Текст книги "Высота круга"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 19 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]

16

– На-ас не догонишь! На-ас не догонишь! На-ас не догонишь! На-ас не догонишь!!! – мурлыкала Нина привязавшуюся дурацкую строчку, перемывая в железной раковине желтоватые прозрачные стаканчики из-под минералки.

– …На-ас не догонишь… Гул турбин, плотно забив уши, отдавался в каждой штуковинке, время от времени звонкой дрожью пробегал по стальной мойке. И можно было запросто вообразить, будто где-то поблизости – ну прямо за спиной! – играет диск. Или даже стоит сама рок-группа.

– Нас не догонишь!

На-ас…

Жаль, что бортовой магнитофон врубается только на салон, – вздохнула Нина, вытанцовывая каблуками такт на мягкой резине коврика. – Ввернуть бы сейчас погромче, занавеску зашпилить – и ловить кайф по-черному…

Гора чистых стаканчиков взгромоздилась в углу мойки. Нина перевела дух, аккуратно вытерла вроде бы неповрежденный маникюр прохладным чистым полотенцем.

Надо же, придумала, корова! – Нина вспомнила раздраженное лицо толстухи под песцовой шапкой. – "Из одной посуды и нас и собаку поите?!" Поди ей докажи, что эти стаканы не только после собаки, после каждого пасажира заново перемываются и перетираются! А одноразовых на такие рейсы не дают. Считают, видно, что этому самолету и старье сойдет.

– На-ас не догонишь!!!

Нина ловко провернулась на каблуках. Когда сидишь, то и не чувствуешь вовсе, что самолет летит, но только встанешь на ноги – и сразу кажется, будто все кругом плывет, качается и проваливается, и ты летишь сама по себе, блин… Кайф, одно слово. Только никто не понимает, кому ни пыталась объяснять. Дураки набитые – это же самое то, когда сама по себе летишь!

Небось сама-то, бомба семитонная, пить хочет, а собака – не человек?! – яростно продолжала свой мысленный спор Нина. – Измучилась бедняжка, испугалась – такая хорошулечка! Неужели водички ей не дать полизать хотя бы!

Она опять улыбнулась, вспомнив, как благодарно глядела собака, вылакав семь стаканчиков подряд.

Правда, в глубине души-то Нина прекрасно сознавала, что потащилась в конец салона не из-за собаки. Вернее, не только из-за нее. Там ведь в семнадцатом ряду на месте "А" сидел тот самый, суховатый, в кожаном пальто и с дипломатом… Возясь вокруг собаки, Нина украдкой бросала на него взгляды. Он спал, какая жалость! – но зато она смогла как следует рассмотреть его лицо. Собранное и спокойное, лишенное глупых эмоций, какое-то сжатое. Даже спал он как-то странно: иные храпят с разинутым ртом, или еще как-нибудь. А он сидел с закрытыми глазами, но со строгим, бодрствующим выражением. Как на официальном приеме.

А все-таки он на меня положил глаз, когда ремни проверяла… – Нина торжествующе хихикнула, показав язык своему мутному отражению в блестящем пластике, которым была облицована кухня. – Вот тебе, жирная стерва! На тебя-то, хоть ты раком встань, никто не посмотрит!.. Надо же такую гадость ляпнуть: "Из одних стаканчиков…" А я и растерялась, даже покраснела – ладно, вроде не видел никто. Надо было ей ответить: "А после вас даже собака не станет пить!".. Ой нет, нельзя, конечно. Она Николай Степанычу пожалуется, скандал будет… И почему все толстухи такие злые? Как, например, и та рожа, что колготки мне продрала?

Воспоминание об испорченных колготках всплыло мрачной тенью, разом выключив хорошее настроение. Сама не зная, зачем, Нина выставила перед собой ногу, чтоб взглянуть на коленку – и охнула, прижав к щекам ладони. Едва не села на пол от отчаяния в дрожащей ватной пустоте.

Поперек правого колена шел красный след от царапины, проступивший и засохший темной кровью на капроне колготок.

Ужас. Кошмар. Пойти и повеситься. Как она сразу не заметила?!

Нина заметалась по тесной кухне, не зная, за что схватиться.

Права была бабушка, когда говорила, что если начало не везти, то уж во всем. Но что же делать… Что же делать теперь?

Вон грузин – сразу лапать полез. Увидел драную коленку и сразу решил, что дешевка, с которой все можно. Ладно, плевать на грузина – у него вместо мозгов каракуль да мандарины. Но тот, в кожаном пальто, тоже заметил царапину – она же в хвост шла, а он справа сидел!!!

Нина в бессильном отчаянии опустилась на откидной стул, жалобно вытянув ноги перед собой. Левая коленка была в ажуре. Правая – перечеркнута красным рубцом.

Пропадет теперь вся красота… А коленки всегда были ее главной гордостью и основным природным богатством, не требующим никаких подправок извне. Ни у кого из подруг таких в помине не было. Чтоб и не толстые, и не костлявые, и не узловатые, и не слишком пухлые, не острые и не плоские! Верка, тощая кикимора, дня не проживала, чтоб насчет Нининых коленок не вздохнуть: саму-то бог телом обделил; мало того что груди не дал, так и ноги как у бледной спирохеты. А штурман Юра – он, конечно, бабник, и его слова особо слушать не стоит, но все равно приятно! – всегда говорил, высунувшись из своей норы в кабине: – У тебя, Нинка, коленки – ну точь-в-точь посадочные фары! И даже иссушенный постоянным нервным напряжением бортинженер Олег добавлял, покрывая ниточкой усиков нежданную улыбку: – В положении "На выпуск"! Да что же это я, – встрепенулась Нина, вспомнив об экипаже. – Сейчас же ужин нести в пилотскую! А я тут…

Она вскочила, метнулась в проход.

Потом остановилась и принялась оттягивать вниз подол, пытаясь прикрыть злосчастную ссадину. Юбка не поддалась даже на сантиметр – по фигуре была подогнана на славу, не один день она маялась с этой формой. которую словно для беременных кроят… Нина расстегнула молнию, стащила юбку пониже, но не смогла застегнуть на бедрах. Вытачки распороть?… Тоже не выйдет, пояс сложно вшит. Огладив юбку так и сяк, Нина почувствовала пальцами жесткий край подгиба. А если… Она вывернула подол наизнанку – подвернуто было сантиметров пять, а то и семь. Если выпустить обратно – будет о'кей! Вот это действительно спасительная идея. Нина побежала за сумочкой, где всегда лежала косметичка с необходимыми инструментами. И замерла на полпути, вспомнив, что подгиб сзади в одном месте порван и грубо заштопан крест-накрест: зацепилась еще давно за какой-то драный стул в каком-то столь же драном аэропорту. Если вывернуть наружу – выйдет еще дешевее, чем с оцарапанной коленкой… Да и вообще идея хороша лишь теоретически – где взять утюг, чтобы убрать складку? Которая наверняка так слежалась, что и вообще уже никакими средствами не уберешь?.. Бессмысленно даже думать.

Но что же делать, что де все-таки делать?!

Нина повалилась на сиденье, опустошенно уронив руки. И в тот же миг, пробившись сквозь перину турбинного шума, злорадно заиграла веселенькая песенка на ее запястье. Часы, в отличие от нее, давно помнили об ужине для пилотов.

Она вздохнула и, тяжело поднявшись, выдернула из электропечи подносы с едой.

17

Свет, ярко вспыхнувший в пилотской, сразу отрезал ее от несущейся за стеклами бездонной холодной высоты. Сделал теплой и даже уютной, похожей на тесный закуток дачной веранды.

Расстелив на коленях полотенце – чистое, выглаженное Ритой до хруста, взятое из громадной стопки, оставленной ею дома из расчета свежего на каждый рейс, – Дугарев принялся за еду. Смешно признаться, но он особенно любил этот скудноватый служебный паек на высоте – всегда чрезвычайно, по неземному вкусным казался ему и тощий бок престарелой курицы, и завернутое в целлофан микроскопическое пирожное, и слегка поджаренный кусок хлеба…

Но сейчас ему ничего не лезло в горло.

И Нина пришла сама не своя, точно ее успели подменить за час полета. Обычно, принося ужин, она сияла молодой беззаботной радостью и некоторое время еще стояла в тесной середине кабины, а то и вообще присаживалась на подлокотник к Владимиру Геннадьевичу, точно хотела подразнить своими сверх меры оголенными ногами вечно подсматривающего снизу Юру – и по-смешному таяла от его в общем-то однообразных и плоских шуточек.

Сегодня же явилась как перетянутый болт – вся звенящая от какого-то внутреннего перенапряжения. Вошла боком, быстро распихала подносы, никому не глядя в глаза. Юра по обыкновению вылез из своей норы между штурвалами, начал свои обычные приставания. Она не отреагировала – даже не улыбнулась. Развернулась и ушла, тихо прикрыв за собой бронированную дверь.

Поговорить с нею надо было, конечно, да куда уж тут!

Эх, Нина, Нина… – Дугарев вздохнул, отхлебнув из пластмассовой кружечки остывающий кофе. – Девочка милая – какая же беда у нее стряслась сегодня такая страшная? Может, дома что случилось?

А ведь она всего на пять лет старше Ленки! – неожиданно пришло ему в голову. – Значит, еще пять лет минует – и Ленка, милая родная домашняя Ленка сделается вдруг маленькой женщиной, начнет носить короткие юбки и всякие нарочно просвечивающие наружу женские штуки-дрючки? И какой-нибудь кобелек вроде Юры будет говорить пошлости начет ее ножек, будет хватать ее плечи, будет… Будет?! Да ни в жизнь! В бараний рог его, пусть лишь попробует!!!.. Глупости… – он усмехнулся, осаживая себя. – Как будет, так и будет. Иначе не может быть… Ну ладно – это еще когда… Сейчас она пока еще своя. Маленькая девочка Ленка.

Мысль о дочери как-то сняла напряжение, обдав его привычной нежной теплотой. Что-то она сейчас делает? Он бросил взгляд на часы. За полночь уже – спит, наверное. Он улыбнулся, увидев ее спящей: наверняка по недавно сложившейся привычке свернулась под двумя пледами в гостиной на диване, телефон рядом на стуле: до ее спальни шнура не хватает.

Да, этот телефон… Последние три года Рита тот и дело попадала в больницу, причем всерьез и надолго. И Ленка вдруг стала бояться отпускать его в ночь. Словно сердечко ее маленькое не хотело оставаться в полном одиночестве среди мрака большой и грустной квартиры. Поначалу она плакала, просилась вместе с ними, просилась лететь куда угодно, мотаться хоть всю ночь, хоть по запасным аэродромам – лишь бы не быть одной дома, где по углам уже сгущалась печаль грядущих утрат.

Зная Ленкин характер, Дугарев старался не обострять ситуации – в первое время под всякими предлогами уклонялся от ночных рейсов. А когда это сделалось уже невозможным, они нашли компромиссный вариант. Дочь согласилась отпускать его с условием, что он обязательно позвонит ей, как только прилетит в порт назначения, сколько бы ни было времени по-петербургски в от момент.

Уговорившись об этом, Дугарев во второй или третий раз решил сделать ей сюрприз. Связался с диспетчерами на трассе, сказал, что у него экстренная необходимость и через звенья длинной цепи позвонил домой. Думал, Ленка страшно обрадуется, услышав его голос прямо с борта. – Папка… – вопреки ожиданиям, вздохнула она, когда он на следующее утро вернулся домой. – Не звони мне больше с самолета, ладно? Зачем мне слышать тебя с небес, я и так знаю, что ты летишь. Мне нужно знать, когда ты прилетел. Хочу слышать тебя и знать, что ты стоишь на земле, а не среди своих противных рулей и штурвалов. И по сотовому тоже не звони. Звони из аэропорта, по междугородке, как простой человек. И это стало ритуалом. Куда бы ни прилетал Дугарев, сразу же забегал на десять минут в портовый узел связи. Старался звонить через оператора – чтобы Ленка была точно уверена, что разговор идет с земли. Но по ночам переговорные пункты часто закрывались на перерыв, приходилось звонить из автоматов. И прибывая в любой новый город, Дугарев прежде всего покупал телефонную карту. Их сейчас скопилась целая пачка, которую он носил всегда с собой в кармане кителя. Чтоб не вышло досадной случайности и звонок дочери не сорвался из-за отсутствия операторской связи.

Сегодня он был спокоен. В этом уральском городе ему приходилось бывать, и телефонная карта имелась.

Спит, конечно, – с нежностью подумал он опять. – Под парой пледов на неудобном коротком диване. Да, надо будет этот вопрос решать по-другому. Придется второй аппарат поставить, провести линию ей в спальню прямо к кровати. Или радиотелефон купить, пусть трубку везде с собой таскает… Если с Ритой и дальше так дело пойдет.

С Ритой дело пойдет… Дугарев почувствовал, как холодная тоска дышит ему прямо в затылок. Он знал, что готов отдать все, все самое святое в жизни – готов был даже проститься с карьерой летчика, если бы потребовалось! – лишь бы все было хорошо. Лишь бы жена снова стала здоровой. И отступило страшное, ледяное слово.

Онкология – тупой звон холодной никелированной стали. Сочетание простых вроде букв, несущее ужас неотвратимой смерти. Само название улицы в Петербурге, где стоит этот ужасный диспансер, давно въелось в людское сознание. Стоит лишь сказать кому, что жена лежит на Березовой – как сразу же в глазах собеседника появляется участливое выражение. Словно его уже приглашают на поминки…

Рита болела несколько лет. Разные врачи подозревали разные болезни, но окончательного диагноза ей никто так и не поставил. И даже тот факт, что временами ее требовалось укладывать в онкологический диспансер, Дугарев старался воспринимать без отчаяния. Вернее, уговаривал сам себя. Ведь диагноза не называли. И приговор пока не прозвучал. А слово "онкология" – это просто название отделения. И ничего страшного там нет. Там работают врачи, профессионалы. И раз не говорят, что все очень плохо – значит, в самом деле не все. И даже если что-то есть по их линии, то ведь Рита обследуется так давно… И можно успеть, ухватить, отсечь и спасти – как говорят в просветительских телепередачах.

Дугарев изо всех сил пытался не впускать в себя безысходность. Потому что знал: безысходность – не конструктивное, а разрушающее состояние души. Которое не даст ничего, кроме еще большего ухудшения всего, что и так уже донельзя плохо.

Он сравнивал ситуацию со своей пилотской работой. Ведь если взять пассажиров: некоторые переступают с трапа на борт, уже заранее прочитав отходную молитву со святыми за упокой своей души. А для него, летчика, каждый полет – не балансирование на грани смерти и не киношный героизм, а просто работа. Профессиональная деятельность. Так же и у врачей: каждый, кто в медицине профан, стоит перед названием болезни как перед готовой могилой. А для врача это работа. И врач профессионал. И все будет хорошо.

Все будет хорошо.

Сколько раз за последние годы это заклинание звучало между ними. Все будет хорошо – только не надо впадать в отчаяние, от этого станет только хуже.

Он и старался не впадать в отчаяние. Держался изо всех сил. До сегодняшнего дня.

А сегодня в больнице, когда они уже попрощались, перекинувшись несколько раз фразой о том, что все будет хорошо, Дугарев случайно поднял глаза от Ритиного лица. И увидел, как по серому коридору неслышно и невесомо, точно бесплотная тень, боком движется молодая женщина с головой, похожей на бильярдный шар.

Дугарев мгновенно отвернулся – но Рита успела поймать и проследить его взгляд. – Знаешь… – вдруг очень тихо сказала она. – Если мне назначат химиотерапию, у меня тоже выпадут волосы… Дугарев молчал, словно настигнутый новым и истинным, до сих пор тщательно отодвигавшимся на второй план осознанием ее болезни. – Ты… – он вдруг увидел, как в уголках Ритиных глаз совершенно неожиданно набегают слезы. – Ты не разлюбишь меня такую?.. – Что ты, – Дугарев быстро прижал ее к себе, лихорадочно давя вспухающий в горле ком. – Нет конечно… Я тебе парик подарю… Попрошу ребят – из Парижа привезут, самый лучший… – Вот и хорошо, – Рита не поднимала глаз, боясь себя выдать. – Хорошо, Заинька, не волнуйся, все будет хорошо. Обо мне не беспокойся. Летай спокойно, а я буду лечиться… И как-то очень быстро вытолкала его на лестницу – наверное, чтобы он не увидел, что она сейчас расплачется по-настоящему. А ему и не надо было этого видеть.

Ему достаточно было заметить ту неизвестную женщину – легкую, как тень, измученную болезнью и лекарствами – чтоб понять, что в самом деле ожидает их впереди. Это оказалось достаточным для него. Пришло полное, безысходное, ледяное отчаяние. Которое он так долго не впускал в себя. И которое таки прорвалось вовнутрь, заполнив собой все мысли. И, наверное, теперь уже всю жизнь.

Но Дугарев старался бороться. Потому что если отдаться отчаянию, то не останется вообще ничего, кроме как опустить руки…

Все будет хорошо, все будет хорошо, все бу…

А ведь у кого-то действительно все хорошо, – с выворачивающей душу тоской подумал Дугарев. – Кто-то имеет здоровую жену, которой ничего не угрожает, и не боится ежечасно ее потерять. И не ценит этого, и не любит ее так, как следовало любить, помня о ненадежности земного существования… Не любит, не ценит, изводит ничтожными придирками, сходится и расходится по глупой случайности. И не понимает, какое это счастье: видеть каждый день рядом дорогого человека без боязни лишиться его по воле, от тебя независящей… И нет ничего справедливого на свете.

18

Да что это я? – Рощин вздрогнул от неожиданного покалывания в занемевших ногах. – Уснул?..

Голова была чужой. И какой-то ужасно тяжелой. Не хотела отрываться от спинки. А тело вздрагивало в теплом ознобе. Как всегда в первую секунду после пробуждения. Особенно в неудобной позе.

Уснул? Не уснул? Снов вроде не видел. Значит, не спал.

Но все-таки чувствовал. Как все куда-то валится. И отрывается от происходящего извне. Значит, уснул.

Но видел, как стюардесса с оцарапанной коленкой сидела в проходе. И гладила дрожащую собаку! Не уснул… И все-таки уснул! Ведь если стюардесса присела, то ее не было видно. Значит, она-таки приснилась. А мимо просто кто-то ходил. Да еще собака скулила.

А в результате приснилась стюардесса. И царапина на ее колене. К чему?..

Рощин потянулся. Хрустнул суставами. Расправил плечи.

Он, кажется, был готов к действиям. Даже сердце почти не болело. Так, лишь слегка тяжелой казалась левая рука. И он мог сейчас действовать. Бежать к Корнилову. Договариваться. Обсуждать с ним отзыв… Но ему предстояло еще черт знает сколько лететь. Потом добираться до города. Потом где-то ждать до утра. Потом…

Так долго бездействовать Рощин не мог. Он вытащил дипломат. Достал красный том диссертации.

Хотел еще раз бегло просмотреть. Так просто. На предмет всякой мелочи. К которой может прицепиться Корнилов. И тут же передумал. Никакую мелочь в тексте не исправишь. И не нужно заранее взвинчивать себе нервы.

Он ограничился малым. Раскрыл том. И в очередной раз прочитал название своей работы. Короткое и емкое.

Звучит… – с непреходящей гордостью подумал он. – И еще громче зазвучит. Когда все эти красные тома лягут по своим местам. У оппонентов. В ведущей организации. В ВАКе. В библиотеке… Разойдутся все. Взамен вернется коричневый диплом с золотым тиснением на обложке. А внутри будет каллиграфически выведено… Что ему… Рощину Александру Сергеевичу!!! Присвоена степень доктора физико-математических наук.

Столько ненужных усилий приходилось к этому прилагать. Преодолевать столько мелких препятствий… Рощин ощущал наслаждение даже от мысленного взгляда на свой будущий диплом.

А потом жизнь рванется качественным скачком. Вверх. На должную высоту.

И, возможно, не стоит интриговать против Кузьминского. Стоит построить свое существование иначе. Попытаться жить самостоятельно. Как отбывающий Соколов. Потому не обязательно быть заведующим отделом. Чтобы получать свое удовольствие.

Потому что все равно придет главное.

Желанный покой. Покой высоты. Оставившей внизу нынешнюю нервотрепку. И можно будет наслаждаться жизнью. Спокойно заниматься математикой. Будучи на этой высоте абсолютно неуязвимым.

Спокойно все будет. А Надя…

Вот Надя-то вряд ли успокоится. Если даже сейчас… В самый напряженный момент! Откалывает номера. А когда будет вообще все завершено? И стремиться не к чему, по ее понятиям? Тогда неизвестно, чего ждать.

Нет. Не даст она покоя. Не будет с нею ничего нормального. Не-бу-дет…

Рощин тяжело вздохнул.

Да. повезло ему в жизни. Со всем повезло. И с выбором профессии. И с работой. Со всем. Кроме жены…

Он словно впервые осознал это именно сейчас.

Но почему? Почему у него? Такого аналитически мудрого? Почему так получилось?

Почему так получилось… А как начиналось? Как?!

Он попытался вспомнить. Как все начиналось. Будто мог найти в прошлом скрытые изъяны. Которые испортили всю дальнейшую жизнь.

Да, это было давно. В студенческие годы. Когда он интересовался музыкой. Совершенно серьезно. Он, чистый математик, в былые времена интересовался музыкой. Этому были разные причины. Он рос в интеллигентной семье прежних времен. И как всякого нормального мальчика его учили играть на фортепьяно. Но это, конечно, не в счет. Это было у всех. Он заинтересовался музыкой в разумном возрасте. Уже будучи математиком. Потому что увидел в музыке точнейшие строгие законы. Каких нет даже ни в одной науке. Кроме математики, естественно.

Сейчас в это верится с трудом. Но он даже купил учебник по теории музыки. И почитывал его. Давая мозгам отдых от алгебры. Как иные читали художественные произведения.

Строгая гармония музыки захватила его всерьез. Очень всерьез. Настолько, что он ею увлекся. Не ограничился изучением законов. А стал ходить на концерты. Теоретически он примерно все понимал. И захотел услышать все реально.

На концерте все и случилось.

Отсутствием памяти Рощин никогда не страдал. Все важное он помнил все точно. Предельно точно. И со всеми деталями вспомнил давнишнее лето.

Было начало июля. Конец сезона в Большом зале Филармонии. В тот год он регулярно посещал Филармонию. И не мог пропустить последний концерт. Давали 6-ю симфонию Чайковского. И еще что-то. Вот этого он уже действительно не помнил.

Именно на том концерте он увидел Надю. Их места случайно оказались рядом. И Рощин обратил внимание на ее руки.

Тонкие. Сильные. Какие-то особенные. Они существовали словно отдельно. Коричневое платье обтягивало ее невидимые коленки. На фоне платья жили бледные тонкие пальцы. Сами по себе. Но вместе с музыкой. То сплетали судорожные узлы. То облегченно расслаблялись. Такт за тактом переживали всю симфонию. И все крепче сжимались в финале. Рощин физически представлял боль от ногтей, врезавшихся в чужие ладони. При последних звуках скрипок, пальцы стиснулись с особой силой. Потом распрямились. И с ужасающей медленной безнадежностью распластались на коленях.

Рощин почувствовал озноб. Его охватила иллюзия реальности происходящего. Будто рядом только что умер близкий человек.

Он почувствовал пристальный взгляд. Поднял голову. Обладательница рук смотрела на него с удивленным интересом. Он вздрогнул от неловкости. Быстро отвернулся от ее зеленовато-серых глаз. И, не дожидаясь конца аплодисментов, вышел из ряда.

Потом была дорога домой. Прозрачная ночь. Практически еще белая. Наполненная отзвуками музыки. И стремительными воспоминаниями о девушке с живыми руками. Каких он еще никогда не видел…

Впрочем, он и девушек-то видел мало. Некогда было ему на них смотреть.

Для него это казалось странным. Но за лето воспоминание не стерлось. Открылся новый сезон. Рощин явился на первый концерт. И сразу же принялся высматривать ту девушку. Это было в общем несложно. Толпа публики только казалась разнородно пестрой. Но состояла она из уже примелькавшихся завсегдатаев.

И он ее нашел. Хотя лучше бы не находил…

Он первым заговорил с нею. На концерте всегда найдется повод для легкого общения. К слишком близкому знакомству Рощин не стремился. Ему было просто интересно за ней наблюдать. Даже имя ее он узнал не сразу. Потом выяснилось, что девушку зовут Надеждой. И она учится в училище имени Мусоргского. На скрипичном отделении. С перспективой поступать в консерваторию. То есть определила себе судьбу музыкантши.

Но что?! Что привлекло его в этой девице? Вполне заурядной с внешней точки зрения. Не отличавшейся вообще ничем. Ни женственными формами. Ни красотой лица. Ни характером. Ни особыми глубинами ума…

Трудно сказать. Да и можно ли вообще? Рощинская жизнь была полностью отдана математике. Времени на изучение противоположного пола не оставалось. Честно признаться, то и желаний таких не возникало. У него даже не было знакомых девушек. С которыми можно прогуляться вечером по городу. Или просто полчаса поговорить ни о чем по телефону. Эта оказалась первой. И то ли природа в те годы пыталась взять свое. Хоть и была задавлена интеллектом. То ли самому захотелось попробовать обычную человеческую жизнь. Какую вели все его нормальные сверстники. Но он познакомился с этой девушкой всерьез.

И пошло, пошло, пошло…

Знакомство переросло в дружбу. Или в ее видимость. Под влиянием его иллюзорного интереса к музыке. А дружба незаметно вылилась в привязанность. Все-таки он был страшно одинок в своей алгебре. И она, возможно, тоже среди своих скрипачей.

Во всяком случае, все шло быстро. Новый год их еще не задел. Но на восьмое марта Рощин подарил ей классическую мимозу. На первое мая они уже пошли бродить вдвоем по городу. Как приличная парочка со стажем. А потом пришло следующее лето.

Вернулись белые ночи. Запах сирени из-за кованых дворцовых оград. Легкость прозрачных обещающих одежд. Тяга к жизни. Которую было трудно преодолеть. даже будучи загруженным математикой.

Они встречались все чаще. Уже и обнимались. И целовались неумело. Но взасос. Находя укромные уголки в бесчисленных парках Петербурга.

Говорилось ли про любовь? Говорила что-то Надя. Романтичная, как и все музыканты. Рощин был математиком. И подобным категориям не отводил места в мировоззрении.

Им оставалось всего чуть-чуть. Совсем немного до предела. До шага через последнюю грань в отношениях.

На последний шаг им тогда попросту не хватило времени. Надя заканчивала училище. Впереди ее ждали чудовищные испытания. Вступительные экзамены в консерваторию. Это было очень серьезно. Даже встречи их стали более редкими.

А Рощин на пол-лета уехал в военный лагерь. Ведь он перешел на пятый курс университета.

Ах, если бы за лето они отвыкли друг от друга. Отвыкли настолько, что осенью уже ослабла бы тяга к встречам… Если бы… Но нет. Вероятно, виноваты были не доведенные до логической точки поцелуи. А возможно, все шло по намеченному судьбой плану. Потому что Рощин еще не охладел к музыке. И снова с началом сезона пошел на концерт. И ничего не могло повернуться иначе. И они продолжили все. Так, как если бы и не прерывались.

Шел его последний университетский курс. И одновременно первый консерваторский у Нади. Она ведь с блеском поступила в заведение своей мечты. И прошел еще один год. Уже обычный. Полный концертов. Музыки. Встреч. Объятий и поцелуев.

И стремления к чему-то еще. Большому и ясному. Чего до сих пор не знал никто из смертных. но им предстояло узнать. Оно уже было готово произойти. Вспыхнуть между ними.

Большое и ясное вспыхнуло летом.

Когда Надины родители отбыли на юг. А она задержалась в городе на время сессии. И Рощин тоже сидел безвыездно. Занятый вступительными экзаменами в аспирантуру.

Они встречались. Распорядок это позволял. И еще, наверное, они уже слишком привыкли друг к другу. И не могли обходиться телефонными звонками. Возникла потребность видеться каждый день. Все шло как обычно. Все вибрировало в неустойчивом равновесии. Но еще по эту сторону от конечного шага.

А потом… Потом кончились Надины экзамены. И настал последний ее вечер в Петербурге. Утром она улетала к родителям. Они не стали встречаться в привычном условленном месте. В метро или еще где-нибудь. Вместо этого Рощин зашел за Надей к ней домой. Почему?.. Теперь уже трудно понять.

И вдруг они впервые очутились совсем одни. Без всяких посторонних глаз и ушей. Наедине. И даже не в безлюдном парке. В гулкой пустоте ее большой квартиры на Старо-Невском. Шел туда Рощин без всяких намерений. Но едва переступив порог, уже знал твердо. Знал, чем все кончится. Этот вечер сулил то самое нечто…

Поначалу все шло просто. И обычно. Медленно кончался летний день. Они все время порывались выйти. Но так никуда и не пошли. Слишком хорошо оказалось вдвоем. Их словно втянула и не выпустила обратно отданная ненадолго квартира. И они сидели. Зажгли свечи. Как было привычно в те годы. Слушали вкрадчивую музыку со старых пластинок. Потом сама собой возникла идея коктейля. С остатками настоящего шотландского виски. Подаренного Надиному отцу еще на 23 февраля. А потом…

Потом как-то незаметно стемнело. С наступлением темноты упала неявная преграда. Рощин охмелел в предчувствии открытия. Последняя из тайн была перед ним. Надя вдруг податливо отяжелела. А он засуетился. Замешкался. Непонятно, чего в нем было больше. Нетерпения или страха. Дрожащими пальцами он никак не мог справиться с ее платьем. Вместо пуговиц на спине были невидимые железные крючки. И они словно смеялись над ним. Не желая покидать мелкие петельки. Платье все-таки сдалось. И возникло новое испытание. Совершенно непонятное устройство пластмассовых застежек. На неизвестном ему до сих пор женском белье. Самом нежном и самом желанном из всех. Преодолев и эту преграду, он… Он стоял на коленях. Великий интеллектуал-математик. Знаток высших абстракций. Человек, считавший себя знающим все. Он стоял на коленях. Потому что был ошеломлен. Смят. Уничтожен. Внезапным и каким-то совершенно неземным свечением. Сиянием абсолютно голого, белого женского тела.

Надя, кажется, улыбалась.

А он молчал. Потом осмелился. Обнял ее. И прижал к себе. Надина грудь покрылась мелкими мурашками. Она, видно, боялась не меньше его. Закрыв глаза. Весь дрожа. Наощупь нашел он то место. Самое женское. Самое желанное. И самое недозволенное из всех. И Надя не отвела его руку.

Головокружительная нереальность происходящего опьянила. Сделала не похожим на себя. Он действовал неумело. И, кажется, причинил ей боль. Но все-таки старался быть нежным. Насколько мог быть таковым он. По сути, мальчик, впервые познающий девочку. Гордящийся. И одновременно смертельно напуганный происходящим.

Он понимал, что первый раз вышел скомканным. Что все должно делаться не так быстро. И гораздо спокойнее. И вообще как-то совершенно иначе. Рощин хотел остаться на ночь, чтобы попробовать еще. Уже без страха. Без открытий. Медленно. И с обоюдным удовольствием.

Но Надя твердо заявила, что всему свое время. Вообще она до обидного быстро пришла в себя после всего. Спихнула его. Еще державшего ее в объятиях. Вскочила. Не одеваясь, рванула смятую постель. Бросилась в ванную. Долго и лихорадочно мылась. Потом стирала испятнанную кровью простыню… В общем, действовала разумно. Но как-то до невозможности обыденно. Точно давно была готова к этому. И имела четкую программу.

Рощин не мог уйти сразу. Чересчур быстро оторваться от впервые познанного тела. Он пытался стащить халат. Который она наконец накинула. И долго тискал ее бедра в темноте прихожей. Надя с трудом, но твердо вытолкала его за дверь.