Текст книги "История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 81 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

В связи с публикацией различных книг упоминаются также издательства – «Первина», «Арена», «Никитинские субботники», «Московский Парнас», Л.Д. Френкеля, Госиздат, «Московский рабочий», «Колос», М. и С. Сабашниковых, «Книгопечатник», «Русский книжник», «Дом печати»…

Всё это разнообразие издательств, альманахов, сборников, журналов, которые стали выходить в Москве и Петрограде, внушало оптимистические чувства и желание работать, писать как можно больше…

Возникали споры, разногласия, недоуменные вопросы, порождавшиеся нетерпимостью некоторых литераторов и журналистов, выступавших в «Правде», «Известиях»… Так, в «Правде» была напечатана статья Сафарова, который, не разобравшись в искренних желаниях деятелей «Новой России» и «России», да и других близких этому направлению, огульно осудил все материалы, опубликованные в первых номерах журналов. Пришлось И. Лежневу, ответственному редактору, полемизировать с оппонентом, объяснять, что деятели старой интеллигенции искренне и честно пошли на службу к новой России, пошли на союз с пролетариатом и крестьянством, пошли для того, чтобы внести в происходящую работу обновления свой опыт, свой талант. И трудно с ним не согласиться, когда он полемизирует с теми, кто намерен регулировать и регламентировать всё происходящее в современной литературной жизни. «В области литературы, как и в других сферах современной жизни, мы имеем сейчас небывало пышный расцвет новых форм, – констатирует И. Лежнев. – Достигнуто высокое совершенство стихотворного мастерства, развёрнут многокрасочный спектр повествовательной техники; при всей внешней грубости рафинируется язык, перерождается и усложняется синтаксис. Сколько новых литературных течений, тенденций, потенций!» И необходимо подходить к оценке этого огромного богатства «не с механической простотой одноглазой зоркости, а с аппаратом более чутким и сложным» (Россия. 1922. № 3. С. 12, 15).

И. Лежнев выступил против тех, кто упрощённо, механически подходит к сложнейшим творческим вопросам развития современной культуры и искусства. Упрощение дошло до того, что всю творческую интеллигенцию разделили на коммунистов и врангелевцев, а всех, кто не попадал в эти две категории, заносили в категорию сменовеховцев. И Пильняк, и «Серапионовы братья», и журнал «Россия», и многое другое, левореволюционное, зачислялось в сторонники буржуазной реставрации и прислужники нэпа.

Так вот остро вставали вопросы идейно-творческого самоопределения для писателей, художников, людей творческого труда. Процесс познания сложного и глубокого, пёстрого и противоречивого мира действительности шёл во всех сферах человеческой деятельности. Звонкие, но пустые фразы словно бы повисали в воздухе, на них мало кто из здравомыслящих людей обращал внимание. Но эти фразы уже произнесены, диктующий их тон уже становится заметен в общественной жизни, к ним начинают прислушиваться, хотя звучат они смехотворно для тех, кто знает, что такое свобода, самостоятельность, предприимчивость. С первых своих шагов старая интеллигенция заговорила о свободе совести, о свободе печати, о праве личности высказывать собственные суждения, каких бы вопросов общественной и политической жизни они ни касались. Права человека и гражданина гарантированы провозглашёнными законами и установлениями. Так что писателю можно писать всё то, что наболело, что просится на перо.

Конечно, творческие люди читали и материалы, в которых от имени Революции высказывались решительные прямолинейные предупреждения. Так, перепечатав статью из сборника «Смена вех» в «Справочнике петроградского агитатора» (1922. № 12–13), редакция сопроводила перепечатку статьёй В. Невского «Метод революционного обучения», в которой прямо говорилось: «Пролетариат же умеет ждать и, принимая стремящихся с чистым сердцем в Каноссу, скажет: всякое удобряет коммунистическую ниву. Вы идёте с открытым сердцем. Прекрасно! Будем работать, но помните: Suprema lex – reboluliae lex (высший закон – закон революции)». Жесткие условия, на которых пролетариат принимает сменовеховцев, но всё-таки принимает… Вряд ли все согласятся быть удобрением коммунистической почвы. Другое дело, когда в «Вестнике литературы» (1922. № 2–3) В. Штейн рассуждает о путях возрождения русской интеллигенции: «Невыносимо тяжелые материальные условия жизни и участие в Гражданской войне произвели ужасные опустошения среди нашей интеллигенции. Нельзя позабыть и о сотнях тысяч политических эмигрантов, из которых, вероятно, очень многие совершенно потеряны для России. Особенно прочно, нужно думать, осядут носители русской культуры в южнославянских землях, где легче всего может произойти освоение их туземной культурной средой, где можно ожидать и прямого слияния русской и южнославянской крови путём браков, грозящих прочными узами связать беглецов с новой родиной. Русская эмиграция может послужить основой неожиданного необыкновенного расцвета культуры в Болгарии и Сербии и в то же время привести к крайнему оскудению человеческого капитала, представляющего нашу культуру.

Но Россия не может остаться без интеллигенции. Это значило бы стать на голову ниже, и притом на единственную голову. Все меры должны быть приложены к спасению русской культуры. Есть несколько путей. Прежде всего нужно трепетно беречь столь поредевшие в последние годы остатки русской интеллигенции. Русской интеллигенции будет очень трудно пробивать себе дорогу в народнохозяйственной обстановке, создаваемой новой экономической политикой. Погоня за лёгкой наживой, спекуляция или суровый физический труд, единственно рентабельные в наши дни занятия, не по плечу нашей интеллигенции. Гибель остатков интеллигенции может предотвратить только государственное о них попечение. Другая мера – возвращение эмигрантов из-за границы… Третья мера – подготовка кадров новой крестьянской и рабочей интеллигенции».

6

Трепетно беречь остатки русской интеллигенции… Какому же правительству не понять этого выстраданного русской революцией размышления. Так оно и было на деле… Уже многие старые интеллигенты заявили о себе, опубликовав свои выстраданные книги, Иван Шмелёв, Фёдор Сологуб, Георгий Адамович, Николай Бердяев и многие другие готовы сотрудничать с советской властью, не приспосабливаясь к официальным лозунгам, а пользуясь лишь свободой совести, свободой печати. Появились и молодые писатели, такие как Борис Пильняк и Всеволод Иванов, но они тоже ищут самостоятельности и свободы, без этого не может быть литературы.

Особенно много говорилось в печати о творчестве Андрея Белого, оказавшего подавляющее влияние на всех молодых и начинающих беллетристов. Молчание в годы Гражданской войны сменилось бурной активностью и самого Андрея Белого. В одном из обзоров «Литературной Москвы» Осип Мандельштам писал: «Русская проза тронется вперёд, когда появится первый прозаик, независимый от Андрея Белого. Андрей Белый – вершина русской психологической прозы, – он воспарил с изумительной силой, но только довершил крылатыми и разнообразными приёмами топорную работу своих предшественников». О. Мандельштам с неудовольствием думает о том, что ученики Белого Пильняк и «Серапионовы братья» могут возвратиться в «логово беллетристики, замыкая таким образом круг вращений, и теперь остаётся только ждать возобновленья «Сборников Знания», где психология и быт возобновят свой старый роман…». Много любопытного в литературных обзорах О. Мандельштама. Но, пожалуй, самое интересное – это его рассуждения о художественных особенностях молодых писателей «новой волны».

Наблюдая процесс литературного возрождения и принимая в нём посильное участие, Осип Мандельштам жадно вчитывался в текущие журналы. На первый взгляд суждения О. Мандельштама парадоксальны. Ну почему, если Пильняк или серапионовцы вводят в своё повествование «записные книжки, строительные сметы, советские циркуляры, газетные объявления, отрывки летописей и ещё бог знает что», то их «проза ничья»? «В сущности она безымянна. Это – организованное движение словесной массы, цементированной чем угодно. Стихия прозы – накопление. Она вся – ткань, морфология, – размышляет О. Мандельштам. – Нынешних прозаиков часто называют эклектиками, т. е. собирателями. Я думаю, это – не в обиду, это – хорошо. Всякий настоящий прозаик именно эклектик, собиратель. Личность в сторону. Дорогу безымянной прозе… Почему именно революция оказалась благоприятной возрождению русской прозы? Да именно потому, что она выдвинула тип безымянного прозаика, эклектика, собирателя, не создающего словесных пирамид из глубины собственного духа, а скромного фараонова надсмотрщика над медленной, но верной настройкой настоящих пирамид» (Россия. 1922. № 2. С. 26).

Любопытна и полемика между Максимом Горьким и Михаилом Пришвиным. Вспоминая свою жизнь, случаи жестокости, которые ему приходилось наблюдать, Горький приходит к выводу (статья «Русская жестокость»): «Я думаю, что превалирующая черта русского национального характера – жестокость, – так же, как юмор – превалирующая черта английского национального характера. Это – жестокость специфическая, это своего рода хладнокровное измерение границ человеческого долготерпения и стойкости, своего рода изучение, испытание силы сопротивляемости, силы жизненности.

Самая характерная черта русской жестокости – художественная изобретательность, дьявольская утончённость… Единственное, что способствует, по моему глубокому убеждению, развитию утончённой жестокости в России, – это чтение житий святых, мучеников, излюбленнейшее занятие наших грамотных крестьян.

Я говорю о жестокости не как о проявлении вовне извращённой или больной души отдельных индивидуальностей, – такие случайности – дело психиатров. Я говорю здесь о массовой психике, о душе народа, о коллективной жестокости… Но где же – спрашивается, наконец, – тот добродушный и созерцательный русский крестьянин, неустанный искатель истины и справедливости, которого так прекрасно и убеждённо описывала русская литература XIX века?

В свои молодые годы я сам с восторгом искал этого человека по всей русской земле, но я его не нашёл. Я находил везде грубого реалиста, хитрого мужика, который, когда это ему было выгодно, умел прикидываться дураком…» (Новая Россия. 1922. № 2. С. 141–143).

Через несколько недель М. Горькому ответил М. Пришвин в «Письмах из Батищева»: «Ждали мы, ждали слова живого, и вот Алексей Максимович (Горький) натужился и удивил всех нас, сидящих, безмерно: жестокость (?) русского народа выходит от чтения жития святых.

От понимающих людей наверно уж ему, бедному, жестоко досталось, и не буду я разводить критику…»

Конечно, не только о статье Горького в письмах М. Пришвина; он пытается разобраться и понять, почему сейчас возникают противоречия в деревне, доводящие до драки, поножовщины, до серьёзного недовольства жизнью, порядками, которые установила советская власть. Нет, утверждает М. Пришвин, русской жестокости как национальной черты характера, нет художественной изобретательности и дьявольской утончённости, а бывают порой порывы взаимной злобы от неправильно, несправедливо устроенной жизни в деревне. И рассказывает о том, как бывшая учительница, заведующая детской колонией, вышла замуж за деревенского парня в надежде на «беспечальное житьё», а деревенская жизнь оказалась настолько тяжкой, что ей всё время кажется, словно её кто «обухом пристукнул». Нет, муж её жалеет, а вот хозяйство – маленькое (корова, лошадь, два подсвинка, две овцы, двенадцать кур), а приходится вставать до восхода и ложиться спать перед рассветом, всё время спать хочется… Разговорился М. Пришвин с бывшей учительницей, разобрались, в чём же дело… Если раньше крестьянин работал у помещика «из полу или из трети» и полностью обеспечивал свою живность кормами, то теперь распределяет луга Луговая комиссия. В комиссии оказываются люди, падкие до взяток, берут хлебом, самогонкой, поросятами, выделяя подносителям лучшие луга, а кто не умеет этого делать, получает похуже, а их в деревне большинство, вот и начинается свара. Мужики выходят с косами и начинают доказывать свою правоту. Потом, одумавшись, возвращаются к работе. И опять задача: если бы у каждого был отдельный участок, то не спешили бы скосить в любую погоду, а дожидались бы «вёдра». М. Пришвин и учительница высказались за отдельные участки для каждого крестьянина, семейный подряд экономически выгоднее, чем коллективный. И людям спокойнее, и земле: «Будь хозяйство на отдельном участке, там бы ни делиться, ни спешить, – работай, когда есть силы и погода хорошая…»

Подводя итоги творческих дискуссий, Исай Лежнев обратил внимание на главную характерную черту времени: появились люди, «желающие регулировать литературную жизнь и быть акушерами нового слова», «у нас сейчас заострился интерес к литературе в политических кругах, – своего рода декаданс, или новейшего вида меценатство, когда люди после прозаических продналоговых забот обращаются к поэзии и эстетике. И, конечно, политический профессионализм сказывается и в подходе к вопросу и во вкусах. Все разговоры роковым образом сползают на идеологию…» (Россия. 1922. № 3. С. 12). А это большая беда, которая вскоре и проявилась.

7

В высших политических кругах РКП(б) возникла мысль прекратить полемику в обществе, которое мчится к мировой революции и никакие нэпы это движение не остановят.

Ленин умирал, удар следовал за ударом… В минуты просветления Ленин диктовал свои последние статьи, письма, распоряжения… Сталкиваясь с проявлениями чуждой идеологии, Ленин обращался к стойким защитникам революции по вопросам, которые давно обсуждались в руководстве:

«Т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции.

Надо это подготовить тщательнее. Без подготовки мы наглупим. Прошу обсудить такие меры подготовки.

Собрать совещание Мессинга, Манцева и ещё кое-кого в Москве.

Обязать членов Политбюро уделять 2–3 часа в неделю на просмотр ряда изданий и книг, проверяя исполнение, требуя письменных отзывов и добиваясь присылки в Москву без проволочек всех некоммунистических изданий.

Добавить отзывы ряда литераторов-коммунистов (Стеклова, Ольминского, Скворцова, Бухарина и т. д.).

Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. Поручить всё это толковому, образованному и аккуратному человеку в ГПУ.

Мои отзывы о питерских двух изданиях:

«Новая Россия» № 2. Закрыта питерскими товарищами. Не рано ли закрыта? Надо разослать её членам Политбюро и обсудить внимательнее. Кто такой её редактор Лежнев? Из «Дня»? Нельзя ли о нём собрать сведения? Конечно, не все сотрудники этого журнала кандидаты на высылку за границу.

Вот другое дело питерский журнал «Экономист», изд. ХI отделом Русского технического общества. Это, по-моему, явный центр белогвардейцев. В № 3 (только в третьем!!! это note bene) напечатан на обложке список сотрудников. Это, я думаю, почти все – законнейшие кандидаты на высылку за границу.

Все это явные контрреволюционеры, пособники Антанты, организация её слуг и шпионов и растлителей учащейся молодёжи. Надо поставить дело так, чтобы этих «военных шпионов» изловить и излавливать постоянно и систематически и высылать за границу.

Прошу показать это секретно, не размножая, членам Политбюро, с возвратом Вам и мне, и сообщить мне их отзывы и Ваше заключение». 19/V (1922).

Ленин».

В это время философский журнал «Мысль» был уже закрыт, едва успев выпустить два номера. Журнал «Экономист» («явный центр белогвардейцев») был закрыт в июне 1922 года.

Откроем второй номер «Экономиста». Статья С.И. Зверева «Накануне Генуи»… С горечью автор пишет, что мечты о великих социальных достижениях, которые мы пытались осуществить уже при жизни нынешних поколений, так и остались мечтами. Пережитый великий кризис отбросил страну далеко назад в хозяйственном и культурном развитии, и Россия в настоящее время может мечтать лишь о довоенном уровне, «и лишь от него, и через него, двинуться к дальнейшим достижениям в областях хозяйства и культуры нации».

Казалось бы, здравые мысли высказывает С.И. Зверев, есть, конечно, скрытая полемика с вождями революции, но вполне уважительная, корректная, а призыв упорно трудиться, создавая материальные ценности, вполне соответствует духу времени.

Может быть, не понравилась статья В.М. Штейна «Нищета и роскошь»? Действительно, статья пронизана нравственной болью и злободневной остротой, приведено много фактов, свидетельствующих о том, что принесла война Европе и России – голод и нищету. В.М. Штейн всерьёз анализирует причины того, что новая экономическая политика не даёт ощутимых результатов: оживает только мелкая и средняя промышленность, «по-прежнему влачит жалкое существование крупное производство».

Пожалуй, наиболее глубокой и до сих пор злободневной является статья Питирима Сорокина «Влияние голода на социально-экономическую организацию общества». Полемизирует с упрощёнными представлениями Н. Бухарина и Преображенского, высказанными в «Азбуке коммунизма» (М., 1920). И делает вывод: там, где принуждение, непременно воцаряются голод и нищета.

Умные, талантливые, знающие экономисты высказывают мысли, которые их волнуют и тревожат, порой предсказывают, как Питирим Сорокин, последствия принудительного этатизма, который уже господствовал в нашей экономической деятельности; нэп же, которым восторгаются и предлагают идти этим путём, захватил только малюсенькую частичку нашей экономики: производство пирожных и подобных предметов потребления.

Скорее всего, вызвала раздражение статья А.Л. Рафаловича «Новая экономическая политика», в которой автор сразу же говорит, что ничего нового в этой политике, в сущности, нет: новой может быть названа лишь экономическая политика, проводившаяся с конца 1917 года до половины 1921 года: «Это было, действительно, нечто новое в экономической области… Подобная экономическая политика привела страну к большим затруднениям, почему и пришлось эту политику ликвидировать, и искать спасения в её коренном изменении». И автор рисует картины той экономической жизни, которая возникла сразу же после Октябрьской революции. Повсюду возникла разруха, «сельское хозяйство России постепенно превращалось в бесплодную смоковницу», разрушен транспорт, «национализированные промышленность, транспорт и торговля» приносили «огромный убыток, принуждающий прибегать к всё увеличивающейся бумажноденежной эмиссии». И автор приходит к выводу, что полная разруха народного хозяйства возникла как результат «огосударствления всего производственного процесса, учёта и распределения государством всех результатов этого процесса, уничтожения частной собственности, аннулирования денег и т. д. … Отмена принципов, на которых строится хозяйственная жизнь в современных исторических условиях, превратила цветущие поля в пустыни, потушила фабричные трубы, остановила железные дороги, заставила умирать от голода население… Можно было победить Колчака и Юденича, Деникина и Врангеля – но пришлось сложить оружие перед гранитною стеною законов, управляющих экономическим бытиём народов…».

Так программные теоретические положения марксистов рухнули от столкновения с реальной жизненной действительностью.

Рафалович, исследуя различные стороны экономической жизни России, сельское хозяйство, торговлю, промышленность, финансы и пр., приходит к заключению, «что новая экономическая политика в современном объеме её мероприятий, в состоянии дать лишь очень немного… Новая экономическая программа справедливо осуждает прошлое…» Автор статьи доказывает, что декреты о натуральном налоге, заменившем продразвёрстку, оказались чрезвычайно сложными и трудновыполнимыми из-за многочисленных инструкций и дополнений. В результате в деревнях и сёлах научились скрывать количество пахотной земли: «Исчезли неизвестно куда с лица земли русской миллионы десятин пашни, и тщетно налоговая инспекция и особые комиссии разыскивали по российским степям пропавшие без вести десятины… Так ответило крестьянство на новую экономическую политику. Нужно признать, что ставка на натуральный налог проиграна; очевидно, что «припрятанная» земля появится вновь на свет Божий и вновь будет обрабатываться лишь когда наступят иные условия и иные времена…»

И следующая статья – «Проблемы народного хозяйства при социалистическом строе» Б.Д. Бруцкуса – полна интересных и свежих мыслей, острых, полемичных, но ни в одной строчке её нет «белогвардейщины», нет «пособника Антанты» и «растлителя учащейся молодежи».

Талантливые писатели и экономисты, предлагая работать с советской властью, высказали свои честные мысли, но советская власть отвергла их. В их мыслях был и тот самый протест, который подвигнул Леонида Каннегиссера убить Урицкого, но форма этого протеста была не террористской, а интеллектуальной. Но им не удалось двинуть развитие России по своим строго продуманным экономическим путям. Н.В. Монахов, А.С. Изгоев, Г.Ф. Чиркин, А.Л. Рафалович, Б.Д. Бруцкус в двух номерах «Экономиста» подвергли острой критике высказывания лидеров большевизма о введении новой экономической политики и предрекли скорейший её крах. Этого большевики не могли себе позволить…

В ноябре 1922 года из Петербурга были высланы больше двухсот писателей, философов, экономистов, математиков, журналистов, среди них Л.П. Карсавин, Н.А. Бердяев, С.Л. Франк, Н.О. Лосский, И.И. Лапшин, А.С. Изгоев, П. Сорокин и другие – все они «метлой» Дзержинского и Троцкого были выметены из России как «контрреволюционеры, пособники Антанты», «шпионы и растлители молодёжи», как утверждал В.И. Ленин.

Троцкий по этому поводу без сожаления сказал:

– Те элементы, которых мы высылаем и будем высылать, сами по себе политически ничтожны. Но они потенциальное оружие наших возможных врагов… В случае новых военных осложнений все эти наши непримиримые и неисправимые элементы окажутся военно-политическими агентами врага.

Лев Троцкий жил в Кремле, но часто уезжал в Архангельское, бывшую усадьбу князя Феликса Юсупова, и целыми днями бродил по прекрасному парку, отдаваясь ничегонеделанию, потом входил в кабинет и часами писал свои статьи, воспоминания, записки с указаниями своим помощникам. Одна за другой выходили его книги…

Вместо уехавших представителей творческой интеллигенции и просто бежавших из Советской России Бунина, Куприна, Мережковского и Гиппиус, Шаляпина и других двух-трёх миллионов граждан, разъехавшихся по всему миру, Лев Троцкий и близкие его духу большевики решили создать свою творческую пролетарскую интеллигенцию.

Картина художественной жизни в начале 20-х годов была настолько пёстрой, столько было различных направлений, течений, кружков, групп, столько было разноречивых программ, деклараций, что, скажем, В.В. Вересаев (Смидович, 1867–1945), приехав в Москву после длительного отсутствия, как он вспоминает, просто оторопел от неожиданности. На улице он увидел множество расклеенных объявлений, в которых сообщалось о литературных вечерах неоклассиков, неоромантиков, символистов, футуристов, презантистов, имажинистов, ничевоков, эклектиков. «Сколько стойл нагородили сами себе художники, как старательно стремится каждая группа выстроить себе отдельное стойлице и наклеить на него свою особую этикетку!» – с горечью писал В. Вересаев. И тут же высказывал сокровенное желание «вместо этой длинной конюшни с отдельными стойлами увидеть табун диких лошадей, не желающих знать никаких сектантских стойл, свободно скачущих через загородки всяких деклараций» ( Вересаев В.Что нужно для того, чтобы быть писателем // Печать и революция. 1923. № 1. С. 12).

Писатели – участники литературных группировок «Серапионовы братья» (1921), «Перевал» (1923), «Кузница» (1920), групп «Октябрь», «Молодая гвардия», «На посту» и т. д. – расходились в понимании ряда основных проблем литературы и искусства, между ними шла острая литературная борьба.

Новая действительность поставила перед художниками главный вопрос: каким должен быть человек – таким же, как и в жизни, сложным, противоречивым, «пегим», когда новое уживается со старым, или художник может искусственно возвысить человека, перестраивающего жизнь, отбросить всё старое, христианский и православный гуманизм, милосердие, неприязнь к чужому добру и другие моральные качества старого общества, что ещё мешает ему стать целиком носителем новой нравственности, новых моральных устоев.

В реальном движении искусства 20-х годов, сквозь пёструю ветошь манифестов и деклараций, сквозь мимолётные категорические лозунги, проступает главное: само развитие литературы, зачастую не желавшей считаться с односторонними положениями тех или иных теоретиков. И не случайно в активе русского литературного движения остались произведения наиболее талантливых писателей, безотносительно к их групповой принадлежности, будь то рапповцы Александр Фадеев, Демьян Бедный (настоящее имя и фамилия Ефим Алексеевич Придворов, 1883–1945), Николай Погодин (настоящая фамилия – Стукалов, 1900–1962), Александр Афиногенов (1904–1941), не входившие в группировки Максим Горький, Леонид Леонов, Алексей Толстой, «серапионы» Константин Федин, Михаил Зощенко, Николай Тихонов, Всеволод Иванов, «кузнецы» Николай Ляшко и Фёдор Гладков (1883–1958), конструктивисты Илья Сельвинский (настоящее имя Карл, 1899–1968), Вера Инбер (1890–1972), Эдуард Багрицкий (Дзюбин, 1895–1934), Владимир Луговской (1901–1957), лефовцы Владимир Маяковский, Николай Асеев (1889–1963), Борис Пастернак, перевальцы Михаил Пришвин и Андрей Платонов.

Дело было не в принадлежности к той или иной группировке, а в отношении к революции, строительству новой действительности, в отношении к поразительным реформам, меняющим человека и его мораль, в отношении к новому человеку и его новым чертам. Одни писатели в своих новаторских поисках шли по неуклонному пути сближения с народом, с жизнью, всё глубже и глубже познавая объективные, ведущие закономерности противоречивой и страдальческой эпохи, и тогда в своих книгах они всё более правдиво воссоздавали реальный мир в его трагических противоречиях и конфликтах; другие всё дальше и дальше отходили от жизни народа, теряли почву под ногами, не понимая основных тенденций, не отличая главного от второстепенного; одни своим искусством звали человека к активной жизни, видя в своём герое человека большого, гордого в своих порывах, благородного в своих поступках, другие в поисках героя бродили по закоулкам человеческого общежития, находили там только маленького, забитого несчастьями человека, смиренного, запуганного, страдающего.

Среди многочисленных журналов, возникших с началом нэпа, можно выделить «Вестник литературы», в котором опубликовали свои статьи всё те же публицисты Питирим Сорокин («Смена вех» как социальный симптом» (1921. № 12), Александр Изгоев. «Личность и власть» (1922. № 1) всё на ту же тему – о самостоятельности творческой личности, о её независимости от власти. Это было самое главное условие для писателя. В «Вестнике литературы» был особый отдел под названием «Летопись дома литераторов», который отделился от «Вестника литературы» и стал самостоятельным журналом – «Литературные записки», но тоже требовал творческой независимости. Во втором номере журнала за 1922 год была опубликована статья Аркадия Горнфельда, в которой утверждалось, что русская литература будет создаваться в эмигрантской среде, но вышло только три номера, и в третьем номере большая подборка статей о «Серапионовых братьях».

Лев Натанович Лунц (1901–1924) в 1921 году стал одним из организаторов литературной группы «Серапионовы братья», от имени которой выступил с теоретическими декларациями, в которых главнейшим тезисом было провозглашение автономии искусства от власти и свободы человеческой личности в спорах об общественном устройстве. «Почему мы «Серапионовы братья» Лев Лунц напечатал в журнале «Литературные записки» (1922. № 3), а свои размышления о влиянии западноевропейской литературы (сам он окончил отделение романистики филологического факультета Петроградского университета) на русскую он изложил в статье «На Запад», опубликованной в Берлине в журнале «Беседа» под редакцией М. Горького (1923. № 2). М. Горький имел полную информацию о «серапионах» от Льва Лунца, Константина Федина, Вениамина Зильбера (Каверина)… Сам писал о «серапионах», познакомился со многими в 1920–1921 годах, всячески их поддерживал, хорошо знал о том, что подготовленная к постановке пьеса Лунца «Вне закона» (Беседа. 1921. № 1) была запрещена цензурой, увидевшей намёки на Октябрьскую революцию в том, что в некоей выдуманной стране рабочий-каменотёс поднимает бунт и свергает герцога, возглавляет правительство и становится тираном. В 1923 году Лев Лунц уехал из России в Германию, к родителям, которые ещё раньше эмигрировали, и лечился, но болезнь сломила его, и в 1924 году он скончался. Он, как и Леонид Каннегиссер, не принял диктатуру пролетариата с её чудовищной несправедливостью по отношению к русскому народу, писал свои сочинения с бунтующим подтекстом, в частности, в пьесе «Город Правды» (1924) он показывает идеальное коммунистическое государство, лишённое христианского гуманизма и милосердия, как это было и на самом деле.

В своих воспоминаниях «Устная книга» Н. Тихонов описал Дом искусств в Петрограде (бывшая квартира братьев Елисеевых, миллионеров-бакалейщиков, сбежавших за границу), где в конце 1920 года начали селиться разные писатели. «Населявшие его люди были невероятно несхожи друг с другом, – писал Н. Тихонов. – Тут жили и старые, и молодые, люди разных поколений и жанров. Рядом с сестрой художника Врубеля – молодые писатели вроде Лунца и Слонимского, рядом со скульптором Ухтомским – Аким Волынский, автор сочинений о Леонардо да Винчи и Достоевском. Жили писатели Ольга Дмитриевна Форш и Леткова-Султанова, помнящая Тургенева. Жила баронесса Икскуль, которую написал ещё Репин. Жила Мариэтта Шагинян, кстати, она поселилась в помещении бывшей ванны Елисеевых. Жил и полубезумный поэт Пяст, переводчик, и мрачный Грин, молчаливый и необщительный. Был ещё Чудовский, бывший критик эстетского журнала «Аполлон», написавший статью в защиту буквы ять.

Чтобы оправдать название дома – «Дом искусств», в нем были устроены студии. Студию критики вел, например, Корней Чуковский, поэзии – Гумилёв… Волынский основал школу танцев и ведал этой студией.

Читались лекции по разным отраслям искусств.

Устраивались вечера поэзии, куда вход был общедоступный, где выступали Мандельштам, Анна Радлова, Всеволод Рождественский, Павлович, Ходасевич, где читал свою поэму «150 000 000» приехавший из Москвы Маяковский; эта поэма прочитана была впервые в Ленинграде в Доме искусств» (Вопросы литературы. 1980. № 6. С. 108).