Текст книги "Гуляйполе"

Автор книги: Виктор Смирнов

Соавторы: Игорь Болгарин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 22 страниц) [доступный отрывок для чтения: 9 страниц]

Глава пятнадцатая

Император, изображенный на живописном полотне в полный рост, незримо присутствовал в кабинете. Молодой, красивый, с аккуратно подстриженными усами и бородкой. Загляденье!

В кабинете было двое – сам Демьян Захарович и молодой кавалерийский офицер с Георгиевским крестом на груди.

Исправник смотрел, как во дворе садятся на коней казаки. Доносились голоса команд, ржание коней, которых казаки горячили и сдерживали. Парни были здоровые, сытые, кони резвые, кормленые. Любо-дорого…

Офицер тоже глядел на сборы конников.

– Вы бы мне еще хоть дюжину казаков дали, – попросил он.

– Не могу, Федор Петрович. Эта полусотня идет на Софиевку и Михайловку. Там очень плохо. Заводы Классена, сами понимаете! Классен – король уезда. А ваше Гуляйполе – небольшое местечко, практически село. Там вы и своими силами справитесь.

– Да где же в таком случае наши войска, черт возьми?

– На Черном, на Азовском морях, – тихо ответил исправник. – Взбунтовался флот. Угроза державе. А Гуляйполе… Карачан держал его в руках. Надеюсь, с божьей помощью и вы с тамошними бунтовщиками справитесь…

– Ну а этот ваш Махно? Что это такое?

– Да ясно, что пешка. Не сознается. Ну, повесить-то мы его повесим. Сейчас вешают просто. Стрелял, ранил полицейского. Свидетели есть. Разве не достаточно?

Казаки выехали со двора. В распахнутое окно ветер донес бодрящий военного человека запах лошадиного пота, амуниции, конского навоза. Федор Петрович вздохнул.

Император, изображенный во весь рост, парадный и отрешенный от суеты, нависал над креслом исправника.

– Жаль, конечно, что пешка, – сказал Федор Петрович. – Придется глубже копать. Должен же быть у них там какой-то центр. Кто-то главный!

– Безусловно, безусловно, – согласился исправник.

– Только какой же из меня пристав? Полицейского опыта ну не более чем дерьма у воробья. Опыт у меня только боевой: «Шашки наголо!», «Марш-марш!»…

– И прекрасно, и прекрасно, – ласково сказал исправник. – Это вам очень понадобится. Во всяком случае, будете смотреть на все незамыленным оком! А двух опытных полицейских я вам дам. От себя оторву! Эх, жизнь!

Демьян Захарович бросил взгляд на императора. Николая Александровича он любил, как любил бы любого иного самодержца. Но любовь на грудь не повесишь, не орден. Делом надо доказывать усердие и сообразительность. Император ничего не подскажет, не посоветует, даже если сойдет с портрета. Он молод, погружен в семейные хлопоты, только что на свет появился наследник. Эту семью надо защищать от черни…

В тот самый день, когда Демьян Захарович в беседе с временно назначенным в Гуляйполе на должность пристава Федором Петровичем Лотко упоминал о гуляйпольских бунтовщиках, они, эти бунтовщики, наведались к Гнату Пасько.

В хате у Гната на подоконнике, возле горшков с геранью, стояли склянки с лекарствами, лежали порошки в облатках, бинты. Гнат сидел на лежанке, держа в руках суковатый крепкий подкостылик с загнутой ручкой. Опирался на него, когда надо было пройти по горнице несколько шагов. Он зарос, кудлатые волосы падали на уши, «вышиванная» сорочка открывала поросшую сединой грудь.

Против него на лавке присели Семенюта и Федос.

– Слыхали, скоро тебя, Гнат, повезут в уезд, – тихо сказал Андрей.

– До следователя. Знаю. Махно распознавать.

Гнат перевел взгляд с одного на другого.

– Ну, покажешь на него. Повесят хлопца. А тебе какая польза? Здоровья не прибавится. И в Гуляйполе все станут на тебе показывать: хлопца сгубил.

Гнат молчал. У него был тяжелый, неповоротливый, но верный крестьянский ум.

– Понимаю, – наконец произнес он. – Тилькы шо ж тепер зробыш. Слово, як говорится, не воробей. Я вже все сказав. Все запысано.

– Ты тоди хворый был, рана болела. А пристав кулаком грозил. Ну, ты и застращался, – подсказывал Андрей и испытующе смотрел на Гната: дрогнет ли мужик и когда?

– Як же це? – возразил Пасько, и было видно, что поддаваться он не намерен. – А ну як на Священном Писании заставлять присягать? Брехня – це велыкий грех… А хлопця, конечно, жаль. Без батька, братов четверо, маты… Но вже ж ничого не поправить. Шо було, то було.

– И, главне, перед приставом, перед Карачаном стыд велыкий?

– И це тоже, – подтвердил Гнат. – Никогда никому не брехав. А тут…

Бесовские искры запрыгали в глазах Семенюты:

– Отпускаю я тебе твий грех, дядько Гнат. Потому как убили Ивана Григоровича. Все! Нету его! Преставился!

– Вбылы? Пристава? – Пасько даже приподнялся. – Самого Ивана Григоровыча? Хто?

– Да кто ж его знает. Был бы живой, рассказал бы. А мертвый… Мертвый свидетель, то вже не свидетель.

Смысл произошедшего и особенно смысл последних слов Семенюты постепенно стал доходить до Гната:

– Так вы шо? Убывать мене пришлы?

– Ну зачем убивать? Договорыться пришли. Карачана уже не воскресыть. А Нестор молодой, Нестор пусть живет!

– То так, то так, – согласился Пасько и после длинной паузы добавил: – По правди сказать, уже такы темненько було. Прошмыгнуло шось, стрельнуло… Ага. Темно було. Не розглядел як следует. И грех на душу брать не хотилось бы.

– От это правильно. А то у пристава Карачана, говорят, багато грехов на душе было. И чем кончилось? – пристально глядя в глаза Гнату, произнес Семенюта. – Ну, всего вам, дядько Гнат! Выздоравлюйте!

С полицейским Бычком дело было проще. Когда пришли Семенюта и Федос, он спал на лавке, накрывшись кожушком.

Хата была бедная, пустая, окна малюсенькие, стеклышки вмазаны в глину, без переплета.

– Не будыли б вы його, хлопци. Всю ничь воював, а потом плакав, як дитя: Ивана Григоровича, пристава нашего, убылы…

Бычок, поднявшись на лавке, с гримасой боли сунул в тряпичную перевязь раненую руку, сонно хлопал глазами.

– Шо ж так бедно живете? – спросил Семенюта, оглядывая убранство дома.

– А хиба полицейскому добре платять? Копийкы! – ответила за сына мать. – А жить надо. Живым в гроб не полизеш.

Семенюта, не тратя времени, веером выложил на стол перед Бычком сто пятьдесят рублей.

– Це за шо? – никогда не видевшая таких денег, спросила мать.

– За маленьку помощь, – объяснил Семенюта, и они с Федосом уселись на лавке напротив Бычка, который с момента их прихода не проронил еще ни слова. – Мы ж, гуляйпольци, должны один другому помагать.

– Звестне дело, – обрадовалась хозяйка мирному течению разговора. – А я вам счас для беседы сальца принесу. И пляшечку…

Бычок тупо смотрел на деньги, зевнул.

– Убывство Карачана – ваша робота? – спросил он.

– Меньше знаешь – лучше спишь, – мрачно ответил Семенюта. – Мы по другому делу.

– Догадуюсь, – глядя на гостей, Бычок молча, нерешительно собрал со стола деньги, сунул их в карман.

Дальше говорить было не о чем. Выпили по чарке, обмыли невысказанную договоренность и распрощались.

В Александровской тюрьме прогрохотал засов камеры.

– Махно! На выход!

Нестор поднялся со шконки. Ребра все еще ныли.

– Бить будуть по больному! – предупредил его Мандолина. – Прикрывайся, а лучше вались на другый бок. Поняв?

Махно не ответил.

Они с надзирателем шли по коридору. Звенели ключи на поясе тюремщика. Он был вдвое выше Махно.

– Чего за бок держишься? – спросил надзиратель.

– А за шо держаться? За тебе? Руки испачкаю.

– Молодца, – добродушно ухмыльнулся надзиратель. – Малой, а крепкий. Я таких люблю… Мы разве не люди?

– Шо? Жареным запахло? – в ответ насмешливо спросил Нестор.

В большой комнате, разделенной решеткой, по одну сторону стояли несколько заключенных, по другую, за столом, сидели двое – исправник Демьян Захарович и следователь из Одессы Кирилл Игнатьевич, бритый наголо человек, в пенсне, очень строгого вида. Он был специально прислан в Александровск из военного округа. На мундире знак окончивших военно-юридическую академию. Знак большой, серебряный, важный. Посредине надпись «Законъ».

Момент значительный – опознание. За столом сбоку примостился секретарь с пером, бумагой и чернильницей. У двери встали двое надзирателей.

Нестора втолкнули к арестантам, и он пристроился к шеренге. Среди сотоварищей по беде он был здесь самый маленький.

– Приглашайте! – скомандовал исправник.

Сутулясь, опираясь на палку, в комнату вошел Пасько.

– Гнат Пасько! – громко сообщил секретарь и, опустив перо в чернильницу, приготовился записывать результаты опознания.

Гнат на мгновение встретился глазами с Нестором. Во взгляде подростка явно читалось: «Извини, дядько».

Перо секретаря забегало по бумаге: фамилия, имя и другие сведения о Пасько.

– Гнат Пасько! Положите руку на Библию! Примите присягу! – Демьян Захарович покосился на одесского следователя. Ему хотелось произвести впечатление на ученого гостя: мол, и мы не лыком шиты. Придав голосу торжественность, добавил: – Поклянитесь, что не покривите душой, ни словом, ни помыслом не отступите от правды и будете всячески способствовать следствию в постижении истины!

– Заприсягаюсь, – сказал Пасько. – Як перед Богом.

Он перекрестился и тяжело вздохнул.

– Узнаёшь кого-нибудь из этих? – спросил следователь. – Ну, того, что в тебя стрелял, среди них узнаёшь?

Перо секретаря бегало по бумаге.

Пасько долго вглядывался в лица. Еще несколько раз встретился глазами с Нестором. Наконец произнес:

– Не… Не похожи. Може, он той. – Пасько указал на одного из хлопцев, высокого, совсем не похожего на Махно. – Чи ни… Не вгадую…

– Да ты протри глаза! – рассердился исправник. – Ты ж там, в Гуляйполе, на другого показывал! И не надо угадывать! Надо отвечать четко!

– Так я поранетый був, в памороках. Ну, не соображав! А Иван Григорович, пристав нашый Карачан, кулаком грозывся. Заставляв… Вы ж знаете, якый оны, Иван Григоровыч, крути. Языком не люблять, а все бильше кулаком.

– Ну-ну! Вглядись еще! Повнимательнее! Вспомни! – прервал Гната исправник, беспокойно поглядывая на следователя.

– Шо ж вспомынать, колы темненько було, – развел руками Пасько и вновь стал всматриваться в заключенных. К тому, на которого указал вначале, даже подошел поближе. – Вроде як воны… чи не воны… Очи вже не ти. Раньше, бувало…

– Не отвлекайтесь, не отвлекайтесь, Пасько! – вмешался Кирилл Игнатьевич.

– Оны! – решительно указал Гнат все на того же высокого хлопца. – Точно, оны!

– Дурень! – взорвался исправник.

В глазах Нестора вспыхнула радость.

Несколько позже на опознание пригласили Бычка. Процедура была все та же.

– Узнаете ли вы в одном из стоящих перед вами того, кто в вас стрелял? – спросил исправник. – Посмотрите внимательно!

– Не, никого не впознаю, – после длинной паузы сказал Бычок, покачивая раненую руку. – Знав бы, шо в мене стрилять будуть, запомныв бы! Биглы якись. Только уже темно було. Я за нымы. А воны стрельнулы. Блыснуло так, шо огнем очи закрыло. И в той же минут в руку вдарыло!..

Потом Демьян Захарович и следователь из Одессы перешли в кабинет под сень портрета императора, и исправник стал вежливо втолковывать следователю:

– Это ж гуляйпольцы, Кирилл Игнатьич! Они друг друга не выдадут. Круговая порука. Как у запорожских козаков. Традиция!

– Раньше надо было о традициях думать! – строго заметил следователь.

– Если б Карачан был жив…

Поблескивал маятник настенных линденовских часов.

– Придется отпускать, Демьян Захарович.

– Да вы что, Кирилл Игнатьич! Вы ж понимаете – «особое положение»…

– Хочу напомнить вам, что я следователь по особым делам при командующем округом, – сухо сказал приезжий. – И такое дело при отсутствии веских доказательств я до суда довести не смогу. Закон превыше всего. И еще – профессиональный кодекс чести! Я стараюсь соблюдать его при любом положении! При особом – тоже!

«Законъ» – сияла надпись на значке следователя.

– Бог ты мой! – сдался исправник. – Кирилл Игнатьич, я ведь нутром чую, что стрелял этот недоросток. У меня же опыт – тридцать лет!

– Опыт к бумаге не приложишь, – примирительно ответил следователь. Он поморщился, соображая: – А вы вот что! Потребуйте освобождения… под залог. При подозрениях, пусть до конца еще и не выясненных, это законно. И возьмите серьезный залог… ну, тысячи две рублей.

– Это мысль, – согласился исправник. – Но… если этот Махно причастен к ограблению банковской кареты, то его сообщники найдут и бо́льшую сумму.

– Вот именно. Придет к вам человек, у которого таких денег быть не может, вы и возьмете его в работу… Из богатых кто согласится внести такую сумму за этого оборванца? Смешно… Вот ниточка и приведет вас к узелочку.

– Добрая мысль! – обрадовался исправник.

И в самом деле, задачу следователь предложил для гуляйпольских бунтовщиков головоломную. И, возможно, неисполнимую. Прийти и выложить в качестве залога за Нестора Махно две тысячи рублей значило открыто заявить, кто ограбил почтовую карету. Две тысячи рублей – немалые деньги. Их, конечно, можно было бы легализовать: договориться с каким-нибудь богатеем, чтобы тот внес нужную сумму якобы от себя. Под проценты, разумеется. Но где гарантия, что позже этот богатей не сообщит о сделке в полицию?

– А если по-другому? – задумчиво сказал Антони. – Уговорить того же Кернера пожертвовать две тысячи рублей? Просто так не пожертвует. Но если пообещать ему неприкосновенность предприятия, как, впрочем, и личную тоже… Время-то непредсказуемое, злое!

Приодевшись, Антони и Семенюта отправились к Кернеру. Хозяин принял их незамедлительно, и они вкратце изложили ему цель своего не совсем обычного визита.

– А почему, собственно, вы решили, что ради неполнолетнего подсобного рабочего с вагранки я пожертвую две тысячи рублей? – спросил их Кернер.

– А почему бы вам и не пожертвовать? – вопросом на вопрос ответил Антони. – Залог вы получите обратно… в случае невиновности Махно.

– Весьма сомневаюсь, – усмехнулся Кернер и жестом предложил гостям сигары.

Семенюта повертел в пальцах сигару и, наблюдая за поведением Вольдемара, тоже отрезал кончик. Закурил и с трудом удержался от кашля. Глаза его наполнились слезами.

Антони же спокойно дегустировал дымок во рту. Он-то знал, что сигарный табак – не ростовская махорка. Его не вдыхают.

Кернер уселся за стол.

– Ну, допустим, я внесу залог. Что я в таком случае буду иметь с этой операции? Кроме, конечно, неприятностей с полицией.

– Ну… рабочие завода оценят ваше благородство. – Семенюта все еще давился дымом. – Вы, верно, знаете, шо в красильне Брука сгорел склад… У Гольбаха в экипажний мастерский разграбили все заготовки. Бастуют… Тяжелое время, Мойсей Наумович. А у вас все спокойно. Дальше бы так!

Кернер перевел взгляд с Семенюты на Антони. Непростые визитеры. Ох непростые.

За дверью, ведущей из кабинета в покои, застыла, вся обратившись в слух, жена Кернера Фира.

– А вы что скажете, Вольдемар Генрихович? – спросил хозяин у Антони. – Долго это будет продолжаться? Ну, эта неопределенность, эта жестокость?

– Я в политике не очень разбираюсь, Моисей Наумович. Но понимаю, что всем нам надо сплотиться, помогать друг другу. Я лично тоже пришел к вам просить помощи для Махно. Талантливый артист. У него может быть большое будущее.

– Да?.. К сожалению, не довелось видеть его в театре.

Кернер размышлял. Барабанил пальцами по столу. Рассеянно смотрел на фотографии на стене, на портреты родственников, родителей. Длиннополые сюртуки, пейсы, ермолки… Строгость, упрямство, стойкость. И терпеливость. Умение мириться с неизбежным.

Повыше родственников мерцало в дорогом багете живописное полотно, изображавшее завод. «Механический завод сельскохозяйственных орудий и машин». Дым над трубой. Облака пара, поднимающиеся над котельной. Это его, Моисея Кернера, сына бедного бадхана, распорядителя на убогих еврейских свадьбах, завод. Триста рабочих! Цеха, контора, театр, небольшое ремесленное училище, больница на двенадцать коек с фельдшером. Завод требовал верного решения.

– Хорошо, – ответил Кернер. – Я внесу залог… Но надеюсь, что этот мой жест не останется недооцененным. – И он пристально посмотрел на гостей.

Едва Антони и Семенюта ушли, в кабинет вошла супруга заводчика:

– Я все слышала, Моисей. Это бандиты!

– Тебе, Фира, надо быть во главе полиции.

– Я уверена, именно они убили нашего пристава.

– «Нашего»… Ты права, Фира! Он был наш уже хотя бы потому, что взяток с меня получил куда больше, чем этот залог за их арестанта.

– А этот… итальянец, или кто он… Антони. Ты взял его в театр. Но я всегда тебе говорила: он очень опасный человек.

– Сейчас все опасны. Надо потерпеть, Фира. Люди меняются, когда меняется время.

– Надо уезжать, Моисей… Надо ехать!

Дымил завод на картине. Красивый завод. Его писал мастер из Киева, художник с дипломом академии. Взял хорошие деньги.

– Куда ехать, Фира?

– Будто бы ты не знаешь куда! В Америку.

– А кому мы там нужны? И кто тебя там ждет? Что, твой дядя живет в Америке и его зовут Ротшильд?.. Нет, Фира, надо немного потерпеть. Наш завод сейчас стоит копейки. Кругом бунты. Но революции проходят, а завод будет нужен всегда…

…Кернер сдержал слово, данное Антони и Семенюте. На следующий день с утра он уже был в полицейской управе.

Увидев на месте бывшего пристава молодого кавалерийского офицера с Георгиевским крестом на груди, Кернер поневоле вытянулся в струнку. Затем положил на стол пачку ассигнаций.

– Эт-то что? Взятка? – спросил офицер, багровея от гнева.

– Это залог, господин пристав. Здесь две тысячи. За моего рабочего.

– Кто ж это такой ценный рабочий?

– Махно… Нестор Махно.

Нестор открыл дверь хаты, пропуская внутрь косые лучи утреннего солнца. Мать не сразу узнала его.

– Ты, Нестор?

– Я, мамо!

Евдокия Матвеевна насупилась. Она вроде была совсем не рада возвращению сына. Встала перед ним, руки в бока, гневно запричитала:

– Явывся, паразит! Выродок собачий! Шоб тебе чорты рвалы, як ты мое серце рвеш! Шоб ты стилькы яду выпыв, скилькы я слез пролыла! Шоб тебе сатана…

– Та шо вы, мамо!

– Шо «мамо»? Ще не доконав! Ще жыва!..

Нестор оглядел хату, увидел скалку, протянул матери:

– Нате, быйте! Тилькы не крычить!

Мать схватила скалку, замахнулась, но отбросила ее и с плачем обняла сына. Рыдая, продолжила уже другим тоном:

– Ой, сынок, сынок! Кровынушка моя! Я ж тебе вже не ждала, не надиялась!.. – Она отклонилась и, вытирая слезы, глядя Нестору в глаза, спросила: – А то правду люды кажуть, шо ты чоловика убыв?

– Та шо вы, мамо! Я курыцю заризать не можу!

Мать обернулась на икону, стала мелко креститься:

– Спасыби тоби, Пресвята Богородыця, шо сына вернула.

– Сами ж казалы, шо «Нестор» це значить «возвернувшийся додому».

– То батюшка Дмытро, як хрестыв тебе, сказав… як це по Святому Пысанию? «Будет пребывать во странствиях и кажный раз возвертаться к отчему дому».

– Ну, от я й вернувся. Здраствуйте, мамо!

И теперь уже Нестор обнял мать, вытер с ее лица слезы.

Заскрипела входная дверь, вошел Григорий.

– Гриня! Братуня!.. – Они обнялись, Нестор попросил: – Може, сбегаешь до братов, хай прийдуть!

– Уже послав. Тилькы Омельян на хуторах. Хозяйнуе там. Трете дитя у нього народылось…

Но прежде братьев на пороге появилась Настя. Она прижимала к себе глечик.

– Дядя Нестор! Мамка вам парного молока прислалы…

– Невеста тоби подростае, – сказала мать.

– Ой, ну шо вы, баба Дуся! – Настя поставила молоко и, застыдившись, исчезла.

– Простить, мамо. Я трошки приляжу.

Нестор прилег на полати.

– Шо з тобою? – встревожилась мать.

– Та… ничого. Уморывся з дороги. От станции пеши йшов. Пылюга…

Он лежал с прикрытыми глазами, похоже, засыпал.

Григорий с матерью перешли на шепот.

На улице нарастал какой-то шум. Он становился громче. Уже можно было различить лошадиный топот, командные крики.

Нестор открыл глаза, прислушался. Вскочил, приник к оконцу и увидел, как по улице по двое в ряд нестройно проходила казацкая полусотня. Пики, флажки, лихо заломленные фуражки, чубы. Зубы поблескивали на запорошенных пылью лицах.

Следом появился обоз с солдатами. Брички, линейки, подводы с амуницией.

Потом, тяжело сотрясая землю, прокатились две трехдюймовки на передках…

– Дождалысь! – мрачно сказал Нестор.

Он еще долго слышал гудение земли, скрип колес. Затем надел свитку, натянул битые сапоги.

– Ты куды? – забеспокоилась мать. – Не пущу. Дома сыды. Бачишь, шо робыться!

– Я ненадолго, мамо… Хлопцев повидать.

– Не надо хлопцив. Сидай до столу, я галушок наварыла.

На пороге вновь возникла Настя. Явно с каким-то известием. Уже во дворе она шепотом сказала Нестору:

– Дядько Семенюта наказалы, шоб вы сьодни не выходылы з хаты.

– Ладно. – Нестор раздумывал. – Показуй, Настена, де ты схороныла то, шо я тоби оставил?

– Нашо? Сидилы б дома! Бачите, скилькы солдатив понаихало.

– Ну от! И ты туда ж!.. Показуй!

У края балки, на крутом откосе, Настя засунула руку в нору стрижа. Извлекла оттуда тряпичный сверток.

– Сама додумалась тут схороныть? Хороша у тебе голова, – разворачивая тряпки, похвалил Нестор.

В тряпках лежали его кольт и горстка патронов. Нестор вставил патроны в гнезда барабана, сунул оружие в карман.