Текст книги " Тринадцатый рейс"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 14 страниц)

– Вот и хорошо, – сказала она. – Машутка ушла, я же не люблю пить кофе в одиночестве.

Мы молча выпили кофе. Я немного успокоился.

– У вас такой вид, будто вы весь день мучались зубной болью, – сказала Карен.

Она выполнила первый закон гостеприимства и теперь снова становилась сама собой. Она была красивее Машутки, но не обладала мягкостью и доверчивостью сестры.

Мы поболтали о каких–то пустяках. О жарком лете, концертном сезоне и портовых новостях. Потом тема сузилась до масштабов «Онеги». Карен оживилась. Ее заботила семейная жизнь старшей сестры, Ирины, которая по полгода находилась в плавании и вынуждена была оставлять детей в интернате. Иван Захарович ведь тоже из рейса в рейс…

– А будущая семейная жизнь младшей сестры вас не беспокоит? – спросил я.

– Нет, – сухо ответила Карен.

– Но экипаж «Онеги» беспокоит, – сказал я. – Говорят, вы не любите механика. Это не может влиять на Машутку?

– Представьте себе, ничуть не влияет. Она тоже с норовом.

– Однако, кажется, вы действительно неприязненно относитесь к Ложко. Почему?

Она помолчала и вдруг, словно решившись, сказала сердито, с вызовом:

– А что, он стоит хорошего отношения?

Всплеснула руками. Видно, мысли о предстоящей свадьбе младшей сестренки, любимицы, основательно досаждали ей.

– Задумывались ли вы над тем, что такое симпатия и антипатия? – спросила Карен. – Вы знакомитесь с человеком и через десять секунд знаете, будет он вашим другом или нет, хорош он или плох. И очень редко ошибаетесь. Первое ощущение оказывается верным Какие–то клеточки мигом сработали, послали запрос, получили ответ… Вот вы пришли незваным гостем и распиваете кофе, как дома. Почему?

Мы рассмеялись.

– Так вот: механика вашего я не люблю. С самого начала. С первого дня знакомства. Он чужой.

– Как чужой?

– Не знаю. Но чувствую. Так бывает. Называется обостренной чувствительностью. Поверьте.

Скрестив руки на острых, худых плечах, она в упор посмотрела на меня.

– Вы никогда не обращали внимания на то, что у нас, сестер, разные отчества. Машутка – Мария Эммануиловна, Ирина – Ивановна, а я Карен Сократовна?

– Сократовна?

– Разве Сократ – плохое имя для мужчины?

– Нет. Имя вполне достойное.

– Так почему бы моему отцу не зваться Сократом? Видите ли, наша семья создана Ириной, она старше меня на двенадцать лет. Когда немцы стали решать вместе с еврейским и цыганский вопрос, от табора осталась одна Иринка. Ее подобрала и спасла молдавская семья. А потом уже Иринка сама подбирала сирот и выводила их в люди. Ну, а отчество – дело фантазии.

И опять война, подумал я. Как долго живет она в людях! Она больше, чем просто память.

– Вы не пытались отговорить Машутку? – спросил я.

– Она влюблена. Только оттолкну ее.

В одиннадцать часов даже званые гости начинают откланиваться. Но мне казалось, что Карен вот–вот должна сказать что–то важное, но не решается. Все же механик не был для нее чужим человеком, от него зависело счастье сестры.

– Погадайте, – сказал я, протягивая ладонь.

Она рассмеялась. Смену настроения в этой девушке невозможно было предугадать.

– Не надо руки. Гадалка обязана с первого взгляда оценить человека.

– И что же?

– Ничего… Вы были влюблены. Приехали сюда скорее всего из–за несчастья в личной жизни. Как говорится, дальняя дорога, казенный дом. Право, у вас это на лице написано… Догадаться нетрудно.

– Как?

– Ну, могу открыть «профессиональную тайну», – улыбнулась Карен. – Как все разгаданные тайны, она разочаровывает своей простотой… Вы человек целеустремленный, правда? Собранный, но, впрочем, по характеру довольно мягкий, привязчивый. Это несложный вывод!.. Такие люди, как правило, принадлежат к однолюбам. И они, кстати, не любят менять место жительства, работу. Тем более поспешно менять. А вы сменили. У вас здесь ни кола ни двора. Какая же причина может заставить однолюба срочно переехать из Сибири в дальний портовый город? Скорее всего серьезные неполадки в личной жизни. В таких случаях кажется, что чем дальше расстояние, тем легче будет. Но это заблуждение. Излечивает не расстояние, а время.

– Потрясающие способности к дедукции. Нет, серьезно, Карен, я удивляюсь вам! А вот механик…

Но она тут же перебила меня, вернувшись к своим психологическим изысканиям. Как я ни старался, Карен упорно игнорировала все попытки продолжить разговор о Васе Ложко.

– Хорошо, – сказал я, отчаявшись. – Вы прекрасная гадалка. Точнее, прекрасный психолог. И хорошо разбираетесь в людях. Так вот, ответьте прямо: вы доверяете мне?

– Да, – сказала она без колебаний.

– Тогда скажите, почему вы плохо думаете о механике? Оставим антипатию, будем говорить только о фактах.

Она молчала.

– Помогите мне, Карен. Это очень серьезно. Честное слово!

– Вы выполняете какое–то задание?

Это был залп без пристрелки. С близкого расстояния в упор. Я сам нарвался на него. Из–за спешки…

Она ждала ответа. Я колебался. «Верить не верить, верить не верить… Верить…»

– Да, выполняю.

– Хорошо. Я расскажу обо всем, что мне известно. Но если это все пустое, вы не используете во вред?

– Нет.

Дом уже засыпал, погасли голоса на коммунальной кухне, и стало слышно, как в порту перекликаются буксиры.

– Вам, наверное, уже рассказывали, как Ложко расшвырял хулиганов, – сказала она наконец. – Это почти легенда… Но я – то знаю, как было на самом деле. Ложко провожал нас с Машуткой из Клуба моряков. Привязались два подвыпивших рейсовика. Механик, не раздумывая, одного…

– Как он ударил?

Это действительно было важно. По приемам, которые применяет человек в схватке, можно судить о многом. Уголовные навыки, например, тотчас же скажутся.

– Как–то очень ловко. Неожиданно. Не глядя ударил, по–моему, ребром ладони. Тот упал задыхаясь.

«Тупое лезвие», – отметил я. Так называл этот прием Комолов. Майор освоил его во время войны, когда был в диверсионной группе. Тут вся штука в том, что резкий удар смещает хрящи в гортани и противник теряет сознание от удушья. Прием неплох, но применить его может только человек, который хорошо освоил его на практике. Где же прошел выучку «добродушный» Ложко?

– Но механику этого было мало, – продолжала Карен. – Он ударил лежащего каблуком… по пальцам. Если бы мы не удержали, он искалечил бы… Я посмотрела на его лицо!.. Потом он опомнился и снова стал волжским пареньком. Но я с тех пор вижу в нем другого человека.

– И вы заметили все это? Женщины обычно боятся драк…

– А драки и не было. Я не успела испугаться. Один удар, и матрос упал. Второй оторопел, замер, как статуя… Я не люблю хулиганье. Но отвесить наглецу по физиономии или искалечить лежащего… Нет, механик злобное существо. Злобное, скрытное.

– Что же Машутка?

– В ее возрасте любовь – чувство слепое. Все, что сделал Ложко, для нее героизм.

– Это не все, что вы знаете о механике.

– Не все… Я была свидетельницей еще одной вспышки злобы. Он избил Боцмана.

– Стасика? Тихоню, добряка? Как это было?

– Я пришла как–то на «Онегу». На теплоходе были механик и Боцман. Стасик ушел на камбуз, а механик решил выкупаться. Никто не заметил, как я подошла к борту. Когда Ложко вылез из воды, Боцман уже стоял со спасательным кругом, он кричал, что механик целых пять минут под водой. Простая душа Боцман. Ну, Ложко, как только вылез, побил его. Если бы я не вмешалась…

– За что?

– Так, рассердился. Сказал, чтобы Боцман помалкивал со своими нелепыми выдумками насчет пяти минут. Тот и замолчал. У механика, видать, крепкие кулаки.

– Где это было?

– У второго причала.

– Возле форта, значит…

– Какая разница? Возле форта побили Боцмана или нет?

Разумеется, я не стал объяснять Карен, что означал мой вопрос… Но если Боцман не ошибся и механик действительно пробыл под водой пять минут, значит, ему известен тайный ход под пирсом! Иного объяснения не может быть.

– Вы рассказали кому–нибудь об этом эпизоде?

– Потолковала с Ложко. Стал извиняться – мол, дурное настроение, вспышка. Просил никому не говорить: взгреют за рукоприкладство.

Так… Нет, ни с того ни с сего Ложко не вышел бы из себя. Он избил Боцмана, чтобы заставить его замолчать. Боялся, что тот своим рассказом наведет на след.

– А что, механик действительно пробыл под водой пять минут? – спросил я.

– Я же не стояла у пирса с хронометром. Но, думаю, уж три минуты наверняка. Не меньше.

– И вас это не удивляет?

– Почему это должно удивлять? Три минуты так три минуты.

– Вы никогда не увлекались подводным плаванием?

– Я и «надводным» не занимаюсь. А что, три минуты – очень долго? Рекорд? Что вы улыбаетесь?

Меня всегда удивляло, что взрослые образованные женщины обнаруживают вдруг незнание простейших вещей, которые постигаются в десятилетнем возрасте. Ну да, ведь они никогда не были мальчишками…

– Может быть, все это пустяки? – спросила она с некоторой надеждой, заметив, что я насупился. – И зря я плохо думаю об этом Ложко? Женская психология – странная вещь – Она рассмеялась. – Недавно сшила костюм по собственным выкройкам. Вчера приснилось, что у подруги точно такой же. Представьте себе, целый день ходила подавленная: а вдруг правда? Ну, не смешно ли?

Было очень поздно. На кухне из крана равномерно капала вода. Этот звук усыплял, как метроном. Почему Карен не прогоняет меня? Впервые за последние дни я ощутил, что такое тишина и спокойствие. Нервы как будто провисли, словно провода после бури. Загадка еще оставалась загадкой, но главное было сделано. Завтра утром пойду к Шиковцу.

– Мне пора домой, Карен. Спасибо вам за все…

У ворот особняка я услышал знакомый окающий говорок механика. Светила луна. Ложко и Машутка стояли под липой, ворота бросали на них узорчатую тень. Голова Машутки была закинута.

– Мы не увидимся целых десять дней, – сказала Машутка.

– Десять дней пролетят быстро.

– Нет–нет. Медленно. Теперь мне будет трудно ждать.

В ее голосе было столько любви и силы, что у меня сжалось сердце. Если бы я ошибался! Если бы она любила настоящего волгаря, славного парня!

– Ничего, десять дней ерунда, – повторил механик.

– Хочешь, я выйду в залив на яхте – провожать? К тому месту, где перевернулись? Где бакены… Там ожидай.

– Не надо. Не положено.

– Я близко подходить не буду. Только так… Ладно?

Потом я увидел, как он уходит. Уверенно, не спеша. Остановился закурить, и спичка на миг осветила лицо. Влюбленные не так уходят со свиданий.

…Долго слышалось цоканье кованых ботинок.

– Значит, Бах? – спросил Шиковец.

Он казался немного обескураженным. Новая версия внесла смятение, лишила контуры четкости. Непонятная и шаткая основа – музыка Иоганна Себастьяна Баха – делала бессмысленными всякие контрдоводы. Кто прав?..

Шиковец сделал героическое усилие, которое нельзя было не оценить. Он просто поверил мне.

– Ну ладно. Очевидно, этого Ложко следует пока отстранить от рейса и понаблюдать за ним? Навести все справки?

Но я думал не о преступнике – о жертве. «Ищите мальчика…»

– Если Юрский убит, то труп, вероятно, запрятан в форту, – сказал я. – Но, может быть, он жив. Трудно было бы протащить тело через лаз. Легче заманить парня и там оставить. Раз так, то Ложко надо брать немедленно. Иначе опоздаем.

– «Брать»! А основание?

– Надо отпустить «Онегу» в рейс. Ложко намерен удрать, иначе не было бы разговоров о скоропалительной свадьбе. Стало быть, икону он возьмет с собой и припрячет хитро. Теплоход надо задержать в заливе и произвести тщательный осмотр. Так мы возьмем его с поличным. И он раскроет все карты, укажет тайник.

– Полный осмотр судна! А знаешь ли ты, что это такое? Работа на сутки для целой бригады в доке.

– Но ведь другого пути нет.

Три вертикальные морщинки на лбу Шиковца почти сошлись, образуя один большой восклицательный знак.

– Хорошо. Возьму на свою голову. Но сделаем тонко, без шума. Скажем, что какие–нибудь сельхозвредители обнаружены в последнюю минуту – грибки или бактерии. Отведем «Онегу» на дезинфекцию. Команду тоже. Тем временем теплоход осмотрят, груз перелопатят. А ты посмотришь за механиком.

Впервые он мне по–настоящему нравился, начальник.

– Ну ладно. А ты будь…

Не договорив, он махнул рукой. Я так и не понял, что имел в виду капитан милиции. Может, хотел сказать, чтобы я был поосторожнее, но в последнюю минуту решил, что такое предупреждение отдает сентиментальностью. Строгий, требовательный Шиковец!..

15

В десять Боцман роздал команде «личный паек»: курящим сигареты, некурящим шоколад, – а в десять тридцать пограничники и таможенники произвели обычный осмотр.

Мы отчалили. Кончилась портовая суматоха, судовая жизнь вошла в свою колею. Но я знал, что так продлится совсем недолго.

Все повеселели. Кэп, в фуражке, молодой и подтянутый, бодро крутил штурвал. Мелькнули ветлы Крысиного острова. Кирпичный форт смотрелся теперь на фоне города как ржавое пятно. Мы миновали длинный ряд судов и вышли на простор.

В этой части залива фарватер был отмечен двумя рядами цветных буев. Нам предстояло свернуть налево и по мелководной части залива направиться к каналам европейской внутренней сети. Морская часть рейсов не была продолжительной – десять–двенадцать часов.

Я уселся на комингсе, наблюдая за механиком. Он стоял неподалеку от тамбура машинного отделения, подставив лицо ветру. Симпатичный такой, крепко сбитый парнишечка с вьющимся русым чубом.

– Что ж невеста не пришла? – крикнул я ему.

– Наверно, на яхте будет в заливе болтаться!

Ленчик вынес на палубу сверкающий аккордеон и запел частушки, которые он освоил после изнурительных репетиций.

Ходит чайка по песку,

Моряку сулит тоску,

И пока не сядет в воду,

Штормовую жди погоду!

В частушки были превращены матросские поговорки, которые перевел с английского известный всем моряк, легендарный Лухманов, капитан дальнего плавания и поэт.

«Онега» уже свернула в узкую протоку. Несколько черных лысух, хлопая крыльями, снялись впереди. Пахло рыбой, осокой, речной свежестью.

За кормой показался катер. Он догонял нас. Механик несколько раз оглянулся. Он встал так, чтобы видеть корму. Катер гнал перед собой белый бурун.

Я делал вид, что целиком захвачен выдающимся пением Ленчика.

Дождик раньше, ветер вслед,

Жди от шквала всяких бед…

А небо между тем хмурилось, предвещая то ли ветер, то ли дождь. Вдали серой полосой открылся залив, но мы не успели выйти на морской простор. Сзади сердито загудела сирена. Катер прыгал на крутой, взбитой волне. На носу его стоял человек и кричал в мегафон. Кэп дал малый ход.

Катер стукнулся кранцами о борт, и на палубу теплохода вскочил человек в темном кителе с тремя нашивками.

Механик продолжал машинально тереть ветошью руки, не сводя глаз с чужака, который поднялся в рубку, к Кэпу.

– Это все из–за тебя, – сказал Леша Крученых, толкая Боцмана в бок.

– Почему из–за меня? – испуганно спросил тот. – Я ни в чем не виноват, честное слово.

– Не виноват! Варениками с вишнями кормил? Кормил. А косточки из вишен не вынул. Теперь всех на рентген.

Боцмана ничего не стоило разыграть, он все принимал за чистую монету. Но шутка Леши погасла, как спичка, брошенная в воду. На мостик вышел Кэп.

– Поворачиваем оглобли, – сказал он. Механик сжал кусок ветоши.

– А в чем дело? – спросил Ленчик.

– На дезинфекцию. Всем по прибытии – в санпропускник. Выход переносится на утро.

Ложко, размахнувшись, выбросил ветошь за борт. На его лице промелькнула довольная усмешка. «Посмотрим на тебя через часок–другой», – подумал я.

С этой секунды я не оставлял механика. Вместе, рука об руку, мы сели в автобус, доехали до санпропускника, сдали вещи суровому служителю, который отправил их в накаленное железное чрево. Прошлепав по кафельному полу, мы мылились одним куском карболового мыла, а механик рассказывал о своих родственниках с берегов Волги.

Казалось, его забавляет это нечаянное приключение.

Шиковец был немногословен. Видимо, все, что он хотел произнести в мой адрес, было уже высказано мысленно.

– Знаешь, во сколько нам обошлась эта процедура? – спросил он, насупившись. – Примерно в три с половиной тысячи рублей. Об остальном не говорю.

– Ничего не нашли?

– Ничего! Но искали так, что и зубочистка не завалялась бы. Ладно, иди.

Он вел себя мужественно. Не пытался переложить тяжелый груз ошибки. Взял на себя все, что положено по должности и чину.

Я стиснул зубы. Ощущение было такое, будто кто–то взял за шиворот и возит физиономией по наждачной бумаге.

Это было не просто поражение. Это был позор. Вся версия, которая казалась мне безукоризненной, летела в тартарары. С треском, с грохотом летела.

Шиковцу, наверно, было не легче. Он хорошо представлял, какой будет реакция в управлении на этот афронт и сколько шишек свалится на его голову. Ведь осмотр потребовал всяческих начальственных санкций, и уж мальчики из «отдела борьбы с хищением», зубастые, насмешливые юнцы, не упустят возможности как–нибудь расспросить Шиковца о творчестве Иоганна Себастьяна Баха.

Последнее, конечно, мелочи, но все–таки…

– Разрешите идти? – спросил я и, повернувшись, щелкнул каблуками.

Начальник молчал…

Вечером мы с Боцманом сидели в закусочной «Стадион». Стасик был прекрасным собеседником: он слушал не перебивая и аплодировал белесыми ресницами каждому слову. Закусочная покачивалась, словно за окнами свирепствовал шторм. Перед нами стояли пустые кружки, их ручки были похожи на оттопыренные уши Стасика.

– Ты славный парень, Боцман, – говорил я. – Ты меня поймешь. Я расскажу тебе о сказочной стране Офир. Это было в те времена, когда мореплаватели были похожи на пиратов, а пираты ничем не отличались от мореплавателей; их именами называли проливы и банки. Некто Альваро Менданья, капитан и вожак, шастал по морям в поисках легендарной, сказочно богатой страны Офир, откуда царь Соломон черпал золото для своего храма… Менданья был неудачником, но свои неудачи он компенсировал упрямством. Он искал, искал, искал и своей верой заражал других…

Потом мы шли по улице Крузенштерна, ноги легко, сами собой, несли нас вниз. Семь пролетов гранитной лестницы, фонтан с деловитыми амурчиками, памятник основателю города князю Мирославу, Вечный огонь у обелиска гвардейцев и, наконец, форт – огромный рыжий краб, вцепившийся в землю кирпичными отростками.

Чувство беспокойства вновь охватило меня.

Я подумал о Юрском, который, возможно, был погребен в одном на закоулков подземного лабиринта. Об обманутой Машутке. О Боцмане, которого бил механик. Они были главными лицами во всей этой истории. Они требовали, диктовали, спрашивали. А чиновное самолюбие лейтенанта Чернова или капитана Шиковца здесь ни при чем. Их обиды не имеют значения. Их жалобы бессмысленны.

Будем рассматривать поход в «Стадион» как краткую передышку. Минутный отпуск для нервов.

– Ты боишься механика? – спросил я у Боцмана.

Реакция его была непосредственная, как у ребенка.

– Откуда ты знаешь?

– Знаю. За что все–таки он ударил тебя?

Фонари, установленные у форта, бросали отблеск на веснушчатое лицо Стасика.

– Ты видел, да?

– Видел или не видел… Знаю!

Он все же колебался.

– Механик сказал: если я расскажу, он добьется, чтобы меня списали. А я боюсь.

– Чепуха!

– Он грамотный, а у меня четыре класса. И потом механик!

– Просто запугивает. Команда будет за тебя.

– Он хороший человек, механик. Просто нервный.

– За что все–таки?

– Позавчера он на яхте плавал с Машуткой и вернулся мокрый. Он мне свой китель отдал и велел высушить…

Это уже было нечто новое. Оказывается, пока я летал в Ленинград, на «Онеге» произошла еще одна ссора. Рассказ Карен получил неожиданное дополнение.

– Я стал сушить на распялке, смотрю – в кармане матросская книжка. Совершенно сухая, даже чернила не расплылись. Я ему говорю: ты книжку где держал, когда тонул? Он опять рассердился и… В общем он очень вспыльчивый. Я пригрозился, что расскажу ребятам. Он говорит: тебе, дураку, веры не будет, а я доложу, как ты западный образ… это… пропагандируешь.

– То есть как это «западный образ»?

– А я жевательную резинку покупаю пачками, – сказал Боцман, потупившись. – Для ребятишек, в подарок. Они любят. Я и сам люблю.

Все же я не выдержал и рассмеялся. Глядя на меня, расхохотался и Стасик. По–моему, после такой «исповеди» ему стало легче.

…Да, он прост и бесхитростен, наш Боцман. И не случайно механик дважды допускает оплошность в его присутствии. Осмотрительный, расчетливый Ложко не принимает всерьез этого парня, надеется, что любую ошибку можно легко исправить кулаком и угрозой… А между тем Боцман отличается завидной наблюдательностью и сметкой.

– Ты хорошо сделал, что рассказал обо всем, Стасик. Больше Ложко не будет тебя обижать.

– Да я не жалуюсь. Это у него от нервов.

– Разумеется.

Форт лежал перед нами холодной глыбой.

– Пойдем, Стасик.

В самом деле, как удостоверение осталось сухим? Если бы механик завернул его в непромокаемую оболочку, то Боцман и нашел бы его в таком виде. Значит, Ложко заранее предусмотрел, что яхта перевернется… Причем перевернется у самых буйков, где должна проходить «Онега».

Я вспомнил вдруг, как Боцман жаловался по поводу пропажи больших полиэтиленовых мешков. А может быть…

Догадка пробивалась, как слабый росток на высушенной земле.

16

И снова – будто прерванный и вернувшийся сон – неспешное движение по узкой протоке, кланяющиеся камыши, гул дизеля. Только палуба на этот раз пуста: сеет мелкий дождичек. Команда собралась в рубке.

Ленчик чуть пошевеливает штурвальное колесо, небрежно так, двумя пальцами.

– Залив! – торжественно объявляет Валера.

Берега протоки начинают постепенно расступаться. Это уже прощание с родной землей. После десятичасового перехода, когда теплоход по диагонали пересечет залив, начнутся чужие края. Все смолкают на миг.

Дальше и дальше уходит от бортов земля, словно перед «Онегой» распахиваются зеленые ворота. Видны стога сена и целая колония аистов, белыми точками усеявших луг.

Механик как будто дремлет, прищурив веки. Короткопалые мозолистые руки лежат на подлокотнике дивана. Они спокойны.

– Снимай колпак с компаса! – командует Кэп.

Валера снимает тяжелый медный колпак, похожий на каску. «Онега» набирает ход Сзади стелется пенный след, над ним летают чайки, высматривая оглушенную рыбу.

Берега скрываются в пелене мелкого дождя. Ленивая волна бродит по заливу. Ветра нет, только дождь, затяжной, осенний. Если бы не могучий рев дизеля, мы бы слышали, как над заливом, а может быть, над всем морем стоит неумолчный, густой звон капель.

Кэпу предстоит вывести теплоход к цепи буйков, ограждающих опасные участки. На расстоянии тридцати–сорока километров от берега мели сжимают фарватер, а затем вновь расходятся. Коварен этот залив… Работники управления пути – «уповцы» – часто переставляют легкие буйки, снимая их с якорей и стремясь оградить границы передвигающихся мелей. После каждого шторма рельеф песчаного дна меняется.

Как же это все будет? Механик спокоен. Видать, уверен, что и второй раунд за ним.

Кэп берет в руки бинокль.

– Ленчик, передай штурвал Чернову, – командует он, – сам отправляйся на нос, впередсмотрящим. Как бы мимо буйков не проскочить.

Ленчик нахлобучивает зюйдвестку, на лице его явное неудовольствие.

– Лень – забор с острыми кольями: сидишь на нем и вертишься от боли, а спрыгнуть страшно, – вскользь замечает Валера.

– Кто сказал? – тут же радостно спрашивает Леша.

– Я сказал.

– О! – стонет Леша в восторге. – Собственный зуб мудрости прорезался!

Рукоятки штурвального колеса нагреты ладонями Ленчика.

– Оглянись! – говорит Кэп.

Белая полоса за кормой похожа на латинскую букву «S».

– Рыскаешь! Легче, легче, одерживай!.. Волна идет справа, чувствуешь?

Пенный след становится ровнее.

Ленчик, зашевелившись, как медведь, в своем неуклюжем дождевике, поднимает руку. Кэп передвигает рычаг дистанционного управления на малый ход. Справа по носу оранжевый буй.

– Хорошо. Так держи… Хорошо.

«Онега», дрожа корпусом, снова набирает ход. Мы оставляем буй по правому борту. Следующая отметка опять оказалась правее.

– Молодцом, – говорит Кэп. – Через десяток рейсов…

Я не успеваю узнать, что произойдет через десяток рейсов. Где–то в глубине судна раздается громкое шипение, которое тотчас переходит в скрежет. Кажется, что обшивка рвется на части, как дерматин. Теплоход замирает. Невольно оглядываюсь на механика: это и есть ожидаемый сюрприз?

Кэп, сжав губы, переводит реверс на холостой ход.

– Что за грохот? – спрашиваю я.

– Мы на мели.

Ленчик, скользя, бежит по мокрой палубе, в своих брезентовых доспехах, и размахивает наметкой, как копьем:

– Метр пятьдесят на носу, метр пятьдесят пять на корме! Вот втюрились.

– Сели крепко, – Кэп оглядывает серый залив. – Неужели нанесло песку? Или буй сбило штормом? Не пойму…

– Штормов давно нет, – замечает Леша. – Не иначе как нанос.

Ложко изумленно покачивает головой.

– Без шторма не нанесет!

– Черт знает что, – ворчит Кэп. – Попробуем поработать задним ходом. Может, промоем.

Дизель сотрясает теплоход, по обе стороны «Онеги», от кормы к носу, несутся мутные вспененные струи, но мы сидим, словно на магните.

– Это не нанос, – заявляет Ленчик, отставив тяжелую наметку. – Основание плотное. Переставлен буй! Наверно, служба пути дала маху.

– Придется поработать, – говорит Леша, слегка отпуская узел галстука.

– Самим сниматься надо, – поддерживает его Валера. – Вызывать буксир – позор.

«Яхта перевернулась в заливе, там, где бакены, – вспоминаю я. – Что же, начинается задуманная механиком большая игра?»

– Попробуем заводить якорь! – гремит Кэп. – Ленчик, спускай шлюпку.

– Мою, на крыльях, не бери! – кричит Ленчику механик. – Обломаешь… Можно я с ним пойду?

– Валяй.

Малая шлюпка, «дюралька», повиснув на талях, со скрипом опускается на воду. Две нахохленные фигуры постепенно скрываются в завесе мелкого дождя. Мы ждем. Барабанят капли по жестяной крыше.

Шлюпка возвращается.

– Впереди и левее начинаются глубины! – кричит Ленчик.

– Давай, Валера!

Наступает черед моего соседа включиться в аврал. Кроме него, никто не в состоянии забросить якорь в шлюпку. Недолго думая, Валера, в джинсах и тельняшке, прыгает прямо с носа. Плечи его торчат над водой.

– Это же просто подъемный кран, – замечает Леша.

Якорь медленно выползает из клюза. Валера, подхватив его на руки, с трудом забрасывает в «дюральку». Перегруженная шлюпка отчаливает от борта «Онеги», и Валера – плечи выступают над водой – шествует за нею, как Гулливер. Погромыхивая, разматывается цепь. Наконец якорь закреплен в сотне метров от «Онеги». Ленчик и Валера взбираются на борт.

– А я к буйку пройду, посмотрю, почему не на месте!

Это механик. Он усаживается в «дюральку» и отталкивается наметкой от борта.

– Постой, возьми меня! – кричу я вслед шлюпке.

К буйку я не собираюсь, просто нужно проверить, как будет реагировать механик. Он делает вид, будто не слышит. Легкая «дюралька» быстро уходит в морось и туман.

Теперь все ясно. Исчезают последние сомнения. Там, у буйка, механик пришвартуется, спрыгнет в воду и поднырнет к основанию троса, которым буй связан с якорем… А к якорю прикреплен тщательно завернутый в полиэтиленовые оболочки пакет…

Нет, не случайно Вася Ложко, прогуливаясь на яхте, сделал «оверкиль» именно здесь, где оранжевый буй предупреждал о близости мели. Пока Машутка цеплялась за днище перевернутой яхты – рост не позволял ей стоять в воде, – механик закрепил пакет и перетащил буй на несколько десятков метров, обеспечивая «Онеге» вынужденную остановку в ее тринадцатом рейсе.

Вот почему удостоверение осталось сухим. Он заблаговременно оставил его на берегу, но затем, не подумав, положил в карман кителя.

Дизель грохочет на максимальных оборотах. Капитан включает носовую лебедку, и цепь, натянувшись как струна, встает из воды. «Онега» подтягивает себя к якорю, вцепившемуся в грунт. Со скрежетом, перемалывая песок, теплоход ползет по мели, сантиметр за сантиметром приближаясь к спасительной глубине.

Лицо Кэпа становится красным от волнения. Поскрипывает цепь. Задний ход. Винт размывает песок под днищем. Реверс. Полный вперед. Еще десять сантиметров. Вперед–назад, вперед–назад.

Но вот движение «Онеги» ускоряется. Она переваливается с боку на бок, словно утка. Под днищем нет сплошного грунта – только «ребра» песчаных наносов. Наконец глубина… Легкая бортовая качка от волны.

Кэп утирается рукавом, царапая щеку шевронами.

– Ну, где там Ложко!

«Дюралька» показывается из дождя, за ней, словно плавучая мишень, скользит оранжевый буй.

– Забрось правее! – кричит капитан в мегафон. – Ох, и раскатаю я управление пути… Вот ты, Петровский, – неожиданно напускается он на Валеру, – все выдающиеся мысли записываешь, а ты в газету напиши, продерни этих «уповцев»!

– А что! – вдохновляется Валера и заглядывает в блокнот, – Можно эпиграф подобрать. Например: «И всех больнее раним мы того, кого на деле всех нежнее любим». Из Гёте.

– Это ты о чем?

– Ну, про «уповцев». Они должны о нас заботиться, так сказать, любить, и в результате…

Тонкая мысль ускользает, как угорь, и Валера растерянно поводит из стороны в сторону своими окулярами.

– Ты, Валера, в масштабе «Онеги» голова! – язвительно замечает Леша.

Шлюпка уже повисла на талях. Механик – я вижу его крепкую шею – вращает рукоятку лебедки. Плащ он положил в «дюральку», на банку.

Винт, почувствовав глубину и простор, работает мощно и вольно. Сейчас все решится, сейчас. Целая неделя поисков, ошибок, переживаний привела к решающему шагу.

Команда снова собралась в рубке.

Механик склоняется над шлюпкой, сворачивая плащ в узел.

Я слежу за ним из–за приоткрытой дверцы. Чайка проносится над моей головой, заставив вздрогнуть.

– Не надо заворачивать, – говорю я, осторожно подойдя к Ложко. – Хотелось бы взглянуть на икону.

Он не вздрагивает. Только спина изгибается, и каждая мышца проступает под натянутой тельняшкой.

Выдержка у механика завидная. Нет, речь идет о чем–то более значительном, чем четверть миллиона. Преступник, проявивший столько хитрости и хладнокровия, должен обладать более дальним прицелом.

Но каким?

Он слегка поводит плечами, как будто завязывая что–то под плащом или соединяя какие–то разрозненные детали.

– Подними руки!

Я стою за его спиной. Преимущества такого положения очевидны. Ни нож, ни весло от шлюпки не спасут его, потому что не успеет замахнуться. А рядом пятеро здоровых ребят.

Он склоняет голову, как бы признавая поражение. Поворачивается. Но плащ, свернутый в комок, продолжает удерживать в руке. Резкое движение – и я останавливаюсь, успев лишь податься вперед для броска. Эта мгновенная остановка и спасает мне жизнь.

В руках у механика автомат.

Короткоствольный, с дырчатым кожухом и обоймой, торчащей влево от ствола, как у «стэна», маленький и аккуратный, как игрушка, но в то же время совсем не игрушка. В нем чувствуется литая тяжесть стали.