Текст книги "Легенда старинного баронского замка (Русский оккультный роман, т. XI)"

Автор книги: Виктор Прибытков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)

Глава II

Когда Адольф кончил, наступило довольно продолжительное молчание. Обе дамы были так тронуты трагическим рассказом, что не могли тотчас же высказать свои впечатления; на глазах баронессы заметны были слезы.

– Бедная Бланка! – проговорила она, наконец, с глубоким вздохом, – какая ужасная судьба! Папа, ради Бога, поедемте сегодня же с вечерним поездом в Дубельн, я не буду покойна, пока мы не исполним ее последней воли.

– Успеем ли еще сегодня? – ответил старый барон. – Ты забываешь, что я должен сообщить вам содержание писем; теперь половина шестого, – прибавил он, вынимая из кармана часы, – до обеда мне не исполнить своей задачи, а письма очень интересны.

– А если Зельма Фогт умрет?

– Тогда бриллианты будут ей не нужны, и нам придется хлопотать об устройстве приюта; тебе будет много дела и ты перестанешь скучать по Петербургу.

– Какое невыносимое хладнокровие, Адольф! Тебе совсем не жаль Бланки. Умоляю вас, папа, поедемте сегодня, вы расскажете нам все в вагоне.

– Сколько мне помнится, – вмешалась графиня, – из Риги в Дубельн нет ночного поезда, так говорил мне Мейнгард.

– Наверно нет, я знаю, – сказал Адольф. – Перестань, Мари, волноваться и дай нам выслушать отца.

– Странные прочел я вещи, – так начал старик, – немудрено, что в молодости я им не поверил и бросил письмо. Оказывается, что стуки и шаги начались в замке в первое же 15 июня после кончины Адольфа IV. Судя по письмам его внучки, в первое полустолетие после его смерти, явления были гораздо ужаснее: его самого видали в кабинете, слышались стоны и рыдания. Прекратились они только в четвертом поколении, при жизни моей прабабки, которая собрала письма тетки, своего мужа, и записала в своем дневнике все, что видела сама, и как разыскала внучка Бланки. При ней же окончился процесс, посредством которого у нас отняли владения фон Ротенштадтов. Сколько я понял из сопоставления годов, стоны и рыдания прекратились тогда именно, когда неправильно нажитое вышло из рода. В первые годы своего замужества прабабушка еще слыхала рыдания, и даже раз видела издали привидение, а потом его никто уже больше не видал; слышались лишь шаги и стуки, и то только 15-го июня.

– Как это интересно, – заметила графиня, – стало быть, несчастный братоубийца несколько успокоился после того, как исполнилось его желание возвратить чужое.

В противоположном углу, у камина, послышалось три громких стука; старый барон вздрогнул и побледнел.

– Слышите, папа, это всегда так бывает, – сказала Мари, – но теперь я уже не боюсь этих стуков. Число три означает подтверждение слов Веры.

– Чудеса, – проговорил старик, пожимая плечами. Он был так взволнован, что не мог уже продолжать своего рассказа.

В эту минуту раздались звуки колокола, призывавшего к обеду.

После кофея барон Адольф, в надежде рассеять отца, предложил прогулку по парку, а графиня, угадав его намерение, попросила отложить рассказ до возвращения в комнаты, когда они усядутся покойно и ничто не будет развлекать их.

– А теперь мы вас слушаем, – сказала она по окончании прогулки, когда старый барон, отдохнув с полчаса у себя, вернулся в кабинет.

– Писем, стоящих внимания, всего три, – ответил он на вызов своей дорогой гостьи, – остальные не идут к делу. Эти же написаны Адольфиной фон Гринвальд, урожденной фон Ф., к своему мужу, бывшему в это время где-то на войне. Годов и адресов в переписке не сохранилось. А она в его отсутствие проживала у своих родителей в замке Ф. В первом письме она приводит с некоторым недоверием рассказ старой кастелянши о наваждении нечистой силы, являющейся в замке в образе покойного барона Адольфа IV, ее деда; и тут же говорит об отце своем, что он изменился, очень постарел и сделался страшно угрюм с тех пор, как Фиц-Гагены оспаривают поместья, приобретенные женитьбой деда на Бланке фон Ротенштадт. «Помнишь, – прибавляет она, – я тебе рассказывала про красавицу Бланку, про первую дедушкину жену, которая от него бежала, как говорили, с писарем, и их убили в лесу разбойники. Дедушка велел выбросить ее портрет в старую кладовую, а через год женился на моей бабушке, так что мы происходим от честного рода, – помни это, и не стыдись меня».

– Все подтверждается, и история с портретом, – заметила баронесса. – Теперь остается только родословная Зельмы Фогт. Ах, как мне хочется ее видеть!

– А мне прежде всего хочется выслушать барона, – сказала, улыбаясь ее нетерпению, Вера, и барон продолжал:

– В том же письме сказано еще, что отец все больше проживает в Риге, сам наблюдает за ходом процесса, чему она очень рада – таким он сделался злым и страшным. Второе письмо, писанное, судя по числам, полгода спустя, преисполнено ужаса. Она сама видела рыдавшего и стонавшего деда, узнала его по портрету. Мать упрашивала ее не ходить 15 июня в северную башню, она хотела видеть, пошла и едва не умерла от страха. Далее она говорит, что в северной башне совершилось, должно быть, страшное преступление, что замок и весь их род обречены погибели: дед проговорил глухим, гробовым голосом, что все первенцы их рода прокляты по его вине пред Богом и людьми, и горе тому из них, кто встретится с ним 15 июня; по заклятию обиженного Бруно он должен будет его уничтожить. Письмо написано очень сбивчиво, видно, что бедная женщина поражена ужасом. Я не понял, сама ли она слышала говорящего деда, или кто-нибудь другой передавал его слова. В конце письма она прибавляет, что ни за что не останется в замке, уедет с детьми в свое поместье и увезет с собой свою несчастную мать, измученную постоянным страхом: она почти каждую ночь слышит какие-то странные стуки, стоны и шаги по коридорам и не может спать покойно. В третьем и последнем письме, уже из поместья Гринвальдов, она пишет, что заклятый замок совсем опустел, отец опять вернулся в Ригу, брат все еще в Париже при посольстве, а ей удалось увезти мать с собой. Отец очень сердился, узнав, что она хочет уезжать, кричал: «Глупые вы бабы, боитесь каких-то глупых, несуществующих чертей!» Она сказала ему: «Не черти ходят по замку, а дедушка, я сама его видела, и он такой страшный». Отец так рассердился, что даже ударил ее. Она бросилась на колени и вымолила позволение уехать вместе с матерью. Он, наконец, сжалился, согласился и вот они теперь живут покойно. Из этого, да и из всех писем видно, как они обе боятся безмерно грозного барона. Мы, видно, не такие были в старину, выродились, – прибавил старик, улыбаясь.

– И слава Богу! – засмеялась баронесса Марья Владимировна. – Я никак не могу себе представить вас или Адольфа таким грозным, чтобы мне пришло в голову вас бояться.

– А вот я попробую взять тебя в руки, по примеру предков, – сказал, улыбаясь, Адольф.

– Поздно, барон, надо было начинать с первого дня после свадьбы, – вмешалась графиня. – Теперь, как ни смотрите грозно, Мари не испугается. Неужели, – прибавила она, обращаясь к старику, – m-me Гринвальд ничего не узнала от матери из прошлого своей семьи?

– Должно быть, запуганная женщина сама знала очень мало, только кое-что слышала от старой прислуги, а та, вероятно, не посмела и заикнуться об убийстве. Рассказала она дочери, и то, выехав уже из грозных стен заклятого замка, что ее свекор отнял жену-красавицу у меньшого брата и запер ее в северной башне; что та из ненависти к нему, или из страха, отдала их единственную дочку Бланку-Брунегильду к бедным людям, к родным своей мамки, а сама года через два убежала. А девочка так и пропала, вряд ли отец пробовал ее отыскивать; женившись же на другой жене, и совсем забыл про дочку. Сама баронесса, много спустя уже после смерти свекра, слышала от кого-то из людей, что в одной рыбацкой деревне, не очень далеко от Риги, живет пожилая женщина-красавица, зовут ее Бланкой-Брунегильдой, и почему-то все называют ее баронской дочерью и очень уважают. Муж ее, рыбак по фамилии Кроль, раз в пьяном виде прихвастнул, что его жена носит на шее такую штучку, по которой, если б дойти до царского величества, то их бы обогатили. Баронесса, сообразив этот рассказ со слышанным от прислуги, так смутилась, что стала упрашивать соседей не говорить ничего при ее муже. Вот все, что есть в письме, но оно послужило прабабушке, как видно из ее дневника, нитью, по которой она отыскала в Дубельне очень уже старого рыбака Кроля, внука давно умершей Брунегильды; он носил на шее, по завещанию бабушки, о которой осталась в семье целая легенда, золотой медальон с фамильным гербом фон Ротенштадтов.

– И что же сделала прабабушка? – спросил Адольф.

– Что? дала рыбаку два червонца и записала это в свой дневник. Что же могла она еще сделать, если б и хотела? В те времена невестки или жены не смели возвысить голос перед старшим в роду, – прибавил он, взглянув на баронессу.

– Вы сердитесь на меня, папа, – сказала Мари, бросив на свекра умильно-покорный взгляд.

– Напротив, мне очень приятно видеть, как горячо принимаешь ты к сердцу справедливое дело, и я с удовольствием повезу тебя завтра в Дубельн и сам займусь поверкой родословной Зельмы Фогт. Будем надеяться, что найдем ее вне опасности.

Барон не кончил еще говорить, как часы стали бить одиннадцать, и вслед за замирающим в воздухе звуком послышалось в стене возле камина пять ясных, раздельных стуков.

– Опять хотят говорить с нами, и по азбуке, – сказала графиня, вставая. – Сядем скорее за столик. Стуки послышались вслед за вашими словами, барон, стало быть, надо, чтобы я вы участвовали с нами в сеансе; я найду азбуку, а вы все усаживайтесь, не теряя времени.

Озадаченный старик молча повиновался, и вот не более, как минуты через две, сеанс устроился. Положив бумагу и карандаш перед баронессой, Вера вооружилась другим карандашом, как указкой, а Адольф приготовился записывать ожидаемое сообщение. Напряженно следил за всем старый барон, видимо заинтересованный происходящим перед его глазами, но в этот раз совершенно спокойный.

Вскоре сложилась следующая фраза по-немецки: «Зельма умирает, молитесь, да пощажена будет Высшим Милосердием молодая жизнь…»

У баронессы вырвалось глухое рыдание, она судорожно схватила правой рукой карандаш и приложила его к бумаге. Не прошло минуты, как глаза ее закрылись, а карандаш задвигался с поражающей быстротой. Все притихли, старый барон, сидевший возле невестки, изумленно следил за ее писаньем.

– Опять тот же старинный почерк, – прошептал он, – и как быстро! Естественно писать так невозможно, и с закрытыми еще глазами!

По прошествии менее чем пяти минут, руки баронессы вдруг остановились; откинувшись на спинку кресла и не открывая глаз, она осталась неподвижной. Вера тихо взяла у нее из-под рук исписанный листочек и передала его старому барону. Прочитав его раза два-три про себя, барон прямо начал переводить по-французски следующее:

«Происходит окончательная борьба между физической жизнью и физической смертью. Кто победит, мне, по моему недостоинству, знать не дано. При ней очищенная и просветленная Бланка, я не могу подойти близко. Вы молитесь. Если она вернется в земную жизнь, и вы дадите ей немного земного счастья, воля Бланки исполнится на земле, и я почувствую прощение Бруно за мой земной грех, и перестану скитаться, как Каин, не находя покоя. Молитесь за Зельму и за меня. Еще один только раз дано будет мне беседовать с вами, в тот день, когда так или иначе вы исполните завещание. А теперь дозволено мне проявить себя перед вами для окончательного убеждения барона Адольфа X, что мы живы! Я желаю, чтобы он понял и поверил, что только здесь мы живем настоящей жизнью, перед которой ваша – преходящая тень, бледная зарница зарождающегося дня. Раскаивающийся грешник Адольф IV фон Ф.».

– Правда ли, отец, – спросил шепотом Адольф, – что ты по счету Адольф десятый?

– Наверно не знаю, никогда не считал, завтра справлюсь в родословной. Очень вероятно, что так. Бывали, я помню, и другие имена у владельцев нашего майората, когда старшие сыновья умирали бездетными.

– Очень интересно будет в этом убедиться, – сказала графиня. – У меня было бы одним доказательством больше, что сообщения не вычитываются в мыслях кого-либо из присутствующих, а происходят от внешней самостоятельно-разумной силы…

Речь ее прервали новые пять стуков, и баронесса тотчас же зашевелилась, открыла глаза, но смотрела еще бессознательно.

Сложилась фраза очень оригинально: по-русски латинскими буквами.

– Это какая-то путаница, – сказала графиня, когда стуки прекратились.

Первым догадался, в чем дело, молодой барон; разделив беспорядочно записанные буквы на слоги и слова, он прочитал:

«Уложите скорее Машу спать; не говорите ей сегодня, что Зельма между жизнью и смертью. Сказанное она забыла. Завтра ей нужны силы для путешествия».

– Я опять уснула, – заговорила наконец баронесса, нервно потягиваясь. – Было ли что-нибудь у вас?

– Сказано, чтобы мы непременно ехали завтра в Дубельн, а теперь ложились бы скорее спать, – ответила Вера.

Баронесса рассмеялась.

– Стоило ли ради этого усыплять меня, и так крепко еще, что я никак не могу проснуться. Да и на душе что-то тяжело, точно случилось что-то грустное, что меня преследует, но чего я никак не могу вспомнить. Извиняюсь перед вами и ухожу без чая, предоставляя Вере хозяйничать за меня.

– Помолись, Мари, за Зельму Фогт, – рискнула сказать графиня, – чтобы мы нашли ее вне опасности.

– Хорошо, постараюсь помолиться. Покойной ночи, папа.

И баронесса удалилась.

Задумчивый, но совершенно спокойный просидел старый барон за чаем, – вообще все говорили очень мало. Прощаясь, он крепко поцеловал у графини руку, сказав ей перед тем вполголоса:

– Теперь я верю твердо, непоколебимо в будущую жизнь, и невыразимо счастлив и покоен. Спешу вас этим порадовать.

Глава III

Первое лицо, встретившее наших путешественников на дебаркадере в Дубельне, был никто иной, как Мейнгардт, приходивший от нечего делать к каждому поезду.

– Не знаете ли, жива Зельма Фогт? – спросила графиня Воронецкая, любезно протягивая ему руку. – Извините, мне бы следовало прежде всего поблагодарить вас за скорый ответ.

– Ваш запрос заинтересовал меня, графиня, тем более, что Зельма, как говорят, очень хорошенькая девушка, и я справляюсь о ней по несколько раз в день. Она ожила часа два тому назад, а то более полусуток пролежала в летаргическом сне, которым закончился тифозный кризис; ее приняли за умершую и собирались уже готовить к погребению.

– Когда впала она в летаргический сон? – нетерпеливо спросила баронесса Марья Владимировна, не дожидаясь, чтобы ей представили незнакомого ей Мейнгардта. В вагоне ей сообщили все, касавшееся вчерашнего сеанса.

– Вчера вечером, в исходе одиннадцатого, – ответил молодой человек, вежливо снимая шляпу перед незнакомой дамой. – Я заходил к ним ровно в одиннадцать, и мне сказал доктор, что она только что перестала дышать. Под этой болезнью скрывается очень интересный роман, быть может, вы его знаете, графиня?

– Я ничего не знаю, рассказывайте скорей. Nous sommes tout oreils[13]13
  Мы превратились в слух (фр.).


[Закрыть].

– Выходя вчера ночью от Фреда, где я пробыл более часа, я наткнулся около их забора на рыдающего молодого человека. Он бросился ко мне с вопросом: правда ли, что она умерла? Я несколько его успокоил, сказав, что доктор не вполне убежден в ее смерти, предполагает возможность летаргии. Он обрадовался, как безумный, даже этой маленькой надежде и рассказал мне всю свою историю. Он три года считался женихом Зельмы, они страстно любили друг друга, этим летом назначена была свадьба. Жених – небогатый чиновник из Риги. Я зазвал его к себе и мы просидели вместе часть ночи, посылая каждые полчаса узнавать, что делается у Фогта. И как бедный Липгардт горько плакал всякий раз, когда посланный возвращался с известием, что перемены нет, и все уверены, что она умерла.

– Почему же не шел он сам, если считался женихом? – спросила баронесса.

– Он жених в отставке, выгнанный отцом невесты из дома.

– За что? – спросили в один голос обе дамы.

– Видите ли, Зельмина мать была единственной дочерью здешнего зажиточного рыбака Кроля, давно умершего, а сама она умерла, когда Зельме было лет десять.

– Дочь Кроля! – воскликнула баронесса, многознаменательно взглянув на мужа и на свекра.

– Да, и, конечно, как единственное дитя, наследовала все имущество. Фред страшный скряга, ростовщик; женившись вскоре на другой, он завладел бесконтрольно имуществом дочери, тоже единственной от первого брака; теперь же у него человек шесть. Все знают, что источник его теперешнего, довольно значительного капитала – деньги первой жены, а дочери ее он ничего давать не хотел, даже приданого порядочного не сделал. Родные Липгардта и уговорили его потребовать Зельминых денег для нее же. Он послушался и поговорил с старым скрягой довольно крупно, тот выгнал его из дома, дочь же уверил, что Липгардт женится на ней только из-за денег, в силу чего он не позволит ей больше с ним видеться. Дня через два бедная девочка захворала, отец уверяет, что простудилась, очень долго оставаясь в море, а доктор говорит, что на нее всего более подействовало нравственное потрясение.

– А что говорит жених? – спросила графиня.

– Бедный, клянет тот день, когда задумал рассчитывать на женино приданое. Я недавно видел его опять у калитки Фредова дома, и он умолял меня, если Зельма выздоровеет, убедить Фогта, что он готов жениться на ней без всего, даже сам сделает ей подвенечное платье, только бы их скорее обвенчали.

– Папа, – воскликнула Мари, мы с Верой прямо отсюда поедем к Фогту, m-r Мейнгардт нас проводит…

– Нет, – поспешно перебил невестку старый барон, – мы сперва поедем в гостиницу, а там увидим, что нам делать.

Тут только графиня вспомнила представить своим спутникам Мейнгардта, который рекомендовал им большой номер в той же гостинице, где жил сам, уверяя, что лучшего они не найдут во всем Дубельне. Поручив багаж носильщикам, все отправились в гостиницу пешком. Мейнгардт, продолжая восхвалять своего симпатичного чиновника и искреннюю любовь его к невесте, поспешил предложить руку графине, которая и воспользовалась этим случаем, чтобы объяснить ему участие, принимаемое всеми в Зельме Фогт, неожиданным открытием, по старым бумагам, происхождения Зельмы по матери от боковой линии баронов фон Ф. А баронесса в это время, взяв под руку свекра, убеждала его, что теперь, когда известно, что Зельма внучка Кроля, никаких сомнений уже быть не может; права ее на наследство Бланки вполне ясны, и им стоит только поспешить к Фогту обрадовать больную.

– Разве не может быть другой семьи Кролей, или у этих в предыдущих поколениях найтись еще сонаследники? Мы не имеем права действовать опрометчиво.

– Как, папа, неужели вы еще сомневаетесь в буквальной верности полученных нами сообщений и после вчерашнего нового доказательства? Заметьте, что и то оказалось правдой: Зельма страдает действительно сердцем, и мы можем дать ей немного счастья.

– Положим, так, не верить Адольфу IV мы не имеем никакого основания, но, во всяком случае, неразумно будет поразить даже и счастливой вестью такую слабую больную, как Зельма, и вместе с тем открыть тайну неожиданного богатства такому скряге, как Фогт, пока дочь, не будучи замужем, находится еще в его власти.

С этими последними доводами пришлось согласиться и нетерпеливой баронессе. Ей трудно было сидеть в номере в полном бездействии и она уговорила все общество отправиться гулять на морской берег, куда Мейнгардт обещал привести жениха Зельмы, если окажется по новым справкам, что состояние ее, по крайней мере, не ухудшилось.

Благодаря нетерпению баронессы, едва согласившейся дать своим спутникам время напиться чаю, они ранее восьми часов заняли уже скамейку на одном из песчаных бугров, и рассеянно смотрели на море в ожидании Мейнгардта, отправившегося к Фогту, а затем на поиски за Лингардтом.

Ожидать пришлось не менее часа. Мари совсем теряла терпение, считая от нечего делать сновавшие перед ними рыбачьи лодки, когда, наконец, в отдалении показался Мейнгардт под руку с очень юным, высокого роста блондином приятной наружности. Баронесса едва не вскочила к ним навстречу.

– Фрейлейн Зельме лучше, она уснула нормальным сном; доктор сейчас сказал мне, что теперь он не теряет надежды спасти ее, – приближаясь к ним, проговорил Мейнгардт и затем уже представил своего спутника, конфузливо отвесившего низкий, почтительный поклон дамам. От смущения он едва дотронулся до руки, протянутой ему Адольфом.

Немалого труда стоило баронессе добиться от него нескольких слов, так стесняло молодого человека присутствие величественного старика-барона, не обращавшего на него никакого внимания, как будто его совсем тут и не было. Заметив общее стеснение, Вера предложила старому барону походить с ней по берегу; тогда только Липгардт, успокоенный простотой обращения окружающих его, наконец, разговорился.

– Вера, слышишь, – сказала Мари, призывая мимо проходившую графиню, – m-r Липгардт видел у Зельмы Фогт старинный золотой медальон с гербом, доставшийся ей от матери, как семейная драгоценность. Теперь, папа, последнее сомнение исчезло, не правда ли?

Подойдя, старый барон объяснил смущенному молодому человеку, что отдаленная прабабушка Зельмы была в некотором родстве с баронами фон Ф. – факт, подтверждаемый этим медальоном, как надо полагать, с гербом вымершей фамилии фон Ротенштадтов… в силу чего они принимают горячее участие в судьбе его невесты, и постараются уладить их свадьбу, если на то будет желание Зельмы, когда она выздоровеет. Потом, обратившись к невестке, он выразил по-английски надежду, что она не проговорилась о бриллиантах.

– Будьте покойны, папа, – ответила Мари, – я хочу испытать до конца бескорыстную любовь жениха к невесте, и очень желаю, чтобы до самой свадьбы он ничего не знал о ее состоянии.

Прошло около двух недель, в продолжение которых барон Адольф Адольфович успел серьезно переговорить со своим старым знакомцем Фредом, убедившись из этого разговора, что у покойной жены его не осталось ни одного родственника со стороны Кролей, а вместе и убедив его согласиться на свадьбу выздоравливающей дочери с Липгардтом обещанием жениху своего высокого покровительства по службе, уверив притом старого ростовщика, что и он, и отец давно знают Липгардта за очень хорошего человека, вполне достойного их попечения о нем; и вот молодому человеку дозволялось навестить, в качестве жениха, начинавшую оправляться Зельму. Устроив это дело, старый барон заявил, что он не может долее оставлять своего хозяйства и надеется, что молодежь, в том числе и дорогая гостья, не заставят старика скучать одного в замке, а вернутся туда вместе с ним.

Накануне отъезда обе дамы с разрешения доктора вошли в первый раз в комнату больной Зельмы. Маленькая, худенькая, но прелестная блондинка лет двадцати попробовала встать к ним навстречу из большого кресла, куда ее усадили в ожидании почетных гостей, но от слабости и смущения не имела силы приподняться. Легкий румянец волнения показался на ее бледных щечках, когда баронесса крепко ее поцеловала, усаживая обратно в кресло.

– Какая вы прелесть! – сказала она. – Я нахожу Липардта очень счастливым.

– Выздоравливайте скорее, – прибавила графиня, целуя в свою очередь больную, – и мы вернемся в августе в Дубельн на вашу свадьбу, а пока позаботимся о вашем приданом.

– За что такие милости, я ничем их не заслужила, – слабо проговорила девушка.

– Никаких тут милостей нет, все так быть должно, поверьте; когда выздоровеете, мы вам скажем, за что мы вас полюбили, прежде чем познакомились с вами. А теперь не волнуйтесь и до свидания. Доктор позволил только взглянуть на вас. До августа, моя прелесть!

И маленькая баронесса выпорхнула из комнаты, оставив больную сильно озадаченной.

Вскоре пришедший навестить ее Липгардт объяснил ей, по уговору с бароном Адольфом, тоже самое, что было сказано последним Фогту.

– Но почему же, Фрид, ты не говорил мне прежде, что у тебя есть такие высокие покровители? – возразила девушка. – Зачем не сказал этого отцу, это бы во многом изменило его взгляд на нашу свадьбу?

– Мне не хотелось хвастаться… да я и не был уверен… – смущенно ответил Липгардт.

– А я так уверена, что ты говоришь мне не всю правду, что тут скрывается какая-то тайна… Но Бог с тобой, я не хочу допытываться, что именно принесло нам счастье… Когда-нибудь, когда мы будем мужем и женой, наверное, скажешь…

– Скажу, моя дорогая, хотя и сам знаю немного. А теперь не спрашивай, я дал слово молчать тем, кто возвратил мне тебя, моя птичка.

– А я теперь расскажу тебе то, что до сих пор никому еще не говорила, – задумчиво начала Зельма.

– Что такое, – несколько испуганно спросил Липгардт, – отчего не сказала даже и мне; разве и тебе кем-нибудь запрещено?

– Нет, не запрещено, а самой как-то неловко рассказывать… и теперь трудно решиться. Это о сне, который я видела в то время, как лежала будто мертвая, в летаргии, как говорит доктор.

– А, обо сне, – довольно равнодушно отозвался Липгардт.

– Я даже не знаю, сон ли это был, или что иное непонятное, и не умею припомнить, как это началось. Кажется так, что я почувствовала, что меня какая-то сила подымает вверх, все выше, выше, и в тоже время я слышу голос мачехи: умерла? а отец громко зарыдал, и мне стало его жаль, я хотела сказать: нет, жива, и не могла. Тут я подумала, должно быть, так умирают, и очень мне стало страшно; о тебе вспомнила, и еще более захотелось сказать, что я жива, мне ясно представилось, как горько будешь ты плакать. Но вот, я подымаюсь все выше, выше, и уже перестала слышать, что делается на земле, и тогда я вдруг перестала и жалеть всех вас, даже тебя, и почувствовала в душе такое блаженство, о каком прежде понятия не имела, почувствовала еще, что сейчас увижу мою маму. До тех пор я ничего не видала, только чувствовала, а тут вдруг вижу яркий свет, совсем особенный; вокруг меня все так восхитительно, так необыкновенно, что и слов нет для описания; затем вижу возле себя маму, она меня обняла, и на душе у меня стало еще лучше, еще радостнее. Кажется, я ей сказала: «Мне хорошо с тобой, ни за что я от тебя не уйду, не хочу». А она мне ответила – ее ответ и все, что говорилось мне после, я отлично помню так, как будто слышу в эту минуту – «нельзя, дитя; это говорит та, которая дала нам золотой медальон. Она нам близка и по телу и по духу. Ты еще не дожила свой срок на земле, ты должна узнать земное счастье и земное горе, должна подготовить себя к нашей жизни, ты еще не дозрела. Помни только, что надо быть доброй, никому не делать и не желать зла, исполнять божественные законы любви». Последние слова сказала не мама, а другая женщина, сияющая, лучезарная и такая красавица, какой я до сих пор и представить себе не могла, а мама прибавила: «Божественные законы у вас на земле называются заповедями. А это, смотри, это она наша покровительница, она молит за всех нас милосердного Господа, будет молиться и за тебя, чтобы ты пришла к нам так же чиста сердцем в старческой мудрости, как чиста теперь в твоем младенческом неведении. Не забывай нас, живи так, чтобы нам соединиться с тобой в лоне Господнем. Мне жаль отпустить тебя, но так надо». Тут мама исчезла из моих глаз; обняла меня та другая, красавица, и положила мне на сердце руку; мне сделалось еще лучше, блаженство неописанное овладело мною, такое блаженство, перед которым вся земная радость ничто; теперь я не умею и представить себе этого блаженства, решительно не умею. Но продолжалось оно недолго, вскоре все стало вокруг меня омрачаться, я перестала видеть красавицу, хотя все чувствовала ее руку на сердце, но теперь рука ее меня точно давила, мне становилось все тяжелей и тяжелей. «Это земная жизнь возвращается», – подумала я и открыла глаза. Надо мной, нагнувшись, стоял доктор, я его тотчас же узнала… Не правда ли, какой странный сон?

– Забудь его, моя дорогая… хотя, если верить снам, то он обещает тебе долгую жизнь, до старости; но лучше не думать!

– Нет, забывать не надо, надо думать чаще о приказании красавицы быть доброй… Я, знаешь, почему тебе рассказала… мне вдруг показалось, что между красавицей моего сна и неожиданными милостями баронов фон Ф. есть какая-то связь, а теперь не понимаю, почему мне это так показалось… Ты, ради Бога, никому никогда этого не рассказывай, я не хочу, слышишь?

Дав невесте честное слово молчать, Липгардт задумчиво вышел из комнаты. Его поразило странное совпадение золотого медальона, по которому фон Ф. признали свое родство с Зельмой. Но вскоре он махнул, рукой, сказав себе: лучше не думать, ничего тут не поймешь, а только одуреешь, и мгновенно успокоился.

Читатель и сам догадается, что в августе все произошло так, как и следовало: в прелестном свежем наряде, выписанном графиней Воронецкой из Петербурга, в венке из живых мирт и флердоранжа, Зельма Фогт получила благословение пастора, причем свидетелями подписались барон Адольф и Мейнгардт. Графиня и баронесса присутствовали при обряде венчания, а на следующий день навестили новобрачных в их новом гнездышке в Риге, убранном и устроенном на данные ими средства. В это же посещение были рассказаны молодым супругам странные события в замке Ф. и вручены принадлежащие им бриллианты. Зельма, в свою очередь, рассказала баронессе и графине о виденном ею сне. Она сразу сделалась спириткой, но Липгардт долго недоумевал, пока жена его не убедила, что нельзя не верить тому, что принесло им так много счастья и чему верит даже господин барон фон Ф., владелец майората.

Бриллианты, конечно, продадутся, а графине и баронессе удастся приобрести для себя пряжку и серьги, когда те будут оценены компетентными людьми.

Надо полагать, что, когда реставрированный портрет баронессы Бланки будет торжественно помещен на принадлежащем ему месте, Адольф IV исполнит свое обещание, и бароны фон Ф. услышат еще раз из лучшего мира голос, выражающий им благодарность раскаявшегося на земле, а теперь окончательно успокоенного ими предка.