Текст книги "Дула, Псой и Голиндуха (СИ)"

Автор книги: Виктор Зайков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Зайков Виктор Васильевич
Дула, Псой и Голиндуха

ВИКТОР ЗАЙКОВ

ДУЛА, ПСОЙ И ГОЛИНДУХА

(сказка)

Сказывать – скучно. Слушать – потешно. Верить – обманно. А начинать

как-то надобно. Как? Да, пожалуй, вот так.

Бают, будто в старинщину, годов, ох, и много назад – там, где белый

свет нависал над чёрною бездной, пряталось одно царство никудышное.

Само оно – лужок с напёрсток и лесок к нему прилепившийся – ни

виденья не имело, ни названия. Народец быть в нём устал от скудости,

избёнки измокли под дождями и порушились. И только терем царский

возносился к небу башенками дивными, пенился узорочьем карнизов,

да восхищал крыльцом с перильцами из рай-дерева.

По традиции, заведённой не вчера, каждый день у крыльца этого

выстраивался парадный сбор свиты государевой. И ровно в два часа

пополудни Его Величество Истукан Белендрясович – полуслепой, голова бутылкой – обходил строй подданных. И – кого слушал, кого -

палкой колачивал, а кого и пряником одаривал сахарным.

Вышел он и сегодня. Ткнул пальцем в первого:

– Называйсь.

–Дула, дитятко ваше старшее.

Дёрнул за кафтан второго.

–Псой, сыночек ваш середний.

Погладил голову третьему.

– Голиндуха, чадо младшее и вашему сердцу любезное.

– Так. А ты, образина, кто таков? – навёл стёклышко на следующего.

– Пляс Безботинович – охранитель рубежей отеческих. Он же конюх,

знахарь, брадобрей и других промыслов охотник. А ещё свистун, плясун и виртуоз – опля – балалаечник!

– Гм... конюх – понятно. А про балалаечника напомни, служивый,

подзабыл я.

– Балалайка, Ваше Величество – музыкальное орудие о трёх кишечных

струнах, по коим бренчат во все пальцы. Показать?

– Нет, нет. Бренчать не надо, – отшатнулся царь, – В ушах и без того звон. Вижу далее пустоту тоскливую. Где остальные?

– Вы кого подозреваете в отсутствии, государь? – согнул спину Голиндуха.

– А того, который козлом петь умел.

– Так осиротели, батюшка, пропал он. Даже в котёл кухонный заглядывали – пусто!

– Как не пропасть! – Истукан ухватил Пляса за ухо. – Всё на жилах своих тренькаешь, а забор пограничный вороны скоро на гнёзда себе

растащат! Я зорькой нынешней ревизовал укрепленья оборонительные,

так в одном углу проедину усмотрел: в поперечнике – во! Быка потащишь, ещё место останется! Забором озаботиться! И кто людишек

ухищает дознаться. Иначе, в пух всех... и перину себе набью. Остолопы.

Ушёл старик в палаты, обидевшись. А у четвёрки нашей от тоски губы блином обвисли, неключимая сила сердце сокрушает. Что думать? Тут слышат: оконце дзенькнуло. Обернулись – царь машет,

заходите, мол.

Поднялись в комнатку секретную. Величество сидит над картою окрестностей и глазами узится. Сыновья почтительно встали у входа.

– Голиндуха, – поднял голову царь.

– Слушаю радостно.

–Зорок ты, не в пример мне, и мозги подходящие имеешь. Ну-ка, глянь сюда: какие такие преграды к богатому граду Диван-Кушету указать

можешь?

Голиндуха шагнул к столу, навис над бумагой. Всмотрелся и заговорил твёрдо, следя за пальцем отцовым:

– ... Тут депрессия болотная на шесть перелётов стрелы обозначена. Тут сады соседские с ядовитыми посадками кровобоя, гроб-травы и копытня волчьего затаились. А дальше...дальше толщи земные пошли

огневого рождения, реками перепоясанные.

– Тьфу! – Истукан сгрёб в ладонь бороду. – Плетёшь узловато: толщи, копытни, гробы в огородах... руби правду – трудна дорога?

– Осилим, тятенька! Но вопросец один на языке болтается.

– Позволяю вопросец.

– Зачем, Ваше Величество, к Дивану этому примериваетесь? Уж не...

– Созиданьем живу, не праздностью, – осёк его Белендрясович и поманил пальцем Пляса, – Целуй руку, музыкант, и ступай на конюшню не мешкая, погрусти там в одиночестве. А я с сыночками о прибытках в казну разговор поведу.

Ещё и дверь за Плясом не успела затвориться, как царь заметал громы и молнии:

– Ну, поросль Истуканова, продолженье моё недопоротое, когда вам в

"чижика" играть прискучит? И доколе сносить будете разор в государстве и запустение? Глядите сюда, – прошаркал в угол и натужно

откинул крышку одного из сундуков. Братья вытянули шеи – сундук был пуст. – Где казна государева, опора моя царская, кто скажет?

– Знать не ведаем, – замахал руками Дула.

– Ничто в мире не вечно, – пожал плечами Псой.

– Всё восполним, тятенька, – приосанился Голиндуха.

– Молодец, наследник, мысли мои читаешь. Только, как восполнять

собираешься, научи отца, послушаю. – Истукан хлопнул крышкой сундука. Поправил изъеденный временем замок, отвернулся к окну, подождал.

– Молчите. Умишком раскисли, – укоризненно взглянул на сыновей, – Тогда слушайте моё повеление безоговорочное. С сей минуты детство

ваше указом своим заканчиваю. И! Раз истощенье казны – явь неприглядная, а искательства ваши порадеть за отечество – очевидные,

значит, – поднёс карту к глазам, – Значит, понесёте в Диван этот самый

Кушет самое ценное, что у нас осталось.

"Что же старик припрятал от нас?" – почесал за ухом Дула.

"Боже, не оставь разумом родителя нашего". – отвёл глаза Псой.

"Батюшка, – упал на колени Голиндуха. – Вы нас пугаете!"

Царь досадливо махнул рукой: "Не то должно устрашить вас, что сейчас от меня услышите, но то, что станет с вами, когда я от ран старых помру, не ровен час. Меня понесёте. Меня, драгоценного. Детальки всякие в дороге обговорим. Она у нас некороткой будет. А сей ночью сабельки извольте навострить, скрытность приуготовить. Страх и тоску в дальний угол забросить. И к утру, чтоб, выступили. Всё. Я спать пошёл. Молоко вечернее пусть музыкант в опочивальню мою принесёт. Устал я".

Что делать? Отцову слову тогда перечить не принято было. Зашторили братья кольями дыру в заборе, двери дворцовые пряником запечатали, усадили монарха в короб берестяной, да и шагнули со вздохом в болотину зарубежную.

День по кочкам промаялись. Другой в моховинах пропутались. На

третий вынырнула перед ними голова ужасающая.

– Гуляете? – оглядела путников, – А грамотку какую имеете с дозволеньем отдыхать туточки? Не имеете. Тогда придётся вас для дознанья в нашу пыточную доставить.

– Дула, проткни этот пузырь копьём, – загудел из короба царь, – Спешим мы, пусть дорогу очистит.

Голова скосилась обидчиво:

– Шутите? Меня, и вдруг проткнуть? Да, я. Да, вы... Ждите, скоро для вас клящие минуты наступят.

Точно. Едва бурая холодная жижа сомкнулась над страшилищем,

как побежала по камышам дрожь пугающая. С жутким криком шарахнулись в небо птицы. И перед путниками – коврами устеленный – островок возвысился. А на нём "Оно" сидит. Взглянешь – дух кончается. Описывать же станешь – и вовсе со страху околеешь. Братья попятились, втянув голову в плечи. А царь петушком из-за спины Голиндухи закричал храбро:

– Что сосед, обид старых забыть не можешь? Всё потешничаешь во вред мне? Пропусти! Нам на ту сторону болота надобно.

"Оно" заколыхался в смехе, забулькал:

– Ты, Истукан, каким безугомонным был, таким мне и сегодня нравишься. Только пропустить тебя не могу: платить не хочешь, стражу мою не жалуешь. Сыночков, вот, своих от меня прячешь. Ишь,

какие молодцы взросли! Отдай их мне в услужение и помирай спокойно. У меня они и нагие ходить не будут, и хлебушком их не обнесут.

Царь, кряхтя, вылез из короба. Взглянул на сыновей вопрошающе.

– А что, батюшка, – выпятил грудь Дула.

– Богохульны речи его, – отвернулся Псой.

– Ты только прикажи, родимый, и я заставлю его сало из комаров вытапливать! – сдвинул брови Голиндуха.

– Глядите сюда, оборванцы, – не унимался "Оно", – Я вам такую вот жизнь предлагаю. И тут же на островке стол возник, а на нём разности

невиданные: висюльки наплечные нагрудные, посуда богатая, безделушки блестящие, одежда златотканая. – Это ещё что! – соблазнял дальше выползень болотный, – У меня по кладовым и не такое навалено. Всё к ногам вашим брошу. Счастьем делиться поровну

будем. Ваша печаль – моей болью станет.

– У-у, соловей фарфоровый, – зашептал царь, – Пусть каркает, а только знаю я, как можно извести чудище это. Случалось мне бывать

в гостях у него. Молод и цепок глазами был – подсмотрел тогда, что

островок, на коем он журчит сейчас, травами крепкими с дном соединяется. А травы те горемыки, ухищенные с земли, по его приказу

тянут. Дёргают влево – остров всплывает, налягут справа – он под воду

уходит. Вот бы нырнуть в пучину-то, да и перерезать пуповину вражью. Пока они там: кто да что, мы уже с берега платочком им помашем. Но самое важное – землян вернуть из плена надобно. Кто отважится?

– Не гневись, батюшка, только болен я здоровьем, – опустил голову Дула.

– Боюсь и я обделаюсь, тятенька, ибо задача сия выше пределов моих, – воздел очи к небу Псой.

– Хоть вода и лютым-лютёшенька, да не обороть ей духа молодецкого, -

обнял отца Голиндуха.

– Ступай, сынок, а мы головану этому солому начнём на зубы наматывать, время тянуть.

Голиндуха за спинами братьев неслышно погрузился в болотину. Псой же с Дулою, по знаку Белендрясовича, понуро поплелись к островку.

– Ты, Истукан, тоже от них не отставай, – веселился упырь. – Подпишешь отступную на отпрысков, и гуляй туда, куда тебя нужда погнала.

Ладно. Начал царь комедию ломать. То у него пёрышки писчие

гнулись-ломались, то слёзы целые слова с бумаги смывали, то сосудец

с чернильной сажей невзначай опрокидывался, то буква нужная никак

не вспоминалась. "Оно" перед Величеством заискивал-прислуживал,

вино успокаивающее наливал: понимаю, мол, сострадаю. Нелегко, чай, с сыночками-то разлучаться. И Дула с братом тоже не бездельничали:

ели, пили, короба заплечные снедью набивали. Мельтешили перед поганцем, отвлекали всячески.

Солнышко уже к горизонту заторопилось. Стрекозы волнительно

по домам засобирались. А царь всё над грамоткой горбился. Пыхтел, сопел. И виновато – хитрец! – на владыку подводного взглядывал.

Зато "Оно", развалившись в креслице, жмурился сладостно:

"Хор-рошо!"

Только, всё ли хорошо-то? Да всё, как будто. Вот островок, как блин на сковородке, стал подрагивать по краям и пузыриться. Потом вдруг вздулся волдырём посерёдке. А через мгновение, издав не то стон, не то вздох прощальный, и вовсе булькнул туда, откуда появился. Только

зеленовато-багровое брюхо чудовища мелькнуло. Тут же и голос Голиндухи послышался: "Успел, тятенька?"

– В самый раз, родимый. Давай сюда. Сейчас животы друг дружке кушаками обхватим, не лопнули чтоб, и я вам почитаю, какую челобитную я здешнему волостелю написал.

– Потом смеяться будем, – стал отжимать бельё Голиндуха, – А сперва им помочь надобно. – он указал на мужичков, вылезавших из воды. – Узнаёшь, Ваше Величество? Это Павсикакий, козлом петь умеющий и вычеркнутый из списков государственных, как душа пропавшая. А те, что с ним – тоже на дне горе мыкали. Говорят: жабам ресницы красили.

А некоторых и вовсе на каракатицах обженили. Представляешь, срамотиш-ша какая!

Царь ласково допустил к своей руке каждого обиженного и оскорблённого. Потом велел Псою их беседой занять. Душевной. Чтоб

смотрели они с сего дня на жизнь по-новому, с надеждой. А вечером все расселись у костра, и Истукан развернул выстраданное им накануне

сочинение.

"Лышенько милое, лапоть и лыко мочальное, – потекла из первой строки во вторую грубая – не царская лирика. А дальше и вовсе закружилась карусель мужицкого просторечья. Мы её, пожалуй, останавливать не будем. И посочувствуем зябликам, пугливо вздрагивающим в траве от взрывов хохота, поднимающихся волнами до самой луны.

– Как же ты собирался такое лиходею показывать? – беззвучно трясся от смеха Дула. – Он бы нас, окаянный, пиявкам на прокорм отправил. Всех!

– И отправлю! – донеслось из темноты.

Царь жестом прекратил смех. Стали прислушиваться: тихо, как-будто.

– Кто-то попугать нас решил. Взаимно согласуясь, попрошу к отраженью разбойному быть готовым. Дула, в центре встанешь, -

закомандовал Белендрясович, – Ты, Псой, в засаде укройся вон за той кочкой. Ты, Голиндуха, с голытьбой левый фланг запечатай. А я лапти пока посушу – в отсыревших избивать неприятеля противно как-то.

Не успел он, однако, обувочку пропарить. И «рать» голиндухова запоздала позицию занять.

– Ты что думал, – вырос перед костром "Оно", – У меня окромя острова других изворотов нет достать твоё семя худородное?

– Садись, сосед, поговорим напослед, – невозмутимо ответил царь.

– Не ровня ты мне, чтобы рассиживать тут с тобой. За оскорбленья, за обман и дерзкое воровство смертью заплатишь. Поднимайся, лукавый, и голову свою под сабельку мою приспособь. Я её у себя над кроватью подвешу. Высушенную. А потомство твоё прыткое обращу в вечное рабство.

Истукан шевельнул бровью. Слепой, слепой, но множество злобных глаз, угольями тлеющих в лунной траве, явственно разглядел.

"Не совладать", – сокрушился по-стариковски. Но бесстрашно поднялся.

– Что ж. Твоя взяла. Позволь мне только место казни самому выбрать, да рубаху и нательный крест снять – негоже христианину допускать надругательство над святынею.

– Валяй. Выбирай. Мне всё едино, где ты дух испустишь.

Величество огляделся вокруг и пошёл к той самой кочке, за которой Псой ухоронился. "Оно", сабелькой поигрывая, следом двинулся. Подошли. Царь неспешно крестик снял, положил бережно на болотную

бородавку. Рубаху через голову потащил. Упырь ждал. Терпеливо почёсывал шерсть на брюхе.

–Й-ех! – выдохнул кто-то сзади.

По голой спине Белендрясовича побежало что-то липкое. А вот это что такое к ноге подкатилось? Вгляделся. И выпрямился величественно

– Спасибо, сынок.

– Как учил, батюшка, с оттяжечкой. – Отпихнул страшную голову Псой. – Теперь остальную нечисть разогнать бы не худо.

– Побереги силы, рубака, пригодятся. Крикни лучше тварям подводным, что новый рассвет они без власти своей окаянной встречать будут. Увидишь: сами разбегутся. Но и нам без задержек уходить отсюда надо. Сил у них – поболее наших. Если опомнятся, то бесславно здесь и погибнем. И скажи этому Павси-как его, чтоб людей в отечество уводил. Пусть, нас не дожидаясь, домишки там себе ставят, кур разводят, а мы им из солнечного Дивана невест румяных приведём.

Народонаселение умножать требуется, тогда земля наша зацветёт как прежде.

Разбойный крик Псоя – с посвистом и улюлюканьем, действительно, всполошил ночное болото. Скоро и зловещее шипенье гадов, и сторожевая перекличка кровососов разных стихла. Тогда, по-военному

– аты-баты – царь повёл сыновей в южную – неизведанную, а Павсикакий освобождённых пленников – в родную, соловьиную сторону.

Но отошли недалече. Дула, нёсший на спине отца, остановился внезапно. Опустил короб. Вгляделся в ночь.

– Что учуял, сынок? – высунулся из короба царь.

– Слышу, Ваше Величество, робяты наши от погони отбиваются. Козлиное пенье Павсикакия различаю. Предупреждает нас, чтоб уходили быстрее.

Истукан закричал визгливо: "Как уходить, коли неприятель войско наше на куски раздирает? Тех одолеет, потом за нас возьмётся. Не бывало такого, чтобы я врагу затылок показывал!"

– Верно то, государь. Но Павсикакий указ твой исполняет – силу поганую на себя отвлекает, чтоб мы к Дивану целёхонькими вышли.

Справятся они, не тужи. Помнишь, в прошлом годе терем вдруг валиться начал? Так, то же он – Павсикакий его плечом подпёр, пока мы повязку из брёвен на стены не наложили. Хватка у него – не вывернешься!

Царь с досадой махнул рукой: "Эка невидаль. Где же его сила была,

Когда разбойники ему ноженьки спеленали да в неволю поволокли?"

Дула не стал возражать. Но через минуту не выдержал: "Не кори ты Павсикакия, батюшка. Шептались вчера людишки, будто в полон их сонными взяли. Опоили зельем неведомым и по мешкам рассовали. Ещё баяли про старикашку какого-то. Грустного видом, но с глазами нечестными. Ротозеи наши в ту пору на рубежах стояли. Так он и взялся – тот сморчок – к ним нахаживать. Кто такой – не доведались. Про житьё им сказки заводил, угощенье подкладывал. Стыдно стражникам, конечно, что из чужих рук кормились, но и нам горько должно быть – ведь у нас народ слаще репы и не едывал ничего". Дула немного помолчал: "А самое главное, знаешь ли что? Видел Павсикакий потом старика рядом с царём болотным и про укрывище того отравителя узнал. И идём мы сейчас прямо к нему – в сады ядовитые. Поостеречься бы надо, отец, или лазутчика выслать для угляду".

– Вот, ты и пойдёшь. Ученье другим всяк устраивать может, а вот отвагу явить в деле опасном – к тому готовым быть надо.

– Не губи, батюшка! – взмолился Дула, – Знаешь ведь, что ко мне немощь томительная подступает, как только я в незнакомом месте да

один оказываюсь.

– Цыц! – грозно поглядел Истукан и стал загибать пальцы, – Сыскать

злодея надо? Раз. Путь короткий до Дивана выпытать нужно? Два. А где какие ловушки-мышеловки им понаставлены указать он должен?

Должен. Вот и отправляйся! Чем старикашку обхаживать будешь -

лестью ли плетью – дело третье. Только исполни. Мы знак твой у плетня садового ожидать присядем.

– Папенька, – ухватил руку царя Дула и стал целовать её, – Освободи.

Подведёт меня неучёность моя. А ну как оборотень тот личину сменит,

животиной или ещё кем предстанет? Я и распознать-то его не сумею,

погублю дело и сам пропаду.

– Неучёностью не хвались. И братьям трусость свою не выказывай.

На-ка вот, – Белендрясович протянул сыну прошитую холстинку, – Когда плохо совсем станет, развяжешь её, землица в ней родная – силы

тебе придаст.

Дула сунул мешочек за пазуху. Поклонился отцу и зашагал в темноту. На рассвете наткнулся у обочины трясины на избушку. Постучал в дверь. Тихо. Стукнул кулаком посильнее – ни звука. Тогда

плечом налёг. И вместе с дверью в избёнку ввалился.

– Чего, молодец, вошёл неприветливо? – высунулся из-под лавки

чей-то череп: чёрные брови нависли над впадинами глазниц, раздвоенная борода курчавилась по полу.

– Так, не отвечает никто.

– А ты не торопись в гости, пока не приглашают. Но, коли растряс мой сон, выкладывай: какая корысть завела тебя сюда?

– Я, добрый человек, с пути оступился, дорогу к Диван-Кушету найти

не могу. Удоволь подсказкой, награду получишь.

Череп покрылся пятнами: "С чего взял-то, что добрый я? Нет на мне

греха такого. И годы мои не те, чтоб каждому неизвестно кому поклоны бить. Помощи моей ждёшь? Тогда ступай за угол избы, там она и валяется".

Дула – дурак доверчивый, и впрямь пошёл посмотреть. Вернулся, стал молча рукава на рубахе закатывать: "Щас, плесень зелёная, я самого тебя в угол согну и поучу, какой обиход с людьми соблюдать надобно!" Но тут заметил, что...

(продолжение следует)