Текст книги "Собрание сочинений. Арфа и бокс. Рассказы"

Автор книги: Виктор Голявкин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)

Красные качели

Канитель Сидорович вставал в пять утра, шел в лес за грибами. В семь утра он клал их на стол молча и тихо. Жена его Аделаида Матвеевна вставала в семь утра, всплескивала руками при виде грибов и восклицала:

– Фу-ты, господи, опять!

Она имела в виду, что ей придется опять чистить грибы, жарить или варить. А это нужно было делать так или иначе.

После грибов Канитель Сидорович шел в сад и там мастерил качели для сына.

Потом шел на работу.

Дом стоял на развилке дорог, двухэтажный и нелепый. Больше в окружности, близко, не было домов. В доме кроме семьи Канителя Сидоровича народу было много – разные семьи и одинокие. А там за дорогой начинался поселок, и странным казалось, отчего выстроен здесь дом, словно случайно.

Канитель Сидорович по дороге на работу думал: «Люди только еще идут по делам, а я уже дело сделал: уже, можно сказать, накормил семью завтраком, грибов добыл, провизию добыл. Вот жена там сейчас грибы чистит и кидает в синюю кастрюльку». Он почти физически ощущал, как грибы стукаются о дно кастрюльки один за другим, не целые грибы, а куски грибов, срезанные ножом, такие замечательные грибные ломтики.

Канитель Сидорович шел на работу по дороге, и на душе у него было спокойно. И даже чувствовалась уверенность в себе, но и некоторое однообразие тоже чувствовалось.

Тогда мысли его перекидывались на качели, и однообразие каждодневное рассеивалось, и улыбка обозначалась на его лице. Качели еще оставалось немножко доделать. Они выйдут добротные, крепкие, доски попались отличные, отменные доски. Пусть себе сын качается на них с соседскими детьми, жалко, что ли! Пусть добрым словом поминают Канителя Сидоровича.

Имя такое ему в поселке дали люди. Не припомнить сейчас, кто первый его так назвал. А на самом деле звали его Павлом, да только никто его так не звал, и он не обижался.

Канитель Сидорович шел с работы к качелям, а соседи, глядя, как он там возится под деревьями, говорили: «Опять канителит!» Он слов не слышал, да если бы и слышал, из этого ничего бы не вышло. Слова его не обижали (хоть какие), они для него все равно что ноль значили, мало кто чего скажет.

Работал он в поселковом магазине продавцом, его каждый знал. Да и как не знать, если каждый к нему обращался за покупками. Отпускал он медленно, чем даже в раздражение некоторых приводил. Может быть, прозвище оттуда и пошло, а может, не оттуда.

Он стоял за прилавком, отпускал товар и в это время ничего не думал постороннего, а только что положено: считать, сдачу давать, на весы смотреть. Да иначе оно и быть не могло, раз работа такая, да народу тем более полным-полно, на весь поселок магазин единственный. Правда, еще директор был, он тоже иногда товары отпускал, да только директор – он директор и есть, не будет же денно-нощно стоять за прилавком. Иногда ругал он Канителя Сидоровича за его нерасторопность, бывало, скажет: «Да пошевеливайся ты, мать твою! Как в гробу ворочаешься». Насчет ворочания в гробу – любимое директорское выражение, образно, конечно, выразительно, выпукло. Канитель Сидорович начинал смеяться тоненько и долго, слыша такое по своему адресу, и головой мотал, показывая, что он восхищен директорскими словами. А вообще на слова он внимания не обращал, как было сказано.

Про слова директорские он жене рассказывал и стал смеяться, а она махнула рукой, да ну тебя, мол, не до тебя, и ушла за водой, а он долго еще смеялся, и сын подошел к нему и стал тоже смеяться долго и от души.

Выдался самый веселый вечер, веселее, пожалуй, и не было, если не считать одного вечера, когда он со смеху покатывался, узнав, что жена утром грибы на столе искала, да и не нашла, а он в этот день ни одного гриба в лесу не нашел. Иногда хоть один гриб да найдет, а тут ни одного.

Надо сказать, Аделаида Матвеевна все в доме делала справно, по хозяйству хлопотала ревностно, только на грибы сердилась (столько, мол, грибов каждый день!), а на самом-то деле не сердилась, а только перед соседями показывала, вроде ей грибы надоели.

Канитель Сидорович с работы шел прямо к качелям, а потом уж ел.

Качели были готовы, но чего-то недоставало в них. А чего, он не знал, и это так ему запало в душу, хоть помирай. Он качели со всех сторон рассматривал, ходил вокруг и голову вбок клонил, не хватало чего-то… не хватало, а чего не хватало – бог знает!

И вдруг однажды душа его озарилась непонятным доселе светом, новой радостью, – а пришла ему мысль покрасить качели в красный цвет. У него на глазах даже слезы появились от этой мысли. Представил он себе, как будут сверкать качели красным цветом среди зелени деревьев и кустов. Именно этого как раз и не хватало. Да и вправду было бы красиво. Встала перед ним только проблема краски. В поселковом магазине такой краски не было, кое-какая там была краска, но не та вовсе, какая ему представлялась. А представлялась ему краска яркая, такая красная, красней которой и быть не может.

В ту ночь ему снились разноцветные качели, и в крапинку, и в полоску, и в яблоках, и другие. Они медленно проплывали, как лодки, и все плыли и плыли по реке, а в каждой сидело по сыну. Качели были разные, а сын был один и тот же, его сын…

В воскресенье он не пошел за грибами, наверное, впервые за много лет не пошел в самое грибное время, а поехал в город за краской. И жене не сказал зачем, а якобы за грибами.

Он привез краску в полдень, и жена удивленно смотрела на него, когда в дверях появился он с большой банкой.

Он поставил банку на пол, лицо его светилось радостью, а сын стал катать банку по полу в восторге.

И все обыденное перемешалось и спуталось, и не было грибов на столе. А жена была уверена, что это банка тушенки, и смекнула сразу же, что неплохо было бы мясо с картошкой перемешать, раз грибов нет…

Солнце било сквозь деревья на качели. Канитель Сидорович красил их, и они покачивались со скрипом. Качели загорались на солнце, и было радостно. Сын стоял поодаль, наблюдая за отцом восторженно. А мать сидела тут же на траве. Испытывала она тревожное чувство: не было утром грибов на столе, и что-то изменилось, значит.

Появилось торжественное и цветное…

Веселые ребята

Телевизор не работает, вечер пропащий, настроение низкое, пью чай, смотрю в окно, мечтаю вторично жениться.

Звоню в телевизионное ателье на другой день, спрашиваю техника, интересуюсь, почему он вчера не пришел, а он мне весело отвечает, что перепутал мой адрес.

– А вы больше не перепутаете? – спрашиваю.

– Любой человек может перепутать, – говорит он весело, – вы что, никогда ничего не путали?

– На всякий случай я напомню вам адрес, – говорю.

– За кого вы меня принимаете? Если вы будете во мне сомневаться, я к вам вообще не приду.

Я испугался.

– Ладно, ладно, – говорит, – не бойтесь, приду.

– Когда?

– Когда будет время.

– Видите ли, – говорю, – у меня такое положение… Я не женат, один… меня дома не бывает…

– Не хотите ли вы, чтобы я вам невесту подыскал? – смеется.

– Видите ли, я вчера отпросился с работы… вас ждал… а вы… э… как бы вам объяснить… не пришли…

– Я приду, – говорит он весело.

– Видите ли… я сегодня тоже с работы отпросился…

– Ваша работа меня не касается, мой дорогой!

– Так я для того сказал, чтобы вы… эээ… поняли… что я с работы отпросился.

– Что же, по-вашему, я ничего не понимаю? Не меньше вашего понимаю. Не понимал бы, так меня бы на такую работу не посадили. Ясно? Эх, вы, товарищ дорогой! У вас своя работа, у меня своя. Вы на своей работе – я на своей. Вы за свою работу отвечаете – я за свою…

– Совершенно справедливо… Я, видите ли, к тому клоню, что… э… как бы вам объяснить… я один в том смысле, что никого нет дома.

– Вот и женитесь, раз никого дома нет. Жена будет дома сидеть, и телевизора не надо.

Смеется.

– Я… эээ… имею в виду, когда, в какое время ждать вас?

– Вы, мил человек, или не понимаете, что такое «жди», или притворяетесь?

– Довольно растяжимое все-таки понятие… эээ… разве нет?

– Да что вы все «э» да «э», неужели непонятно?

– Я хотел, простите, только спросить: сегодня ждать или завтра?

– Факт, завтра! А сегодня вы еще жениться успеете!

Смеется.

На всякий случай напоминаю ему, что завтра я в третий раз с работы отпрошусь, а он в ответ продолжает смеяться.

Весь следующий день сижу дома, но он не появляется.

Иду сам в ателье, в четвертый раз отпросившись с работы.

– Где он? – спрашиваю.

– По домам ходит, – отвечают.

– Что-то у меня дома его ни разу не было.

Они смеются.

– Может, он сейчас к вам пришел, а вы к нему пришли…

Я кричу:

– У нас новый район, и обслуживание должно быть новое, на самом высоком уровне!

Просто с ужасом на них смотрю, вот-вот засмеются.

– Идите себе домой, он, наверное, вас сейчас возле дверей дожидается…

– А если его там нету, что тогда? Что тогда должен я с вами сделать?!

Они смеются.

– Всякое бывает, товарищ, сами знаете, всякое бывает…

– Очень странно, – говорю, – видеть вас смеющимися на рабочем месте… Я один, и мне трудно…

Они смеются:

– У некоторых по восемь человек детей, им нетрудно, а вы один и вам трудно? Давно бы сюда притащили ваш ящик, чем портить нам настроение.

– Никакой возможности нет тащить ящик мне одному. Я уже объяснял вашему товарищу технику, что с некоторого времени не женат и в силу этого ежедневно отпрашиваюсь с работы…

– У вас одного почему-то все не в порядке, вон у него тоже на прошлой неделе жена в армию ушла… Покажись-ка, Алеша, товарищу заказчику…

– Что вы чушь несете!

Они смеются.

– Безобразие, и больше ничего!

– Кричите себе на здоровье! Вы нам телевизор покажите, мы его починим. А то дома сидит, а мы знать должны, что у него там творится. Вон, гляди, бабка приемник принесла. Сама небось тащила, бабуся?

– Сама, родненький, прохожий помог…

– Молодец, бабуся! Прохожий молодец! Человек человеку друг, товарищ! Верно, бабка? Гляди, старуха дряхлая сама притащила, а ты в сто раз здоровей, притащить не можешь, дома сидишь.

– У вас же объявление висит… реклама: черным по белому… то есть красным по белому… не в том суть… звоните, мол, звоните…

– Мало ли что там написано!

– Как это?

– Да что вы все удивляетесь, гражданин хороший? Давай, бабка, приемник, золотая бабуся, небось пережгла? А вам стыдно, товарищ!

Смеются.

– Ишь ты, лодырь какой, – кричит бабка, – трудиться не хочет!..

– Так ведь объявление-то висит, – говорю.

– Я неграмотная, – говорит бабка.

– Но мы-то люди грамотные, – говорю я.

– Больно все грамотные стали, – говорит бабка.

– Правильно, бабуся, так его!

Смеются.

– Ну знаете… – говорю.

– Знаем, знаем. – Смеются. – Нас не хочешь слушать, старого человека послушай, больше тебя на свете старая прожила, не меньше тебя в жизни разбирается.

– Я бы таких заказчиков на порог не пускала! – говорит бабуся.

– Позвольте вас спросить, бабушка, с чего вы так на меня накинулись, разве я не прав?

– Смотри, а то милиционера позову! – говорит бабуся.

– Да ну вас, бабушка, – говорю, – или вы вовсе ничего понять не хотите, или попросту ничего не понимаете…

– Ты мать не оскорбляй, – смеются ребята.

– Сынки меня в обиду не дадут, – говорит бабуся.

Они смеются.

– Вот твой спаситель как раз идет, бери его в оборот, а от нас отвяжись, бога ради, поскольку у тебя никакого телевизора с собой нету.

Вижу: входит в ателье молодой парнишка с чемоданчиком, лицо как из гранита высеченное, волосы торчком, и смеется.

Ребята кричат ему со смехом:

– Тебя тут дожидаются!

– Я к вашим услугам, – говорит он смеясь.

– Что же вы, мил-человек, к моим услугам до сих пор не были, – спрашиваю я печально.

– С какой такой стати? – смеется.

– А с той стати, – говорю, – что вы обещали, припоминаете?

– А-а-а! – говорит. – Очень приятно вас видеть, еще не женились? Никак не управлюсь, прошу прощенья, один на весь район, а вызовов много, народ требует, очень приятно вас видеть!

– Не могли бы вы, – говорю, – сейчас пойти со мной телевизор починить?

Он обнял меня и смеется:

– А знаете, какой у меня день сегодня?

– Какой?

– Такой день раз в жизни бывает: человеку – двадцать пять лет! Знаете, с каким человеком я в один день родился?

– С каким?

– Неужели не помните? С Ломоносовым в один день родился.

– Поздравляю, – говорю, – от души вас поздравляю!

– Молоток, что нашел меня в такой день, сам понимаешь, ни по каким вызовам не хожу.

Ну что тут возразить? Не хватает еще вступать в пререкания с человеком, родившимся вместе с Ломоносовым! Незатейливая песенка всплывает в памяти: «…только раз в году…», у всех на виду в этот день играют на гармошке невзирая на лица. Я его понимаю. Нервы мои не выдерживают, и я плачу… Сморкаюсь в платок. Я устал. Нежность к людям, к себе самому переполняет меня и вызывает слезы.

– Слышь, брось реветь, – слышу я отзывчивый голос сегодня родившегося, – испортился, значит, телевизор, говоришь? А я думал, приемник у тебя испортился. Так бы и сказал, что телевизор, а то чуть было не те инструменты захватил… Главное, нас с Ломоносовым не забывай!

А главное – смеется!

Приходим.

Он хлопает меня по плечу, по-дружески, со смехом, с такой силой, что я падаю.

Встаю.

Ставлю обед на плиту.

Он открывает чемоданчик с инструментами, но чемоданчик каким-то образом вырывается у него из рук, и все оттуда сыплется на пол, гремит, катится, закатывается, а он смеется.

– Всякое бывает, – говорит он, долго ползает по полу, а я ему помогаю.

– Да ты тут не вертись, – слышу я его веселый голос откуда-то из-под тахты, – ты не торчи перед моими глазами, я этого не люблю.

Я отхожу, покорно стою в сторонке, смотрю, как он ползает, жду.

Наконец он собирает инструменты, подходит с какой-то штуковиной к моему телевизору.

– В такой день, – говорит он, – можно себе позволить все.

Я невольно сказал:

– Только прошу вас, осторожней…

– Знаете, – сказал он весело, – после ваших слов я могу взять свои принадлежности и уйти. Я уйду, и попробуйте вы потом меня добиться…

– Обед скоро будет готов, – сказал я, бросившись наполнять рюмки.

– Я вам делаю одолжение, – сказал он, – став в какую-то дурацкую позу, – я вам любезность делаю, так?

– Так… – сказал я.

Он выпил рюмку, сел около телевизора и произнес целую речь:

– Моя любезность не знает границ! Как товарищ – я золото. Как мастер – золотой. Между прочим, я работал на заводе, где собирал, да будет вам известно, такой вот марки телевизоры, как ваш. Я могу вытащить у вас из телевизора одну штучку, а другую утопить… (Боже мой!). Я могу так переделать ваш телевизор, что ни один механик в мире не сможет понять, в чем дело! (Он весело смеется.) Я могу ваш телевизор разобрать до мельчайших подробностей, а потом собрать в прежнее монолитное целое! И могу его так разобрать, что ни одна душа не сможет его собрать. Но могу и устранить дефект, починить, отремонтировать, и он будет работать как новый! Выбирайте любое. А вы знаете, я могу сделать так…

– Ради бога… – сказал я.

Он выпил еще рюмку, снял крышку с телевизора и ткнул в какую-то деталь какой-то своей деталью.

И в этот момент раздался взрыв. Клубы дыма поднялись кверху, и мы закашляли, и что-то покатилось по полу, повертелось и выкатилось к моим ногам.

– Что-то взорвалось, – сказал я робко.

И в ответ услышал его веселый голос:

– Не беспокойтесь, весь он не взорвется.

– А что там взорвалось? – спросил я.

– Видите ли, – сказал он, – это пока неизвестно.

– И вам неизвестно?!

– Мне известно, но не совсем.

– А кому известно? – спросил я испуганно.

Я открыл форточку. Пахло ужасно.

Он вышел ко мне из дыма. Положил мне руку на плечо. Чихнул, икнул, зевнул и кашлянул. После чего сказал весело и уверенно:

– Привозите его к нам. Мы уточним причину взрыва.

– Один вопрос, – спросил я. – Почему вы все беспрерывно смеетесь?

Он взглянул на меня, засмеялся и сказал:

– Молодые ребята, вот и смеются.

– Веселые ребята, – сказал я.

– Во-во, – сказал он, – точно!

Книга отзывов

В этот день я был так занят, что целый день не ел. Я даже забыл, что мне нужно поесть. Только к вечеру я забежал в столовую пообедать. Я съел подряд два супа, не замечая вкуса, и два вторых. И тут мне подсунули эту книгу.

– Что это? – спросил я, не поняв, в чем дело.

– Это книга, – сказали люди. – Будьте добры, напишите.

Я оглядел их. Это были работники столовой.

– Что написать? – не понял я.

Работники столовой улыбались. Они улыбались как ангелы и как подхалимы. А один улыбался как кашалот.

– Напишите отзыв, – просили они. – Мы очень вас просим.

Я немножечко удивился и спросил:

– Почему же именно я должен его написать? Или вы каждому так говорите?

– О! – воскликнули четверо хором. – Вы с таким аппетитом ели наш суп… Только вы можете написать!

– Гм!.. – удивился я еще больше. – Вы так думаете?..

– Не только мы, – обрадовались они. – Все так думают. Все смотрели на вас, как вы ели суп.

– Почему? – удивился я еще больше.

– Потому что вы ели суп с аппетитом. У нас редко кто так ест. За последние пять лет никто не ел с таким аппетитом.

– Гм!.. – удивлялся я все больше. – Как странно. Но они не дали мне размышлять. Открыв книгу, они сказали:

– Факт зафиксирован нами. Ели вы с аппетитом. Отпираться тут бесполезно. Вся столовая видела это. Свидетелей сколько угодно. Так что напишите факт и распишитесь.

Работники обступили меня. К ним подошло подкрепление. Теперь их уже было много. Их стало около десяти. Они окружили меня кольцом и уже не просили, а требовали.

За их спинами были зрители. Лица зрителей говорили о том, что они могут всегда подтвердить, что я ел с аппетитом. Они пялили на меня глаза. В них сквозили удивление и восторг. Они восторгались моим аппетитом и удивлялись вкусу.

Поглядев вокруг, прижатый, изобличенный, я вынужден был написать: «Я с аппетитом ел суп и котлеты».

Книгу буквально схватили и унесли как великую ценность. Повар вышел взглянуть на меня. Он прищурился и сказал:

– Еще вздумал ломаться, писать не хотел, сукин сын!

Как его фамилия?

Я учился в Академии художеств с этим вместе, как его?.. ну, все его знают… фамилию забыл… Он всегда вот так, сбоку со своим мольбертом стоял, поодаль, волосы у него курчавые были, это сейчас он лысым стал, как его?.. фу-ты, ну этот, ну как его?.. Раньше всех, бывало, нарисует, подмалевок сделает, а мы еще только начинаем. Все курсы – похвалы совета, поощрения, поклонения. Так вот я с ним вместе учился, да его теперь каждая собака знает. В культурном мире этот, как его?.. эх, как его?., запамятовал… забыл его фамилию… Вместе, помню, поступали, я первым поступал, а он вторым. За мной шел. Футы, черт, как его фамилия, совершенно забыл! Да все его знают, синий цвет в его живописи преобладает наряду с зеленым. Рисовал он здорово, а живопись у него шла слабей. Но все равно пятерки ему ставили за то, что живопись на рисунке держится. Каркас, мол, есть, основа и скелет. Он, как диплом защитил, сразу в гору пошел. Остановить его никто не мог. Еле ходит сейчас, толстый стал, лысый, кошмар! Я имею в виду, шишка на ровном месте, да черт с ним! Как его фамилия-то?.. вот память, а? Выставка его была: сплошное синее в глаза бьет в сочетании с зеленым. Синька, я имею в виду, в сочетании с черт знает чем! Вместе поступали, потом только меня выгнали. Вместе кефир, помню, пили, а как фамилия – забыл. Да его все знают, а я забыл. Вместе пирожков, помню, накупим и сидим едим. Сахарный песок в воде разболтаем и запиваем. А сейчас он ишь ты! Как его фамилия, вот вспомнить не могу!.. Потом вспомню. Вот так и бывает: со знаменитым человеком, можно сказать, рядом стоял, мольберты соприкасались, в одну столовую ходили, мало того, в одной комнате жили, он однажды луковицу у меня из тумбочки стянул, а я у него – сыр. Тоже мне – великий! А сейчас ходит как барон, тьфу, никак не могу его фамилию вспомнить. Рисовал он хорошо, неплохо рисовал, это верно, это, положа руку на сердце, можно во всеуслышание сказать, не кривя душой, а живопись вот – синяя! Меня когда выгнали, я в Союз художников не стал поступать, очень надо, чтобы меня кто-то там принимал! Экспериментальных работ у меня на чердаке навалом. Буду экспериментальной живописью заниматься, а признание придет. А этот… как его?.. не могу его фамилию вспомнить… Я его синие работы видел – дрянь, только на рисунке и держится. Мне жена говорит: занимайся чистым искусством, чистым творчеством, прославишься, вставим на кухне стекло, а то дует невозможно. А этот, как его?.. фамилию забыл… чего из себя строит, непонятно! Я днем сам себе предоставлен, а вечерами рабочим сцены работаю, поближе к опере, к артистам, к вокалу, к хореографии. Экспериментальных работ у меня на чердаке навалом. Буду экспериментальной живописью заниматься, а слава меня сама найдет! А этот, как его?.. как он там?.. этот-то… тоже мне! А сценическая моя работа отличная. Сидишь себе, встал, декорацию взял, отнес или пронес – вот и вся работа. Носи себе взад-вперед, а то вовсе не носи, сиди да смотри, как другие носят. Или где-нибудь прикорнешь за лесочком намалеванным и храпишь, как на природе. Встанешь весь в пыли и целый час чихаешь. Словно тройка лихая тебя пылью обдала. Так и пронеслась с колокольчиками во весь дух. Живешь, короче, среди лесов, дорог, дворцов, садов, чистого ясного неба и колосящегося поля… Все это есть. Для художника фантазии непочатый край, и поразмыслить можно и пофантазировать. Я бы все эти декорации левой ногой, как говорится, написал бы, да лучше я не буду их писать. Я буду их таскать. А этот, как его?.. фамилию его я все-таки вспомню… хмырь, и все! Ну что его выставка, ну что? Разве это выставка? Какая же это выставка? Нет… это все не выставка. Все синька. Все мазня. Ну кто он такой? Ну кто? Фамилию его даже вспоминать не хочу! Пузырь надутый на ровном месте! Как его фамилия?.. вот черт… Специально не буду вспоминать его фамилию! Нарочно не буду вспоминать! Знаю, а не буду вспоминать. Помню, а не вспомню. Не хочу. Его фамилия и моя фамилия. Две одинаковые фамилии. Мы с ним однофамильцы. Бывало, нас путали. А теперь? Да я рядом с ним стоять не хочу, не то что ходить или сидеть!