Текст книги "Петька, Джек и мальчишки"

Автор книги: Виктор Конецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 2 страниц)

Виктор Конецкий
Петька, Джек и мальчишки

Петька приехал в этот маленький среднеазиатский городок из блокадного Ленинграда и жил вместе с матерью в глиняном домишке-сарайчике, стоявшем среди корявых, развесистых карагачей. За этими карагачами виднелись жёлтые поля выжженной солнцем кукурузы. Поля переходили в холмы, а над холмами поднимались высокие горы со снежными вершинами.

Горы были красивы. Особенно по утрам, на восходе. Тогда они делались розовыми, золотыми, алыми. Но Петька не замечал красоты солнечных восходов и горных вершин. Он был слаб, худ и всегда хотел есть. И по утрам угрюмо, с тоской и даже страхом думал о том, что за сегодняшним днём придёт второй, третий…

Петьке надоело жить, хотя ему было всего одиннадцать лет. Глядя на восход или закат солнца, он вспоминал раскалённые докрасна железные балки того дома, в котором они с матерью раньше жили в Ленинграде. Дом сгорел от зажигательных бомб. Он долго не мог потухнуть. Недалеко от пожарища лежала на снегу мёртвая дворничиха.

Петька всё не мог забыть войны, искрошенного минами льда на Ладожском озере, скрежета проносящихся над самой головой самолётов, беспрерывного холода и неуютности. Он часто поёживался, даже сидя на самом солнцепёке. Солнце сжигало его бледную кожу, но не могло согреть нутра.

А Джек – рыжий, с белой грудью и чёрной полосой вдоль всей спины пёс – был очень силён и здоров. Ему нравилась злая безухая сука, которая жила недалеко от Петькиного домика. Сука выла по вечерам, и люди всегда сердились на неё, им становилось от этого плохо, тоскливо. Но Джек был собакой, и ему доставляло удовольствие слышать голос своей подруги. Он сидел где-нибудь в зарослях полыни и касторки, улыбался и ждал, когда люди спустят безухую суку с цепи. Никто не знал, откуда Джек появился. И наверное, он скоро ушёл бы из городка куда-то к себе домой, если б не встретил Петьку.

Они столкнулись нос к носу возле кухни пехотного училища. Петька нашёл там банку из-под свиной тушёнки с кусочком мяса на дне. Джек тоже учуял эту банку и стал смотреть на Петьку внимательно и насторожённо.

Было очень жарко. Жужжали мухи. Петьке хотелось выковырять мясо. Но он медлил. Он обещал матери никогда не есть отбросов.

Петька любил свою мать и не хотел обманывать её. Мать ещё недавно была молода и красива. А сейчас лежала в глиняном сарайчике старая и седая.

Петька проглотил слюну, шагнул к большому жёлто-белому псу и протянул ему банку из-под свиной тушёнки.

В самой глубине Джека родилось ворчание, чёрные влажные губы растянулись, обнажив клыки. Каждая собака кое-что знает про хитрые повадки мальчишек. Особенно если эти мальчишки одеты в рваные трусы. Джек не верил Петьке, не верил людям. Он присел на задние лапы, ворчание перешло в угрюмое рычание.

Петька испугался, бросил банку.

Джек обнюхал банку, придавил её лапой и неторопливо улёгся.

– Не обрежься, – уже равнодушно посоветовал ему Петька и сел на пыльную траву в тени акаций: у него вдруг закружилась голова и мир вокруг онемел. И эта большая собака, и качающиеся ветки акаций, и часовой у ограды пехотного училища, и маленькая соседская девчонка Катюха, которая горько плакала, расцарапав руку, – всё это стало для Петьки совсем беззвучным и точно поплыло куда-то в горячем воздухе полдня. Но он не волновался. Такое с ним случалось часто. Он упёр язык в щёку и старался дышать как можно глубже. И потихоньку опять стал слышать. Сперва плач Катюхи, потом кудахтанье курицы, потом далёкий крик ишаков на базаре.

Когда из зарослей акации вылезла взъерошенная чёрная курица, Петька уже совсем пришёл в себя. Он даже прошептал Джеку:

– Возьми её! Взы! Взы!

Джек перестал вылизывать банку и пошевелил затвердевшими ушами.

Петька ждал затаив дыхание.

– Взы! Взы! – повторил он. – Укуси её!

Пёс сделал скучающую, равнодушную морду, поднялся и, лениво волоча мягкими лапами, пошёл к чёрной курице.

Катюха перестала плакать и большущими, уже радостными глазами смотрела вслед Джеку. Он не лаял и не рычал. Просто взял и прыгнул. Ударили тяжёлые клыки, полетели перья и медленно опустились на пыльную, горячую траву. Когда они опустились, Джека уже не было. Он исчез. Он, видно, знал, что нельзя трогать этих крикливых, суетных птиц.

Поздним вечером Петька нашёл его в развалинах старой фруктовой сушильни. Безухая сука испугалась и убежала, а Джек ждал приближения Петьки, чуть слышно ворча. Когда на землю перед ним упали куриные кости, хвост пса вздрогнул и заработал из стороны в сторону.

Петька слушал, как трещат на зубах Джека кости.

Вокруг стояли тяжёлые, тёмные карагачи. На небе, как вспышки неслышных выстрелов, сверкали звёзды. Ночь, наполненная шелестом тёплой листвы, была спокойна.

Джек съел кости и лёг на бок, вытянув ноги. Петька нагнулся и осторожно погладил его загривок.

Подошла мать.

– Вот он. Я назвал его Джеком, – сказал Петька.

– Иди спать. Ещё малярию подхватишь, – тихо сказала мать.

– Видишь, какой он большой и сильный? – спросил Петька.

Джек облизывался и слабо вилял хвостом.

– Если он будет убивать кур, его убьют самого, – сказала мать.

Она не знала правды. Петька сочинил для неё целый рассказ. Он сказал, что это была дикая, совсем сошедшая с ума птица, которая прибежала бог знает откуда, и Джек придушил её, потому что была совсем уже бешеная. Мать не стала уличать сына во лжи и ругать его. Она сварила из чёрной курицы суп. Мать была очень слаба. Она всё удивлялась, что живёт сама и жив её сын и что они действительно выбрались из страшного, холодного города. Ей хотелось только одного – чтобы Петька жил и дальше и чтобы он поправился.

Ночью Петьке приснился ужасный сон. Будто чёрная курица принадлежала Сашке – мальчишке с соседней улицы. И вот этот Сашка, а с ним его дружки – толстый Васька Малышев, Косой с Заречной стороны и киргизёнок Анас – окружили Петьку и подходят к нему ближе и ближе. Все они смеются медленным смехом и в руках держат куриные лапы с длинными когтями. Петька хочет бежать, прятаться, но не может, потому что в животе очень больно и холодно…

Он стонал и кричал во сне. Несколько раз мать зажигала коптилку, смотрела на сына и гладила его вихрастую голову.

Петька и наяву боялся мальчишек. Его били все, кому не лень.

В первый же день по приезде долговязый Сашка радушно предложил ему:

– Давай в ляну сыграем?

Сашка миролюбиво чесал спину рукояткой рогатки. Он был загорелый, прожаренный на солнце и весёлый после удачного выстрела по вороне.

– Не-ет, – сказал Петька. Он не знал такой игры. Да и вообще был слишком слаб и вял, чтобы играть.

– Почему?

– Я есть хочу.

– У тебя изо рта воняет… а шамать теперь все хотят.

– Знаю, – равнодушно согласился Петька.

Сашка для проверки широко размахнулся и… погладил себе затылок. Петька же зажмурился и согнулся.

– Ах ты вонючка! – заорал Сашка. – Из-за таких трусов мы Москву чуть фрицам не отдали!

И уже по-настоящему треснул Петьку по спине жёстким кулаком.

С этого и началось. Мать больше лежала. И Петьке приходилось каждый день ходить на улицу: то карточки обменять, то отдать в прописку документы, то за врачом в поликлинику. И где бы его ни встречали мальчишки, они считали своим долгом Петьку мучить.

Это племя не знает жалости…

Утром Петька проснулся хмурый и усталый. Он вышел во дворик и сел на глиняную потрескавшуюся завалинку, поджал коленки к животу.

Над жёлтыми полями, ослепительные, чистые, вздымались горы. Ещё по-утреннему влажная зелень огромной шелковицы в углу двора нежилась под низкими лучами доброго, нежаркого солнца. Пахло мятой, росой, кизячным дымком. Но Петька не замечал всего этого…

И вдруг из зарослей касторки и полыни вылез Джек. Он шёл по двору, низко опустив лобастую голову, обросшую густыми баками. Его длинная шерсть была светло-рыжей, даже оранжевой. Пёс был весь такой мягкий, живой и симпатичный, что Петька, увидев его, оживился, кулаками протёр глаза и сказал:

– Здравствуй, Джек!

Джек широко и сладко зевнул, немножко повертелся, пытаясь поймать свой хвост зубами, и лёг, положив на босую Петькину ногу тяжёлую голову.

– Он пришёл ко мне, мама! – крикнул Петька в темноту комнаты. – Джек пришёл к нам!

Мать не ответила.

Петька долго сидел неподвижно, чтобы не спугнуть тёплую голову, которая лежала на его костлявой маленькой ступне, и думал о том, как хорошо быть собакой, ни о чём не думать, никогда не мыться, вилять хвостом и ночевать в густой траве.

Двор просыпался. Из дома напротив вышла глухая старуха, имени которой никто не знал. Знали только, что она из Киева, и называли просто бабушкой. Старуха стала разводить огонь между двух камней в тени шелковицы. Вернулась с ночной смены хозяйка безухой суки Антонида.

– Ай да кавалер! Какого зверя приручил, – сказала она. – Сейчас я к вам ещё Катюху выпущу.

– Не надо, – сказал Петька. – Не надо мне Катюху.

– Ишь какой разборчивый кавалер, – засмеялась Антонида, блеснув красивыми белыми зубами. Она вообще вся была красивая и отчаянная.

Катюха осторожно слезла по ступенькам крыльца и подошла к Петьке. Она села на корточки возле собаки и стала не отрываясь смотреть на неё. Потом быстро протянула руку и тронула Джека за хвост. Джек сразу же чихнул и поднялся на ноги.

– Не трогай, – угрюмо сказал Петька. – Он мой.

– Если ты не хочешь, я не буду, – ответила Катюха. – Я буду дым от земли отгонять…

И она стала щепочкой пересыпать с места на место земляную пыль. Катюхе недавно исполнилось пять лет.

Рота курсантов из пехотного училища прошла по улице на полевые занятия. Над плечами курсантов качались фанерные мишени – силуэты немецких касок. Джек зарычал.

– Это же свои! – сказал Петька. – Как тебе не стыдно?

А днём Джек насмерть перепугал почтальона, который всегда пользовался их двором, сокращая себе путь. Это был хмурый, медлительный старик. Когда его спрашивали, нет ли письмеца, он будто бы не слышал, смотрел прямо перед собой, скривив морщинистые губы. Или отвечал быстрым и шепелявым говорком: «А с того света телеграммку получить не хочешь?.. Кабы было письмо, так сам сказал. Надоели вы. Каждый спрашивает…»

И уходил, тяжело опираясь на тонкий стальной прут с никелированным шариком от кровати вместо набалдашника. Он ничем не мог помочь людям и от этого, наверное, ожесточился.

Когда почтальон пробирался через огороды, Джек ровными большими прыжками догнал его, повалил и стал трепать клыками сумку с почтой. Старик закрыл лицо руками, штанины на его синих ногах задрались.

Петька, задыхаясь, подбежал, схватил Джека за шерсть на шее и стал оттаскивать в сторону. Джек рычал, но Петьку послушался и сумку отпустил. Только тогда старик всхлипнул, с трудом сел на землю и заплакал.

– Участковому!.. Участковому!.. Сумка-то!.. Сумка!.. – сквозь всхлипывания, всё громче и надрывнее вопил он. – Имеешь собаку – привязывай!.. Черти эвакуированные…

Подошла Антонида, упёрла руки в бока, засмеялась, сказала ласково:

– Брось, деда, сердиться… Страх забудешь, а ранения твои до свадьбы заживут… Детям-то собака в утешение… – И опять расхохоталась.

– Помоги встать, – прохрипел старик.

– Он больше не будет. Не будет! Не будет! – шёпотом закричал Петька. – Не надо про нас в милицию, не надо! – Он закусил кулак и затрясся. Опять всё онемело вокруг него, закачалось и поплыло.

Старик долго стоял, глядя на Петьку, на спокойно лежащего Джека, на Антониду. Наконец вздохнул, покачал головой, сказал негромко, думая о своём:

– Женщина от человека уходит, а собака – никогда… Вот оно как бывает… А пса привяжите всё одно…

– Сними верёвку бельевую, – сказала Антонида Петьке, когда старик ушёл. – С крайнего карагача сними, где моё одеяло висит. И привяжи, кавалер, зверя своего на эту верёвку.

И Петька привязал Джека. Тот очень удивился, стал рваться и скулить, а потом вдруг тихо лёг и посмотрел на горы грустными глазами. Он, конечно, мог одним настоящим рывком сорвать с шеи верёвку, но, наверное, ему было неудобно это делать перед маленьким мальчишкой, который сидел рядом и гладил и чесал его. Но, как только Петька куда-то ушёл, Джек стал пятиться задом и стащил петлю через голову, встряхнулся и убежал.

Петька весь день ждал его, но пёс не возвращался. Наступил вечер, стемнело. С гор повалились в долину тяжёлые дождевые тучи. Петька всё сидел на пороге и высматривал Джека. Дверь в комнату качалась и скрипела под напором влажного ветра. Мать сердилась. Когда загремел гром и над дальними тополями начали ломаться молнии, мать дала сыну подзатыльник и захлопнула дверь наглухо. Они сидели в мутной темноте – экономили керосин – и всё не решались почему-то ложиться спать, слушали, как на стекле окна лопаются дождевые пузыри.

Где-то очень далеко отсюда – на фронте – всё ещё наступали немцы. Петькин отец всё отступал перед ними, и от него давно уже не было писем. И ещё шёл этот равнодушный дождь, и гром трахал, как бомба. Будто они опять попали в Ленинград и была воздушная тревога.

Вдруг кто-то поскрёб к ним в дверь и шумно задышал. Мать вздрогнула, зажгла спичку и притеплила лампу. А Петька сразу догадался, что это Джек, и открыл дверь.

Пёс сидел у порога совершенно мокрый и размазывал хвостом жидкую грязь. Короткая шерсть на его ушах слиплась, уши опустились, и Петьке показалось, что Джек облысел.

– Можно я его впущу? – спросил Петька. – Он совсем мокрый, мама…

Мать промолчала, и Петька решил, что, значит, можно.

– Иди к нам, собака, – позвал Петька.

Джек продолжал сидеть, но весь как-то зашевелился и ещё сильнее принялся размазывать хвостом глину.

– Он не верит, что его приглашают в комнату, – тихо сказала мать. – Наверное, его никто никогда не пускал в дом. Он дикий горный пёс.

– Иди, иди, не бойся! – сказал Петька, протягивая к Джеку руку.

По руке ударили дождевые капли, и брызги полетели Петьке в лицо. На улице скрипели и стонали деревья и густо шуршал в кукурузе дождь. Нигде не было видно огней.

Джек оглядел себя, словно сокрушаясь, что он такой мокрый и грязный, потом нерешительно шагнул в дом. Он сразу же сел – у самых дверей, скособочив зад и прижавшись спиной к косяку. Сильно запахло псиной.

Мать подвыпустила фитиль лампы. Стало светлее и веселее.

Джек остался у них ночевать. А утром потихоньку открыл дверь и ушёл. У порога ещё долго чернело сырое пятно на земляном полу.

В городке не было дров. Маленькие кучки саксауловых щепок продавали на базаре за большие деньги. Местные мальчишки лазали по деревьям, спиливали и обламывали сухие ветки. Это была тяжёлая и опасная работа.

Однажды и Петька попробовал залезть на шелковицу. Уже в метре над землёй его ступни свело судорогой, привычно закружилась голова, и мир вокруг онемел. Он упал, расшибся и больше не пытался лазать.

Когда нечем было топить таганок, Петька ходил на железнодорожную станцию, выклянчивал у какого-нибудь машиниста угля. Если никто не давал, он собирал кусочки антрацита на склонах насыпей. А изредка просто воровал уголь с платформ. И в этот раз ему удалось насыпать целую соломенную корзинку жирного карагандинского угля.

Было очень жарко. Раскалённые камни и песок обжигали босые ноги. Петька нёс корзинку с углем на спине и старался ставить ноги только на пятки. Он вспотел и устал. Джек бежал по другой стороне улицы и нюхал столбы, заборы и мостики через арыки.

Уже недалеко от дома Петька наткнулся на всю шайку своих врагов.

Шайка сидела, опустив ноги в арык, и смотрела в небо. В небе тренькала пила, и долговязый Сашка раскачивался на пирамидальном тополе у самой его вершины – на высоте пятого этажа. Сашка выделывал сложнейшие трюки, чтобы не попасть под медленно склоняющуюся набок, подпиленную сухую верхушку.

Петька едва не проскользнул мимо незамеченным, потому что все мальчишки смотрели на эту верхушку и на провода, мимо которых ей следовало пролететь. Но Сашка успевал не только пилить, выделывать всякие головокружительные штуки и ругаться. Он следил и за всем, что происходило внизу.

– Вонючка! – заорал Сашка. – Держи его, пацаны!

Мальчишки вскочили, как кузнечики. Им порядочно надоело сидеть задрав головы. Им настала пора развлечься. Они мигом окружили Петьку и задумались. Киргизёнок свирепо поковырял в носу и сказал:

– Пускай на тополь лезет! Он всегда не лазает!

– Я не могу, – прохрипел Петька. – У меня судороги.

– Вы слышали, пацаны, у него судороги! – ехидно засмеялся Косой и выудил пальцами ноги камень из арыка. – Судороги оттого, что антрацит ворует!

– Люди на фронте кровь мешками проливают, а он ворует! – поддержал Косого толстый Васька Малышев.

Петька бросил корзинку и прижался к камышовому забору. Слёзы текли по его испачканным угольной пылью щекам.

– Распустил сопли, – с удовлетворением сказал киргизёнок и сдёрнул с Петьки трусы.

Старая резинка лопнула. Трусы съехали Петьке на колени.

– Садись теперь в корзину! – взвыв от восторга и собственной находчивости, предложил Васька Малышев.

В круг молчаливо и деловито протиснулся Джек. Он заждался Петьку и пришёл теперь его навестить.

– Джек, взы! – крикнул Петька с мольбой.

И пёс понял. Как всегда, без лая он прыгнул на Ваську и сшиб его ударом груди. Потом хватанул Косого за ногу чуть ниже колена. Косой тонко заверещал и упал в арык. Шустрый Анас метнулся на камышовый забор, и клыки Джека хватили только воздух в сантиметре от его пупа. Было слышно, как тяжело шлёпнулся киргизёнок в заросли ежевики по другую сторону забора.

И всё стихло. Лишь в вышине – на верхушке тополя – бессердечно хохотал над своими же друзьями Сашка.

Джек сел у Петькиных ног и высунул язык. Ему было жарко. А Петька не стал задерживаться. Он подхватил корзинку и, придерживая другой рукой трусы, побежал. Джек всё равно не торопился. Он миролюбиво обнюхал своих поверженных, вздрагивающих противников, потом подошёл к Сашкиному тополю, поднял ногу и сделал свои дела. И только-после этого он умчался за Петькой.

Для Петьки наступило новое, спокойное время. Теперь ему ничего не стоило пойти, например, к базару, чтобы повыпрашивать урюка или посмотреть на ишаков. Он часами мог сидеть и смотреть на них. Петьке ишаки очень нравились. Они были всегда такие грустные и задумчивые. Стояли неподвижно, только шевелили длинными ушами да время от времени вздыхали белыми животами. Петька приносил им арбузные корки и пучки травы. А Джек в это время шлялся по базару, высматривал, что бы можно было стащить, или тоже сидел рядом с Петькой и смотрел на ишаков. Они его не раздражали. Другое дело верблюды. Как только Джек замечал верблюда, он сразу выходил на дорогу и ложился.

Верблюд, качая оглоблями тележки и пуская себе на колени слюну, с достоинством вышагивал по самой середине дороги. Киргиз-погонщик дремал на поклаже. Горячая пыль лениво поднималась из-под ног верблюда.

А Джек лежал на дороге и ждал.

Верблюд подходил к нему и останавливался.

Киргиз просыпался и лупил по облезлому заду корабля пустыни алычовой палкой. Звук был глухой и жирный. Верблюд крутил коротким хвостом, мотал слюнявой головой и наконец шагал прямо на собаку. Джек притворялся испуганным, взвизгивал, отскакивал и опять ложился посреди дороги, вывеся язык и поводя боками.

Язык обозначал его стремление к миру. Ведь никакая собака не станет лежать вывесив язык, если в её сердце есть злоба.

Погонщик замечал пса, который показывал ему длинный, ярко-красный язык, и начинал сердиться ещё больше. Верблюд опять шагал на Джека. И тут начиналось… Джек рыжим огненным клубком метался вокруг верблюда и кусал его. Правда, не всерьёз, не до крови, а только так – чтобы сбить с корабля пустыни спесь.

В такие моменты Петька удирал подальше…

Ещё они стали частенько ходить на речку. Она называлась очень интересно и коротко – Чу. Это был стремительный поток ледяной воды.

Джек сразу лез в воду и грудью сдерживал её напор, хватая зубами пену. С металлическим лязгом сталкивались его клыки, а бешеные водяные струи мотали и рвали пушистый хвост пса. Наверное, Джек пришёл в городок откуда-нибудь с гор. Он совсем не боялся ни грохота, ни пены горного потока, ни камней, которые несла река. А другие псы боялись.

После купания он тряс своим тяжёлым, плотным телом, ложился на горячую гальку и смотрел туда, откуда неслась река, – на горы. Около него галька делалась радужной и блестящей. И Джек изредка опускал голову и лизал мокрую гальку.

А Петька тем временем бродил под берегом речки и собирал ежевику – чёрную, с жёсткими маленькими косточками ягоду. Он ел её и давал есть Джеку. Пёс морщился, тряс головой, тёр себе морду лапами, но всё-таки ел. И язык у него делался фиолетовый, как чернила.

Мальчишки при встречах перестали обращать на Петьку внимание. Они презирали его молча, на расстоянии.

Так прошёл месяц.

Мать видела, что сын стал оживать. Теперь он не сидел один в углу комнаты, уперев лоб в стенку. Привычка так сидеть появилась у Петьки в Ленинграде, когда многие часы длились воздушные тревоги, в убежище тяжело дышали люди, с потолка при каждом, даже дальнем взрыве сыпались белые чешуйки штукатурки. В те времена Петька и привык сидеть, уперев голову в стенку и закрыв глаза. Он и здесь, в тылу, сперва всё сидел так. И боялся выйти на улицу. А Джек вытащил его к свету, к солнцу, к реке. И Петька стал оживать.

Однажды он пришёл и сказал, что ежевика так называется от слова «ёж». У неё ветки с шипами, колючие. И ёжик колючий. Вот её и назвали.

Мать заплакала.

– Ты чего? – спросил Петька.

– Так… Просто так…

– Я, пожалуй, буду теперь спать на крыше, – сказал Петька. – Мы будем там спать вместе с Джеком. Можно?

– Уже осень наступает, Петя, холодно… Скоро тебе в школу записываться, – сказала мать.

– В школу?

Петька уже забыл, когда он ходил в школу. Это было ещё до войны. Они ходили вместе с Витькой, сыном дворничихи тёти Маши, и на уроках потихоньку от учительницы играли в фантики… И вдруг Петька почувствовал, что ему хочется пойти в школу. И хочется попасть в один класс с Сашкой, что ли… Это было странно, но это было так.

– Я схожу запишусь, – сказал Петька. – А на крыше можно спать?

– Ну спи пока…

Крыша была плоская, глиняная. Глина рассохлась. По всей крыше змеились трещинки. Ветки карагачей и шелковицы были отсюда непривычно близки и доверчиво совали свои желтеющие листья прямо Петьке в нос.

Они с Джеком лежали укрытые одним тряпичным одеялом. А по ночному небу медленно тёк Млечный Путь. На вышках у пехотного училища перекликались часовые. Когда где-нибудь лаяла собака, Джек вскакивал, сдёргивал с Петьки одеяло и рычал. Если Петька стонал во сне, пёс лизал его шершавым, тёплым языком. И Петька, просыпаясь, чувствовал на губах пресный вкус собачьей слюны.

Утром, когда собирались на работу взрослые, Антонида выпускала на двор свою Катюху. Над городом плавал туман, и повлажневшее одеяло холодило Петькины плечи; Джек убегал на прогулку, бесшумно и ловко прыгая с крыши. А Петька долго ещё лежал, рассматривая горы. Вершины их в хорошую, ясную погоду казались ему жёсткими и тяжёлыми, как железо, а в хмурую – лёгкими и мягкими, как углы у подушек. И Петьке хотелось рассказать кому-нибудь про это. Но мать начала работать, и виделись они только поздно вечером.

Его тянуло к сверстникам. Однако он знал, что те только и ждут подходящего момента разделаться с ним. И пёс становился для Петьки чем дальше, тем дороже и необходимее.

Их дружба нравилась и матери, и глухой старухе, и Антониде. Даже старик почтальон сменил гнев на милость и часто задерживался передохнуть возле их дома. Джек признал старика своим и вместе с Петькой подходил к нему.

– Сегодня не смотрите, сегодня нет вам никаких писем, – бормотал почтальон. – Но это ничего… Ещё придёт вам конвертик. Ещё из-под самого Берлину для вас письмо принесу… Всё будет… Всё…

Потом трогал Джека за ухом кончиком палки, тяжело, с натугой вздыхал, поднимался и брёл дальше по своим почтовым делам.

Как-то уже поздней осенью, когда травы утром тяжелели от инея, стручки акаций почернели и раскрылись, а снега на горных вершинах опустились до первых отрогов, Петька решил приучить своего пса ходить в упряжи и таскать за собой лист фанеры.

Джек никакого желания залезть в ярмо не испытывал. Это было верблюжье, а не его дело. У Джека сразу начинал почему-то чесаться живот, когда Петька прикреплял к его ошейнику верёвочные постромки. Он чесал живот сперва одной, потом другой лапой, потом начинал трясти головой, валяться на спине и махать в воздухе всеми четырьмя лапами.

Безухая сука смотрела на всю эту кутерьму через щель в заборе, подвывала и скребла когтями землю. Она издевалась над Джеком за то, что он – такой большой и сильный пёс – слишком много позволяет маленькому паршивому мальчишке.

Потом вышел из комнаты Антониды высокий сержант в короткой куцей шинели, с вещевым мешком на плече. Его правая рука висела на груди, прихваченная грязной косынкой. Сержант остановился в воротах, чтобы понаблюдать за Петькой и Джеком.

Когда пёс начинал валяться по земле и болтать в воздухе лапами, сержант сплёвывал, целясь в черепок разбитой тарелки, и криво усмехался. И Петьке показалось, что военный смеётся над ним, над тем, что он не может справиться с собакой. Петька рассердился и пихнул Джека в мягкий бок носком ботинка. Он не хотел ударить сильно, но пёс от боли даже взвизгнул. Потом ощерился, зарычал и, оборвав постромки, убежал.

Петька кричал ему вслед всякие ласковые слова, но Джек не слушал и не возвращался.

– Ну-ка иди сюда, – сказал сержант Петьке, опуская свой мешок на землю.

– Чего вам? – угрюмо спросил Петька.

– Поближе, так лучше разговаривать.

Петька подошёл. Он увидел жжёные дыры в полах солдатской шинели и услышал запах махорки, ремённой кожи, влажного сукна. В глаза сержанту он не смотрел – было стыдно.

– Батька воюет? – спросил сержант. – Достань отсюда, – он показал на карман штанов.

– Чего достать?

– Кресало! – с раздражением сказал сержант. Щека его мелко задрожала. Он придержал её рукой.

– Контузия? – спросил Петька, вытаскивая трут и кресало.

Сержант молчал. Он вошёл сюда – на тихую улицу далёкого тылового городка, в тишину облетевших деревьев, во двор, где мальчишка играл с собакой, – и напомнил о той войне, которую только что начал забывать Петька.

– Да. Контузия. Дрожит всяк раз от нервов, – стараясь говорить спокойно, наконец объяснил он.

– Вам чего ещё? – спросил Петька.

– Пёс у нас был. Стёпкой звали. Похож очень на твоего, – сказал сержант, раскручивая трескучую махорку.

– Джек! Джек! – закричал Петька, увидев что-то оранжевое в кустах возле забора.

– Обиделся он, – сказал сержант.

– Ага, – сказал Петька.

Сержант быстрыми затяжками докурил махорку, плюнул на пальцы и затушил окурок.

– Я вот и думаю, очень даже ребята в роте обрадуются, если я им твоего Джека привезу. А ты его и не любишь вовсе… Вон как в пах звезданул!

– Что? – спросил Петька, ещё не понимая, чего хочет от него солдат.

– И собака воевать может, – сказал сержант. – Стёпа троих человек из боя вытащил, спас. Раненых. Понял? Приведи Джека к вечернему поезду. Я тебе всю сотнягу не пожалею.

Он потянулся за своим мешком, но, увидев Петькино лицо, остановился, цепко взял Петьку здоровой рукой за плечо, встряхнул, близко заглянул в глаза:

– Очень ребята рады будут. Вся рота. Однако не настаиваю. Твоё это дело.

И ушёл. И вместе с ним ушёл запах сыромятной кожи, непросыхающего подолгу сукна, окуренных махорочным дымом пальцев. Петька знал этот запах. Он помнил разрушенный полустанок где-то уже за Ладогой – под Тихвином. Молчаливый серый строй солдат вдоль железнодорожных рельсов. Мешки у их ног. Колючий с ветром снег, промозглый холод. Своё тупое, голодное отчаяние, свою протянутую руку и: «Дяденька, дай чего… Дай, а, дяденька…»

Его втащили тогда в середину строя. Там не было ветра и снега. Там было теплее и пахло так, как от этого сержанта. Ему дали большой кусок настоящего сахара – крепкий, корявый и тяжёлый, как осколок зенитного снаряда…

Весь день Петька просидел дома, уперев лоб в стенку, – так, как сидел раньше. В комнате было тихо, одиноко и только кружились и жужжали под низким покатым потолком мухи.

Он думал о войне – о тёте Маше, отце, немцах, сгоревшем доме; о долговязом Сашке, других мальчишках, о себе и Джеке, о чёрной курице, Катюхе и почтальоне.

Когда в комнату заползли вечерние сумерки, Петька встал, будто очнувшись от сна, и вышел на улицу. Джек сразу бросился к нему и завилял хвостом. Он уже забыл про обиду. Потом пёс улёгся возле арыка, и его пушистый хвост свесился в воду и стал болтаться по течению.

– Джек, дорогой, – сказал Петька. – Вынь, пожалуйста, хвост из воды…

Пёс пошевелил ушами и улыбнулся.

Петька кулаком протёр глаза. Вечерело. Снега на вершинах гор синели. Голые, как старые веники, стояли тополя. Растрёпанные вороньи гнёзда чернели в развилках стволов. На макушках тополей, отгибая тонкие веточки, качались вороны, каркали и шумно били крыльями похолодевший воздух.

Вернулась с работы мать, спросила:

– Ты чего такой, а, Петь? И Джек какой-то кислый…

В кастрюльке она принесла обед. Джек понюхал кастрюльку, лизнул матери руку.

– Я его ударил днём, и он обиделся, – спокойно сказал Петька. – А теперь ничего. Уже забыл, наверное. Ты неси суп, а то остынет… Мне тут ещё надо на станцию сходить… Пойдём, Джек!

Петька пошёл по дорожке вдоль тополей. Он сжал кулаки и сильно размахивал ими. Он решил не оборачиваться и не звать больше своего пса. Если он пойдёт за ним сейчас, то… Если нет…

Джек лежал насторожив уши и ждал, когда Петька обернётся и засмеётся или засвистит. Что-то необычное почуял в его голосе пёс. И мать почувствовала. И мать и собака смотрели, как шагает по пустынной дорожке хохлатый маленький Петька, странно размахивая зажатыми в кулаки руками.

Он всё не оборачивался. Он боялся обернуться.

Джек чуть слышно, утробно заскулил и перевёл взгляд на мать.

– Ну, что же ты лежишь? – спросила она. – Тебя зовут, а ты лежишь…

И Джек встал. Он не побежал, а только пошёл за Петькой, низко опустив тяжёлую лобастую голову.

У станции было много людей, и здесь Джек догнал Петьку и ткнул холодным носом его руку. Петька обхватил пса за голову.

– Так нужно, Джек, – шептал Петька. – Так нужно… Если б я был большой, мы бы уехали вместе… Джек, Джек!

Пёс ничего не понимал. Он стоял и повиливал самым кончиком хвоста.

Вокруг торопились куда-то люди, шаркали сапогами, тащили тяжёлые узлы, перекликались тревожными, уезжающими голосами. Они поругивались, обходя мальчишку и большущего рыжего пса, на клыки которого было боязно смотреть.

Петька поцеловал Джека в морду и, ощутив знакомый пресный вкус на губах, заплакал. От горя и слёз Петька плохо видел. Фонари на перроне горели в огромных радужных кругах. Говор и крики волнами перекатывались вдоль состава. И только у последних вагонов поезда – простых теплушек – было спокойнее и тише. Здесь пахло солдатами и стукали по камням стальные затыльники винтовочных прикладов.