Текст книги "История русской литературы XX века. Том I. 1890-е годы – 1953 год. В авторской редакции"

Автор книги: Виктор Петелин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 81 страниц) [доступный отрывок для чтения: 29 страниц]

В это время Александр Блок узнал, что в московском Литературно-художественном кружке с докладом о судьбах русского символизма выступил Вячеслав Иванов, о том, что докладчика поддержали Андрей Белый и Эллис, а Валерий Брюсов отозвался о докладе холодно. Вячеслав Иванов прислал Блоку письмо, приглашая его выступить после того, как он произнесёт доклад в Петербурге: в письме говорилось, что он скажет о современном состоянии символизма, о том, что вызвало «сенсацию» в близких ему кругах в Москве и что вызвало идейный раскол с Брюсовым. Блок знал исходные положения доклада Вячеслава Иванова и почти две недели работал над своим выступлением. 8 апреля 1910 года Блок выступил с докладом «О современном состоянии русского символизма» в Обществе ревнителей художественного слова. Блок, как и Иванов, отправили свои тексты в журнал «Аполлон», где оба доклада были напечатаны (1910. № 8). 26 марта 1910 года Блок набросал план своего выступления в обществе, где отметил важнейшие теоретические соображения: что мир волшебен, он противостоит позитивизму и утилитаризму, художник свободен, ему всё позволено: «Старый символизм – окончился. Мы переходим в синтетический период символизма», «Символ должен стать динамическим – обратиться в миф» (Записные книжки. С. 168). И в докладе эти записи воплотились в убедительные и логически выстроенные слова. Символистом можно только родиться, осмыслить что бы то ни было вне символа нельзя – вот один из главных выводов доклада А. Блока. «Мой вывод таков: путь к подвигу, которого требует наше служение, – завершал свой доклад Блок, – есть – прежде всего – ученичество, самоуглубление, пристальность взгляда и духовная диета. Должно учиться вновь у мира и у того младенца, который живет ещё в сожжённой душе.

Художник должен быть трепетным в самой дерзости, зная, чего стоит смешение искусства с жизнью, и оставаясь в жизни простым человеком» (Собр. соч. Т. 5. С. 436).

Начавшаяся полемика после этих выступлений Иванова и Блока свидетельствовала лишь об одном – у каждого символиста было своё мнение и о символистах и о том, что они сделали в литературе. В. Брюсов тут же написал статью «О «речи рабской» (Аполлон. 1910. № 9), затем последовала статья Андрея Белого «Венок или венец» (Аполлон. 1910. № 11), затем С. Городецкий написал статью «Страна Реверансов и ее пурпурно-лиловый Бедекер» (Против течения. 1910. 15 октября), а Д. Мережковский как бы подводил итоги дискуссии в статье «Балаган и трагедия» (Русское слово. 1910. 14 сентября). Блок написал ответ Мережковскому, посчитав выступление того клеветническим, но так и не послал его в редакцию газеты или журнала.

Затем начинаются циклы стихотворений – «Снежная маска», «Возмездие» («О доблестях, о подвигах, о славе»), «На поле Куликовом», «Россия» («Опять, как в годы золотые…»), «Кармен», «Соловьиный сад», – которые сделали имя Александра Блока бессмертным.

Мировая война, участие в ней в качестве табельщика 13-й инженерно-строительной дружины Земского и городского союзов (Земгора), сбор материалов для будущих работ, другой творческой работы просто не возникает в его поэтической душе… Февральскую революцию Блок встретил восторженно, начал работать редактором стенографических отчётов Чрезвычайной следственной комиссии по расследованию преступлений царского правительства. Собирает материал для статьи «Последние дни старого режима». «Переворот 25 октября, крах Учредительного Собрания и Брестский мир Ал. Ал. встретил радостно, с новой верой в очистительную силу революции, – писала М.А. Бекетова. – Ему казалось, что старый мир действительно рушится, и на смену ему должно явиться нечто новое и прекрасное. Он ходил молодой, веселый, бодрый, с сияющими глазами и прислушивался к той «музыке революции», к тому шуму от падения старого мира, который непрестанно раздавался у него в ушах, по его собственному свидетельству. Этот подъем духа, это радостное напряжение достигло высшей точки в то время, когда писалась знаменитая поэма «Двенадцать» (январь 1918 г.) и «Скифы». Поэма создавалась одним порывом вдохновения, сила которого напоминала времена юности поэта.

«Двенадцать» и «Скифы» появились впервые в газете «Знамя труда», в журнале «Наш путь» и в том же 1918 г. были напечатаны отдельной книжкой в московском издательстве «Революционный социализм» со статьей Иванова-Разумника. Поэма произвела целую бурю: два течения, одно восторженно-сочувственное, другое – враждебно-злобствующее, боролись вокруг этого произведения. Во враждебном лагере были такие писатели, как Д. Мережковский и З. Гиппиус. Одни принимали «Двенадцать» за большевистское credo, другие видели в них сатиру на большевизм, более правые возмущались насмешками над обывателями и т. д.» (Воспоминания об Александре Блоке. С. 172).

И кредо, и сатира – одновременно, если только посмотреть на поэму объективно. Революция не была одномоментной, революция была многоплановой, когда большевистские лозунги превращались в сатирические обличения конкретных образов. Любовь Дмитриевна часто и с успехом читала эту поэму на театральных представлениях, на одном из них к ней подошёл А.И. Куприн и поблагодарил за исполнение поэмы. Сатира Блока в поэме обращена не только к буржуям, к старому миру, который пал и остатки его разрушаются на глазах действующих лиц, но и к лику красногвардейцев, вставших в строй «двенадцати» с самого дна общества и бодро шагающих по площадям отживающего мира, – прежде у них ничего не было, ни дома, ни семьи, ни родины.

Есть точные указания самого автора поэмы «Двенадцать», которые многое проясняют в творческом замысле поэта, приведу их полностью, чтобы устранить те споры, которые существовали в восприятии поэмы: «…в январе 1918 года я в последний раз отдался стихии не менее слепо, чем в январе 1907 («Снежная маска», сборник стихов, посвященный Наталье Николаевне Волоховой) или в марте 1914 (сборник стихов «Кармен», посвященный артистке Музыкального театра Любови Александровне Дельмас. – В. П.). Оттого я и не отрекаюсь от написанного тогда, что оно было писано в согласии со стихией: например, во время и после окончания «Двенадцати» я несколько дней ощущал физически, слухом, большой шум вокруг – шум слитный (вероятно, шум от крушения старого мира). Поэтому те, кто видит в «Двенадцати» политические стихи, или очень слепы к искусству, или сидят по уши в политической грязи, или одержимы большой злобой, – будь они враги или друзья моей поэмы.

Было бы неправдой, вместе с тем, отрицать всякое отношение «Двенадцати» к политике. Правда заключается в том, что поэма написана в ту исключительную и короткую пору, когда проносящийся революционный циклон производит бурю во всех морях – природы, жизни и искусства; в море человеческой жизни есть и такая небольшая заводь, вроде Маркизовой лужи, которая называется политикой; и в этом стакане воды тоже тогда происходила буря, – легко сказать: говорили об уничтожении дипломатии, о новой юстиции, о прекращении войны, тогда уже четырехлетней! – Моря природы, жизни и искусства разбушевались, брызги встали радугою над ними. Я смотрел на радугу, когда написал «Двенадцать»; оттого в поэме осталась капля политики.

Посмотрим, что сделает с этим время. Может быть, всякая политика так грязна, что одна капля ее замутит и разложит все остальное; может быть, она не убьет смысла поэмы; может быть, наконец – кто знает! – она окажется бродилом, благодаря которому «Двенадцать» прочтут когда-нибудь не в наши времена. Сам я теперь могу говорить об этом только с иронией; но – не будем сейчас брать на себя решительного суда. 1 апреля 1920» (Собр. соч. Т. 3. С. 474–475).

Чуть ли не первым откликнулся на выход в свет поэм «Двенадцать» и «Скифы» Андрей Белый. 17 марта 1918 года Андрей Белый, назвав «Скифы» такими же огромными и эпохальными, как «Куликово поле», советует Блоку соединять «с отвагой и осторожность». В ответном письме Блок благодарит друга за поддержку, действительно, в январе и феврале он ощущал «такое напряжение», что «начинал слышать сильный шум внутри и кругом себя и ощущать частую физическую дрожь». И советует другу не пугаться поэмы «Двенадцать». А 12 августа 1918 года Александр Блок в письме Ю.П. Анненкову выражает согласие с его иллюстрациями к отдельному изданию поэмы «Двенадцать», художник увидел то, что он задумал: «Для меня лично всего бесспорнее – убитая Катька (большой рисунок) и пес (отдельно – небольшой рисунок). Эти оба в целом доставляют мне большую артистическую радость, и думаю, если бы мы, столь разные и разных поколений, – говорили с Вами сейчас, – мы многое сумели бы друг другу сказать полусловами». Блок решительно возражает против рисунков «Катька с папироской» и «с Христом». В рисунке «Катька с папироской» чувствуется «неожиданный и нигде больше не повторяющийся налет «сатириконства». Никакой сатиры, пишет Блок, в образе Катьки не должно быть. Не угадал художник и образ Христа: «Он совсем не такой: маленький, согнулся, как пес сзади, аккуратно несет флаг и уходит» (Собр. соч. Т. 8. С. 514). И образ Иисуса Христа возник неожиданно для поэта, ведь он писал поэму в состоянии экстаза, возник, и никуда от него не денешься.

Близко знавший Блока и часто бывавший у него В.А. Зоргенфрей, вспоминая дни после Октябрьского переворота, рассказал, как Блок резко осуждал пальбу под окнами его квартиры, вместе с тем, наблюдая, как грабят погреба, говорил: все это сложившееся надо принять; он же упомянул, как Блок лихорадочно составлял письмо М. Пришвину, назвавшему Блока в газете «Воля страны» (16 февраля 1918 года) «большевиком из «Балаганчика» (Ответ Александру Блоку). Но самое интересное в воспоминаниях В.А. Зоргенфрея – это отношение к поэме «Двенадцать», которую он прочитал ещё в рукописи в конце января 1918 года. «О «Двенадцати» написано много и будет написано еще больше, – отмечал он. – Одни видят в «Двенадцати» венец художественного достижения и все творчество Блока предыдущих периодов рассматривают как подход к этому достижению; для других «Двенадцать» – стремительное падение с художественных высот в бездну низкого политиканства… Туман современности, еще не рассеявшийся, кутает эту поэму в непроницаемую броню; художественная ее ценность слабо излучается сквозь серую пелену, и только смутно давят очертания тяжеловесного целого… В представлении многих, Блок, по написании «Двенадцати», стал «большевиком»; приняв совершившееся, понес за него ответственность. Столь примитивное толкование устраняется даже тем немногим, что доступно в настоящее время обнародованию из личных о нем воспоминаний.

«… На память о страшном годе» —написал Блок на моем экземпляре «Двенадцати», а весною этого года, перебирая вместе со мною возможные названия для моей книги, сказал уверенно: «Следующий сборник (после «Седого утра»), куда войдут «Двенадцать» и «Скифы», я назову «Черный день».

Этого «страшного» и «черного» не обходил он молчанием в разговорах, не смягчая и не приукрашивая, а лишь пытался осмыслить и освятить… После «Скифов» и «Двенадцати» перестал А.А. писать стихи. Неоднократно пытался я говорить с ним об этом, но объяснения А.А. были сбивчивы и смутны. «Разреженная атмосфера… множество захватывающих и ответственных дел…» ( Зоргенфрей В.А.Александр

Александрович Блок // Александр Блок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980. Т. 2. С. 27–28).

О судьбе Александра Блока, «очень значительной и знаменательной судьбе», откровенно и смело написал Николай Бердяев в статье «Мутные лики» (1923), посвящённой анализу воспоминаний о Блоке Андрея Белого: «В ней совершилась трагическая гибель ложной софианской романтики, изобличалось ее внутреннее бессилие. «Прекрасная Дама» не реальна, не онтологична у А. Блока. К бытийственной Софии тут нет даже отдаленного касания. Все погружено в мутную и двоящуюся атмосферу. И нет духовного сопротивления этой мути и двоению. «Балаганчик», очень замечательная вещь А. Блока, есть гибель «Прекрасной Дамы». Изобличается нереальность, неподлинность, неонтологичность всего. Мрак нарастает в душе А. Блока. Но вот за несколько лет до смерти ещё раз А. Блоку является призрак «Прекрасной Дамы», София в страшном небывалом обличье. Он увидел ее в образе русской революции. Тут образ Софии погружается в окончательную муть, погибает всякая явность в восприятии образа божественности. А. Блок жестокой смертью поплатился за свою галлюцинацию, за странный обман, которому он поддался. Он пишет «Двенадцать» – изумительную, почти гениальную вещь, лучшее, что было написано о революции. В «Двенадцати» дается подлинный образ революции со всей ее страшной жутью, но двойственность и двусмысленность доходят до кощунства. Тут А. Блок позволяет себе страшную игру с ликом Христа. Романтически мечтательное софианство А. Блока не открыло ему пути к восприятию лика и образа Христа. Через Христа только можно было преодолеть соблазн двоящихся мыслей. После этого жизнь А. Блока погружается в окончательный мрак. Вновь меркнет для него обманчивый образ «Прекрасной Дамы», и он остается перед бездной пустоты. Он умирает от духовной болезни, от объявшего его душевного мрака и неверия. А. Блок – неверующая душа, всю жизнь тосковавшая по вере. Он видел обманчивые зори, миражи в пустыне и не увидел истинной зари. Так в трагической судьбе его изобличается ложь всего этого пути, всего этого течения в русской духовной жизни. Литература предчувствовала революцию, революция в литературе совершилась раньше, чем в жизни. Но пророком может быть назван лишь тот, кто духовно возвышается над этой стихией, о которой он пророчествует» (В кн.: О русских классиках. М., 1993. С. 324).

В последние годы жизни Блока часто говорили о его пессимизме. В письме 10 декабря 1920 года Г.П. Блоку Александр Блок писал: «Не принимайте во мне за «страшное» (слово, которое Вы несколько раз употребили в письме) то, что другие называют еще «пессимизмом», «разлагающим» и т. д. Я действительно хочу многое «разложить» и во многом «усумниться», но это – не «искусство» для искусства, а происходит от большой требовательности к жизни; от того, что, я думаю, то, что нельзя разложить, и не разложится, а только очистится. Совсем не считаю себя пессимистом» (Собр. соч. Т. 8. С. 531).

И словно напутственным завещанием служат слова Александра Блока в письме Надежде Александровне Нолле-Коган от 8 января 1921 года. Поэт, «бесконечно отяжелевший от всей жизни, на 99/100 слабый, грешный, ничтожный, но 1/100, лучшую свою часть, готов передать её ребенку, «человеку близкого будущего»: «Это пожелание такое: пусть, если только это будет возможно, он будет человек мира,а не войны, пусть он будет спокойно и медленно созидать истреблённое семью годами ужаса. Если же это невозможно, если кровь все ещё будет в нём кипеть, и бунтовать, и разрушать, как во всех нас, грешных, – то пусть уж его терзает всегда и неотступно прежде всего совесть, пусть она хоть обезвреживает его ядовитые, страшные порывы, которыми богата современность наша и, может быть, будет богато и ближайшее будущее… Жалейте и лелейте своего будущего ребёнка; и если он будет хороший, какой он будет мученик, – он будет расплачиваться за всё, что мы наделали, за каждую минуту наших дней» (Там же. С. 532).

И дети, рождённые после Октябрьского переворота, в самом деле «мученики» и действительно расплачивались за всё то, что сделали революционеры в ходе новых преобразований, «за каждую минуту наших дней».

Блок А.А.Собр. соч.: В 8 т. М.—Л., 1960–1963.

АлександрБлок в воспоминаниях современников: В 2 т. М., 1980.

Бекетова М.А.Воспоминания об Александре Блоке. М., 1990.

Николай Степанович Гумилёв
^{(3 (15) апреля 1886 – 25 августа 1921)}

В семье морского врача коллежского советника Степана Яковлевича Гумилёва (через полгода произведён в статские советники) и его жены Анны Ивановны (в девичестве Львовой, дворянский род Львовых внесён в родословную книгу Тверской губернии), обоих православного исповедания, в Кронштадте 3 апреля 1886 года родился сын Николай – поэт, критик, общественный деятель. После отставки С.Я. Гумилёва, последовавшей за рождением Николая и получением пенсии, чаще всего жили в Царском Селе, где купили двухэтажный дом с садом и флигелями. В детстве произошло несчастье: пьяная нянька уронила Николая на разбитую бутылку, была повреждена бровь, что сделало его косоглазым и не пригодным, как показало будущее, к воинской службе. Начальное образование Николай получил дома, как только научился читать, рано стал сочинять басни, а потом – стихи. Весной 1895 года поступил в приготовительный класс царскосельской гимназии, но тягот её не выдержал, родители наняли домашнего учителя. Через год он поступил в гимназию Я.Г. Гуревича. Учился плохо, особенно по языкам, но увлекался зоологией и географией.

Летом 1897 года по состоянию здоровья С.Я. Гумилёва переехали в Железноводск, но, вернувшись в Петербург, Николай стал ходить во второй класс гимназии Гуревича.

Все эти годы Николай очень много читал – Майн Рид, Жюль Верн, Фенимор Купер, Гюстав Эмар, Луи Буссенар, Пушкин, Лермонтов, Жуковский, Тютчев, Лонгфелло, Мильтон, Кольридж, Ариосто, посещал Мариинский театр, Александринский, присутствовал на пушкинских торжествах в Царском Селе, где с торжественной речью выступал директор Николаевской царскосельской гимназии Иннокентий Анненский.

По рекомендации врачей С.Я. Гумилёв с семьёй переехал в Тифлис, не сдавший экзамены за четвёртый класс в Петербурге Николай Гумилёв второй раз учился в четвёртом классе 1-й Тифлисской мужской гимназии, много писал, прозу и стихи, 8 сентября 1902 года газета «Тифлисский листок» напечатала стихотворение Н. Гумилёва «Я в лес бежал из городов…» – такое бывало в его юности: убегал, скрывался, потом возвращался. В Тифлисе он познакомился с дочерью основателя тифлисского русского театра М.М. Маркс, которой посвятил 14 любовных стихотворений, которые были записаны в альбом, случайно сохранившийся. В 1903 году семья вернулась в Царское Село, Н. Гумилёв учился в седьмом классе царскосельской гимназии, читал Бальмонта, Брюсова, философа Владимира Соловьёва, Ф. Ницше. 24 декабря 1903 года он познакомился с Анной Горенко, тоже учившейся в Царском Селе. Месяца через три Анна впервые побывала у Гумилёвых. На выпускном вечере брата Дмитрия Горенко Анна и Николай Гумилёв объяснились, Николай сделал ей предложение, но получил отказ.

«Страсть к путешествиям рано начала волновать душу Коле, – вспоминала его сестра Александра. – Ему хотелось ехать в неизведанные страны, где ещё не ступала нога европейца. Для этой цели он начал тренироваться: много плавал, нырял, стрелял без промаха, но охотиться не любил…» (В кн.: Гумилёв Н.Сочинения: В 3 т. Т. 3. М., 1991. Хроника. С. 349). В этой же «Хронике» много приведено документов и свидетельств о детских и юношеских годах становления поэтического таланта Николая Гумилёва, собранных Е. Степановым и другими литературоведами и историками литературы.

В 1905 году Н. Гумилёв издал в количестве трехсот экземпляров первую книгу стихотворений «Путь конквистадоров», где женские образы навеяны дружбой с Анной Горенко, будущей Анной Ахматовой. Первый отклик на этот сборник принадлежал Валерию Брюсову, который не обошёл недостатков начинающего автора. Так зародилась тесная творческая связь между Брюсовым и Гумилёвым. Их переписка играет большую роль в становлении поэтического осознания, самого себя и своих устремлений. С Анной Горенко он не виделся года полтора, затем были встречи, разговоры, чтение стихов, Анна тоже писала стихи, а месяца через два снова сделал ей предложение и снова ушёл ни с чем.

В мае 1906 года Н. Гумилёв получил аттестат зрелости, а в июне того же года – публикации в журнале «Весы» и газете «Слово». И на полгода он уезжает в Париж, посещает лекции в Сорбонне, видится с парижскими знакомыми Брюсова, посещает выставку «Два века русской живописи и скульптуры», устроенную Дягилевым, пишет стихи, в том числе поэму «Маскарад», посвящённую баронессе де Орвиц-Занетти, с которой у него был, как свидетельствуют современники, короткий роман, пишет статьи, прозу, пьесу «Шут короля Батиньоля». Очень обрадовало его письмо от Анны Горенко. В ответном письме он снова сделал ей предложение. Попытки познакомиться с Д. Мережковским, З. Гиппиус, Д. Философовым и войти в их круг оказались неудачными. С русскими художниками М.В. Фармаковским и А.И. Божеряновым Н. Гумилёв затеял издавать новый «двухнедельный журнал искусства и литературы» – «Сириус». Первый номер журнала послали В. Брюсову и в Киев Анне Горенко с просьбой прислать стихи для публикации. Во втором номере журнала опубликовано первое стихотворение Анны Горенко – литературный дебют Анны Ахматовой. И что ещё примечательно: 2 февраля 1907 года она написала письмо С.В. фон Штейну, в котором есть очень ценное признание: «…Я выхожу замуж за друга моей юности Николая Степановича Гумилёва. Он любит меня уже 3 года, и я верю, что моя судьба быть его женой…» (Там же. С. 352).

Николай Гумилёв вернулся в Петербург по призыву властей для прохождения воинской комиссии. В мае был в Москве, встретился с В. Брюсовым в его «Скорпионе», передал подборку стихов в журнал «Весы». «После нашей встречи я был в Рязанской губернии, в Петербурге, – писал Н. Гумилёв В. Брюсову 21 июля 1907 года, – две недели прожил в Крыму, неделю в Константинополе, в Смирне, имел мимолетный роман с какой-то гречанкой, воевал с апашами в Марселе и только вчера не знаю как, не знаю зачем очутился в Париже» (Там же. С. 353).

В Париже Гумилёв познакомился в мастерской художника С. Гуревича с Е.И. Дмитриевой, молодой обаятельной поэтессой, увлекавшейся и живописью, будущей Черубиной де Габриак, которая через два года станет причиной конфликта Гумилёва и Волошина. И писал стихи, посылал их в журналы и газеты, «Русская мысль», «Перевал», «Золотое руно», «Русь», «Раннее утро». В 1908 году в Париже Н. Гумилёв издал за свой счёт «Романтические цветы» – книгу, посвящённую А. Горенко. По свидетельству историков и биографов, у Анны предполагали туберкулёз, от которого недавно умерла её сестра. Современники и друзья знали о том, что экстравагантная, вспыльчивая натура Николая Гумилёва могла в случае кризиса пойти на самоубийство. Андрей Горенко тоже знал об этих критических минутах и рассказал об этом Анне, которая тут же прислала благоприятную телеграмму.

От воинской службы Гумилёва освободили. Творческой энергии было хоть отбавляй, и он писал и прозу, и стихи, журнал «Весы» регулярно их публиковал, триста экземпляров сборника стихов «Романтические цветы» вышли из типографии.

Вернувшись в Россию, Н. Гумилёв продолжал входить в литературный мир, познакомился с редакциями газет и журналов, газета «Речь» публиковала его рецензии на литературные новинки – так появились рецензии на книги Кузмина, Брюсова, Сологуба, Ремизова, Верховского, напечатал свои рассказы «Черный Дик», «Последний придворный поэт», познакомился наконец-то с В. Ивановым на его «Башне», с А. Толстым, А. Ремизовым, П. Потёмкиным, В. Комаровским, С. Городецким, познакомился с художниками, артистами, с М. Волошиным. Приехала в Петербург и Е.И. Дмитриева, с которой Гумилёв не раз встречался.

Н. Гумилёв, А. Толстой, П. Потёмкин попросили Вячеслава Иванова прочитать им курс лекций о поэзии, Иванов согласился, так возникла так называемая «Про-Академия», потом преобразованная в «Академию стиха» (Общество ревнителей художественного слова), сюда приходили и Осип Мандельштам, и Анна Ахматова. «Вы наверное уже слышали о лекциях, – писал Н. Гумилёв в апреле 1909 В. Брюсову, – которые Вячеслав Иванович читает нескольким молодым поэтам, в том числе и мне. И мне кажется, что только теперь я начинаю понимать, что такое стих…»

По совету отца Н. Гумилёв поступил на юридический факультет Петербургского университета, потом перешёл на филологический факультет. Начал собирать новую книгу стихотворений, пишет много статей, стихотворений, прозу.

25 мая 1909 года Волошин приглашает Гумилёва, Е. Дмитриеву, А. Толстого с супругой и многих других в Коктебель, обещает покой, творческую свободу и поклонение дарам природы. Весь июнь в Коктебеле Николай Гумилёв работал над поэмой «Капитаны», рассчитывал на взаимность с Елизаветой Дмитриевой, но ничего не получилось, был мрачен, неразговорчив, собирал камни. И не знал о том, что М. Волошин и Е. Дмитриева задумали разыграть сногсшибательную игру, послав в журнал «Аполлон» стихи Е. Дмитриевой под вымышленным именем – Черубина де Габриак. Эта интрига привела к нашумевшей дуэли. По счастью, последствий дуэли не было никаких.

Гумилёв по-прежнему бывал в «Башне» Вячеслава Иванова, в журнале «Аполлон», горевал о неудачной дуэли, встречался с друзьями. 26 ноября Гумилёв, Кузмин, Потёмкин, Толстой выехали в Киев. Гумилёв милостиво был встречен Анной Горенко. 29 ноября состоялся вечер современной поэзии, Гумилёв читал «Сон Адама» в присутствии Анны Горенко, которая наконец-то согласилась стать его женой.

30 ноября Гумилёв отправился в длительное путешествие в Абиссинию, побывал во многих городах, говорил на пяти языках сразу, признавался он в одном из писем, 2 февраля 1910 года был в Киеве у Анны Горенко. В Царском Селе скончался его отец, С.Я. Гумилёв, его похоронили на Кузьминском кладбище в Царском Селе.

Преимущественно в журнале «Аполлон» Гумилёв постоянно публикует «Письма о русской поэзии», читает множество поэти ческих сборников. Наконец, 16 апреля 1910 года в издательстве «Скорпион» выходит третья книга стихотворений Гумилёва – «Жемчуга».

В. Брюсов тут же известил Н. Гумилёва о выходе книги и высказал одобрительный отзыв. «Я вполне счастлив, что Вы, мой первый и лучший учитель, – писал Гумилёв В. Брюсову, – одобрили их. Считаться со мной как с поэтом придется только через много лет». Кроме В. Брюсова, о книге написали В. Иванов, С. Ауслендер, Г. Чулков, В. Гиппиус, И. Ясинский, В. Львов-Рогачевский, Л. Войтоловский, Е. Янтарёв, Н. Абрамович. В это же время в журнале «Аполлон» была опубликована первая теоретическая статья «Жизнь стиха». Гумилёв выехал в Киев. А далее – по «Хронике»: «25.04. – Означенный в сем студент С.-Петербургского университета Николай Степанович Гумилёв 1910 года апреля 25 причтом Николаевской церкви села Никольской Слободки Остерского уезда Черниговской губернии обвенчан с потомственной дворянкой Анной Андреевной Горенко». До 2 мая молодые прожили в Киеве, а потом – в Париж, в начале июня поселились в доме Гумилёвых в Царском Селе (Там же. С. 364–365).

По общему мнению критиков, литературоведов и действующих поэтов-символистов, символизм, сделав свое дело, угасал. Гумилёв придумал новое течение развития поэтической мысли – акмеизм, но и это предначертание просуществовало недолго. Вокруг названий поэтических течений возникали споры, конференции с долгими обсуждениями, но вскоре все поняли, что только правдивое искусство привлекает внимание читателей, а символизм, акмеизм, футуризм – это лишь попытки найти более разнообразные и многогранные средства передачи реальной действительности. «Пишите правду!» – раздавалось со всех сторон, и многие соглашались, но по-прежнему искали новые возможности обогащения поэтического языка.

В 1912 году у Гумилёвых родился сын – Лев Николаевич Гумилёв, будущий историк и географ. Но вскоре Н. Гумилёв и А. Горенко-Ахматова расстались (псевдоним Анны – это фамилия прабабушки), хотя во время военных действий не раз встречались.

Как только началась Первая мировая война, Гумилёв тут же пошёл на войну добровольцем, учился в офицерской школе, в 1915 году ушёл на фронт. За героические действия на фронте получил два Георгиевских креста, в 1915 году написал «Записки кавалериста», опубликованные в «Биржевых ведомостях», но угар прошел, остыл и к войне. Его снова потянуло к искусству. В конце 1915 года у Гумилёва выходит сборник стихотворений «Колчан» (М. – Пг., 1916). В марте 1916 года в чине прапорщика был отправлен в Русский экспедиционный корпус на Салоникский фронт. Побывал в Лондоне, в Париже, познакомился с английскими и французскими писателями, увлёкся художниками Н. Гончаровой и М. Ларионовым и в 1918 году вернулся в Россию. Встретился с Анной Ахматовой, которая попросила у него развод – она выходит замуж за В. Шилейко. Так начался заключительный этап жизни Н.С. Гумилёва.

Он ещё не растерял романтических представлений о революции. В разговорах с Кузминым, Лозинским задумали продолжать деятельность издательства «Гиперборей», Гумилёв порадовался выходу пьесы «Дитя Аллаха» в только что вышедшем «Аполлоне» (1917. № 6–7), на литературных вечерах встречался со всеми своими друзьями и коллегами, слушал «Двенадцать» А. Блока. В июне 1918 года поехали с А. Ахматовой в Бежецк для свидания с сыном. Анна Ахматова вспоминала эту поездку: «Мы поехали к Левушке в Бежецк. Было это на Троицу. Мы сидели на солнечном холме, и он мне сказал: «Знаешь, Аня, я чувствую, что я останусь в памяти людей, что жить я буду всегда…» 10 июня Ахматова надписала Гумилёву «Белую стаю»: «Моему дорогому другу Н. Гумилёву с любовью А. Ахматова».

В это время одна за другой вышли три книги Н. Гумилёва: африканская поэма «Мик», сборник стихотворений «Костёр», китайские стихи «Фарфоровый павильон».

Как только М. Горький задумал создать издательство «Всемирная литература», он начал собирать талантливых и знающих языки писателей для работы в издательстве. Жребий пал и на Н. Гумилёва, который с увлечением работал в издательстве – переводил английских и французских классиков, видя в этом огромную культурную ценность. Одновременно читает лекции для начинающих поэтов. Тогда же женится на А.Н. Энгельгардт. Относительное благополучие продолжалось недолго, всё чаще его выводили из себя постановления и приговоры ЧК и её всесилие. Правдивый и честный человек, он не скрывал своих симпатий и антипатий.

Он много выступал на вечерах, много ездил по России там, где не шли бои, знакомился с новыми поэтами и поддерживал их, сблизился с Осипом Мандельштамом, с художником Юрием Анненковым, с Пястом, с Г. Ивановым…

3 августа 1921 года был подписан ордер, в котором указывалось: «Произвести обыск и арест Гумилёва Николая Степановича, проживающего по Преображенской ул., д. 5/7, кв. 2, по делу № 2534 3 авг. 1921». В Доме искусств Н. Гумилёв был арестован. Дело № 2534 – это дело В. Таганцева, руководителя группы заговорщиков. 5 августа редакция «Всемирной литературы» направила в Петроградскую ЧК письмо, в котором просила рассмотреть причины ареста Н. Гумилёва и освободить его из-под ареста. 6 августа был допрошен В. Таганцев. 7 августа умер А.А. Блок. 9 августа следователь ЧК Якобсон допросил Н. Гумилёва.