Текст книги " Тринадцатый рейс"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 14 страниц)

В самолете у меня было достаточно времени, чтобы поразмыслить над противоречивым характером своего строгого начальника.

Встреча с Ленинградом всегда похожа на чудо. Но на этот раз я не успел заметить ни Исаакия, ни Университетской набережной. Такси пробежало город, вырвалось на Васильевский остров и застряло в геометрически правильной паутине улиц. Это было царство прямого угла.

Я поднялся на пятый этаж серого безликого дома.

Дверь открыла мать Юрского. Для женщины сорока лет, к тому же переживающей несчастье, она слишком смело обращалась с косметикой. Я сказал, что знаком с ее сыном и пришел узнать, почему он не появляется.

Она провела меня в комнату, поправила прическу и неожиданно всплеснула руками.

– Не углядели мы Славика, не углядели!

Жест показался театральным. Похоже было, она не знает, как выражать горе, и поэтому прибегает к сильным приемам. Быть может, эта женщина еще не поняла, что произошло.

– Не углядели мы! – повторила она.

Многозначительное местоимение перекладывало часть ответственности и на меня Что ж… В комнате чувствовалось отсутствие мужчины, хозяина. Вдовья доля, горькая русская доля, наследство войны, доставшееся многим, очень многим.

– Убежал Славочка, убежал. Только записочку оставил: «Мамуля, вернусь не скоро, а может, никогда».

– Куда убежал? – спросил я, желая поскорее прервать жалостливый речитатив.

– Кто знает? Может, во флот. Он давно хотел убежать во флот и даже с приятелем договаривался, с соседом Алешкой. Милиция уже расспрашивала. Он у моего двоюродного брата какую–то иконку взял, вроде бы ценную. Господи, это ж от баловства.

– А больше ничего не взял?

Наверно, я переборщил с расспросами. Она спросила довольно сухо, изменив тон:

– Где же вы с ним познакомились и сами откуда?

Я рассмеялся и, вытащив из кармана цепочку, покрутил ее вокруг пальца. Эта цепочка, увешанная всякими заграничного происхождения брелочками, с автомобильным ключиком, не раз выручала меня. Она была противовесом профессиональному любопытству. Брелочки позванивали о легкомыслии, ключик свидетельствовал о прочном материальном положении. И то и другое не вязалось с представлением о сотруднике угрозыска.

– Он любит автомобили. Я тоже.

– Понимаю, – сказала она с облегчением. – Молодежь сейчас очень интересуется машинами. Век техники!

Работа в угрозыске неизменно прививает навыки беглых характеристик. Скорее всего продавщица, думал я, посматривая на хозяйку. У тех, кто стоит за прилавком, вырабатывается особая сутулость. Выпрямляясь, они откидывают корпус назад, чтобы сбросить тяжесть с затекшей поясницы… В доме много дорогих вещей, аляповатых и безвкусных.

– Вы, кажется, в магазине работаете?

– В аэропорту, в буфете.

– Хорошая работа!

– Да где уж, где уж! – возразила она и, вытерев глаза, взглянула на платок. – По суткам дома не бываю. Ну, правда, о Славике забочусь, вещички у него что надо.

Война еще ходит по домам, подумал я с горечью. Может быть, она не стала бы пустой, вздорной бабенкой, будь рядом с ней крепкий и сильный мужчина.

– Славочке все условия стараюсь создать, – продолжала тараторить женщина. – Вот, пожалуйста. Это его уголок. Здесь уютно, правда?

Я окинул взглядом уютный «уголок». Рисунок брига на стенке, секретер. Две полки с книгами. Жюль Берн, Мопассан. Двухтомный Джозеф Конрад, затрепанный. Множество пестрых журналов: «Пари–матч», «Квик»… Наверно, мамаша приносила из аэропорта. Что ж… Читай, коли голова на месте. Но ведь он небось, слюнявя пальцы, рассматривал лишь рекламу и полуголых девчонок. «Изящная жизнь», как же!

К секретеру был приколот квадратный листок бумаги. Эдакий самодельный плакатик, изображающий характерный силуэт Петровской кунсткамеры. И надпись: «Мир – кунсткамера, люди – экспонаты. Ст.Юрский».

Ох, позер…

– Я как–то не мог понять, чем он увлекается, кроме автомобилей, – сказал я, покручивая цепочку.

– Славик… Славик… Знаете, он стал таким замкнутым. Возраст, наверное.

– Вы хорошо зарабатываете?

Она пожала плечами и усмехнулась. Автомобильный ключик и брелочки чем–то незримым роднили нас. Очевидно, в ее глазах я был человеком, понимающим, что радости жизни не всегда даются открытым путем.

– У буфетчицы сложная работа…

– Да, конечно.

– Иногда помогал дядя Славика. Он хорошо зарабатывает. Профессор!

В словах промелькнул оттенок презрения и застарелой родственной вражды.

– Ну уж и дядя! – сказал я в тон.

– Вы знаете, да? – живо спросила женщина. – Действительно. Когда Славик окончил школу, я пошла к 6paiy и попросила, чтобы устроил его в институт. У брата много связей в этом «ученом мире». Знаете, он сказал, что не может. Родной двоюродный брат! Он презирает меня. Конечно, я женщина простая…

Вот здесь я почувствовал неожиданную гордость. Но если человек кичится своей «простотой», значит он не так уж прост.

– Получает большущие деньги, а живет… Откровенно сказать, хуже меня. Все тратит на пустяки. Какие–то экспедиции, берет студентов за свой счет. Без царя в голове.

– Пора! – сказал я себе, пряча цепочку в карман. – Пора.

Мне захотелось прервать поток глупых слов. Не в этом ли причина разлада, происходившего в душе парня? Бессребреник был представлен в его глазах чудаком и скопидомом. И тут же рядом – торжествующее мещанское благополучие, основанное на граммах недолитого коньяка. И оправдательная «философская база»: все, мол, так поступают. А кто не так, тот, мол, помешанный.

Действительно, мир мог показаться ему кунсткамерой.

– Как вы думаете, Славик скоро вернется? – спросила она так, будто ее сынок, решив пошалить, запрятался в багажнике «моей машины».

В том же доме я отыскал приятеля Юрского, восемнадцатилетнего Алешку, застенчивого веснушчатого парня.

– Мы со Славкой редко встречались последнее время, – сказал он.

– Может быть, он уехал, чтобы устроиться матросом? Вы ведь с ним хотели во флот!

– Если бы матросом, то он пошел бы со мной работать в порт. Я па буксир устроился пока. А в военкомате обещали, что возьмут в военно–морские силы. Я его уговаривал – давай вместе.

– А он?

– Ерунда, говорит. Не хочу, говорит, размениваться по мелочам. Вы еще обо мне, говорит, услышите!

9

Дядя жил недалеко от Аничкова моста. Не доезжая нескольких остановок, я вышел из троллейбуса. В запасе оставалось еще по крайней мере полчаса, а Ленинград создан для неспешной ходьбы. Подобно поэзии, он не терпит суеты.

Легкие контуры каменных громад вставали, как мираж, как облик задумчивой и благостной земли. Я пил ленинградский воздух и завидовал людям, для которых эти улицы были домом.

«Граждане! При артобстреле эта сторона улицы особенно опасна». Надпись, оставшаяся с давних времен, ворвалась в тихий мир, как снаряд, полет которого потребовал двадцати лет.

Но в барочных завитушках дворцов гнездились и ворковали голуби. Колоннады Казанского собора охватывали толпу, словно две руки. Зеленые округлые кроны лип были легки и, казалось, вот–вот поднимутся к небу, как стайка воздушных шариков…

Эти улицы рождали ощущение, что весь мир полон гармонии и покоя.

Близ Гостиного двора была толчея, здесь царило ощущение вечного праздника.

Я не знал, что несколько дней назад в то же полуденное время тот же перекресток пересекал человек по фамилии Лишайников… По крайней мере в паспорте его была проставлена такая фамилия.

За этим человеком шли по пятам, и он вскочил в спасительный магазин, сумев оторваться на некоторое время от преследования.

В его распоряжении было лишь несколько минут. Чем дальше уходил он в гомоне и суете, тем уже становилось свободное пространство. Единственное, что он мог сделать, – уничтожить пленки с кадрами, сделанными на военном объекте. Лишайников не зря считался хорошим работником у тех, кто дал ему задание. Он думал только о пленках, которые достались ему нелегко и на которые давно возлагали надежды там, за тысячи километров… Специальный связной, давно законспирированный, надежный, ждал «материал».

Когда, поднявшись на второй этаж, преследуемый увидел Грачика, мелкого фарцовщика и спекулянта, однажды оказавшего Лишайникову услугу, он не колебался ни секунды и сделал не предусмотренный правилами ход…

Если бы мне стало известно все это, то, проходя мимо Гостиного двора, я бы почувствовал, как среди праздничного оживления пахнуло войной, потому что он, Лишайников, был одним из тех, чья профессия – угрожать спокойствию и миру. Если бы…

Но я ничего не знал ни о Лишайникове, ни о его миссии. Я спокойно пересек перекресток, взглянул на манекен в витрине и пошел к Аничкову мосту, думая о Ленинграде, Юрском и о себе.

Профессор был до того худ и бледен, что воспринимался как плоскостное изображение, сошедшее с одной из многочисленных икон, висевших на стенах мастерской. На вид ему было лет шестьдесят с лишним. Кожа на руках просвечивала, открывая синий узор вен. Наверняка он был один из тех, кто еще с рождением получает в пожизненный дар полдесятка хронических болезней, но благодаря неистовости духа и увлеченности умудряется дожить до восьмидесяти и успевает сделать то, что не под силу взводу здоровяков.

– Я из милиции, – сказал я.

«Когда вы выполняете сыскное задание, часто приходится притворяться и даже лгать, – говорил Комолов. – Поэтому не отказывайтесь от малейшей возможности быть правдивым».

– Что–нибудь известно о мальчике? – спросил профессор.

– Пока ничего утешительного. У меня не совсем официальный визит. Хотелось бы поговорить с вами… Скажите, как исчезло «Благовещение»? И что это за икона?

– Икона стояла вот здесь.

Он указал на дощатый столик в углу. Я понял, что даже этот столик остается в его глазах святыней.

– «Благовещение» было моим самым большим открытием, венцом жизни. Когда ко мне пришел Станислав, я говорил ему об этом. И не поверил глазам, когда, вернувшись, не увидел ни племянника, ни иконы. Ждал до полуночи, надеясь, что мальчик одумается. Потом отправился к сестре, и она передала мне записку: «Дядюшка, ты еще найдешь что–нибудь в этом роде, а такому, как я, счастье улыбается один раз. У меня тоже есть свои большие планы».

Сигарета дрожала и никак не хотела входить в мундштук. Профессор оперся о высокую спинку кресла.

– Видите ли, «Благовещение» попало мне в руки в облике довольно заурядной иконы. Так, школа Симона Ушакова, причем кто–то не из талантливых последователей. Но я обратил внимание на поля иконы – обычно чем древнее икона, тем же поля… И доска была рублена топором по–особому, по–новгородски, как это делали в двенадцатом–тринадцатом веках. Несколько глубоких трещин, возникших, несмотря на то, что доска была скреплена гвоздями – опять–таки очень старой поковки гвоздями. Краски положены не на холст, а на алебастр. Этот метод тоже восходит к начальной поре русской иконописи. Как видите, экспертизу нам приходится проводить так же тщательно, как и вам.

– Правда, двенадцатый век нам не доставляет хлопот.

– Вам и двадцатого достаточно… Пришлось делать рентген. Выяснили: под верхним слоем красок – еще два. Почти полтора года ушло на то, чтобы снять верхние слои и открыть настоящее чудо – «Благовещение», работу мастеров двенадцатого века. И самое замечательное – в ней далеко не так явственно выступает связь с византийским искусством, как этого можно было ожидать. Ведь в то время в новгородской иконописи господствовала школа удивительного грека Петровича. Но в «Благовещении» уже проступали черты самобытные, которые в полной мере проявились через два столетия…

Он говорил об иконе так, будто она все еще стояла на маленьком столике в углу мастерской, столько было в его словах непосредственной гордости и пафоса.

– Она была почти закончена, – глухо сказал старик. – Оставалось поработать самую малость.

Мастерская медленно погружалась в сумерки. Сухие лица святых смотрели на нас со стен, и чем темнее становилось в комнате, тем ярче разгорались их нечеловеческие глаза Длинный мундштук в руке профессора был похож на дротик. Старинные часы пробили восемь, и при каждом ударе у совы, сидевшей поверх циферблата, хлопали веки. Я подумал о Юрском. Неужели его нисколько не волновал этот загадочный мир?

– Скажите, ваш племянник часто бывал здесь?

– Мальчиком – да. Но последние три года приходил очень редко.

– Почему?

– Не знаю. Появились другие интересы, «улица»…

– Вы не пробовали взять его с собой в экспедицию вместе со студентами?

– Нет, он ведь не очень…

Профессор посмотрел на меня и закивал, головой.

– Да, я понял. Поэтому и не жалуюсь. Спросите, кто живет на втором этаже, надо мной, и я не отвечу. Находишь прошлое, но теряешь человека, который рядом. Нет, я не жалуюсь. Только об одном прошу: не дайте пропасть мальчику. Бог с ним, с «Благовещением».

– Станислав знал о фантастической стоимости иконы?

– Он спросил у меня как–то. В принципе цены никто не знает. Но две подобные иконы хранятся у коллекционеров. В Лондоне, Сан–Франциско… Их стоимость известна. Отсюда аналогия.

– Вы думаете, им руководило только одно – жажда денег?

– Нет, – ответил профессор, – не думаю. Его возраст скорее романтический, чем меркантильный. Видите ли, Герострат тоже был по–своему романтиком. Жажда необычного может толкнуть человека в равной степени на хорошее и дурное.

Сухое, туго обтянутое пергаментной кожей лицо профессора желтело в сумерках, словно бы освещенное изнутри свечой.

– Скажите, профессор, способен ли рядовой знаток искусства определить уникальность этой иконы?

– Вряд ли. Тут нужны специальные знания.

– У вас есть знакомые в N? – спросил я, называя город, который стал теперь местом моей работы.

– Нет. Хотя… Кажется, туда переехал Копосев. Такой маленький человечек с вислой челюстью. Да, да!

Так! Не было ни гроша, да вдруг алтын. Снова я наткнулся на загадочного Копосева. Не слишком ли часто этот тип переходит улицу при красном свете?

– Он что же, реставратор?

– Да нет! – сказал профессор. – По торговой части. Доставал мне и коллегам химикаты, краски, всякие там штихеля. Не всегда ведь найдешь, что нужно. Ну, а Копосев большой дока по экспорту–импорту.

– Разумеется, не из бескорыстной любви к искусству?

– Разумеется.

– Копосев знал о вашей находке и ее ценности?

– Знал.

Профессор проводил меня до дверей. Рука его была холодна.

Он казался очень одиноким в темной огромной мастерской.

– Ищите не икону, – сказал он тихо. – Ищите мальчика.

Сидя на жесткой лавке в гулком, залитом неоновым светом зале аэропорта, я думал о том, что последние слова профессора, прозвучавшие как робкая просьба, довольно точно определяли линию расследования. Предстояло искать не преступника, увезшего икону, а жертву!

Прежняя версия имела в виду не реального преступника, а манекен, умозрительно сконструированного злодея. Теперь же после всех ленинградских встреч я пришел к выводу, что Юрский, как бы ни испортила его «улица», не был способен на изощренное, продуманное убийство.

Напрашивалась, таким образом, четкая альтернатива: если Юрский не убийца, то он жертва, иначе как объяснить его исчезновение? На сцене появилось главное действующее лицо, настоящий преступник, убийца, для которого Юрский был такой же помехой, как и Маврухин. Завладев иконой, этот человек постарался бы избавиться и от первого ее «владельца», точнее, первого похитителя.

Может быть, он сделал это в первую очередь, сообща с Маврухиным?

– Эх, сопляк, сопляк, – повторял я, чувствуя свою беспомощность перед лицом хитроумного преступления. – Флибустьерские замашки, акваланг, записочки, оставленные родственникам, призрачные мечты о Рио–де–Жанейро и белых штанах. Ты затеял какую–то детскую игру и не заметил, что попал к серьезным игрокам. Для них ты пешка. Смахнут с доски, как пушинку. Ты хотел избавиться от дисциплины, которую требовало общество, от его строгости, регламента… И сделал шаг туда, в непонятную, казавшуюся заманчивой уголовную, блатную стихию. И сразу же поставил себя вне общества. Исчезла строгая, но защитительная сила его законов. Раньше ты мог, попав в беду, подбежать к первому попавшемуся милиционеру, к любому человеку. Но, сделав шаг туда, уже не можешь. Удерживает страх: ты стал преступником!

Кто виноват? Кто мог удержать? Рядом с тобой были два близких человека, но одному не хватало ума и порядочности, другому – умному и порядочному – не хватало времени.

…С невеселыми мыслями я улетал из Ленинграда. Но получил ответ на главный вопрос. Юрский не мог стать убийцей!

10

Я прилетел утром и тотчас же позвонил Шиковцу.

– Ты уверен, что Юрский именно таков, как тебе кажется? – спросил он.

– Да.

– Какой же следует вывод?

– Копосев. Через него должна проходить ниточка.

– Нет, – ответил Шиковец. – Не должна и не проходит. У него алиби. Алиби и у всех, кто был связан с ним и Маврухиным. Это точно. Можешь не терзаться.

Что же, искать убийцу опять–таки на теплоходе, среди «четверки»? С этим я не мог согласиться.

– «Благовещение», во всяком случае, находится у того, кто сумел избавиться и от Маврухина и от Юрского. У «третьего».

Шиковец молчал. «Третий» прозвучало красиво, но слишком неопределенно. В конце концов каждый из нас «третий», все зависит от системы отсчета…

Но я упрямо продолжал строить конструкцию из детских кубиков.

– Хорошо, отставим «третьего»… Не преступника будем искать. Жертву! Юрского то есть… Не исключено, что он погиб еще раньше, чем… Тот, «третий», мог убрать его сообща с Маврухиным. А затем уже… Но…

Все это походило на мучительный экзамен, когда не знаешь билета, но все–таки отвечаешь, надеясь на случайную подсказку памяти. Шиковец безжалостно молчал.

– Помните загадочный пожар на причале? Зачем Маврухину было нужно, чтобы «Онега» ушла подальше от этого причала? Быть может, именно на этом месте…

– Понял, – прервал капитан. – Немедленно договорюсь с начальником подводных работ. Им все равно проводить изыскания в этом районе.

– Если можно, скажите ему обо мне. Я тоже включусь.

– Хорошо. Его фамилия Стырчук. Бородатый.

Шиковец повесил трубку. Он был деловым человеком. Все мои нерешительные рассуждения он превратил в четкое действие. Теперь, прежде чем вернуться к старой версии, он сделает все, о чем я попрошу, чтобы по крайней мере убедиться в несостоятельности моих выводов.

– Как слетал? – спросил Валера.

– Прекрасно. Ты все еще дежуришь?

– Да вот, понимаешь, вместо механика. Ложко только что пришел. Они с Машуткой перевернулись в заливе. К счастью, на мелком. Но все вещи утопили. Гитара, главное, уплыла.

– Бедняги.

– Ничего, гитару мы подберем, когда отправимся в рейс, – рассмеялся Валера. – Это по пути, возле бакенов. Зайди в камбуз!

Кастрюля с гречневой кашей, завернутая в полотенце заботливым Боцманом, еще хранила тепло. Рядом лежала записка: «Компот в битоне в халодильнике».

У меня было такое чувство, будто я вернулся домой…

Через час «Онега» отправилась к элеватору, чтобы занять очередь на погрузку. Но прежде чем Кэп запустил двигатель, из пароходства прибыл посыльный: «Павлу Чернову явиться в управление». Обязательный Шиковец решил облегчить мою матросскую участь.

– Везет сачкам! – крикнул Леша Крученых с борта удалявшейся «Онеги». – Между прочим, напротив пароходства кафе–мороженое. И коньяк дают.

Я отправился не в пароходство, а ко второму причалу, где когда–то загорелась бочка с ветошью. У причала покачивался небольшой катерок. Окна его вспыхивали солнечными зайчиками. В этой части затона над всеми сооружениями господствовал старый форт. Темно–коричневый, с округлой центральной башней и расходящимися во все стороны стенами–ходами, он был похож на гигантского краба. Одна из стен, украшенная поверху зубчиками, подступала к самой воде, словно клешня.

На корме катерка одевали водолаза. Командовал загорелый до черноты бородатый человек. Очевидно, это и был Стырчук. Я представился.

– Я, собственно, не говорил ребятам, что мы ищем, – сказал Стырчук, когда мы отошли в сторону. – Если в воде тело, то они обнаружат его. Акваланг знаете?

Пришлось показать удостоверение инструктора.

– Ладно. Тогда провожатого давать не будем. Просто последим за буйком. Возьмите с собой фонарь. И еще советую надеть гидрокостюм.

Он сам помог мне залезть в резиновую, обтягивающую тело шкуру и укрепил баллоны.

– При тридцати атмосферах выходить, – напомнил бородач.

Я прошлепал ластами по палубе.

– И еще. Пирс с этой стороны довольно странный. Колонны, лазы какие–то, выступы. Так что не суйтесь без толку, все равно буек вас выдаст.

Взяв загубник, я медленно опустился в темную воду залива. Солнце превратилось в яичный желток, а затем и вовсе исчезло. Забытое уже ощущение невесомости вновь охватило меня.

Свет слабо проникал на дно. Шум от десятков двигателей сливался в немыслимую какофонию. К этому грохоту постоянным рефреном примешивалось булькание воздуха, выталкиваемого легочным автоматом.

В стороне двигались два светлых пятна. Это водолазы равномерно, шаг за шагом, осматривали район. Незачем было дублировать их, и я остался в стороне, помалу работая ластами. Дно было захламленным: очевидно, после окончания войны его прочистили кое–как, выволокли снаряды и мины, а главную работу оставили до генеральной реконструкции порта.

Как этот Юрский отыскивал в темной воде «Онегу», когда подплывал заряжать баллоны? Наверное, отправляясь в первый раз к своему тайному убежищу на корабельном «кладбище», он проложил шнур либо расставил какие–то «вешки». Но ничего подобного на дне затона я не обнаружил.

Незаметно приблизился к основанию пирса. Оно не было ровной стенкой. Как и предупреждал Стырчук, в зыбком свете передо мной выступила фантастическая колоннада из выщербленных, изъеденных водой железобетонных свай. Покачивались, шевелились, словно змеи, нити водорослей, приросших к бетону. За колоннадой угадывались металлические конструкции с острыми, оборванными краями. Очевидно, они были повреждены взрывами.

Разумеется, водолазы не могли обследовать водное пространство, скрытое за сваями. Им удобно работать на свободном грунте. Лезть в эту металлическую кашу – все равно что в сети. К тому же водолаз не любит работать «под крышей» – если рубашка переполнится воздухом, его прижмет к потолку, и он станет беспомощным, словно муха, попавшая на клейкую бумагу.

А вдруг там, за сваями, за колючей железной преградой, у бетонного потолка – полое пространство? Если тело затолкали туда… Нет, вопреки предупреждению Стырчука я должен был осмотреть этот скрытый в темноте район под пирсом.

Срезав ножом капроновый шнур – он вел к буйку, за которым следили наверху, – я привязал его к старому якорю, глубоко уткнувшемуся в ил. Пусть Стырчук думает, что аквалангист присел на дне и занимается криминалистическими исследованиями, как ему и положено.

Затем протиснулся между сваями. Навстречу вытянулись два железных щупальца арматуры. Они едва не вцепились в гофрированные трубки. Пришлось опуститься поглубже. Дальше снова шли колонны, чуть потолще, двумя рядами, как будто отделяя нефы какой–то затопленной базилики. Некоторые колонны были разрушены, остатки их напоминали полусгоревшие свечи. Вместо фитилей торчали толстые прутья.

На одной из свай блеснуло светлое пятно. Посветив фонарем вплотную, я увидел дощечку из нержавеющего металла с выпуклым изображением бычьей головы. Должно быть, это была эмблема строительной фирмы. Через несколько метров я уперся в сплошную стенку, в которой темнело несколько дыр. И опять здесь поблескивала табличка с головой быка.

Признаться, я на минуту забыл и о цели, которая привела меня в подводный мир, и об осторожности Мальчишеское любопытство толкнуло на необдуманный поступок.

Я сделал легкое движение ластами и по–рыбьи скользнул в темный лаз. Акваланг царапнул по бетонному потолку – этот звук показался оглушительным, как грохот камнепада. Я опомнился. Если ход сузится, из ловушки не выбраться. Осторожно отталкиваясь руками, я попятился, как рак, и выскочил из норы. Не имея точного плана, нечего было соваться в этот подводный лабиринт.

А что там, наверху, какое основание поддерживают бетонные сваи? Форт… Да, форт! Стена с бойницами обрывается метрах в семи от воды, а эти семь метров я как раз проплыл между колоннами.

Тут я увидел капроновую бечевку. Конец ее скрывался в одном из темных отверстий, неподалеку от дощечки с изображением бычьей головы

Я уцепился за бечевку, потянул, и она неожиданно легко выскользнула из входа в подводную пещеру. В руке оказался лишь трехметровый обрывок. Куда вела эта путеводная нить?

Вдруг показалось, что железобетонный лес бесконечен и я заблудился, потерял «свою тропу», направление…

Существует болезнь – клаустрофобия, боязнь замкнутого пространства, боязнь стен, потолка, пола. Нечто вроде этой болезни угрожает и ныряльщику, ведь для него сама вода становится как бы эластичной стеной, она приникает к телу, обволакивает, от нее никуда не денешься. Человек начинает метаться, теряет ориентировку. Нет ничего опаснее под водой, чем чувство страха.

…Я вынырнул в двух метрах от катера, продолжая держать в правой руке обрывок капронового шнура. Дюжие ребята втащили меня на борт.

– Очень хорошо! – стиснув зубы, – произнес темнолицый Стырчук. – Значит, играем в «нетушки».

Неподалеку, выделяясь оранжевой окраской на темной воде, колыхался буек. Я совсем забыл о своей уловке.

– Или, может, вы раздвоились? – спросил старшина водолазов. – Один остался там, а другой вышел подышать?

Помощники Стырчука рассмеялись.

– Ладно, – сказал бородач. – Запрещаю спускаться вторично.

Находка искупала все неприятности. Я осмотрел шнур. Не требовалось экспертизы для того, чтобы установить причину обрыва: витой капрон был подрезан ножом так, что целыми оставались лишь несколько жилок. Они–то и лопнули, как только я приложил усилие.

– Никогда бечевки не видели? – спросил Стырчук.

– Она капроновая, – ответил я.

– Так что же?

Я рассказал о том, где нашел шнур.

– Странно! Кто мог втянуть ее в этот ход? И вообще, кто там «ползал» под водой? Такие штучки плохо кончаются.

– Не могла же остаться веревка еще с войны!

– Капрон! Откуда?

Мы перешли на нос и уселись на бухту толстого каната.

– Послушайте, это все серьезное дело, да? – спросил Стырчук.

Он посмотрел на коричневый разлапистый форт:

– Если б у меня был план подводных сооружений, я бы поднырнул. Подразведал!

– Такого плана ни у кого нет?

– Говорят, было два экземпляра. Фашисты, отступая, увезли с собой или уничтожили. Там в форту пять или шесть подземных этажей и все затоплены.

– Откачать невозможно?

– Без плана никак. Принцип сообщающихся сосудов… А где они сообщаются – неизвестно. Лезть наобум нельзя, строители все предусмотрели и создали лабиринт со всякими ловушками. Одного водолаза мы уже загубили там. Корешок был. Вместе воевали.

Форт смотрел на нас немыми глазницами амбразур. Березки, прилепившиеся к выбоинам, мирно шелестели листвой.

– Кто его знает, что еще там таится в подземных этажах, – сказал Стырчук. – Про Янтарную комнату слыхали?

Но не Янтарная комната сейчас занимала меня. Капроновый шнур! Это не случайная находка. Не случайно и то, что свидание Маврухина с Юрским состоялось именно у этого причала, где форт вплотную подходил к затону. Быть может, где–то под пирсом, в каком–либо закоулке подземных и подводных коммуникаций было оборудовано убежище.

Я вспомнил, что Шиковец рассказывал о теплых свитерах и ватнике, которые купил Маврухин для Юрского. Их не нашли в трюме катера, где первые дни скрывался беглец. Почему он прихватил эти вещи с собою? Ночи сейчас стоят теплые, а таскать по городу узел небезопасно – постовые обратят внимание. Видно, новое убежище, куда направился Юрский (или куда его заманили), было особенно холодным и влажным. И как раз старый затопленный форт…

Да, но, значит, Маврухин или его убийца знали схему подземных коммуникаций и потайных помещений? Откуда? Может быть, объяснение скрывалось в прошлом Маврухина, когда он был «шпажистом» и бродил по развалинам со щупом?

– Можно пробраться в форт посуху?

– Это нетрудно. Но большинство помещений отрезано водой, – сказал Стырчук и без всякой связи с предыдущим добавил: – Когда–то, говорят, православная церковь здесь стояла.

Он посмотрел на часы.

– Водолазам скоро возвращаться. А я вот что… я все–таки поднырну под пирс. Туда, где вы были. Взгляну.

– Как же техника безопасности? – спросил я.

– Не беспокойтесь, вернусь. Я без акваланга, с маской. На минутку.

Он стянул с себя фланельку и тельняшку, открыв выпуклую атлетическую грудь, которая в свое время, очевидно, послужила классной доской для какого–то начинающего татуировщика.

– Вы уж это… не читайте лучше, – стыдливо сказал бородач. – Как говорится, грехи юности. Видите, я только с лица загорелый? То–то…

А ведь под пирс и в самом деле можно проникнуть и без акваланга, подумал я. Если человек тренирован и легкие его вместительны, достаточно тридцати–сорока секунд, чтобы вынырнуть где–то там, в форту. Конечно, для этого надо хорошо знать лаз и не бояться, что застрянешь в ловушке.

Стырчук вынырнул ровно через минуту. Пыхтя, взобрался на борт и торопливо надел тельняшку.

– Бесполезное дело! Видел я таблички с быками и этот ход. А дальше что? Пускать человека в узкий лаз? А если зажмет? Или решетка на пути, а развернуться негде?

Он выжал бороду в ладони, словно мочалку, и стряхнул влагу на пол.

– Эх, если б откачать водичку. Да где там! Без плана никак!

Вскоре из воды показались шлемы. Водолазы доложили, что дно второй степени захламленности, началось интенсивное заиление и необходима чистка. Обнаружены два снаряда калибра сто тридцать восемь.

– Как видите, ничего для вас, – пояснил бородач.

11

Кайзеровский форт охраняла Устинья Ивановна, старушка пенсионного возраста, с берданкой. Поднатужась, она открыла железную калитку.

Я очутился в небольшом мощеном дворе, со всех сторон окруженном стенами. После войны форт был поспешно захвачен горпродторгом, который намеревался устроить здесь овощехранилище. Вскоре выяснилось, что овощи не выдерживают сырости. Однако форт уже числился на балансе горпродторга, за него надо было отвечать. На всякий случай у главных ворот выстроили сторожку.

– Одевайтесь потеплее, – предупредила старуха. – И веревочку возьмите.

– Зачем?

– Разматывать будете. По ней обратно. А то, не дай бог, заблудитесь. У «нас» это просто.

Итак, в облике сторожихи мне явилась Ариадна… Остается еще встретиться с Минотавром.

– Улыбаетесь! – мрачно сказала Устинья Ивановна и приблизилась ко мне – как вестник зимы в своем тулупе. – А не страшно? Ведь в крепости чертовой этой нехорошо.

– Как нехорошо?

– Ну, свистит кто–то. Зовет. Ночью.

– Это вентиляция, – сказал я авторитетно, как «инспектор по надзору за строениями».