Текст книги "Хрустальная сосна"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 35 страниц) [доступный отрывок для чтения: 13 страниц]

– Не пущу-уу!!! – шофер вопил так, будто его собрались резать. – Товарищи, остановите его – он же народное добро портит!

Вся компания уже лежала на сиденьях от хохота. На трезвый взгляд, ситуация не казалась комичной: автобус, заглохший среди полей вдали от цивилизации; капот, который предстояло взламывать прямо на дороге… Случись это ночью, зимой или хотя бы в плохую погоду – тогда уж точно было бы не до веселья. Но сейчас день только начинался, и летнее солнце еще не палило, и возбужденное предчувствие поездки вырвалось всеобщим смехом.

Видя это, командир смаху швырнул заводную ручку в пыль.

– Ну и что теперь прикажешь делать, народный радетель? Ждать, пока твой капот сам раскроется? Может, помолиться над ним? Из мати в мать и через перемать?

– Зачем ждать, – серьезно возразил шофер. – Постоит движок, свечи обсохнут – горячие же цилиндры, испарится все со временем. Машина отдохнет немножко и заведется. Говорю же тебе – так уже не раз бывало. Если бы вы, хреноплеты, не начали крутить да газовать, давно бы уехали.

– И сколько же эти твои свечи будут обсыхать? – спросил командир. – Может, нам пешком идти, а ты нас потом с багажом догонишь, а?!

– А когда как. Когда минут пятнадцать, а когда и полчаса постоят, – водитель совершенно равнодушно пожал круглыми плечами. – Кто ж их знает, если залезть туда нельзя?

– Н-да… – командир смачно плюнул в пыль. – Дело было не в бобине – долбогрёб сидел в кабине…

Он вздохнул и полез обратно в автобус.

За эти несколько минут я успел по достоинству оценить его мастерский лексикон, в котором, похоже, к любой ситуации, имелось соответствующее красочное выражение.

* * *

Двигатель отдыхал три часа.

Сначала мы сидели на своих местах и пытались спать. Но незаметно поднявшееся солнце жарило уже так, что неподвижный салон превратился в духовку, и перед глазами начало дрожать знойное марево.

Мы потихоньку потянулись на волю. Под солнцем оказалось еще жарче, но вдоль дороги все-таки задувал ветерок.

Народ разбрелся кто куда. Мы со Славкой углубились в подрастающее кукурузное поле с намерением дойти до кромки леса и укрыться там – через минуту, догоняя, к нам присоединилась Катя. Однако на полпути нам послышались гудки, и мы повернули обратно.

Никаких гудков, конечно, не было; они нам просто померещились в знойном воздухе, плотном от жужжания слепней – автобус по-прежнему стоял посреди дороги грудой мертвого железа.

Но опять идти к лесу уже не было сил, и он казался слишком далеким. Мы просто спрятались в короткую автобусную тень и, как чукчи, опустились на корточки. Понемногу около нас сгруппировались и все остальные.

Командир опять не выдержал и в самых крепких выражениях потребовал, немедленно взломать замок и приняться за двигатель. Шофер упирался – кричал, что из-за помятого капота он потеряет тринадцатую зарплату. Командир угрожал, что по возвращении из колхоза напишет докладную об этих художествах, и он потеряет не только тринадцатую зарплату, но и все последующие. Тот божился, что буквально через десять минут автобус непременно заведется.

Минуты утекали прочь, шофер время от времени безрезультатно пробовал заводить автобус. Теперь аккумулятор действительно сел и, наверное, даже в нормальных условиях пуск двигателя стал бы проблемой. Уже давно никто не смеялся. Горячее солнце перевалило через зенит и потихоньку начало катиться к западу. Тень медленно обходила автобус, и следом за ней на корточках переползала по кругу наша разморенная компания.

Кто-то начал ругаться. А кто-то мрачно посетовал, что с утра ничего не ел, а припасов до завтра не хватит.

И тогда командир решительно погремел под сиденьями, нашел монтировку и молча подошел к капоту. Шофер больше не кричал – только смотрел, как кролик на удава. Неторопливым, точным движением командир засунул конец железки в щель. Его спокойствие действительно завораживало. Командир обвел нас взглядом и крякнул, собираясь налечь на рычаг.

– Обожди, Сань, – медленно поднявшись, остановил его один из парней – широкоплечий здоровяк в чересчур тесной для его торса тельняшке.

Командир вопросительно наклонил голову. «Моряк» неторопливо подошел и положил руку ему на плечо:

– Дай-ка я еще раз крутану напоследок, разломать ты всегда успеешь…

– Ну, попробуй, – устало согласился тот. – Только дохлое дело, все равно придется ломать на хрен и свечи выкручивать.

Моряк неторопливо поднял из пыли рукоятку, обтер ее о свои джинсы.

– А ты, – сказал он шоферу. – Садись в кабину. Если схватит хоть раз, подгазуй немного. Но не раньше.

Шофер молча полез за руль. «Моряк» сунул конец рукоятки в отверстие и начал рывками проворачивать коленвал. Крутые бицепсы его желваками перекатывались под тельняшкой. Автобус трясся, пытаясь взлететь на воздух. Казалось, еще немного – и моряк рухнет без сил, оставив машину непобежденной. Но случилось чудо: двигатель чихнул раз, два, потом взревел, пустив из-под автобуса струю сизого дыма – и спокойно, как ни в чем ни бывало, застучал на холостых оборотах.

– По машинам! – рявкнул командир, хотя это было понятно без слов.

Не веря удаче, мы быстро попрыгали внутрь. Шофер гнал, как бешеный, и мы мячиками подлетали на сиденьях. Но все равно сон уже давно пропал.

3

Я был именно здесь в прошлом году, и поэтому сразу понял, когда за окном понеслись знакомые поля.

Дорога, петляя, выводила нас к цели. Мелькнул у обочины завалившийся набок, наверняка лет десять не крашеный указатель «Колхоз имени Калинина» с алюминиевым профилем неузнаваемого монстра. Вот побежал реденький перелесок, вдалеке показался полевой стан. Коротко прогремели под полом дрожащие доски железнодорожного переезда. На перилах платформы, утонувшей посреди заросшего ромашкой луга, сидело в ожидании электрички – которая ходила тут, насколько я помнил, два раза в сутки – несколько человек с корзинами.

Потом, быстро слетев с разбитого вдрызг пригорка, дорога закружила меж высоких берез, затем размашистым полукругом перерезала деревню и снова вынырнула на волю, понеслась вдоль неширокой реки. Противоположный ее берег вздымался и нависал крутыми, поросшими кустарником обрывами. А вдалеке туманной грядой синели уже самые настоящие горы. Мелькнуло средь березового островка маленькое сельское кладбище с разваленным забором и дорога резко отвернула вправо к паромной переправе.

Автобус же, клюнув носом, съехал с насыпи и покатил по лугу, кренясь и раскачиваясь на невидимых ухабах.

Луг был огромным. Трава, под корень выстриженная кровами, зеленела ворсисто, как ковер. Дальний конец его упирался в невысокий лесок. И там, около этого низкого, ненастоящего леса, что-то белело, а в вечереющее небо вертикально поднималась струйка синего уютного дыма.

– Лагерь!!! – завопил сзади кто-то, будто год не видел человеческого жилья.

И вся компания, уставшая и притомившаяся, сразу оживилась, зашумела и загалдела. Действительно, мы наконец приехал. Автобус пересек луг, развернулся у края перелеска и затормозил около палаток.

Пошатываясь после качки и тряски, мы выбрались наружу, быстро выгрузили свои вещи и свалили их в огромную кучу возле автобуса…

* * *

Я осмотрелся. В самом деле, это был настоящий лагерь.

Прошлым летом мы жили в деревне, прямо в классах брошенной на каникулы школы-интерната. Было тепло и сухо, только здорово досаждали клопы. Да еще местные парни, которые не пропускали ночи, чтоб не попытаться залезть в спальню к городским девушкам. В конце концов нам пришлось ввести нечто вроде ночных караульных дежурств – и те, кто шел на следующий день в вечернюю смену, держали оборону до утра.

В палатках – я не сомневался – будет холодно и душно. А утром наверняка еще и страшно сыро от близкой реки. Зато из насекомых тут угрожали только комары, которых нетрудно выкурить перед сном дымящимися зелеными ветками. А самое главное, удаленность от деревни позволяла надеяться на отсутствие ночных визитеров. Сам лагерь был оборудован основательно. Четыре палатки стояли полукругом вокруг большого, хорошо обжитого кострища. Неподалеку висел умывальник на столбе. И имелась даже специальная столовая – длинный, аккуратно огороженный по периметру штакетником навес с дощатым столом и скамьями, а в пристроенной рядом кухне курилась отлично сложенная печь с высокой кирпичной трубой…

Ребята из предыдущего заезда, которых нам предстояло сменить, устало сидели на рюкзаках – из-за злосчастного шофера они ждали нас лишних полдня. Поэтому передача лагеря произошла молниеносно. Водитель не вылезал из кабины и не глушил мотор, опасаясь, видимо, повторения пройденного. Мы быстро помогли отъезжающим закидать вещи в салон. Командир – он и в самом деле оказался старшим смены, которого заранее назначил партком – осмотрел хозяйство с прежним бригадиром, узнал про работу, кормежку и распорядок дня, забрал какие-то бумаги. И вот хлопнула дверь автобуса, и под восторженный рев отъезжающих он помчался по лугу, быстро исчезнув из виду в незаметной отсюда лощине. Потом появился снова: белой черточкой и облаком пыли на насыпи. Но это было уже так далеко, что нас не касалось.

И мы остались одни. Наедине с лугом, рекой, далекими горами и высоким небом.

На целый месяц – без писем и телефонных звонков.

Командир приказал, чтобы все снесли свои припасы на кухню, поскольку получать продукты сегодня было уже поздно. И девчонкам предстояло сообразить ужин из того, что нашлось при нас.

Покидав мешки и рюкзаки по палаткам, все рассыпались кто куда. Мы со Славкой пошли изучать окрестности.

* * *

Проселочная дорога, что тянулась вдоль поросшего ивами берега, была в сотне метров от лагеря. За ней сразу же шумела река. Бросала в глаза последние зайчики вечернего солнца и растревожено урчала, набегая на лесистый остров, острым клином вдававшийся в ее быстрый поток. На той стороне совершенно белой меловой горой вздымался противоположный берег. По нему, петляя от расселины к расселине, поднималась дорога с переправы.

Напротив острова к реке шел песчаный спуск со следами автомобильных шин.

– Похоже, и сюда частники на «Жигулях» добрались, – вздохнул Славка.

– Да нет, тут на «Жигулях» не проедешь, – ответил я. – Снесет к такой-то матери, это же по сути горная река. Разве что на «ГАЗ-66». Здесь вроде как брод бывает в засуху, в тот раз кто-то из местных мне говорил…

Мы вышли на дорогу и зашагали в сторону, противоположную той, откуда приехали. Проселок с полкилометра вился зигзагами, точно повторяя прихотливую береговую линию – остров тянулся бесконечной полосой, отделенный от нас лишь узкой, стремительной протокой – а потом резко отвернула влево и пошла в гущу деревьев. Мы прошли еще немного и увидели вдалеке крыши другой деревни.

– Так, эта сторона нам понятна, – констатировал Славка.

И мы повернули обратно, дошли до узкой тропинки, протоптанной нашими предшественниками, и снова оказались в лагере.

Около столовой стоял дым коромыслом. Все уже собрались за длинным столом в ожидании ужина. Про который мы, увлекшись разведкой местности, как-то забыли.

Известная мне Тамара и девица с обручальным кольцом чем-то гремели на кухне. Судя по всему, даже чай у них еще не поспел.

Зная, что на кухне в любое время всегда найдутся дела для двух неожиданно появившихся мужиков, мы со Славкой ретировались, пока нас не заметили, и пошли дальше.

Луг, на котором мы разместились, был таким огромным, что его хотелось назвать степью. Не хватало только ковылей; да еще мешали темневшие там и сям перелески. Наш маленький лагерь притулился к одному из них – реденькому и низкому, состоявшему сплошь из низеньких искореженных осин, вязов и еще каких-то деревьев, названия которых я не знал. В глубине его там и тут белели пушистые султаны лабазника. От Инны я знал, что этот лабазник растет исключительно в сырых, низменных и заболоченных местах. И точно, пройдя еще чуть-чуть, мы уткнулись в болото. Оно не выглядело страшным: те же кривые деревца, одиноко торчащие среди ядовито зеленой осоки, неестественно свежая трава да редкие черные прогалы воды, которая казалась бездонной, хотя, конечно, таковой не была. А за болотом лежал луг, еще больший чем наш: окаймлявший его лесок в вечерней дымке казался совершенно синим и невозможно далеким.

Мы Славкой попытались пройти туда и сразу же провалились в болото. Славка по щиколотку, я – по колено, поскольку был выше ростом и шагнул дальше. Зато я бултыхнулся в чистую холодную воду, а он увяз в черной грязи.

– Ах ты, черт-то тебя побери, это же трясина, – ругался Славка, с трудом вытащив ногу из маслянистой и густой жижи.

– Да, Василий Иванович, – усмехнулся я, отряхивая с джинсов зеленую ряску – Хорошо, что не вляпались. Гиблое место. Не знаю, почему лагерь именно с этого краю разбили. Комарья вечером будет до гребаной матери…

– Это точно, – вздохнул Славка. – Придется заранее зеленых веток для костра напасти.

Все-таки, отряхиваясь и продолжая ругаться, мы пошли вдоль болота, надеясь найти узкое место и перескочить на ту сторону. Болоту, казалось, не будет конца, оно тянулось уныло, топко и непроходимо – но кончилось как-то неожиданно, опять сменившись привычным в этих местах низким перелеском. Мы полезли напролом, с треском круша сухие ветки, но не прошли и двадцати шагов, как снова уперлись в болото. Скорее всего, в то же самое. Судя по всему, оно тянулось бесконечно, отделяя наш луг от следующего.

– Ну и местечко… – протянул Славка. – Везде одно болото. И мы тут как болотные солдаты… Еще не хватало…

– Тсс! – прервал его я, внезапно услышав странный звук. – Что это?…

Мы замерли. Звук повторился – резкий, шелестящий, похожий одновременно на свист и на крик. Ему ответил такой же, только совсем близко.

– Сплюшка!!! – в восторгом прошептал Славка.

– Кто? – не понял я.

– Сплюшка. Сова такая маленькая. Слышишь – кричит: «сплю, сплю, сплю!»

Сова, или кто это был, крикнула еще раз – теперь мне показалось, прямо над нашими головами.

– Да вон она! – тихо проговорил Славка.

– Где?! – я вытянул шею, всматриваясь.

– Ниже смотри… Прямо перед носом…

Я повернул голову – и увидел сову на ветке в полутора метрах от нас.

Сидела она вроде бы спиной к нам, но круглые глаза-плошки с немым вопросом смотрели прямо на меня.

Прежде я никогда не видел живую сову, хотя и бывал в разных местах. Мы обошли ветку кругом – сова следила за нами, поворачивая голову как на шарнире. Сова была небольшая, даже совсем маленькая – размером с кошку – она столбиком сидела на корявой ветке, и ее длинные, гладкие, прямо-таки стальные когти, торчавшие из обманчиво пушистых лап, крепко впились в шершавую кору.

– Смотри-ка, не боится нас совсем, – удивился я.

– Еще светло, и она нас плохо видит. К тому же у нее в природе нет врагов, и она вообще не привыкла бояться.

– Кажется, даже потрогать ее можно…

– Не советую, – возразил Славка. – Вцепится – палец запросто перекусит.

Я сорвал длинный стебель тимофеевки и пощекотал шершавым венчиком пеструю совиную грудку. Она вскинулась, щелкнула клювом, зашипела по-кошачьи, а потом хлопнула мягкими крыльями и бесшумно перелетела повыше. Ноги ее смешно свешивались вниз, словно не убранное в полете шасси.

– Слушай, здорово… – вздохнул я. – В первый же вечер увидели настоящую сову. А еще вчера пеклись в городе…

Издали раздался протяжный металлический звон.

– Похоже, на ужин сзывают, – сказал Славка. – Вот теперь можно возвращаться.

– Не боясь, что там сунут в руки топор или пилу, – добавил я.

– Ну разве миску с какой-нибудь несъедобной дрянью. Но здесь такое можно пережить.

И мы пошли выбираться из чащобы.

* * *

За ужином все наконец перезнакомились.

Всего нас приехало тринадцать человек – восемь ребят и пять девушек.

Рыжую красотку на самом деле звали Викой. Ольга с обручальным кольцом, действительно была замужем, о чем сразу сама объявила. Молоденькой Люде оказалось в самом всего семнадцать лет, она этим летом окончила школу и устроилась секретаршей к начальнику Славкиного отдела. Приобретать профессиональные навыки ее послали в колхоз.

Командир в выгоревшей штормовке оказался Сашей. Тут же, за ужином, он распределил нас по сменам. Работать предстояло на агрегате витаминной муки – постоянно действующем сельскохозяйственном аппарате с непрерывным дневным циклом. Каждый день, без выходных, двумя бригадами по четыре человека в смену. В одной бригадиром был сам Саша, в другую он назначил Володю – худощавого, молчаливого и слегка седоватого парня лет тридцати. Обсудив все за и против, постановили менять смены через три дня.

Сашина бригада могла идти завтра только во вторую, поскольку с утра ему предстояло решить какие-то вопросы в правлении. Мы со Славкой записались к Володе: он понравился мне своей незаметностью, спокойствием и наверняка отсутствием склонности к не всегда разумным решительным действиям, которую я уже имел удовольствие наблюдать у командира. Оставалось найти для нас четвертого.

– Давай с нами, – предложил я Лаврову.

– Не… – он махнул рукой. – С утра сразу вставать… Неохота, лучше во вторую пойду.

– Я пойду с вами в первую, – вдруг вызвался тот парень, что с утра показался мне противным.

Мягко говоря, я этому не обрадовался; уж больно противной показалась его морда. А небольшой жизненный опыт подсказывал мне, что в действительно поганом человеке именно лицо обычно бывает наименее поганой его чертой. К тому же имя у него было скользкое, одно из не любимых мною – Аркадий. Под стать физиономии, думал я, глядя на него. Да нет, конечно, не в имени тут дело – просто он мне не нравился, и я ничего не мог с собой поделать. Мне просто ужасно не хотелось работать с ним в одной бригаде, но вариантов не было. поскольку все прочие оказались любителями поспать и не хотели в первый же день вставать спозаранку. Скрепя сердце я сказал себе, что ситуация от меня не зависит, что общаться с ним не буду вообще – ведь в бригаде у меня есть верный напарник Славка – и вообще мне с ним не детей крестить, а всего лишь проработать четыре недели на открытом воздухе, да еще в таком грохоте, где и слова лишнего будет не услышать…

В одном все-таки повезло: мы оказались в разных палатках. Кроме очевидного Славки, со мной устроились Лавров и Гена-Геныч, тот самый симпатичный усач с золотым зубом.

Во вторую смену, кроме двух Саш – которых сразу разделили на Сашу-К, то есть командира и просто Сашу – и Геныча, туда попал еще и Костя. Тот самый здоровяк в тельняшке, что победил автобус. Воодушевленный распределением прозвищ, да еще при наличии имени и тельняшки, народ сразу окрестил его мореходом.

Девушек отправили на прополку в одну смену, с утра. И еще кто-то должен был готовить еду: колхоз обязался кормить нас днем на полевом стане, а для завтрака и ужина выделял продукты. Подкинутая кем-то из парней невероятно умная идея сделать одну из них поварихой на весь месяц вызвала бурный протест.

– Если хотите, сами кого-нибудь из мужиков выделяйте в повара на весь месяц, – за всех высказалась Тамара, грозно встряхивая своими мощными телесами. – А мы с удовольствием его собачью смену на любом агрегате по очереди отработаем.

Поднялся такой гвалт, что никто никого уже не слышал и не слушал.

– Ну все, пошла езда по кочкам!!! – заорал Саша-К, громко стукнув железной плошкой по столу. – Все. Решаем так…

И кухонная работа была разбита на парные дежурства по три дня, как наши смены. Тут же возник очередной неразрешимый вопрос: как справедливо разбить на пары пять девушек – но тут встала секретарша Люда и, потупив вздернутый носик, заявила, что готовить вообще не умеет, даже к газовой плите близко не подходила, а уж к этой и подавно. Все посмотрели на нее с презрительной жалостью, кто-то из девиц радостно съязвил насчет счастья ее будущего мужа, но зато сразу определились поварские смены. Первыми взялись дежурить Тамара и Ольга.

После решения всех организационных моментов Аркадий сорвался с места и убежал к себе в палатку. Вернувшись, со стуком выставил большую химическую бутыль с прозрачной жидкостью. Я даже удивился, как она поместилась в его рюкзаке.

– Так, мужики, все ясно с вами, – поморщился Саша-К. – Значит, без этого никак нельзя обойтись? Хроники убогие…

– Ну, так начало нашей совместной трудовой деятельности, – ответил Аркадий, пощипывая свою гадкую бородку.

– Значит так. Если уже в самом деле душа в заднице горит – выпивайте все в первый день, – сказал командир. – Хоть до успячки допивайтесь. Но – чтоб потом ни-ни. Никаких эксцессов. Ясно?! Меня в парткоме предупредили. Поэтому давайте так: вы тихо, и я тихо. Идет?

– Какие могут быть эксцессы?! – усмехнулся Аркадий, отворачивая тугую крышку. – Что мы, алкаши, что ли… По сто грамм всего и будет. Давайте – быстро сдвигаем кружки!

Но никто не торопился.

– Ну чего вы телитесь? Давайте – испаряется же добро!

– А может, не надо? – нерешительно пискнул кто-то из девчонок.

– Надо, Федя, надо… – Аркадий категорически рубанул ладонью. – Вот ты чего отказываешься? – обратился он почему-то ко мне. – Все пьют, а ты не хочешь? Откалываешься от коллектива? Парткома испугался?

Я пожал плечами.

– Аа… – усмехнулся он. – Ты, наверное, вообще не пьешь.

– Почему не пью? – возразил я, ощутив обиду, словно этот сморчок уличил меня в чем-то очень позорном. – Пью. Но не всегда. И… Не со всеми.

Сказав последние слова, я тут же спохватился: ведь их можно было понимать и так, что я отказываюсь пить с нашей только что сложившейся колхозной компанией, хотя имел в виду одного лишь Аркадия.

Нависла неловкая тишина.

– Вот что, мужики, – вдруг сказал Славка. – Коли так пошло сразу, то давайте с самого начала и уговоримся: пьянство считать мероприятием добровольным и никого к нему не принуждать.

Все засмеялись, однако Саша-К согласился всерьез:

– Верно сказано. Пусть кто без этого не может – пьет. Но чтоб других не принуждать.

– Иди в свою палатку и соси спирт хоть до потери пульса, – добавила Вика. – А нам тут воздух не порть.

– Почему это я должен уйти? – возмутился Аркадий. – А не вы, к примеру?

– Потому что у вороны две ноги, и особенно левая, – ответил Саша-К.

– Хочешь – возьми плошку, налей туда своей вонючей гидрашки и лакай на четвереньках, – добавил я, уничтожая его до конца. – Потом мы тебя в реку бросим, когда будет достаточно.

– А тебе и не предлагаю, – окрысился Аркадий. – Ну ладно, мужики.

Идем в нашу палатку, раз дамы против. Кто со мной?

Он встал, держа бутыль подмышкой.

За ним поднялся фиксатый Геныч. Немного поколебавшись, к нему присоединился Лавров – что меня, надо сказать, сильно удивило. Посмотрев на Гену, к ним присоединилась Тамара. Поддернула свои отвисшие груди, едва прикрытые зелеными лоскутками купальника, и пошла, играя огромной мясистой задницей.

Больше желающих выпить не нашлось.

Посидев еще немного за дощатым столом, мы допили холодный чай, погрызли тающие остатки домашнего печенья. Потом Саша-К ушел на ферму разведывать насчет молока, а мы перешли на кострище.

* * *

Судя по всему, предыдущая смена любила отдохнуть вечером: место было оборудовано с любовью и знанием дела. Для самого костра выложили специальную площадку из кирпичей. Вокруг расположились доски-скамейки и несколько толстых бревен. Даже дров нам на первый вечер оставили в изрядном количестве.

Вкрадчиво и незаметно спустились сумерки. Загустели, словно вишневый кисель, но совсем еще не стемнело, и луна, робко всходящая над паромной переправой, была желтой и даже слегка красноватой. Мы не спеша разожгли костер. С болота веяло влажноватой прохладой – и конечно же, налетела туча комаров. Сидя у костра, мы яростно обмахивались ветками. Сухие дрова, как назло, горели ровным пламенем, пуская волнистую струю чистого жара, и ни единой струйки дыма не выбивалось из-под тяжело рассыпающихся поленьев.

Я сходил в палатку, надел резиновые сапоги, натянул оба свитера на рубашку, а поверх еще и свой армейский китель. Одежда стала непроницаемой, однако руки остались беззащитными. Наконец кто-то догадался сунуть в костер сырую ветку. Сразу повалил густой дым, сизыми волнами завиваясь у земли. Мы закашляли, протирая глаза, однако комары отступили.

А потом вдруг стемнело, и воздух стал совершенно недвижим, и дым, раскрутившись, пошел вверх прямой ровной колонной. Но и комары тоже исчезли. То ли насытились, то ли просто улетели спать. И сделалось невыразимо хорошо. Так, как только может быть у тихого ночного костра в молодости, когда предстоящая жизнь кажется столь же бесконечной, загадочной и счастливой, как само раскинувшееся над головой настоящее, не городское, совершенно черное небо.

Незаметно вернувшийся командир принес десятилитровую флягу с парным молоком. Мы пустили по кругу несколько кружек. Я быстро надулся так, что живот забулькал, словно грелка.

За лесом прогудел поезд. Далекий и печальный, протяжный его голос длинным эхом пронесся над степью и рекой, медленно угасая во влажном ночном воздухе где-то у переправы.

Все молчали.

– Ну что, Женя? – вопросительно взглянул на меня Славка, – Наверное, пора…

Я и сам чувствовал, что пора. Достал из чехла гитару, слегка подстроил сбившиеся струны. Поудобнее устроился на толстом, высоком бревне. Передо мной сидели ребята. Парни и девушки, с которыми предстояло провести целый месяц. Я еще не узнал их толком, и даже не все имена впечатались в память. Но на их лицах плясали теплые отсветы костра, отчего они казались милыми, и уже почти родными.

Я взял несколько аккордов, разминая пальцы. Новые струны звучали чистыми, колокольными тонами. И голос мой, кажется, был готов к работе. Закрыв на секунду глаза, я запел:

 
– Всем нашим встречам разлуки, увы, суждены,
Тих и печален ручей у хрустальной сосны…
 

Я очень любил эту песню. Хотя она была очень грустной, почти надрывной, как все песни про разлуку. Но петь ее сейчас было приятно и совсем не грустно. Ведь ни о какой разлуке не шла речь. Впереди был целый месяц – бесконечный, как будущее счастье…

Народ слушал, даже не переговариваясь между собой. Песня, кажется, оторвала всех от себя и заставила наконец поверить, что мы действительно вырвались из города и оказались на воле. Вместе с чем-то еще, обещающим и куда-то зовущим.

Катя сидела напротив меня, рядом со Славкой – и не отрываясь, смотрела на меня. Мне бы, конечно, было приятнее, если бы она сидела рядом со мной, но зато так я мог видеть ее через огонь.

– Женя, а откуда ты взял хрустальную сосну? – спросила она, когда, допев, я опустил гитару, и последний звук второй струны медленно растаял в ночном воздухе. – Мене кажется, у Визбора вообще-то была янтарная.

– Да, обычно янтарная, какой же ей быть еще, – согласился я. – Но однажды я на одной записи слышал, как Юрий Иосифович сказал именно «хрустальная». Может, просто оговорился, думал в тот момент о чем-то другом.

– О рюмке водки, например, – вставила Вика.

Все засмеялись, но я продолжал:

– Хрустальная… Абсурд, конечно. Но мне так этот образ понравился, что с тех пою всегда именно так.

– Надо же… хрустальная сосна… Что же это такое может быть? – задумчиво проворила Катя.

– Может, инеем покрытая, – предложил я.

– Или оттепель была, дождь прошел, а ночью ударил мороз, и наутро она оказалась словно стеклянная, – добавил Славка.

Все замолчали. Словно каждый пытался представить себе эту непонятную и очевидно не существующую в природе хрустальную сосну.

А я запел дальше.

Я любил и, вероятно, умел исполнять песни на гитаре. И знал их неимоверное множество. Десятки, сотни, может быть, даже тысячу текстов и мелодий. В моем репертуаре было практически все: барды, романсы, эстрада разных лет – на любой вкус. Но я знал, что в первый вечер, когда меня еще никто не знает, надо показать что-то особенное. Заинтересовать собой сразу – и тогда на весь месяц мне будет обеспечено стопроцентное обоюдное удовольствие петь весь вечер перед друзьями у костра…

И сегодня я решил показать им не Окуджаву и не романсы, и даже не шлягеры. которым легко было бы подпевать – а одного лишь Визбора. Тем более, что я знал уйму его песен. И начав с известной, сразу перешел на другие – которые были практически незнакомы большинству людей, не собиравших записей специально для разучивания и исполнения.

Пел я про парусник и про ледокол, и про другой ледокол, и про усталый пароходик, про космос и про встающий после пьянки город Иркутск, про рояль в весеннем лесу и про пули, которые пролетят мимо, и про женщину, которая больше нигде не живет…

Я чувствовал себя в ударе. И понял, что поймал нужную струю: народ слушал завороженно. Катя вообще не спускала с меня глаз, крепко схватившись, очевидно, от избытка чувств, за Славкину руку. Даже маленькая Люда, которой по возрасту совершенно не должны были нравиться эти песни, грустно смотрела в костер, ковыряя прутиком красные угли.

В этот вечер можно был петь бесконечно. Но я почувствовал, что с непривычки уже начинают болеть подушечки пальцев левой руки. И, кроме того, чутьем исполнителя – так, словно я и в самом деле был не случайным инженером, а настоящим профессионалом – я знал, что народ еще не устал и хочет песен еще, еще и еще. Значит надо завершать выступление именно сейчас. Чтоб замолчать, не востребованным до дна, удовлетворив не до конца. И не успеть сразу надоесть слушателям.

И я решительно отложил гитару.

Несколько минут мы тихо сидели у костра, слушая его треск и шипение. Потом кто-то из ребят принес магнитофон и начались танцы.

Народ уже, конечно, устал от всего суетного дня, но несколько человек все-таки вышли в круг. На кассете шло подряд много очень быстрых мелодий, и с каждой новой записью силы танцующих иссякали. Наконец на площадке у костра остались всего двое – Лавров и девица с кольцом. Ольга, так, кажется, ее звали.

Быстрый танец они танцевали непривычно: не просто выламывались друг перед другом, а держались за руки, и почти синхронные движения их были пластичны и не лишены грации. Но скоро устали и они. Магнитофон замолчал: в первую ночь стоило экономить батарейки.

Мы еще некоторое время посидели у остывающего костра, молча поглядывая на рубиновые угли, а потом тихо разбрелись по палаткам.