что думалось: была ли она вовсе?

Он и не заметил, когда она сунула ему этот платок. Провожала их в училище едва ли не вся колония, и она смотрела ему в глаза, смотрела неотрывно и бесконечно долго, несколько секунд. Был митинг, и выступали, как водится, активисты, и воспитатели, и учителя, и все призывали не срамить честь колонии и выражали уверенность, что и в трудном бою их воспитанники будут на высоте положения, как были здесь, на трудовом фронте, выдавая в день двести и выше процентов трудовой нормы.

Он тоже, конечно, выступил, как тут было не выступить? Но смутился, покраснел, не нашел сразу несколько возвышенных и мужественных слов, вроде «работайте спокойно, мы защитим вас», или «пусть будут вам надежным щитом наши солдатские плечи», а лучше всего просто и со значением сказать: «Враг будет разбит, победа будет за вами». Но сразу он так не нашелся сказать, а потом смутился и потому говорил сейчас, путаясь и запинаясь, вспоминал воспитателей, которые дали ему знания и цель в жизни, а теперь такое высокое доверие. Потом сказал, что он никогда не забудет родную колонию и друзей, и тут он посмотрел на нее, а она смутилась и отвернулась, а он тоже смутился, собрался и кончил достойно – сказал, что до последней капли крови будет сражаться с врагом, и пусть товарищи не сомневаются в нем. А потом, когда уже машина стояла на ходу, и нужно было сесть, она вдруг бросилась к нему, обняла, чмокнула в щеку и сунула в карман этот платок. На одном конце его было красиво вышито ее имя, а на другом – его.

* * *

Огромный красный шар солнца висел слева, и в этом коротком, всего несколько минут продолжающемся, свете все было красное-красное – и лодка, и вода, и лица ребят.

Показалась деревня, долгожданное Карцево. Мотористы разом выключили моторы. Тишина ударила по ушам.

Коля, кивнув нам, пошел договариваться насчет ночлега, а мы стояли на берегу, глядели на воду, приходя в себя после двухчасовой гонки.

Стемнело. Вернулся Коля, повел нас огородами мимо сараев.

– Будем ночевать у председателя сельсовета.

Дом был большой, просторный, серьезный. Это чувствовалось и в том, как чисто было в сенях, и по тому, как пахнуло березовыми вениками из маленькой баньки, куда поставили свои моторы. Мы прошли в дом, поздоровались с моложавым румяным хозяином, а жена его уже суетилась на кухне, бегала из комнаты в комнату.

* * *

Он шел, тащил свои два автомата и два вещмешка и думал о ней, о своей девушке, и было ему от этих мыслей грустно и хорошо. Хорошо ведь, когда есть у тебя здесь, на фронте, у смерти, у огня, своя девушка. И она думает о тебе, тоскует, вспоминает, желает тебе удачи и возвращения с победой, и пишет свои милые письма, и любит. К последнему слову он не привык, и когда думал об этом, его как жаром окутывало. Подумать только: вот он бредет здесь, по лесу, через все эти чертовы завалы, а там, за тысячи километров, в Уфе, лежит сейчас в своей комнатке она, не спит и любит его.

На последней полосе фронтовой газеты «Вперед на врага» в этот день были напечатаны стихи поэта Иосифа Уткина.

На улице полночь. Свеча догорает.

Высокие звезды видны.

Ты пишешь письмо мне, моя дорогая,

В пылающий адрес войны...

Наконец их роту нагнал Артюхов и приказал остановиться. Нарубив лапника, они постелили его прямо на снег и повалились вповалку, прижимаясь друг к другу, так теплее...

Теперь они были километрах в десяти от вражеских позиций, в глубине Большого Ломоватого бора. Пройдет день, свечереет, потом наступит ночь, а завтра утром, только начнет светать, они сомнут врага.

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Сообщение Совинформбюро. 22 февраля, понедельник.

«В последний час:

Наши войска заняли города Сумы, Ахтырка, Лебедин, Малоархангельск ».

Андронов уставился на карту. Командиры, стоящие вокруг стола, тоже рассматривали ее. Взгляды всех сходились там, где красный карандаш комбрига обвел кольцо и перечеркнул его крест-накрест. В кольце этом вилась Ловать, резко отклонялась влево, чтобы потом пойти вправо, сделав петлю, и здесь в нее почти под прямым углом ударялась Локня.

Взгляды прошли вверх по ней, километров двадцать пять, наткнулись на тоненькую ниточку речки Чернушки, которая шла к Локне почти параллельно Ловати. Вот этот-то район выше Насвы и был обведен красным карандашом командира. Андронов достал из-под расстеленной на столе карты еще одну, топографическую, – там уже были обозначены и границы леса, и все дороги и тропинки, и линия обороны противника, и даже минные поля, траншеи, артиллерийские позиции.

– Сейчас я вам зачту приказ по бригаде, – сказал Андропов.

Начальник штаба подал ему приказ, и он начал читать своим невыразительным, монотонным голосом, ошибаясь в ударениях. Он сказал сначала об общей задаче корпуса – наступление в районе города Локня, выход на железнодорожную линию Насва – Докия, оседлать эту магистраль и продолжать наступление. Он назвал задачи соседей и границы с ними, охарактеризовал силы группировки противника на направлении главного удара. Район обороняют не менее четырех пехотных и одна танковая дивизия, полк «СС», сильно усиленные артиллерией и минометами.

Наконец командир перешел к задачам батальонов.

– Второй батальон, – он поискал глазами Афанасьева, тот стоял несколько сзади и правее, и Андронов не сразу нашел его, – должен подавить и захватить опорный пункт противника в деревне Чернушки, вот здесь, сразу за западной опушкой Ломоватого бора. На берегу речки, не задерживаясь, продолжать наступление во взаимодействии с третьим и четвертым батальонами.

– Опять все лавры Афанасьеву, – сказал комбат-три, старший лейтенант Жуков, – нам за ним только пленных подбирай!

Все засмеялись, знали Жукова и его батальон как баловней судьбы, людей отчаянной смелости, всегда выходивших победителями из, казалось бы, безнадежных ситуаций, как тогда в окружении под Белым.

– А ваша задача, Жуков, продвинуться как можно дальше на фланге и отрезать противника, ударить ему в спину.

– Только и всего? – сказал Жуков.

* * *

Хозяин дома, Николай Макарович Веселов, председатель Карцевского сельсовета, мальчишкой был призван в армию в феврале сорок второго, прямо с марша попал на фронт под Великими Луками, в этих местах и воевал...

– К Матросову идете, – кивал он, – далеко, однако... Правда, в войну и сто кэмэ было не расстояние, ко мне сестра отсюда, из Карцева, под Холм приходила пешком. Недавно у меня тут останавливались москвичи, девять человек... Полк их воевал в этих местах, потянуло, говорят, на старости лет посмотреть да вспомнить… А вы откуда будете?

– Из Великих Лук, – сказал Виталий, – а вот он – из Москвы, – он кивнул в мою сторону.

– А мы вот у Матросова никогда и не были... – сказала хозяйка.

Меня удивило и растрогало это обыкновение говорить «У Матросова», «К Матросову», как будто речь шла о живом человеке.

– Я был в тех местах сразу после войны, там дзот стоял.

– Он и сейчас стоит, – сказал Слава.

– Это теперь другой дзот, тот деревянный был, – сказал Виталий.

– Мы там были года два назад, на мотоциклах пытались пробраться летом, – сказал Слава. – Век не забуду этого путешествия. Километров двадцать не мы на них, а они на нас. Летом дело было, кругом сушь, а там грязь непроходимая.

* * *

Солнечный день был как награда за трудный, изматывающий марш, за распутицу и нежданные дожди. Деревья с солнечной стороны были теплые, к ним прислонялись, как к печке. С веток часто капало, капли уходили в снег, делая его похожим на решето. У самых стволов снег растаял, из проталин шел тонкий винный запах прелых прошлогодних листьев. Сейчас, днем, лес казался добродушным и прекрасным – огромные, в два обхвата ели, разветвляющиеся в причудливой пляске вершины сосен, поляны, на которых сильно пригревало солнце, частый подлесок, выбегающий на поляны. Можно было упасть на лапник, задрать голову и смотреть в небо, ничего не делать, не думать, только смотреть.

Белов с Матросовым лежали так и молчали.

Высоко-высоко плыли легкие облака, постепенно меняя очертания. Облако казалось похожим на верблюда, но горб плыл быстрее, чем сам верблюд, и постепенно уходил вперед, накрыл голову, потом к туловищу стали подтягиваться ноги, и вскоре от верблюда ничего не осталось.

– Будто и войны никакой нет, – сказал Белов.

Верхушки деревьев раскачивались – там, наверху, гулял ветер, а здесь он совсем не чувствовался.

* * *

– И чего они туда забрались воевать, – удивилась Люда, – что там немцам надо было?

– В войну, милая девушка, – сказал Веселов, – не об этом думалось. Сколько мы потопали, не приведи бог. Жалко, не давали тогда значков, а то были бы мы все международными мастерами по пешему туризму.

– А через речку мотоциклы перевозить – это мучение было, – сказал Слава, – по бревну, вода внизу, метрах в двух, а мы к мотоциклам веревки привязали и так их тащили. Добрались, увидели памятник, упали на траву и встать не могли...

– А можно разве туда по реке подойти? – спросил Веселов.

– Там речка, Чернушка эта, совсем рядом, – сказал Слава. – Мы назад тогда берегом и уходили.

– А вот скажите мне, – осторожно спросил хозяин, – зачем вы именно туда идете, а не в другое какое место? И раньше там бывали, а все идете? Мало ли мест для туристов по нашим краям, а?

Ребята переглянулись. Валера хотел что-то сказать, но Виталий перебил его.

– Н-да... – сказал он. – Я за других говорить не могу, а за себя скажу. Мне ведь уже немало лет, я войну помню, мальчишкой был. Зачем ходить туда, где другие ходили, где ты уже был, какой смысл в повторении пройденного? Но пройденное – не тобой, вот в чем дело...

– Для нас-то это не повторение, – сказал Валера, – для нас это впервые. Вот мы и идем, и мчимся на лодках, и мокнем, чтобы прийти на место и что-то попытаться понять. В себе и в том, как это было.

* * *

А в блиндаже у командира бригады шло оперативное совещание.

– Я не первый день на войне, – сказал Афанасьев, – и кое-что в этом деле понимаю. И знаю, если противник обороняется на гладкой местности, хорошо обозреваемой, если ему не за что зацепиться, то хороший артиллерийский удар обеспечивает успех наступления. Но когда, – продолжал он, – вражеская оборона на труднонаблюдаемой, пересеченной местности, да к тому же, – он посмотрел на начальника разведки, – нам плохо известны его силы, – такую оборону и с артиллерией разрушить трудно, без танков. А у нас, я так понимаю, не предвидится ни танков, ни артиллерии.

– В любом случае, – сказал Андронов, – мы поддержим вас минометами. И ждите артдивизион.

Андронов встал, давая понять, что совещание окончено.

– Можете идти, товарищи. – Афанасьева он задержал.

Они остались вдвоем в блиндаже, пахнущем гниющей корой и сырым деревом.

– Не буду тебе ситуацию объяснять, – сказал Андронов, – сам все понимаешь. – Он не мог произнести самых страшных слов, заставлял себя, но не мог, и злился на себя за это. Но пока слова эти были не произнесены, можно было делать вид, что все нормально, как всегда, как перед любым боем.

– Завтра праздник, – говорил полковник, не глядя на Афанасьева, – так ты выступи перед ребятами, расскажи им про боевые традиции, чтоб веселее в бой шли...

– Расскажу.

– Пусть твои ветераны за необстрелянными ребятами присматривают, а то ведь первый бой...

– Присмотрим по возможности.

– Мы оба знаем, что такое завтрашнее наступление, – сказал он. – Не будем в кошки-мышки играть и делать вид, что ничего не происходит.

– Не будем, – согласился Афанасьев.

– Я на смерть людей зря не посылаю!

Слово было произнесено.

– Деревню эту взять нужно. И сделает это твой батальон. Постарайся обойтись меньшей кровью.

– Многие погибнут, – сказал Афанасьев. – Зеленые они совсем, дети еще. Такие долго не живут.

Они простились. Постояли несколько секунд усталые, озабоченные предстоящей работой мужчины.

– Давай, комбат, – сказал Андронов. – Желаю удачи.

Комсомольское собрание батальона началось в пятнадцать часов на поляне. Погода переменилась, небо стало серое, сплошь затянулось облаками.

Из блиндажа вытащили и поставили под сосной колченогий, сбитый из еловых стволов стол. Первые ряды бойцов сидели, набросав на снег охапки лапника, дальше стояли, тесно прижатые друг к другу. Оттого, что стояли они не поротно и не повзводно, а как придется, – пулеметчики вперемежку с автоматчиками, минометчики рядом со стрелками, оттого, что задние напирали, задирая головы, желая получше рассмотреть и расслышать происходящее, оттого, что все разговаривали шепотом, вполголоса, и стоял от этого шум – казалось, что здесь не батальон перед боем, а предвоенная массовка а лесу, и не будь сейчас вокруг снега и зимы, можно было бы назвать происходящее маевкой. Толпа бурлила, переминалась, покачивалась, кто-то протискивался вперед кто-то назад, казалось, воздух был наэлектризован ожиданием. Ожидали собрания, потому что собрание накрепко связалось в сознании людей с завтрашним боем, о котором уже знали все, – прежде чем начнется бой, пройдет собрание, после собрания будет бой, и от этого ожидание было каким-то взвинченным. После собрания уже только ночь, а может, полночи будет отделять их от боя. Собрание сжимало воедино волю людей, – ведь это делало каждого из них сильнее и смелее, потому что каждый чувствовал и ощущал силу, частью которой являлся сам, силу, имя которой – батальон. Но для того чтобы все они прониклись сейчас единым настроем, чтобы каждый – сомневающийся и робеющий, напряженный и расслабившийся – сумел сконцентрировать свою волю, нужен был кто-то знающий их всех, лежавший вместе с ними под огнем. И он должен был найти единственные и верные слова, которые будут произнесены, поставили бы все на свои места бесповоротно и решительно и сделали завтрашний бой единственной реальностью, предстоящей им.

И когда комсорг батальона, старший лейтенант Татарников, открыл собрание и в лихорадочном стремлении вложить в слова все свое чувство заговорил о великой миссии, возложенной на них, которую теперь никто, ни один человек в мире не сможет отнять у них до смерти или до победы, батальон притих, замолчал, но в тишине леса, в тишине людской толпы слова вдруг показались самому комсоргу не самыми точными и не самыми верными. А потом встал комбат Афанасьев, и батальон шелохнулся и замер, потому что лицо у комбата было суровое и нежное одновременно. Слова, которыми он начал, были пугающе простыми.