Текст книги "Снайпер"

Автор книги: Виктор Улин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

6

Через день, после настоящего Савельевского дежурства они опять собрались у Фридмана.

Теперь в самом деле все – абсолютно все! – было готово к началу реальной войны.

Снаряжение, экипировка, план действий.

Расчерченные, промеренные и обсчитанные Геннадием с точки зрения дистанций схемы позиций Фридман запомнил наизусть, после чего уничтожил бумаги.

Равно как и распечатанную на принтере книгу «Искусство снайпера», в которой почерпнул массу необходимый сведений.

Сейчас они опять открыли бутылку водки, расставили маслины и нарезку из говядины по-любительски.

Они собирались отметить готовность к боевым действиям. Но разговор не клеился. Хотя не мешали даже удары сваебойного молота: по случаю воскресного дня строители вдруг устроили в работе перерыв.

И они сидели, словно на поминках, молча наливая и выпивая не чокаясь.

– Да, – спохватился Фридман. – Одну вещь я все-таки сделать забыл.

– Какую? – с невнятной грустью спросил Геннадий.

– Винтовку замаскировать.

– В каком смысле?

– Обмотать все блестящие части, чтобы меня не выдал луч солнца, случайно отразившийся под каким-нибудь углом.

Савельев ничего не ответил.

Фридман поднялся, взял из кухонного ящика имеющуюся теперь у него отвертку с крестообразным жалом, довольно быстро вскрыл тайник и принес длинный мешок из прорезиненной ткани, с торчащим концом удочки.

– В книге написано, что все блестящее надо обернуть. Если я хочу прожить дольше положенного срока, – усмехнулся он. – Конечно, настоящей охоты на меня не будет, но все-таки маскировка нужна.

Савельев кивнул как-то подавленно.

А Фридман вытащил купленный вчера кусок мешковины, разрезал на полосы и точными, тщательными движениями принялся бинтовать винтовку. Обмотал ствол и дульный компенсатор, спрятал прицел – сделав нависающую над линзой трубку из мешковины. Оставив свободными лишь части ложа, за которые предстояло удерживать оружие при стрельбе да затворный механизм. Потом он быстро обвязал тряпку шпагатом.

– Ну ты, я вижу… – пробормотал Савельев, наблюдая, как длинные белые ловкие пальцы музыканта быстро превращают винтовку в предмет непонятного назначения.

– Теперь все готово, – удовлетворенно сказал Фридман и бесшумно положил на кухонный стол оружие, которое стало напоминать египетскую мумию, а никак не боевой инструмент.

И заметил, что тишина, висящая в кузне, стала не просто гнетущей, а просто-таки невыносимой.

– Завтра понедельник, – негромко сказал он. – И я начну…

– Айзик… – еще тише заговорил Геннадий. – Айзик, скажи мне… ты что – вправду решил начать расстрел?!

– А ты как думаешь? – вопросом на вопрос ответил Фридман.

– Я… Я как-то…

Фридман промолчал. Он прекрасно понял, что творится сейчас в душе друга. Ведь они серьезно и тщательно готовились к исполнению желаемого, расчерчивали планы и вскрывали люки – но все эти подготовительные действия носили характер игры. Потому что казались подготовкой ради самой подготовки, а о том, что предстоит делать после того, как все предварительное окажется проделанным, они предпочитали не говорить. Вероятно, из подсознательного чувства самосохранения перед обсуждением действительно страшных действий, на которые решился скрипач. Теперь же пыл развернутой подготовки угас, потому что все оказалось сделанным – и подойдя вплотную к точке начала того, чему уже не будет возврата, невозможно было не задуматься всерьез.

– Айзик, я…

– Подожди, – Фридман вскинул сильную белую руку. – Подожди, я попробую выразить то, о чем ты думаешь. А ты говори, если что-то не так.

Бывший журналист мрачно кивнул.

– Мы начали все это, находясь в шоковом состоянии. После разгрома, который милиция учинила на нашем пикете, разбитой Юриной машины и его сломанной руки… И его в сердцах – повторяю: именно в сердцах, без всяких мыслей о перспективе, брошенных словах об отсутствии оружия… Так?

– Так…

– Потом мы с тобой сели вот так же пить водку, и нами владела та же злость. Точнее, злобная обида. Вспомнились слова Юры. Мы заговорили об оружии, как дети рассуждают – вот бы оторвать голову директору школы. И незаметно сползли на серьезный разговор. Точнее, он сам возник, когда ты кстати вспомнил про винтовку. И продолжая все ту же детскую словесную игру…

– Именно, что все это напоминало игру, – вздохнул Савельев.

– Причем детскую. Месть с помощью фиги в кармане… Но мы оказались взрослыми детьми. Поехали за винтовкой, потом ее отстреляли, попутно подтвердилось, что я до сих пор могу хорошо стрелять…

– Точно.

– А потом – уже почти по инерции, но все еще играючи, стали намечать позиции, размечать секторы обстрела, определять расстояния и углы установки прицела. Я обзавелся амуницией и все такое прочее. Но весь этот подготовительный процесс оставался игрой. Очень увлекательной, почти серьезной… Вспомни хотя бы нашу с тобой ночную операцию во вскрытию люков… Но все равно это оставалось игрой, не так ли?

– Так. Вроде дебильной передачи про форт Байярд.

– Наверное, я телевизор не смотрю… Но. Игра закончена. И можно начинать всерьез.

Савельев промолчал.

– Выражусь точнее… Мы подошли к рубежу, на котором нужно принять решение. У нас альтернатива. Или признать все происходившее игрой и благополучно из нее выйти. Завершить всю эту детскую возню, проходившую на грани риска, но все-таки не сделав ничего действительно необратимого. Или…

Тишина, напрягшаяся до предела, стала уже полностью невыносимой.

– Или…

Фридман кивнул на снайперскую винтовку «СВТ-40», лежащую между ними на столе.

Друг ничего не ответил.

– Вот мои руки. Прежде они умели обращаться только со скрипкой. Но сейчас…Вот эта рука будет держать цевье.

– Ты уже такие слова знаешь… – не выдержал Савельев.

– Я же твою книгу прочитал… Эта рука примет цевье. А этот палец выберет спуск. А мои ничтожные близорукие глаза удержат цель на острие пенька. И все будет всерьез…

Геннадий опять подавленно кивнул.

– Но пока – пока – не сделано ни единого выстрела. Винтовку еще можно отвезти обратно и спрятать в том же гараже. И грозит нам в худшем случае лишь статья за хранение.

– И то практически не грозит. Оружие старое, военное, абсолютно точно нигде не засвеченное. Всегда можно отмазаться: нашел и собирался сдать, и т. д.

– Вот-вот. Но стоит сделать первый выстрел, как я превращаюсь в уголовного преступника, за которым начнется охота.

– Мы превращаемся в преступников, – поправил Савельев.

– Я, – твердо отрубил Фридман. – Ты дистанцирован. Мы сделаем все, чтобы не попасться вместе. А я ни при каких обстоятельствах не выдам, что винтовку получил от тебя. Если, правда, они не найдут отпечатков…

– Отпечатки на механизме я уничтожил еще когда тут ее собирал.

– А я все тщательно протер прежде, чем прятать в мешок с удочками. То есть к тебе эта винтовка не имеет отношения. Верь мне и не бойся ничего.

– Да не боюсь я, – досадливо отмахнулся Геннадий и выпил водки. – Меня другое гложет… Правильно ли мы вообще поступаем? Все-таки сейчас не война. Ну построят дом, ну сто хренов на него в три наката, ну не будет света, но ведь можно прожить. Мне кажется, все-таки это не повод к тому, чтобы убивать людей. Может, просто расстрелять технику?

– Гена, я об этом тоже думал. И не раз. Но даже я понимаю, что для уничтожения строительных машин нужны гранаты, противотанковые ружья или по крайней мере зажигательные пули. А у нас простые. И кроме того… Машины – это всего лишь железки. Сами по себе они никакого вреда нам не несут. Виновата не техника, а люди, которые ей управляют. И я буду уничтожать именно людей.

– Уничтожать… – глухо отозвался Савельев.

– Да, у-ни-что-жать, – с твердым нажимом, возвращая мгновенно пошатнувшуюся уверенность самому себе, повторил Фридман. – Знаешь, Гена, признаюсь честно – вначале я тоже принимал все за игру. Потом для себя решил: да, я буду снайпером, я буду стрелять, сеять ужас и наводить панику, но никого не убью. А только раню и слегка попугаю остальных.

– А, если так…

– Нет. Не так. Теперь я понял, что каждая пуля пойдет в цель. И каждый выстрел должен оборвать чью-то жизнь. И я буду стрелять, стрелять, стрелять… Убивать всех, кто появится на площадке. Строителей, начальников, руководство «ИКСа», деятелей из Главархитектуры… Да хоть самого губернатора, если только он соизволит заинтересоваться происходящим и нанести визит.

– Ты…

– Я уверен, что сумею расстрелять всех, кого захочу, пока не кончатся патроны. Потому что наша милиция способна расправляться только с бестолковыми, безоружными и беззащитными. Имел удовольствие, как и ты, быть тому свидетелем. Никогда не забуду…

Журналист сдавленно и невнятно выматерился.

– Выследить меня и тем более взять живым этим продажным тварям не под силу. Не под силу…

– Жуть… – медленно проговорил Геннадий. – Сто лет знал тебя как тихого мирного музыканта, который муху скорее в окно прогонит, чем прихлопнет… И вдруг увидел, что ты настоящий фашист, хотя тебя и считают евреем.

– Нет, Гена. Ты все еще не понимаешь сути. А я ее вдруг понял, пусть на тридцать восьмом году жизни. Я не фашист. Но я живу в государстве, которым правят фашисты.

– Что?!

– Да, фашисты. Когда-то мы с тобой уже поднимали эту тему. Я говорил, что «ИКС» действует фашистскими методами. А теперь скажу больше. Россия – фашистское государство.

– Ты что говоришь?! Откуда…

– А ты оглянись кругом. Посмотри и вдумайся, что происходит с нами. Точнее, что с нами делают те, от кого зависит наша жизнь? Мы привыкли считать, что фашизм – это объявление кого-то недочеловеком по национальному признаку. Но по сути важен не признак, а сам факт выделения категории людей низшего сорта, с которыми можно не церемониться. И мы живем в стране фашизма, где люди разделяются не по расовому признаку, а по денежному. В России недочеловек тот, у кого нет денег. То есть ты и я.

– Слушай… Где ты это вычитал?

– Нигде. Дошел сам. Своим русскими умом, помноженным на еврейскую хитрость, – Фридман невесело усмехнулся. – Почему «ИКС» бесчинствует? Потому, что набрал денег и купил все: от Главархитектуры до губернатора. А губернатор, которому платят десятки таких «ИКСов», отстегивает долю в Москву. Где сидят главные фашисты России.

– Страшные вещи ты говоришь…

– Да. И человек, который прячется в Кремле для нас хуже Гитлера. Да-да. Хуже Гитлера!! Потому что Гитлер направил острие деструктивной политики на чужие нации – евреев, поляков, цыган. Но для немцев он старался сделать жизнь нормальной, и до некоторых пор это у него получалось. Гитлер – сколь бы кощунственно это ни звучало в устах человека с семитской внешностью! – беззаветно радел за свою Родину. Пусть он пытался сделать это за счет других, но целью было улучшение жизни немцев. Каждого немца, отметь!

Фридман поднял длинный белый палец.

– Ужас какой-то… И ты, еврей…

– Еврей – не еврей… Без разницы. Я гражданин мира. И пытаюсь судить со стороны. И могу оправдать Гитлера с точки зрения немца. Наши правители уничтожают свой собственный народ. Причем все. И всегда. Начиная с Петра, которого теперь именуют великим. Ленин пол-России угробил в гражданской войне. Сталин еще половину сгноил в лагерях. Нынешние таковы, что их надо просто судить в Нюрнберге, причем вешать не за шею, а за ноги, чтобы дольше мучились… Потому что они озабочены не своим народом. А лишь тем, как бы побольше украсть для самих себя… Точнее, поделить украденное предыдущими. Нынешние кремлевские ублюдки…

– Боже, откуда у тебя такой лексикон?!

– Учитель хороший…

Фридман поперхнулся, сделал большой глоток из рюмки.

– …Кремлевские ублюдки уничтожают нас бескровно: раздав деньги в нужные руки, и предоставив основной массе тихо умирать с голода.

– Ты загибаешь, Айзик, – сказал Геннадий. – Преувеличиваешь. Во всем мире капитализм. И везде правят деньги. И везде богатые живут лучше бедных. Иначе быть не может.

– Ты абсолютно прав. И я понимаю разделение и знаю свое место. И не претендую на такую же жизнь, как у губернатора или президента «Рукойла». Но. Я хочу, чтобы мое собственное, трудами и усилиями завоеванное положение осталось неизменным. Я не хочу, чтобы кто-то, опускал меня все ниже только потому, что у него есть достаточно большие деньги, а у меня нет. Причем незаконными методами. Да, во все мире правит капитал. Но нигде, кроме нашей страны, нет такого произвола. В той же Америке можно обратиться к Президенту. А ты видел пачку отписок, который Юра получил, пытаясь пробиться с нашими жалобами даже не к президенту, а всего навсего к губернатору, каких в Америке пятьдесят голов?

– Это – да.

– И поднимая винтовку на строителей «ИКСа», я ощущаю, что борюсь с фашизмом в его новом обличье. И ты не смейся и не говори про высокопарные слова, помолчи! Я не еврей, ты это знаешь. Но ты – ты вообще не еврей. И потому не можешь понять того, что ощущаю я своим подспудным еврейством, которое проснулось на стройплощадке, когда капитан милиции стал громить Юрину машину.

Геннадий молчал.

– И я… И мне… И я воспринимаю то, что делает с нами «ИКС» при попустительстве властей, несколько иначе, чем ты… Поверь и не смейся – но у меня такое ощущение, что меня… что всех нас сейчас загоняют в гетто. Понимаешь?

– Кажется…да.

– Они поставят дом перед твоим подъездом и лишат тебя света. Потом построят еще несколько и загородят все со стороны леса. Потом купят еще земли и застроят весь двор. Они зажмут нас в тиски. Потому что наш дом – старая панельная развалина, построенная во времена, когда еще давали жилье. А эти строят элитные монолиты с евроокнами и подъездными путями. Я не удивлюсь, если они потом огородят свои башни глухими стенами, а нам оставят узенькие тропки для входа и выхода…

– Ты рисуешь страшную картину… – глухо проговорил Геннадий.

– Это во мне водка силы развернула. Но я знаю, что такое гетто. И не хочу в нем жить. Хотя знаю и то, что гетто все равно будет выстроено. Поскольку нас горстка, а против нас – государство, имеющее кучу денег, десятки «ИКСов» и людей с дубинками для наведения порядка. Против нас идут хорошо вооруженные фашисты. И бороться с ними можно только аналогичными методами. Вот так, друг мой, – тихо подытожил Фридман.

– Я понял тебя, брат… – так же тихо ответил Савельев. – И вот тебе моя рука… Не в помощь – ты ее все равно отвергнешь. А в знак того, что я с тобой. Но… Но скажи мне… Ты сам веришь, что выстрелами из винтовки сможешь прекратить строительство? Говоря твоими словами – остановить надвигающийся фашизм?

Фридман помолчал.

– Я тебе отвечу. Только издалека. Надеюсь, у тебя хватит терпения.

Савельев кивнул.

– Ты видел фильмы про войну? И бессловесные стада евреев, которых гнали, как скот на бойню, в лагеря уничтожения?

– Видел… И всегда поражался, что люди шли именно, как скот. Что никто не пытался что-то сделать. Хоть бежать – и умереть пусть раньше, но не так, как все.

– Вот-вот. В этом виновата еврейская община. Раввины – то есть иудейские священники – проповедовали мораль послушания. Даже когда евреев стали со всей Европы депортировать в крупные города и загонять в гетто, община запрещала оказывать хоть какое-то сопротивление. Идея была чисто еврейской: бессмысленное сопротивление одного вызовет репрессии, которые обрушатся на остальных. А так – может быть, все и обойдется… Может, американцы разбомбят Германию, может вступят в войну богатые заокеанские евреи, может в последний момент спасет бог…

Геннадий подавленно кивнул.

– Жизнь показала что – не обошлось. И все эти сотни, тысячи и миллионы, покорно вошедшие со своими узелками в вагоны для скота, так же покорно вылетели в небо из труб крематориев… Признаться честно, за эту скотскую покорность я временами испытываю просто ненависть к половинке своей нации.

Фридман вздохнул.

– Но… Но ты, как писатель, знаешь историю Варшавского гетто?

Савельев честно покачал головой.

– Я так и думал. Ее не знает никто. Не знаю почему, но сейчас все предано забвению. А между тем… Ну ладно, расскажу вкратце с самого начала. В Варшаве все шло по хорошо продуманному эсэсовскому плану. Евреев пригнали со всей округи, рассортировали, переписали. Затем основную массу: старых, больных, детей и женщин с детьми – посадили в товарные вагоны и отвезли в ближайший лагерь уничтожения. В Треблинку. Где они превратились в дым.

Геннадий потер переносицу.

– Тех, кто подлежал вывозу из гетто, но пытался спрятаться, искали специальные команды СС. Методично обходили все дома, квартиры и подвалы. Простукивали стены, прислушивались к звукам. Кого находили, расстреливали на месте, уже никуда не вывозя. Но и после всего этого гетто не прекратило своего существования. Потому что, как я сказал, вывезли и уничтожили основную массу, но не всех. Немцы отобрали и временно оставили в живых достаточное количество здоровых евреев обоего пола и использовали их как рабскую силу. На всяких стройках, восстановлении разрушенных зданий, даже на каких-то фабриках. На уборке трупов тех же евреев, кстати. Естественно, регулярно проводились проверки, ослабевшие люди отбраковывались, и эсэсовцы каждый день после работы проводили санитарные расстрелы. И трупы опять убирали оставшиеся в живых – те, кто еще несколько минут назад шагал рядом с ними в одной колонне.

Геннадий, потемнев лицом, молча выпил водки.

– Тебе не надоел мой длинный рассказ?

Друг покачал головой.

– Так вот, несмотря на чудовищное по масштабам уничтожение евреев в Варшаве, именно это гетто навсегда осталось самым героическим событием иудейской истории нового времени. Потому что в среде оставшихся евреев сразу началась подготовка к восстанию.

– К восстанию?!!

– Да. К восстанию. Взятые в кольцо четырехметровых стен, окруженные сотнями эсэсовцев, измученные работой голодные люди лихорадочно запасались оружием. Я не знаю, каким образом это получалось. Но – получалось. Чтобы подольше продержать рабсилу в пригодном состоянии, но не тратиться на содержание, евреев выпускали за пределы гетто для добычи провианта – кажется, они обменивали где-то у поляков всяческие доски и гвозди на продукты. И не знаю какими усилиями, но из каждой такой вылазки они приносили оружие. Трудно представить, что можно пронести в мешке с гречневой крупой – пистолет, гранату, не более того. А они каким-то образом ухитрялись проносить даже винтовки.

Геннадий молчал боясь проронить слово.

– Но это было оружие, причем в руках евреев. И девятнадцатого апреля сорок третьего года со стороны гетто раздался первый выстрел по группе немцев.

Фридман сжал кулаки.

– Ясное дело, что это восстание было изначально обречено. Сейчас практически никто не знает даже имен этих мужественных людей. Они имели очень мало оружия и еще меньше боеприпасов, они были окружены стенами… Но как они сражались… Сначала немцы отнеслись к событиями несерьезно. Потом двинули войска. Артиллерию и танки. Представляешь – артиллерию и танки против горстки евреев с пистолетами? Они пробивали бреши в стенах – оттуда их встречал огонь восставших. Они хватали всех, кого успевали, выволакивали и расстреливали у этой же стены. Но оставшиеся в живых не сдавались. Восстание, которому немцы не придали никакого значения, продолжалось несколько месяцев. Ты понимаешь? Несколько месяцев. В конце концов, конечно, перебили всех. Но люди сопротивлялись с отчаянностью обреченных. Потому что предпочли смерть в бою удушению в газовой камере! Немцы прочесывали кварталы, сжигали дома из огнеметов – восставшие спускались в подвалы. Эсэсовцы врывались туда – и евреи взрывали себя вместе с ними. Новому оружию было уже неоткуда взяться. И они сражались чем могли. Еврейские девушки обливались запасенным бензином, поджигали на себе одежду и выбрасывались из окон на проходящие немецкие танки… Ты можешь себе представить это?

Бледный, как мел, Геннадий, молча покачал головой.

А Фридман вдруг почувствовал, что по его собственному лицу текут слезы.

– Я… Я был увлечен музыкой… Только в последнее время, когда появилась масса времени, стал что-то читать. И что-то узнавать… И я становлюсь на колени… Нет, я готов пасть ниц перед памятью этих мужественных и не известных мне людей, которые пытались отстоять даже не жизнь, а просто честь своего… моего народа…

– Ты прав… – тяжело вздохнул Савельев. – С моральной точки зрения один эсэсовец, убитый восставшими евреями, равен дивизии… ну не дивизии, но батальону, уничтоженному в настоящей войне. И я понимаю твои чувства. Неравный бой, заранее обреченный на поражение… Это высшая степень безрассудства. И в то же время – абсолютный пик героизма.

– Я знаю… Зна-ю, – подчеркнул Фридман, блеснув темными глазами под стеклами очков. – И… Пусть это нелепо и звучит по-мальчишески, но… Но я сейчас примеряю это к себе. Я вижу и знаю все. Наша война с «ИКСом» – это не эпизод с конкретной фирмой, это нечто большее. Потому что за «ИКСом» стоит чудовище по имени государство. Я это прекрасно осознаю. Их много, а я – один. И еще не сделав первого выстрела, знаю, что обречен на поражение…

– И зная это, ты сознательно идешь… на самоубийство?

– Да. Если хочешь, можно выразиться именно такими словами. Одной винтовкой с четырьмя магазинами старых патронов ничего не сделаешь против власти, против губернатора и еще более страшных негодяев, сидящих в Кремле.

– Но…

– Но я клянусь. Клянусь тебе, себе и памяти убитых соплеменников… что движимый этой памятью, которая вдруг лишила меня покоя, буду стрелять. Буду расстреливать врагов без жалости и снисхождения, до последней пули, даже если меня схватят… И если я не выполню этого, пусть проклятие поразит девять колен моих потомков, и пусть дети моих детей и их дети будут гнить заживо в утробах своих матерей, и…

– Азя… Азя… Что с тобой?

Белый, как полотно, Савельев подбежал к покачивающемуся над столом Фридману, обнял его и склонил на плечо его большую кудрявую голову.

– Айзик… Ты что говоришь…

– Ничего… – сквозь слезы прошептал Фридман. – Просто я откуда-то вспомнил самое страшное еврейское проклятие. И пусть оно поразит меня, если я не выполню того, что должен совершить.

– Айзик… – пробормотал Савельев. – Я… Я не могу… Ты разрываешь мне сердце. Я горжусь тобой и боюсь за тебя одновременно…

Фридман молча махнул рукой, глотая слезы.

Потом сполоснул лицо под краном, утерся кое-как кухонным полотенцем, снова сел за стол. Молча налил и выпил. Савельев глядел на друга, словно увидел его впервые.

– Слушай, Айзик… Ты так говоришь, будто… Будто прощаешься со мной.

– Я… не прощаюсь, – медленно ответил он. – Просто хочу, чтобы ты понял: я уже решил. Решил для себя все. И меня не отговорить. Дальше все будет, как будет. Сейчас выпью последнюю рюмку и завязываю. На войне у меня не должны дрожать руки…

– Знаешь что… – через некоторое время пробормотал журналист. – Я не хочу, чтобы мы завершили нашу встречу на этой ноте. Сыграй что-нибудь…

– Сыграть?! – переспросил Фридман так, словно друг просил его бог весть о чем.

– Ну да… Ты же можешь. Под настроение…

– Под настроение… – пробормотал он, пристраивая на плечо всегда готовую скрипку. – Сейчас…Придумаю что-нибудь…

Рахманинов… Прокофьев… Бетховен… Яростный и тонкий Шопен…

Пьесы летели в памяти, вспыхивая короткими очередями нот – и все было не тем.

И вдруг пальцы легли сами по себе, а смычок ударил по струнам, заполнив маленькую кухню восходящей, яростной и ясной фанфарой…

При первых звуках лицо Савельева одновременно сделалось строже и светлее.

– А ты… Разве те умеешь играть такие песни? – спросил он, зачем-то вставая во весь рост.

– Я еще не то… Я все умею, – ответил Фридман, играя громче. – Налей-ка лучше мне еще водки…

– Но ты ведь уже выпил последнюю.

– То была просто последняя. А это будет сама последняя.

Савельев налил рюмку, поднес ко рту друга – тот выпил, не прерывая яростной игры. А Геннадий встал по стойке «смирно», точно давал присягу, и подпевал – вернее, выкрикивал в такт мелодии грозные слова.

 
Вставай, страна огромная,
Вставай на смертный бой!!
 

Теперь уже по сухому лицу бывшего журналиста текли слезы. Он глотал их, не стесняясь, и ревел, перекрывая тревожные звуки скрипки:

 
Г-г-гнилой фашисткой неч-чисти
Заг-гоним пулю в лоб!
Отр-р-ребью человечества
Сколотим крепкий гр-р-роб!!!..
 

И словно не скрипка играла на маленькой кухне – кругом бушевал оркестр. Десятки скрипок несли широкую и страшную мелодию, и время от времени ухал контрабас, и бил барабан, и грозно ревели тромбоны… Точнее, уже не тромбоны – это с огненным свистом уходили за горизонт белые струи «катюш»… Стучали пулеметы, гремели пушки, заглушая удары сваебойного молота. Чадя синим дымом, снося остатки стройки, круша и ломая все на своем пути, шли в атаку тяжелые танки. Стены квартиры раздвинулись, и небо, перекрещенное трассами пуль, вспыхивало зарницами бледно-алого огня – и ревели над ними самолеты с красными звездами, неся бомбы на смерть врагу. Иного просто не могло быть.

И не оставалось смысла дальше жить, если не верить, что только оружие удесятерит силы в неравной борьбе…

 
– Пусть яр-р-ость бла-гар-родная
Вскипа-ает, как волна-а-а!
И-идет война нар-родная…