Текст книги "Лето волков"

Автор книги: Виктор Смирнов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]

31

Серафима была в утренних хлопотах. На летней печи дышало паром ведро. Бабка вывалила белье в дежку, положила золу в мешочке. Налила кипяток из ведра, помешала мутовкой. Вытащила кетлик. Первая грязь смылась, засияли узоры. Она покрутила кетлик перед глазами, покачала головой: красота какая!

– Тадеевна! – кликнули от калитки.

Бабка кинула кетлик в воду. Во дворе появился крепенький морячок в метровых клешах. Стайка девчат и детворы тут же прилипла к забору.

– Здравствуйте, мамаша Тадеевна! – Улыбка у морячка была нарочито кособокая, чтоб приоткрыть во всей красе стальную фиксу. – Годы вас не берут, цветете, как роза на клумбе. Определенно меня импонируете!

– Господи, Валерик, – всплескивает руками Серафима. – Живой! Слав те Господи! Бачь який! Говорит по-городскому! А был босяк!

– Флот, мамаша, это школа культуры.

Варюся спала, когда Иван, крадучись, босиком, выскользнул из хаты. Мокеевна, помощница Вари, готовившая во дворе кормежку для скотины, отвернулась, чтобы скрыть усмешку. Сапоги, гимнастерку, ремень лейтенант нес в руке. Вид у него, босого, помятого и непричесанного, был не очень представительный.

Тайком пройти не удалось. Девчата у забора согнулись от приступа смеха.

– Купаться ходил, – сказал лейтенант. – Водичка что надо.

Девчата зашлись в новом приступе.

Во дворе ждала новая неприятность: морячок.

– От так встреча! Ты ж Иван Капелюх?

– Валерий? – Лейтенант взял себя в руки. – Тебя как принесло?

– Недельный отпуск. За героическое взятие Измаила.

– Его же брали.

– Кто?

– Суворов.

– Суворов пехота, а мы моряки. А ты, сказали, этот… ястребок, что ль?

– Вроде.

Пожали друг другу руки. Морячок поморщился, разгоняя воздух ладонью.

– Фу, ну и гадость! Сдурели вы тут в тылу! В лесу документы проверяли!

– Кто?

– Да эти, твои, бойцы-истребители. В тылу, а бойцы.

– Кто проверял? – Иван на глазах трезвел.

– Я не фраер, документы потребовал. Все законно.

– И как фамилия – кто проверял?

– Эта… смешная. Цыпленок? Шубленок?

– Штебленок?

– Во! Попадание с первого залпа!

– Валерка! – закричала из-за тына Кривендиха.

– Ну, пойдем с мамой визиты делать! Отдыхай, милиция! – И, небрежно отдав честь, Валерик морской походочкой удалился.

За ним потянулись любопытствующие.

– Шо он, як индюк до петуха? – сказала бабка. – Ты бы форму одел, показал, кто с вас красивше.

Но Иван сидел на завалинке. Потом вскочил. Притащил ведро воды из колодца. Вылил на голову.

– Ты шо? Вода холоднюча, а у тебя грудя больные! – запричитала бабка.

32

У калитки переодетого и побрившегося Ивана встретил Попеленко. Из оттопыренных карманов торчали горлышки бутылок, заткнутых початками.

– Товарищ командир! Як говорят, продолжим знакомство!

– Пошел отсюда! – взорвался Иван, рука его полезла в карман. – И чтоб я тебя с этим не видел! Расстреляю к чертовой матери… Бандюги под селом, флот издевается, немедленно взять карабин и патрулировать!

– Во, бешеный! Заикой сделает! – Попеленко пустился прочь, оглядываясь. – Так же нельзя, за работу не опохмелясь…

33

Огород Глумского стал утоптанной площадкой. Председатель гонял жеребца на корде. Жеребец косил налитым кровью глазом, ронял пену, грыз удила. Лейтенант поздоровался, услышал что-то невнятное в ответ.

– Добавь, Справный! – кричал Глумский. – До кобыл швидко бегаешь, а тут лодырничаешь!

Поглядеть на коня сбежались пацаны во главе с попеленковским Васькой. Выглядывали из-за деревьев, из подсолнухов. Шушукались: «Я на нем три раза ездил». – «Не ври, три раза Глумский не даст». – «А я ему гранаты принес. С запалами!» – «Не ври, без запалов». – «Щас дам по шее». – «Я трубу минометную приносил». – «А я патронов винтовочных штук тыщу, во!»

– Слушай, Петро Харитонович! – сказал Иван. – Ты с жеребцом разговариваешь, может, меня тоже выслушаешь? Как-то не заладилось у нас.

Глумский, наконец, посмотрел на лейтенанта. Сказал:

– Так я вижу, что за конь. На колхозную кассу работает. На всю округу производитель! Полезное животное. А какой ты человек, не разбираю.

– Разберись.

– Знаешь, чей он конь был? – спросил Глумский. – Полицая Сапсанчука. Тот его реквизовал на конезаводе в Гуте. Сахарком баловал, булками. Дети того не видели, что этот конь. Ну, чего хотел сказать?

– Дивчину, фамилия Спивак или Спивачка, знали? В Гуте?

– Ну… Спивак Андрей, такой был. Начальник солодильного цеха. Многодетный. И девчатки у него водились. Тебе какая по имени?

– Этого я не знаю.

– Значит, твоя пушка без прицела.

Председатель перевел коня на шаг. Вытер мокрую шерсть, иногда прижимаясь к Справному щекой. Повел «выхлаждать», бормоча:

– Тихо, тихо. Походи еще, остынь!

– Ну, я зайду, когда с лошадью наговоритесь! – сказал Иван.

– Это не лошадь, – Глумский оскалил зубы. – Это конь.

Пацаны гомонили: «Васька, чего не попросил коня? Зря затвор принес!» – «Так лейтенант пришел». – «И чего? Лейтенант не вредный». – «Не вредный? Батька говорит: зверь. Замучил».

Председатель завел Справного в сарай, поставил в денник.

– Пошли, лейтенант.

34

В хате было чисто и пусто. Стол, табуретки, мисник с посудой, железная койка под серым сукном. На столе открытый механизм кристаллического детектора.

Глумский тронул иглу. В хату, сквозь помехи, ворвался голос. «Наши войска… кровопролитных боев… вышли к реке Висла… в результате мощного удара под Шяуляем… к границе Восточной Пруссии…»

– Теперь немец уже не вернется, – сказал Глумский, приглушая звук. – А то все пугал чудо-оружием.

На стене висел, срисованный с фото, портрет парня, напоминающего председателя.

– Лицо знакомое, – сказал Иван. – Это вы в молодости?

– Что я, артист, на себя любоваться? Так у тебя дело?

– Вы за что меня недолюбливаете?

– Пусть бабы долюбливают, а я оцениваю. Это и есть твой вопрос?.. Садись! – Глумский мотнул головой в сторону портрета. – Сын мой, Тарас. Ты его не знаешь, он в Гуте учился. Этот приемник собрал в пятом классе. Теперь я один в селе радио слушаю… Когда я в партизаны ушел, он ко мне собрался. Винтовку нашел. Красивый парень, рослый. Но… семнадцать лет было. Пацан зелененький. Полицаи поймали.

Глумский помолчал. Иван ждал. Было слышно, как тихо шелестит голос в детекторе: «Военно-воздушные силы союзников произвели мощный налет на места запусков самолетов-снарядов ФАУ-1 на севере Франции…».

– У Сапсанчука дело решали сразу, – сказал Глумский.

Помолчали. Иван смотрел на портрет.

– Я тогда пробовал до Сапсанчука добраться, – Глумский размял в труху незажженную цигарку. – Охрана бешеная. Я, раненый, два дня в лесу лежал. Решил выжить. – Он вдруг спросил резко: – Чего еще хотел спросить?

Иван отвернул край пилотки, где лежали пучки шерсти, подобранные с места, где висел Штебленок.

– Чья лошадь? Здешняя или чужая? Вроде бурая.

Глумский подошел к окну. Рассматривал пучки и на свету, и против света.

– Не бурая. Буро-чалая. С проседью. А проседь бывает или от масти, или от возрасту. Здесь и такой есть волос, и такой. Старая лошадка. Этот колер только у одной кобылы.

– Чьей?

– Помощника твоего, Попеленко.

– Не может быть.

– «Не может быть»! Ты много у нас узнаешь, чего не может быть.

35

В разгар дня телега с сеном двигалась по песку, вдоль леса. Попеленко себя не утруждал, сена навалил малую копицу, даже веревками не перетягивал: собою придавил. Лежал наверху, глядя в небо и напевая бесконечную чумацкую песню.

 
– Везить мене краем долины, аж до той червонной калины,
Аж до той похилой хатынки, де покинув диток та й жинку…
 

Лебедка с обычной ленцой месила песок.

– Попеленко! – закричал Иван, увидев удаляющийся воз. – Попеленко!

Ястребок не слышал: голова глубоко ушла в сено. Не дождавшись ответа, лейтенант выстрелил из своего «вальтера» в воздух. Кобыла шарахнулась, а ястребок тут же скатился с сена, стукнувшись о дорогу пятой точкой. Сел.

– Шо с вами, товарищ командир? Я куприк отбил. Не могли по-людски крикнуть: «Попеленко, треба побалакать!»

– Давай побалакаем! Помнишь день, когда Штебленок исчез?

– Ну шо ж я, дурной? То ж был важный момент, – протянул ястребок, стараясь угадать, к чему клонит лейтенант.

– Ты в тот день с Глумским в его бричке сидел. А кому свою лошадь отдал?

– Никому! Казенная животная!

– А если без брехни?

– Вечно люди сплотируют мою доброту, – заявил вдруг ястребок. – А потом доносничают.

– Кто брал лошадь?

– Варюся попросила, – вздохнул Попеленко. – У ней сено накошено было, а в селе забойщик гостювал, Климарь, так его послала. А я вошел в положение: работа чижолая, а он здоровый!

– Чего Климарь «гостювал» тут? У кого?

– У кого не знаю. Он пришел-ушел. Забойщик бродячий. Но майстер! А свинью у Крота забивал.

– Где Климарь живет?

– Та кто знает? Говорю: бродячий.

– Ты, конечно, бесплатно кобылу давал, по доброте?

– По доброте, но за гроши. Казенная животная, а жрет, як частная.

Ястребок, охая, поднялся, взял Лебедку под уздцы.

– А шо у вас, товарищ лейтенант, такой интерес до лошади?

36

Уставшая лошадь, но не попеленковская буро-чалая, а темная в подпалинах, катила по лесной дороге старую бричку. Ездока видно не было. Только нога в латаном ботинке, выставленная за борт, покачивалась в такт движению. Узда свисала с морды кобылы вместе с нахрапником и удилами. Лошадь увидела в стороне поляну, пошла туда. Заметила воду в колеях. Стала пить. Потянулась к зелени. Человек в кузове этому не мешал. Рука, вся в резаных ранах и крови, свисала безвольно…

37

Вечер обволакивал село. Иван постучался в дверь.

– Открыто, – раздался певучий голос Варвары. – Я ж говорила, для тебя замков нема.

Варя встретила лейтенанта, не отрываясь от швейной машины:

– Рано пришел. Хотела обнову показать.

Иван встал посреди горницы.

– Шой-то ты сурьезный. Як Сидор Панасыч, царствие ему небесное.

Она, встав, прикинула обнову. Недошитая юбка, заколотая булавками, открыла бедро. На Варе была домашняя сорочка-кошуля, с широким вырезом, которую удерживала на плечах тонкая тесемка.

– Варя, вот ты у Попеленко кобылу брала…

– А шо делать? – Варя держала в зубах булавки и кокетливо шепелявила. – Лошади все казенные. Нам объясняли, шо лошадь теперь «средство производства». Не розумею, Ваня, чего лошадь производит, кроме навозу?

– Так, значит, брала. И посылала Климаря за сеном?

– От люди. Доложили. Завистники! Шо, наемный труд? Посылала. Я надрываться не желаю, как наши сельские бабы. В тридцать годков старухи!

– Что Климарь за человек? Откуда взялся?

– Тут треба его мамку спрашивать. Закончил вопросы, Иван Николаевич?

– Значит, привез Климарь свежее сено?

– Привез. Желаете сверить? Идем!

Пошла в одной рубахе. Во дворе Мокеевна убирала вилами навоз.

– Иди до дому, Мокевна! – сказала Варюся. – На вечерню дойку приходи. Через часок-другой. Дай-ка одеялко с веревки.

– Соромница, – сказала с восхищением Мокеевна, провожая взглядом хозяйку и гостя. – Рубаха ниже титек. Так есть шо показать! Ой, красивая пара! Своего щастя не было, так хоть подивиться на чужое.

Скрипучая дверь клуни пропустила их внутрь. Взбитое свежее сено толстым слоем покрывало земляной пол. И настил, куда вела лестница, был полон. Сладко пахло сухим разнотравьем. Казалось, запах исходит от Вари.

– Как, Иван Николаевич, сверху будете проверку делать чи снизу?

Дверь клуни, скрипя, закрылась от собственного наклона. Засветились щели.

– Темно! – сказал лейтенант.

– А вы шо ж, Иван Николаевич, свежее сено по запаху не чуете?

Она бросила одеяло на сено и толкнула Ивана. Со смехом упала рядом.

Мокеевна во дворе замерла с вилами в руке. Прислушивалась.

– Погоди, – он встал. – Я по делу.

– А лежа нельзя говорить? Удобней.

– Как ты познакомилась с Климарем?

– Ты шо, Ваня? Себя не ценишь! Сдался мне бугай старый!

Она ухватила Ивана за ноги. Он пробовал удержаться, но упал, поглядев сверху на Варюсю. Рубашка ее, с легкомысленной тесемочкой, совсем сползла.

– Ну, Ваня, проверяй, шо хочешь! – она стащила с него гимнастерку. – На сено не скатись, уколешься. От так. Ну, и ремень у тебя тугой!

Ее смех превратился в прерывистое дыхание.

– Ой, девка, – уже у калитки вздохнула Мокеевна. – Кровать шире луга, а ей сеновал давай!

Покрутила головой и пошла, вспоминая что-то свое, давнее.

38

Уже в сумерках лошадь, наконец, выкатила бричку на дорогу. Нога все так же торчала за бортом. Лошадь брела медленно и устало, но все же обогнала Гната, шагавшего к селу с тяжелым мешком на спине. Дурень остановился, вытянулся, напевая бесконечную песню. Нелепо улыбаясь, отдал честь ботинку в бричке.

Обеспокоенный стуком копыт, Маляс выглянул из-за плетня. Увидел бричку, въехавшую в село. Небо сеяло бледненький свет.

– Ну шо там? – прибежала к нему Малясиха.

– Та убили, – говорит он. – Ты не гляди. Кровь!

– Кого убили?

– Не нашего!

Лошадь, остановившись у двора Малясов, ощипывала ветку над плетнем.

– Гони ее, гони! – прошипела Малясиха. – Не хватало, шоб возле нас. Гони на чужой двор!

…Маляс нахлестывал прутиком усталую лошадь. Оглянулся. На улице было пусто. Стараясь не скрипнуть, отворил ворота. Так же тихо ввел бричку во двор. Чуть заметен был над крышей покосившийся флюгер-петух.

39

– Погляди, Ваня, – Серафима поднесла поближе к плошке выстиранную жилеточку с вдетой шнуровкой. Краски играли на вышивке-мулине. – Бачь, як кетлик отстирался. В трех щелоках старалась. Новенький, як вчера пошили.

– Какая ж хозяйка бросила его под ноги, в грязь? – спросил Иван.

– Та никакая хозяйка не бросит. Одной вышивки на два месяца работы. Вам, мужикам, что… гимнастерку напялил, галифе затянул и добре, а для бабы!.. Как можно бросить под ноги? Я б лучше померла, а не бросила!

– «Померла?» – Иван задумался. – «Померла». Это ты верно сказала. Знать бы, чей кетлик.

– А шо тут знать? Такая корсеточка только у Нины Семеренковой, ей Варюся шила и вышивала. Лучше Варюськи никто не способный. А ты, Ваня, на сене валялся, – бабка вынула из волос внука несколько травинок. – Хорошее сено, дубровное.

В дверь неожиданно бухнули кулаком. У Попеленко было мокрое от пота лицо, глаза ошалелые, карабин в руке подрагивал. Голос прозвучал хрипло:

– Товарищ командир, Иван Миколаевич!..

– Тихо ты, – бабка крестится. – Як с Лысой Горы прибежал, Господи спаси. Ты говори, не трясись!

– Беда! Ой, беда! Товарищ лейтенант, допомогайте! Як покойника вижу, мне аж млосно, руки-ноги валятся. А там такое, не дай бог!

Глава 3
«Ты злой»!

1

Они выбежали со двора. Иван на ходу натягивал гимнастерку, придерживая одной рукой фонарь. Попеленко дышал в затылок.

– Где? – спросил лейтенант.

– У Семеренковых.

Иван пустился во всю прыть.

– Товарищ командир, потихше! – закричал помощник, безнадежно отставая.

Иван, хрипя, ворвался во двор гончара, нечаянно толкнул Тарасовну, которую любопытство, смешанное со страхом, заставило замереть у калитки.

Луч фонарика побежал по лицам. Глумский… Семеренков… Тося! Да, Тося! Девушка прикрылась от света рукой. Иван вздохнул с облегчением. Только теперь он обратил внимание на повозку.

Комсомольский секретарь сполз с сиденья и сложился, словно в молитвенной позе. Не шевелился. Сиденье было в крови. Все стояли вокруг, не в силах двинуться с места.

В ногах у Абросимова лежал скомканный брезентовый плащ.

– Расстели! – сказал лейтенант своему ястребку.

Он поднял Николку и почувствовал запах пота, крови и мочи, неизменных спутников мучительной смерти. Только в литературе и фильмах умирают красиво. Плащ лег на траву. Иван осторожно положил парнишку на брезент. Тело показалось по-мальчишечьи легким.

Светлая рубаха секретаря была в крови. Нож размашисто раскромсал ее на груди так, что без труда можно было распознать в разрезах пятиконечную звезду. Ладони тоже были изрезаны. Изо рта торчал листик бумаги.

Верхняя губа Николки вдруг вздернулась, открыв два слегка выщербленных зуба. Бумага изо рта выпала. Иван, вздрогнув, взял ее и охватил пальцами запястье Абросимова. Вена не билась, но запястье, почудилось, было теплым, даже горячим.

– Ну, шо, теплый? – догадалась Серафима.

Бабка неслышно возникла за спиной Ивана.

– Посмотри, – сказал лейтенант.

Серафима слыла целительницей. Положила ладонь на лоб Абросимова, потом ощупала шею.

– Сдается, шось подергивается в нутрях. Ваня, перевязать надо!

Тося тут же исчезла.

– А як тут перевязать? – засомневалась бабка. – Кругом порезано. Ой бо… За шо ж его так? Ему бы крови влить подходячей. Дохтора умеют!

На темной улице были едва различимы силуэты людей. Глухарчане высыпали из хат, но не подходили близко: все уже знали, что бричка привезла чужого. Надо было подождать, пока начальство все выяснит, а то еще запишут в свидетели или куда пошлют. Кто первый сует нос, тот по носу и получает.

– Ты куда? – удержала Кривендиха Валерика. – То ихнее дело, ястребков!

– Ну, хто повезет до дохторов? – спросила Серафима.

– Ночью через лес? – отозвался Попеленко. – Мало одного мертвяка?

Семеренков не отрывал глаз от мальчишки в бричке. Глумский смотрел в землю. Пробормотал:

– Тадеевна, не довезти его.

Позади Ивана раздался треск разрываемой простыни. Он обернулся. Тося подала ему длинный лоскут, тут же оторвала второй. На этот раз она осмелилась посмотреть прямо в глаза Ивану. На щеках ее блеснул свет. Слезы?

Глумский приподнял парня. Иван окончательно, до края, разрезал рубаху. Сначала перевязал еще сочащуюся кровью грудь, потом ладони.

– За нож хватался, – сказал Глумский. – Зелененький совсем пацан. Белый уже, а кровь сочится. Молодое хочет жить.

Иван протянул руку за очередным лоскутом, обернулся. Сильными пальцами лепщицы Тося продолжала рвать простыню и подавать лоскуты. Иван задержал ее пальцы в своих. Она не опустила взгляда. Она была с ним в эту минуту, заодно с ним, он ощутил это единение.

2

– Попеленко, запрягай Лебедку, я поеду, – сказал Иван.

– Щас, – сказал ястребок. – Щас, я швидко, в секунд!

Но не тронулся с места.

Глухой старческий голос донесся из сумрака, из глубины ночного пространства:

– Шо тут стараться? В село въезжал, уже не дышал.

Луч фонарика скользнул по кругу и выхватил бельмастое, будто застывшее лицо столетнего вещуна Рамони.

– Ты шо, сам дошел, Рамоня? – удивилась Серафима.

– Ноги дошли.

– И учуял, шо не дышит? – спросил Попеленко, который, кажется, слегка обрадовался словам Рамони.

– Человек, когда пищу приймает – земная тварь, а когда дышит – небесное творенне. А мне до неба вже близко, оттого чую.

Глумский помог Рамоне опуститься на колени.

Узловатые, высохшие пальцы старца скользнули по телу, иногда задерживаясь.

– Пустые жилы, – говорит он. – Утекла жизнь.

– Господи, – Серафима перекрестилась. – Курицу зарезать зараз трудней, чем человека, она гроши стоит. Упокой, Боже, душу усопшего раба твоего и прости прегрешения, вольные и невольные…

– Какие там прегрешения, – говорит Глумский. – Не успел. Кто у него из родных, а?

Иван, вспомнив мать, сестренку, гитарные переборы, уютный дом, ничего не сказал. Повесил фонарик на пуговицу, стал шарить в бричке.

Луч света дернулся, выделил алые мальвы над Абросимовым, долетел до покачивающегося петуха-флюгера. Лошадь потянулась к траве, потащила бричку, едва не опрокинув лейтенанта. Попеленко схватил вожжи, удержал.

Иван нашел на дне брички пистолет, бегло осмотрел его. Сунул в карман.

– Омыть надо да псалтырниц звать, – крикнула Тарасовна, боясь оторваться от калитки.

– Это родные решат, с похоронами. – Глумский приподнял и отстранил Рамоню. – А пока на старый ледник, где молочарня была…

– Эх, Харитоныч, – говорит Серафима. – Зачем церкву рушил? Поставили бы там, свечки зажгли. А так на старый ледник, во тьму адскую.

3

Попеленко наклонился, чтобы взяться за брезент. Увидел ноги Семеренкова. Посмотрел снизу вверх, на лице его отразилась усиленная работа мысли. Спросил у гончара:

– А як же лошадь во двор заехала? А?

– Не знаю… Может, толкнула ворота?

– А потом за собой закрыла? Товарищ лейтенант, интересный факт!

– Попеленко! – ответил за Ивана Глумский. – Когда ты спишь, я у тебя крышу с хаты могу утащить, не услышишь. Давай, берись!

Иван, Глумский и Попеленко осторожно, как если бы Абросимов был жив, уложили тело на бричку, расположив его между сиденьями. Ноги свисали.

Кто-то тронул лейтенанта за плечо. Тося протягивала подушку. И на этот раз она не отвела взгляда, как если бы смерть хлопца разрушила какую-то преграду между ними. Мгновенная догадка пронзила лейтенанта: в гибели Абросимова она видела намек на судьбу его, Ивана, и хотела сказать, что она с ним, переживает за него.

От подушки пахло домом Семеренкова. Лейтенант подложил подушку под голову Николки. Пригладил верхнюю губу, в выщербленных мальчишеских зубах ему чудился упрек. Мне, мол, шестнадцать всего, а вы, бывалые, стреляные, не смогли уберечь.

Глумский сел на передок, лейтенант рядом. Оглянулся: Тося смотрела вслед.

– Петро Харитонович, кобылка у комсомольцев добрая, – какое-то время Попеленко шел рядом. – Може, заприходуем до истребительного батальону?

– Уйди, – сказал Иван.

На темной улице от плетня отделилась фигура. Варя была закутана в черный платок. Сказала:

– Ваня, беда какая! Зайдешь потом?

Иван не ответил. Глумский хмыкнул, покачал головой:

– Видал я, как Тоська на тебя глядела. Теперь еще эта… х-хе!