Текст книги "Притчи человечества"

Автор книги: Виктор Лавский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 41 страниц) [доступный отрывок для чтения: 15 страниц]

Путь

Великая Чистота спросила Бесконечность: «Вы знаете Путь?» «Нет, не знаю», – ответила Бесконечность. Потом Великая Чистота задала тот же вопрос Недеянию, и Недеяние сказало: «Я знаю Путь». «А есть ли у твоего знания число?» – спросила Великая Чистота. «Да, есть», – «Что же это за число?» – «Моё знание Пути может возвысить и может унизить, может связать и может разъединить. Вот как можно считать благодаря моему знанию».

Великая Чистота спросила об этих словах у Безначального: «Кто же прав: Бесконечность, которая не знала, или Недеяние, которое знало?» «Незнание глубоко, знание поверхностно, – ответило Безначальное. – Не знать – это внутреннее, а знать – это внешнее». Тут Великая Чистота вздохнула и сказала: «Значит, мы знаем благодаря незнанию! А не знаем из-за знания! Кто же знает знание, которое не знает?» «Путь неслышим, а если мы что-то слышим, значит, это не Путь, – ответило Безначальное. – Путь незрим, а если мы что-то видим, значит, это не Путь. О Пути нельзя ничего сказать, а если о нём что-то говорят, значит, это не Путь. Кто постиг Бесформенное, которое даёт формы формам, тот знает, что Пути нельзя дать имя». И ещё Безначальное сказало: «Отвечать на вопрос о Пути – значит не знать Путь. А спрашивающий о Пути никогда не слышал о нём. О Пути нечего спрашивать, а спросишь о нём – не получишь ответа. Вопрошать о недоступном вопрошанию – значит спрашивать впустую. Отвечать там, где не может быть ответа, – значит потерять внутреннее. Тот, кто утратил внутреннее и спрашивает впустую, вокруг себя не видит Вселенной, а внутри себя не замечает Великое Начало. Поэтому он никогда не поднимется выше гор Кунь-лунь и не сможет странствовать в Великой Пустоте».

Сон или реальность?

Некто из страны Чень собирал однажды хворост, когда вдруг встретил оленя ослепительной красоты. Он погнался за оленем и убил его. Боясь, что кто-нибудь увидит, он поспешно спрятал тело оленя в яме и прикрыл его листьями подорожника, ликуя и радуясь своей удаче. Но вскоре он забыл место, где спрятал оленя. Думая, что всё это ему приснилось, он отправился домой, бормоча себе под нос что-то по поводу случившегося.

Тем временем рядом проходил человек, подслушавший его бормотание. Следуя его словам, он пошёл и нашёл оленя. Вернувшись, этот человек сказал жене:

«Дровосеку приснилось, что он припрятал оленя, но он не знал, где именно, а я нашёл оленя, значит, его сон был действительностью».

– Это ты спал, – ответила его жена, – и тебе приснился дровосек. Убил ли он оленя? И есть ли вообще такой человек? Это ты убил оленя. Иначе как бы его сон стал действительностью?

– Да, ты права, – согласился муж. – Это я убил оленя, поэтому не так уж важно, дровосеку ли приснился олень или мне приснился дровосек.

Когда дровосек вернулся домой, то стал досадовать о потерянном олене, а ночью ему приснилось место, где был спрятан олень, и тот, кто унёс его. Утром он отправился на увиденное во сне место – всё подтвердилось. Он предпринял шаги, чтобы вернуть своё имущество в законном порядке.

По окончании слушания дела судья вынес следующее решение: «Истец начал с подлинного и мнимого снов. Далее он заявляет о подлинном сне и мнимом олене. Ответчик подлинно овладел оленем, который приснился, по его словам, истцу. И теперь ответчик пытается удержать добычу. Согласно же мнению его жены, и олень, и сам дровосек – только часть его сна, поэтому оленя не убивал никто. Всё же, поскольку убитый олень лежит перед нами, то вам ничего не остается, как поделить его между собой».

Когда император государства Чень услыхал об этом происшествии, он воскликнул: «Судье, верно, самому приснилось это дело».

Много радостей

Бродя по склонам горы Тэй, Конфуций увидел Юнг-чи, идущего в одном халате, подпоясанном верёвкой, по вересковому полю, поющего и играющего на лютне.

– В чём причина твоей радости, Учитель? – спросил Конфуций.

– У меня много радостей. Из мириад созданий человек – самое благородное, а мне выпало счастье родиться человеком. Это первая моя радость. Многие, рождаясь, не проживают дня или месяца, не вырастают из пелёнок, а я уже прожил до девяноста лет. Это тоже радость. Для всех нищета является нормой, а концом – смерть. Придерживаясь нормы и дожидаясь конца, о чём ещё здесь тревожиться?

– Прекрасно, – сказал Конфуций. – Вот человек, знающий, как себя утешить.

Он нашёл

Когда Лин-лею было около ста лет, однажды весной он надел халат и пошёл подбирать зёрна, оброненные жнецами. Продвигаясь по полю, он пел.

Конфуций, шедший тогда в Вэй, увидел его издалека. Обернувшись к ученикам, он сказал: «С этим стариком, видимо, стоит поговорить. Кому-нибудь надо пойти узнать, что он может сказать».

Пойти вызвался Цзы-гун. На краю межи он дождался Лин-лея. Глядя ему в лицо, вздохнул: «Неужели ты ни о чём не жалеешь? И всё же ты поёшь, подбирая зёрна». Лин-лей не остановился и не прервал песни. Цзы-гун всё не отставал. Наконец Лин-лей взглянул на него и ответил: «О чём я должен жалеть?»

– Учитель, какое счастье позволяет тебе петь, подбирая зёрна?

– Основания для этого счастья есть у всех, – ответил Лин-лей, улыбаясь, – но, вместо этого, о нём горюют. Оттого, что я не изведал боли в молодости, учась себя вести, а выросши, никогда не пытался оставить след в жизни, мне удалось прожить так долго. Оттого, что в старости у меня нет ни жены, ни сыновей и близится время моей смерти, я могу быть таким счастливым.

– Но ведь человеку свойственно желать прожить долго и бояться смерти, отчего же ты счастлив умереть?

– Смерть – это возвращение туда, откуда мы вышли, когда родились. Так откуда мне знать, что, умирая здесь, я не рождаюсь где-то ещё? Откуда мне знать, не стоят ли жизнь и смерть Друг друга? Откуда мне знать, не заблуждение ли – так испуганно беспокоиться о жизни? Откуда мне знать, не будет ли близкая смерть лучше, чем моя прошедшая жизнь?

Человек есть человек

Конфуция очень беспокоил Лао-цзы и его учение. Однажды он отправился повидаться с ним. Он был старше Лао-цзы и ожидал, что тот будет вести себя с должным почтением. Но Лао-цзы сидел, когда Конфуции зашёл к нему. Он даже не поднялся для приветствия, не сказал: «Садитесь». Он вообще не обратил особого внимания. Конфуции рассвирепел: «Что это за Учитель?!» И спросил:

– Вы что, не признаёте правил хорошего тона?

Лао-цзы ответил:

– Если вам хочется сесть, садитесь; если хочется стоять, стойте. Кто я такой, чтобы говорить вам об этом? Это ваша жизнь. Я не вмешиваюсь.

Конфуций был потрясён – Он пытался завести разговор о высшем человеке. Лао-цзы рассмеялся:

– Я никогда не видел что-либо «высшее» или «низшее». Человек есть человек, как дерево есть дерево. Все участвуют в одном и том же существовании. Нет никого, кто был бы выше или ниже. Всё это чушь и бессмыслица.

Станьте бесполезными

Лао-цзы шёл по лесу. И этот лес рубили. Но вот он подошёл к большому дереву, огромному, – под ним бы укрылась тысяча воловьих упряжек. Оно было прекрасно и всё в цвету. Он послал учеников узнать у дровосеков, почему его не рубят.

– Оно бесполезно, – ответили они. – Из него ничего нельзя сделать: ни мебели, ни дома; оно не годится даже на дрова – слишком много дыма. Оно бесполезно, вот мы его и не рубим.

Лао-цзы сказал своим ученикам: «Научитесь у этого дерева, станьте столь же бесполезны, как это дерево. Тогда никто вас не срубит».

Секрет искусства

Краснодеревщик Цин вырезал из дерева раму для колоколов. Когда рама была закончена, все изумились: рама была так прекрасна, словно её сработали сами боги. Увидел её правитель Лу и спросил: «Каков секрет твоего мастерства?»

«Какой секрет может быть у вашего слуги, мастерового человека? – отвечал краснодеревщик Цин. – А впрочем, кое-какой всё-таки есть. Когда ваш слуга задумывает вырезать раму для колоколов, он не смеет попусту тратить свои духовные силы и непременно постится, дабы успокоить сердце. После трёх дней поста я избавляюсь от мыслей о почестях и наградах, чинах и жаловании. После пяти дней поста я избавляюсь от мыслей о хвале и хуле, мастерстве и неумении. А после семи дней поста я достигаю такой сосредоточенности духа, что забываю о самом себе. Тогда для меня перестаёт существовать царский двор. Моё искусство захватывает меня всего, а всё, что отвлекает меня, перестаёт существовать. Только тогда я отправляюсь в лес и вглядываюсь в небесную природу деревьев, стараясь отыскать совершенный материал. Вот тут я вижу воочию готовую раму и берусь за работу. А если работа не получается, я откладываю её. Когда же я тружусь, небесное соединяется с небесным – не оттого ли работа моя кажется как бы божественной?»

Благородный муж перед небом

Трое мужей – Цзы-Санху, Мэн Цзы-фань и Цзы-Цинчжун – говорили друг другу: «Кто из нас способен быть вместе, не будучи вместе, и способен действовать заодно, не действуя заодно? Кто из нас может взлететь в небеса и странствовать с туманами, погружаться в Беспредельное и вовеки жить, забыв обо всём?» Все трое посмотрели друг на друга и рассмеялись. Ни у кого из них в сердце не возникло возражений, и они стали друзьями.

Они дружно прожили вместе некоторое время, а потом Цзы-Санху умер. Прежде чем тело Цзы-Санху было предано земле, Конфуций узнал о его смерти и послал Цзы-гуна участвовать в траурной церемонии. Но оказалось, что один из друзей покойного напевал мелодию, другой подыгрывал ему на лютне, и вдвоём они пели песню.

Цзы-гун поспешно вышел вперёд и сказал:

– Осмелюсь спросить, прилично ли вот так петь над телом покойного?

Друзья взглянули друг на друга и рассмеялись:

– Да, что он знает об истинном ритуале?

Цзы-Гун вернулся и сказал Конфуцию:

– Что они за люди? Правила поведения не блюдут, даже от собственного тела отрешились и преспокойно распевают песни над телом мёртвого друга. Уж не знаю, как всё это назвать. Что они за люди?

– Эти люди странствуют душой за пределами света, – ответил Конфуций. – А такие, как я живут в свете. Жизнь вне света и жизнь в свете друг с другом не соприкасаются, и я, конечно, сделал глупость, послав тебя принести соболезнования, Ведь эти люди дружны с Творцом всего сущего и пребывают в едином дыхании Неба и Земли. Для них жизнь всё равно что гнойник или чирей, а смерть – как выдавливание гноя или разрезание чирея. Разве могут такие люди отличать смерть от жизни, предшествующее от последующего? Они подделываются под любые образы мира, но находят опору в Едином Теле Вселенной. Они забывают о себе до самых печёнок, отбрасывают зрение и слух, возвращаются к ушедшему и заканчивают началом и не ведают ни предела, ни меры. Безмятежные, скитаются они за пределами мира и грязи, весело странствуют в царстве недеяния. Ужели станут они печься о мирских ритуалах и угождать толпе?

– В таком случае, учитель, зачем соблюдать приличия самим? – спросил Цзы-гун.

– И я – один из тех, на ком лежит кара Небес, – ответил Конфуций.

– Осмелюсь спросить, что это значит?

– Рыбы устраивают свою жизнь в воде, а люди устраивают свою жизнь в Пути. Для тех, кто устраивает свою жизнь в воде, достаточно вырыть пруд. А для тех, кто устраивает свою жизнь в Пути, достаточно отрешиться от дел. Вот почему говорят: «Рыбы забывают друг о друге в воде, люди забывают друг о друге в искусстве Пути».

– Осмелюсь спросить, что такое необыкновенный человек? – спросил Цзы-Гун.

– Необыкновенный человек необычен для обыкновенных людей, но ничем не примечателен перед Небом, – ответил Конфуций. – Поэтому говорят: «Маленький человек перед Небом – благородный муж среди людей. Благородный муж перед Небом – маленький человек среди людей».

Момент забытья

В зрелом возрасте Хуа-цзы из рода Ян-ли государства Сун потерял свою память. Он мог получить подарок утром и забыть об этом вечером; он мог дать подарок вечером и забыть об этом к утру. На улице он мог забыть идти, дома он мог забыть сесть. Сегодня он не мог вспомнить, что было вчера; завтра – что было сегодня.

Его семья забеспокоилась и пригласила прорицателя, чтобы он рассказал будущее Хуа-цзы, но безуспешно. Они пригласили шамана, чтобы совершить благоприятствующий обряд, но это ни к чему не привело. Они пригласили доктора, чтобы вылечить его, но и это не принесло улучшения.

Был один конфуцианец из Лу, который, предлагая свои услуги, объявил, что он может поправить дело. Жена и дети Хуа-цзы обещали ему в награду половину своего состояния.

Конфуцианец сказал им:

– Ясно, что это – заболевание, которое не может быть предсказано гексаграммами и предзнаменованиями, не может быть заколдовано благоприятствующими молитвами, не может быть излечено лекарствами и иглами. Я буду пытаться преобразовать его ум, изменить его мысли. Есть надежда, что это восстановит его.

После этого конфуцианец пытался раздеть Хуа-цзы, и тот искал свои одежды; пытался морить его голодом, и тот искал пищу; попытался закрыть его в темноте, и тот искал выход к свету.

Конфуцианец остался доволен и сказал его сыновьям:

– Болезнь излечима, но моё искусство пронесено тайным через поколения и не рассказывается посторонним. Поэтому я запру его слух и останусь с ним наедине в его комнате на семь дней.

Они согласились – и никто не узнал, какие методы применял конфуцианец, но многолетняя болезнь рассеялась в одно утро.

Когда Хуа-цзы проснулся, он был очень зол. Он прогнал свою жену, наказал сыновей, погнался с копьём за конфуцианцем.

Власти Сун арестовали его и пожелали узнать причину.

– Раньше, когда я забывал, – сказал Хуа-цзы, – я был без границ, я не замечал, существуют ли небо и земля. Теперь внезапно я вспомнил – и все бедствия и их преодоление, приобретения и потери, радости и печали, любви и ненависти двадцати-тридцати прожитых лет поднялись тысячью перепутанных нитей. Я боюсь, что все эти бедствия и преодоление их, приобретения и потери, радости и печали, любви и ненависти придут и сильно поразят моё сердце. Найду ли я снова момент забытья?

Среди людей

Плотник-Кремень направлялся в Ци и на повороте дороги, у алтаря Земли, увидел дуб в сотню обхватов, такой огромный, что за ним могли укрыться много тысяч быков высотою с гору. В восьмидесяти локтях от земли возвышалась его крона с десятком таких толстых ветвей, что каждой хватило бы на лодку. Зеваки толпились, точно на ярмарке, а Плотник, нe останавливаясь и не оборачиваясь, прошёл мимо дерева.

Ученики, вдоволь насмотревшись на дуб, догнали Плотника и спросили:

– Почему вы, Преждерождённый, прошли мимо, не останавливаясь, и не захотели даже взглянуть? Нам ещё не приходилось видеть такого прекрасного материала с тех пор, как мы с топором и секирой последовали за вами, учитель.

– Довольно! Замолчите! – ответил Плотник. – От него нет проку. Лодка, сделанная из него, потонет; фоб и саркофаг быстро сгниют, посуда расколется. Сделаешь ворота или двери – из них будет литься сок, колонну источат черви. Это дерево нестроевое, ни на что не годное, оттого и живёт долго.

Когда Плотник-Кремень вернулся домой, во сне ему приснился дуб у алтаря.

– С какими деревьями ты хочешь меня сравнить? – спросил дуб. – С теми, что идут на украшения, или с плодоносящими? Вот боярышник и груша, апельсиновое дерево и омела. Как только плоды созреют, их обирают, а обирая, оскорбляют: большие ветви ломают, маленькие – обрывают. Из-за того, что полезны, они страдают всю жизнь и гибнут преждевременно, не прожив отведённого природой срока. Это происходит со всеми с тех пор, как появился обычай сбивать плоды. Вот почему я давно уже стремился стать бесполезным, чуть не погиб, но теперь добился своего. И это принесло мне огромную пользу! Разве вырос бы я таким высоким, если бы мог для чего-нибудь пригодиться? К тому же мы оба – и ты, и я – вещи. Разве может одна вещь судить о другой? Не тебе – смертному, бесполезному человеку понять бесполезное дерево!

Очнувшись, Плотник-Кремень стал толковать свой сон, а ученики спросили;

– Если дуб у алтаря стремился не приносить пользы, почему же он вырос у алтаря?

– Не болтайте! Замолчите! – ответил Плотник. – Он вырос там затем, чтобы невежды его не оскорбляли. Разве не срубили бы его, не будь здесь алтаря Земли? И всё же он живёт так долго по другой причине, чем все остальные. Не отдалимся ли мы от истины, измеряя его обычной меркой?

Солнце

Конфуций, странствуя по Востоку, заметил двух спорящих мальчиков и спросил, о чём они спорят.

– Я считаю, что солнце ближе к людям, когда только восходит, и дальше от них, когда достигает зенита, – сказал первый мальчик. – А он считает, что солнце дальше, когда только восходит, и ближе, когда достигает зенита.

И добавил:

– Когда солнце восходит, оно велико, словно балдахин над колесницей, а в зените мало, словно тарелка. Разве предмет не кажется маленьким издали и большим вблизи?!

– Когда солнце восходит, оно прохладное, а в зените – жжёт, словно кипяток, – сказал второй мальчик. – Разве предмет не кажется горячим вблизи и холодным издали?

Конфуций не мог решить вопроса, и оба мальчика посмеялись над ним: «Кто же считает тебя многознающим?!»

«Зачем мне горевать?»

Близ восточных ворот Вэй жил некий у. Когда у него умер сын, он не горевал. Домоправитель спросил его:

– Почему вы не горюете ныне о смерти сына? Ведь вы, господин, любили сына, как никто другой в Поднебесной!

– Зачем же мне горевать? – ответил У, что жил близ восточных ворот. – Прежде у меня не было сына. Когда не было сына, я не горевал. Ныне сын умер, и его нет так же, как и не было прежде.

Зависимость от других вещей

Учитель Ле-цзы учился у учителя Лесного с Чаши-горы, и учитель Лесной сказал:

– Если постигнешь, как держаться позади, можно будет говорить и о том, как сдерживать себя.

– Хочу услышать о том, как держаться позади, – ответил Ле-цзы.

– Обернись, взгляни на свою тень и поймёшь.

Ле-цзы обернулся и стал наблюдать за тенью: тело сгибалось, и тень сгибалась; тело выпрямлялось, и тень выпрямлялась. Следовательно, и изгибы, и стройность исходили от тела, а не от тени. Сгибаться или выпрямляться – зависит от других вещей, не от меня. Вот это и называется: «Держись позади – встанешь впереди».

Две наложницы

Проходя через Сун, на востоке Чжу, Ян-цзы зашёл на постоялый двор. У хозяина двора были две наложницы: красивая и безобразная. Безобразную хозяин ценил, а красивой пренебрегал. На вопрос Ян-цзы, какая тому причина, этот человек ответил:

– Красавица сама собой любуется, и я не понимаю, в чём её красота. Безобразная сама себя принижает, и я не понимаю, в чём её уродство.

– Запомните это, ученики, – сказал Ян-цзы. – Действуйте достойно, но гоните от себя самодовольство, и вас полюбят всюду, куда бы ни пришли.

Сила

Гуньи Бо прославился своей силой среди правителей, Танци Гун рассказал о нём чжоускому царю Сюиньвану. Царь приготовил дары, чтобы его пригласить, и Гу-ньи Бо явился. При виде его немощной фигуры в сердце Сюиньвана закралось подозрение.

– Какова твоя сила? – спросил он с сомнением.

– Силы моей, вашего слуги, хватит лишь, чтобы сломать ногу весенней саранчи, да перебить крыло осенней цикады.

– У моих богатырей хватит силы, чтобы разорвать шкуру носорога да утащить за хвосты девять буйволов! – в гневе воскликнул государь. – А я ещё огорчен их слабостью. Как же ты мог прославиться силой на всю Поднебесную, если способен лишь сломать ногу весенней саранчи да перебить крыло осенней цикады?

– Хороню! – глубоко вздохнув, сказал Гуньи Бо и отошёл от циновки. – На вопрос царя я, ваш слуга, осмелюсь ответить правду. Учил меня, вашего слугу. Наставник с горы Шан. Равного ему по силе не найдётся во всей Поднебесной. Но никто из шести родичей об этом не знал, ибо он никогда к силе не прибегал. Я, ваш слуга, услужил ему, рискуя жизнью, и тогда он поведал мне; «Все хотят узреть невиданное – смотри на то, на что другие не глядят; все хотят овладеть недоступным – займись тем, чем никто не занимается.

Поэтому тот, кто учится видеть, начинает с повозки с хворостом; тот, кто учится слышать – с удара колокола. Ведь то, что легко внутри тебя, нетрудно и вне тебя. Если не встретятся внешние трудности, то и слава не выйдет за пределы твоей семьи».

Ныне слава обо мне, вашем слуге, дошла до правителя, значит, я, ваш слуга, нарушил завет учителя и проявил свои способности. Правда, слава моя, вашего слуги, не в том, как своей силой злоупотреблять, а в том, как пользоваться своей силой. Разве это не лучше, чем злоупотреблять своей силой?

Целостность

Ле-цзы спросил у Стража Границ:

– Обычный человек идёт под водой и не захлёбывается, ступает по огню и не обжигается, идёт под тьмой вещей и не трепещет. Дозвольте спросить, как этого добиться?

– Этого добиваются не знаниями и не ловкостью, не смелостью и не решительностью, а сохранением чистоты эфира2626
  Эфир – здесь: сфера чувств и эмоций.


[Закрыть], – ответил Страж Границ. – Я тебе об этом поведаю. Всё, что обладает формой и наружным видом, звучанием и цветом, – это вещи. Различие только в свойствах. Как же могут одни вещи отдаляться от других? Разве этого достаточно для превосходства одних над другими? Обретает истину тот, кто сумел понять и охватить до конца процесс создания вещей из бесформенного, понять, что процесс прекращается с прекращением изменений.

Держась меры бесстрастия, скрываясь в не имеющем начала времени, тот, кто обрёл истину, будет странствовать там, где начинается и кончается тьма вещей. Он добивается единства своей природы, чистоты своего эфира, полноты свойств, чтобы проникать в процесс создания вещей. Природа у того, кто так поступает, хранит свою целостность, в жизненной энергии нет недостатка. Разве проникнут в его сердце печали?

Ведь пьяный при падении с повозки, пусть даже очень резком, не разобьётся до смерти. Кости и сочленения у него такие, как у других людей, а повреждения иные, ибо душа у него целостная. Сел в повозку неосознанно и упал неосознанно. Думы о жизни и смерти, удивление и страх не нашли места в его груди, поэтому, сталкиваясь с предметом, он не сжимается от страха. Если человек обретает подобную целостность от вина, то какую же целостность должен он обрести от природы!

Мудрый человек сливается с природой, поэтому ничто не может ему повредить!