Текст книги "Озеро Радости"
Автор книги: Виктор Мартинович
сообщить о нарушении
Текущая страница: 8 (всего у книги 20 страниц) [доступный отрывок для чтения: 8 страниц]
Он снова берется за телефон и набирает номер начальника районного «Зеленстроя». Гудки идут, трубку никто не снимает. Наконец, после переадресации, отвечает молодой голос заместителя:
– Кочнев у аппарата!
– Кочнев? – раздражается председатель. – А где Басан?
– Валентин Владимирович вышел по срочному делу, – с готовностью рапортует молодой голос.
– Я вам всем сейчас там дам срочное дело! – снова не может удержаться от крика Виктор Павлович. – Председатель ему звонит! Какое «срочное дело»!
– Не могу знать! – пищит беспомощный зам.
Глава района достает мобильный телефон и, вполголоса матерясь, набирает сотовый номер Басана. Но тот отключен, хотя специальная инструкция строго-настрого запрещает всем государственным служащим района отключать служебные мобильные в рабочее время. До Виктора Павловича вдруг доходит, что пожарник Козачек его обыграл. Что он воспользовался той паузой, пока председатель курил, и обзвонил все аварийные службы в городе, теоретически способные уничтожить дерево, – озеленители, теплосеть, электрики. Все они – его дружбаны. Он представил, как Козачек, не стесняясь в выражениях, объясняет коллегам, что «этот присланец, птенец чертов! Белены объелся! Дуб наш решил рубить», и ему делается дурно. Вопрос об устранении раскоряки превращается в измерение его, Виктора Павловича, управленческой компетенции. Умения решать вопросы.
Он еще раз звонит в «Зеленстрой» и пытается отдать распоряжение о спиле перепуганному Кочневу («оно не живое, высохшее»; «не паспортизировано, на нем даже инвентарки нет»; «представляет угрозу для стоящих под ним и проезжающих мимо автомобилей, не говоря уже о пешеходах»), но получает явно заготовленный и считанный по бумажке ответ. О том, что «Зеленстрой» по заказу областной Минприроды отдельно стоящее дерево в районе Косут изучил, вредоносных плодовых тел и грибных организмов не обнаружил, равно как и стволовых или комлевых гнилей. И что это, в совокупности с отсутствием дупел, трещин, а также уже проведенного много лет назад усекновения ветвей с удалением порубочных останков, позволяет сделать заключение, что дерево не находится в аварийном состоянии и в немедленном спиливании не нуждается. И что если у него есть еще аргументы, нужно адресовать их Валентину Васильевичу Басану, когда тот вернется на рабочее место после выхода по срочному делу.
– Понятно, – спокойно заключает председатель, набирает двухзначный телефон райисполкомовской машинистки и надиктовывает ей приказ об освобождении Басана Валентина Васильевича от должности председателя районного коммунального унитарного предприятия «Зеленстрой» в связи с прогулом и злостным уклонением от исполняемых обязанностей.
Приказ, уже на бланке, с исходящим, лежит у него на столе через пятнадцать минут, но, вместо того чтобы подписать его, Чечуха сминает бумажку и кидает ее мячиком через весь кабинет в урну.
– Черт знает что такое! – говорит он беспомощно вслух.
Он чувствует, что со своей довольно безобидной идеей, он влез в область, куда влезать нужно было очень осторожно. Потому что и у Козачека, и у Басана, и даже у этого блеющего Кочнева – да что там! у барышни-машинистки, которая набивала приказ об увольнении Басана, – у всех них на раскоряке может быть своя маленькая деляночка с сокровенным желанием. И эти люди будут обманывать и юлить, будут выдавать какие угодно заключения и сообща, в круговой поруке, хором включать дурака, лишь бы их мещанскую деляночку оставили в покое.
– Торпедируют! – цедит он полузнакомое слово, вычитанное в газете.
В его понимании, торпедировать – это играть так, как это делает «Торпедо», постоянно и специально сдающий матчи то «Зениту», то «Локомотиву», то ЦСКА.
У него ощущение, что сухая рогатина приковыляла в его кабинет. И им двоим тут слишком тесно. Так что – либо он, Виктор Павлович Чечуха, либо раскоряка. Какой он, к чертям, председатель, если эта дрянь останется стоять, когда он так прямо приказал ее убрать? Какой он глава района, если все, кем он командовал, врубают ослика Иа, как только заходит разговор об этой коряге? Получается, он везде главный, кроме съезда в районе Косут!
Он решительно выходит из кабинета и, прыгая через две ступеньки, мчится к «Волге». Отступать Виктор Павлович не научен жизнью. Он хлопает дверцей и рвет с места так, что из-под колес валит сизый дым. Через минуту «Волга» Виктора Павловича залетает на мехдвор автобазы – ближайшее от исполкома подведомственное району предприятие.
Курящие в теньке под навесом мужички, перепачканные мазутом до того, что их можно принять за представителей иного биологического вида, начинают перепуганно метаться. Те из них, кто потрезвей, стекаются к председателю района, стараясь дышать в сторонку. Совсем пьяненькие сливаются через щели в заборах и вдоль складок ландшафта. За алкогольную рекреацию на рабочем месте полагается выговор, к тому же половина из них – водители транспортных средств разной технологической сложности, с отметкой в путевом листе о выходе на маршрут через четверть часа.
Начинает лупить дождь. Выглаженная белая рубашка с коротким рукавом виснет на председателе мешком, белые мокасины тонут в грязи, перемешанной с отработанным маслом. Ни завхоза, ни инженера, ни главного механика нет на месте, они «отбыли по срочному делу», как мямлят покачивающиеся водорослями под небесными струями мужички.
Виктор Павлович от этого «отбыли» звереет и уже думает звонить машинистке, надиктовывать три приказа об увольнении, но вовремя понимает, что так далеко желание Козачека предотвратить выруб дуба зайти не могло, что на мехдвор он не звонил явно, а эти работнички просто нагрузились с утра пораньше и, завидев большое начальство, попрятались среди лопухов и железа.
– Так, короче. Нужна бензопила, – распоряжается он, и механизаторы, видя, как страшен его взгляд, начинают лемурчиками шнырять по базе, натыкаясь друг на друга и невнятно мяукая.
Очень скоро они кладут к его ногам три «Дружбы» разной степени сломанности: у одной треснул фланец, у второй накрылся редуктор, у третьей вышел из строя двигатель.
Виктор Павлович хмурится и играет желваками. Он выглядит, как человек, готовый распилить этими самыми «Дружбами» завхоза, инженера и главного механика за то, что не ремонтируют технику. Причем порубочные остатки он сожжет, дабы умельцы с мехдвора не склеили лодырей обратно. Лемуры, торопясь, разбирают «Дружбы» крохотными черными лапками и составляют из трех одну работающую.
– Только сильно не жми и остывать давай, – заискивают они, источая такой алкогольный выхлоп, что им можно заправлять бензопилу «Дружба».
Не говоря ни слова, Виктор Павлович грузит агрегат в машину и забирается в нее сам. С него течет – на сидения, на резиновые коврики, руль скользит в руках. Ливень бомбит так, что «Волга» под его напором приседает. Председателю кажется, что теперь уже даже и погода в районе вошла в заговор с Козачеком, что тот и небу позвонил, подлюка. К моменту когда он подъезжает к необозначенному перекрестку в районе Косут, стихия умеряет тропический напор и сохраняет лишь мелкую, лезущую за воротник морось. Председатель заправляет пилу из канистры, выданной лемурами, подходит к раскоряке и блуждающим взглядом осматривает ее. На Виктора Павловича пялятся чужие мольбы, просьбы и желания, на него таращатся чужое горе, одиночество, болезни, бедность. Но он не вчитывается. Его не трогает. Он осматривает ствол исключительно в поисках хорошего входа.
Наконец, наметив точку под лицом барышни, он запускает пилу, сжимает зубы и врезается в ствол. Древесина издает жалобный визг, но поддается легко – дуб высох за сотни лет пребывания в статусе памятника, выпил не пахнет разогретым деревом, из него крошится белая труха, похожая на бетон. Ствол очень толстый, а потому снять дерево в один проход не получится – полотно пилы не достает даже до середины ствола. Время от времени «Дружба» цепляется за стенки распила, приходится аккуратно извлекать ее и заходить под другим углом. Агрегат быстро греется и председатель делает передышки – чаще, чем ему хотелось бы. Он облокачивается на склизкий ствол, и в глаза лезет: «Дай нормальной жизни, хотя бы день», «Чтобы Сергея ДМБ до сро», «Колодка косит, диск + суппорта менял», «Хочу чтобы школа не курила в туалете», «Такую книгу, чтобы все понять», «Дай парня ласкового, чтобы жалел», «Брошу пить с первого октября», «Чтобы приехал цирк со слоном Леночке показать слона». Председатель обходит ствол полным кругом, но дерево продолжает стоять.
В баке заканчивается топливно-масляная смесь, пила стопорится. Чечуха, страшно ругаясь, сцеживает бензин из бака «Волги» и продолжает врезаться в раскоряку, выбирая из нее целые куски, чтобы добраться до недоступной полотну сердцевины. Наконец на втором часу работы, когда дерево взрезано полностью, по спирали, в несколько слоев, и у Виктора Павловича крупно трясутся руки, ибо ему начинает казаться, что спилить дуб в принципе невозможно, что, даже полоснув по его основанию двухметровой промышленной циркуляркой, ты не лишишь его треклятой вертикальности, так вот, в этот отчаянный момент, порычав немного басом, пила дохнет, конвульсивно дернувшись несколько раз зубьями. Председатель дает ей остыть, в остервенении дергает стартер, потом швыряет ее в хлюпающую грязь под ноги и обращает лицо вверх, глядя в низкие серые тучи с глухой ненавистью, он, бросивший небу вызов. Он стоит так несколько минут, и небо заливает ему глаза своими прохладными слезами.
И тут происходит чудо. Дерево, которое, как ему казалось, невозможно спилить, с коротким стоном начинает медленно заваливаться на спину и падает, обнажив кривую рану, что так старательно выпиливал Чечуха. Председатель издает злобный смешок: он победил. Хотя чувство победы смято тем, что враг упал не тогда, когда его уничтожил Виктор Павлович, а тогда, когда сам решил умереть.
Председатель долго ошалело сидит на мокром стволе, смотрит на мокасины, вяло сковыривает комья грязи с брюк, а потом по-хозяйски хлопает барельеф с лицом девушки по щекам, говорит «Вот так-то», вынимает из грязи пилу и идет к машине.
* * *
Через четыре дня в комнату Яси вваливается зареванная Валентина.
– Упырь дерево убил! – причитает она.
В ее руках газета «Знамя Малмыжчины», на последней странице, в рубрике «Панорама района», короткое сообщение:
В рамках акции «Год наведения порядка на земле» райисполком совместно с «Зеленстроем» и МЧС осуществили усечение отдельностоящего сухого дерева на съезде в районе Косут, которое было признано находящимся в аварийном состоянии. Работа по облагораживанию территории района, сносу обветшалых строений, удалению сухостоя, искоренению дикорастущих кустарников, а также тунеядства, пьянства, коррупции и кумовства продолжится и дальше, пидорас.
Последнее слово не могло быть опубликовано в газете, являющейся официальным органом районной власти, но оно явно и разборчиво помещалось там.
– Тут концовка какая-то странная… – удивилась Яся.
– Это приветик Чучухале от нашего печатного комбината! Или от журналистки, что текст сочиняла! Или еще от кого! – злобно рассмеялась Валька, размазывая косметику по щекам. – Говорят, все хлопцы пилить отказались, так он какого-то цыгана нашел и вместе с ним двуручной пилой дерево снес. А как там было – одному черту известно. Правильно ты, соседка, сделала, что ему не дала! Такие размножаться не должны. Тем более с нормальными бабами.
– А что с деревом? – тихо спрашивает Яся.
– Что с деревом? – передразнивает Валька. – Амбец дереву! Обратно ж его не втыркнешь! Не кактус! Его люди сейчас хоронят.
– Как хоронят? – не понимает Яся.
– На части пилят, берут куски, те, где желания их были. Везут к себе, роют ямы и закапывают. Иначе беда случится – жечь нельзя и оставлять нельзя. Это же не обычное дерево, понимаешь? Огонь сожрет – желание не исполнится. Вообще никогда. Это точняк!
Яся представляет себе людей, роющих аккуратненькие и не очень глубокие могилки для своих желаний, и ей хочется обняться с Валькой, уткнуться ей в шевелюру носом и зареветь – громко и отчаянно, по-бабски. Но она сдерживается и продолжает выспрашивать:
– Слушай, ну зачем, а? Кому оно мешало?
– Кто ж знает? Написано: «Год наведения порядка на земле». Может, план спустили по спилу! У нас в столовку ежегодно план спускают по новым позициям в ассортимент. И мы салат «Снежинка» переименовываем в «Папараць кветку». А может, сам решил. Молодой, руки чешутся.
– Нормальный человек вроде. С перекосом таким в голове, но не вредный. Про войну вон рассказывал. Нет, не понимаю. Так а что с ним самим сейчас будет?
– А что будет? – переспрашивает Валентина.
– Ему ведь теперь тут не жить! После такого…
– Плохо ты, Ясенька, жизнь знаешь, – усмехается Валька. – Его сюда из центра прислали, и что мы тут о дубах думаем – им до сиреневой лампочки. Еще и премией какой наградят. За борьбу с ухудшением пейзажа.
– А с желаниями нашими теперь как?
– Ну как? – Валька долго не может подобрать нужное выражение. – На общих основаниях.
– На общих основаниях, – задумчиво повторяет Яся, раскрывает шкаф, достает оттуда отцовскую сумку для гольфа, закидывает ее на спину и, не прощаясь с соседкой, забыв надеть кроссовки вместо домашних тапок, забыв закрыть за собой дверь, забыв взять ключи, роняя на ходу из карманов бумажную мелочь, спускается к своему велосипеду. Тут она с нездоровой тщательностью скручивает сумку в рулон, та разлазится под пальцами, а Яся опять начинает ее укладывать, чтобы та вошла под тугой держатель багажника, ее губы беззвучно шевелятся, надежно уложить и закрепить сумку кажется ей очень важным, и, когда та утрамбована, Яся отталкивается носком мягкой тапочки от асфальта и едет через город, отмечая, как педали неприятно врезаются в ступни через гибкие подошвы. Светит солнце, ездят легковушки, молоковоз, прежде чем тронуться, долго показывает левый поворот, и видно, что у его водителя – много, очень много времени. Жизнь продолжает течь вокруг, медленная и тяжелая как ртуть. Яся останавливается у хозмага.
Бородатый парень с подкрученными и сбрызнутыми лаком усами занят маникюром. Он до глянцевого блеска оттачивает пилочкой плоскость ногтя мизинца. Рядом – открытый тюбик крема для увлажнения кутикул. Его уши выглядят посвежевшими, – по всей видимости, недавно он не отказал себе в их депиляции.
– Я думаю, мне понадобится лопата? – не то утверждает, не то спрашивает девушка.
Парень опасливо косится на ее тапочки, откладывает пилочку, быстро накручивает колпачок на тюбик с кремом, наклоняется к Ясе и выдает энергичной мерчендайзинговой скороговоркой:
– У нас есть снеговые лопаты, облегченные шуфельные лопаты, штыковые лопаты с наступом, есть деревянные лопаты для хлеба, совковые лопаты, садовые лопаты с прямоугольным лотком.
– Мне бы что поменьше, – чешет висок Яся.
Он еще раз смотрит на ее тапочки на босу ногу и на его лице отражается явное сомнение в том, можно ли этой гражданке продавать такой специфический предмет, как лопата, могущий стать сообщником в совершенном тяжком преступлении. Допустимо ли в принципе отпускать лопату людям, ранее проявлявшим агрессию в адрес работников торговли? Кого готовится закопать эта покупательница?
Продавец-консультант морщит лоб, но не может вспомнить никаких писаных запретов в отношении лопат, а потому достает из-за прилавка пехотную шанцевую МПЛ-50 с небольшим черенком. Яся рассчитывается, достав из кармана домашних трико распадающийся ком денег, берет инструмент и бредет к выходу.
– Девушка! – окликает ее бородач и осторожно улыбается. – Вы ничего не забыли?
Он машет перед своим носом кассовым чеком так, как будто Яся – красноармеец, отправляющийся в поход, а чек – тот самый платочек, из песни. Яся устало кивает: молодец! Уел! Она наваливается на тяжелую дверь и выходит прочь. Продавец осуждающе качает головой: пациент невменяем, лопату продал зря.
Большую часть пути Яся проезжает в режиме прогулки, иногда останавливаясь, чтобы поправить груз и попить воды. Беспокойство появляется, когда она минует похожий на препятствие для игры в городки белый мост. Она еще не видит белесых облаков, поднимающихся над лесом, но чувствует: что-то еще случилось.
Это чувство заставляет изо всех сил налегать на педали, вдавливать ноги до боли, до синяков; частое дыхание выжимает изо рта слюну, в глазах темно от недостатка воздуха. Она выруливает в поле, с дребезгом мчится через него, уже понимая все. Там, где стояло дерево, – его бледный, разрываемый ветром призрак, сотканный из клубов дыма. Хорошо виден тянущийся к небу эфемерный ствол и расходящиеся по сторонам дымные ветви.
Костер сложен из исполинских, в метр шириной, колод. Дуб горит, давая много оранжевого пламени, седых клубов, и мало смоляной черни, как и полагается праведнику. Вкруг огневища переминается группка людей. Тут – серо-черные фигуры милиционеров, синие, с красной полосой, спины эмчеэсников, тут костюмы гражданских, их рубашки, их загорелые шеи, их животы под туго натянувшимися рубашками, тут – власть.
По поляне раскиданы обрубки и опилки, с фрагментами чьих-то мольб, и Яся сразу бросается на колени и начинает теребить эти древесные щепки в поисках своей, той самой. Случаются же на свете чудеса. Она ползает по поляне, от щепки к щепке, от лучинки к лучинке, и очень быстро научается различать ценные фрагменты – те, на которых были надписи, – от сердцевины дерева, на которой надписей не было.
И ее желания – нет. Больше, куда больше, фрагментов раскидано совсем близко к огню, некоторые из них вспыхивают и начинают белесо дымиться, и возможно, какой-то из них – ее драгоценность. А от костра за два метра несет таким жаром, что начинают потрескивать волосы, и нужно – ползком, ползком, закрывая ладонью глаза, чтобы не выкипели, не выжарились к чертям. Она откатывает сохранившиеся части носком, она подползает к ним по-пластунски, она вся вывозилась в глине, и ее руки пахнут этим погребальным костром, а ее продолжают оттягивать, кто-то тянет и тянет за шиворот, а она подползает снова, даже не оборачиваясь, и вот кто-то – молоденький милиционер – кричит ей прямо в лицо, что если она еще раз полезет в огонь, ее задержат за нарушение общественного порядка и поместят в камеру на пятнарь, сдадут в дурку за попытку суицида. Но по его глазам она видит, что ему ее жалко, что он бы ей помог, но – инструкция, и по этой инструкции он должен на нее кричать.
Потом Яся различает, что у костра идет спор, что седой мужчина в форме МЧС кричит на полного человека из охотнадзора, что они как бы между собой выясняют, кто тут местный, а кто – нет, кто поджег, а кто – нет, кто мудак, а кто – нет. И ясно только то, кто отдал распоряжение всем сразу, включая Охрану природы и милицию, а кто его исполнил – непонятно.
Яся по третьему разу перебирает выжившие фрагменты руками, шепча про себя, умоляя – непонятно кого, – чтобы ее запись лаком для ногтей выжила. Потому что она наивная, а наивное ведь не должно гореть. Потому что она маленькая, а значит выше шанс, что она не попала в кострище.
Потом она возвращается в город, верней находит себя бредущей рядом с велосипедом по Малмыгам. Ее штаны перепачканы землей, на них – разводы сока, оставленного травой, когда она по ней ползала на коленях, ее тапки опалены по кайме, на майке – следы сажи и застрявшие мелкие щепки. Она узнает хозмаг, ровный дикторский голос из автомобильного GPS произносит в ее голове: направо и внутрь, десять метров. Она автоматически толкает тяжелую дверь. Продавец-Консультант по-прежнему погружен в свой маникюр и дошел только до безымянного пальца левой руки. Ощущение, что, покончив с ладонями, он точно с таким же педантичным видом займется педикюром, положив поросшую рыжим мехом ногу на прилавок. И поросль на его икрах тоже будет сбрызнута лаком и подкручена.
Яся молча протягивает ему так и не расчехленную лопатку. Бородач теперь смотрит не только на ее обувь, но и на ее ногти, под которые забилась черная жирная грязь, на ее волосы, от которых несет, как от опаленной на огне курицы, на грязные следы, которые оставили Ясины тапки на полу его хозмага. Он, кажется, говорит ей что-то про кассовый чек, опять говорит, но все же возвращает ей деньги, хотя точно припомнить этого, подходя к общаге, Яся уже не может.
«Хочу, чтобы он вернулся», – повторяет она про себя. Желание, которое никогда не исполнится. «Точняк», как сказала Валька.
Яся поднимается к себе и тут обнаруживает, что оставила где-то отцовскую сумку для гольфа, с которой пришла в Малмыги из другой жизни. «Сумка нужна была мне для желания. Для того чтобы отыскать его среди останков дерева, положить чушку в сумку, запеленать, прижать к груди и унести на берег Вилии, вырыть уютную ямку и закопать, как закапывала когда-то секретики с цветами под стеклышками в лесной школе. Теперь, когда желание сгорело, зачем мне сумка?» – логично рассуждает она.
Она стоит посреди комнаты, в круге света, отбрасываемом лампочкой, и вдруг понимает одну простую вещь. Она больше не будет здесь жить. Ни дня. Завтра она соберет вещи, те из них, что сможет унести без папиной сумки «Cobra», и уедет отсюда навсегда.
Точняк.
Где-то рядом с этим большим правильным рассуждением трется стайка мелких тревожных рыбешек – какая-то чушь про тринадцать тысяч долларов, Симонетту и тетю Таню в Тарасове. Она отмахивается от них, ложится в кровать на спину и лежит, не смыкая глаз до утра, рассматривая траектории своей жизни, явно различимые в трещинах потолка. В восемь двадцать девять, за минуту до будильника, она встает, садится на застеленном одеяле с верблюдами, сцепляет руки на коленях и оглядывает свои четыре угла. Любое место красиво, когда с ним прощаешься. Тигров она так и не купила.
Потом она чистит зубы в полутьме ванной – в последний раз, и ей это неожиданно приятно, она пытается запомнить ржавый привкус воды, который, полдня сохраняясь во рту, был частью ее самоощущения в Малмыгах.
Она заходит к Вальке и узнает, может ли та обменять большую клетчатую сумку, в которой выносит оливье из столовой, на ее, Ясин, велосипед, находящийся в значительно лучшем, чем Валькин, состоянии. Несмотря на то что на нем нет трех лишних катафотов. Которые можно переставить. С помощью хахеля или без оного.
Валька соглашается и уточняет, что Яська задумала.
– Я уезжаю отсюда навсегда, – ровно сообщает девушка. – И пусть они меня хоть повесят со своим распределением.
Валька сначала долго и весело смеется. Она даже стучит кулаком по дверному косяку от обуявшего ее веселья по поводу того, как удачно пошутила соседка. Потом она хохотать перестает, так как видит, что Яся хмурится. Тогда Валька по-цирковому высоко поднимает брови и спрашивает:
– Так ты серьезно, да? Серьезно? Удивила!
Яся отворачивается и равнодушно напоминает про сумку: да или нет? Валька берет ее за плечи и трясет, и кричит в лицо:
– Ты что! Думаешь, ты первая? Кто приехал и застрял? И захотел уехать?
Яся насупленно молчит, и Валентина поясняет свою мысль:
– Ты думаешь! Если бы отсюда можно было уехать! Я бы тут всю жизнь молодую в столовке поварила? Думаешь, на раздаче черпаком махала бы? Под душем ржавым зубы чистила?
Яся не слышит Валиных аргументов. Это какой-то комариный писк. Человек решает и действует. Это отличает его от насекомых. Хочешь уехать – уезжай. А Валентина от риторических вопросов переходит к угрозам, пытаясь выбросить на Ясю все те страхи, которые держали ее всю жизнь с черпаком на раздаче, под ржавым душем, в карцере со скатеркой в виде букета роз.
Она говорит про то, что государство это БелАЗ, тяжелый, многотонный монстр, у которого колеса размером с две Яси, и в каждом из них по мотору. И что только идиотина будет мериться с БелАЗом силами. Что баба вместо этого должна найти мужика и растить детей, – звуки джунглей из коридора все это время особенно резки: там они бегают, дети баб. И знает ли Яська, какие инструкции у машинистов поездов на случай, если они видят на рельсах человека? Нет, нет, она не знает! А Валька слышала сама, ей рассказывал водитель дизеля на Шепичи. Машинист должен подать сигнал и продолжать движение! Продолжать, мать твою, движение! – снова трясет она Ясю за плечи. Потому что экстренное торможение, даже самое резкое и самое эффективное, никого не спасет, состав слишком тяжел! И что есть такая книга, Тургенев написал, «Анна Карелина», фильм еще недавно был, там как раз про девушку, которая решила от распределения отказаться!
Яся не спорит с Валькой. С некоторыми людьми спорить – то же самое, что спорить с радио. Она молча протягивает ей ключи от велозамка, берет сумку, обнимается с соседкой и отправляется к себе в комнату фаршировать клеенчатый баул своими пожитками. Потом закидывает его на спину и, оставив ключи вахтеру, бредет на вокзал. Проходя мимо музея, она сворачивает попрощаться с Царицей, но на музее замок: понедельник. Поэтому она делает лишь еще одну остановку – заглядывает в бухгалтерию исполкома и оставляет там заявление на имя председателя, просящее ее освободить от работы библиотекаря по семейным обстоятельствам, а документы – личное дело и трудовую книжку – выслать по имеющемуся в копии паспорта адресу прописки.
«Хорошо, что не встретилась с этим», – с облегчением говорит она себе, сбегая по лестнице, распахивает двери и налетает на крыльце ровно на него: Виктора Павловича Чечуху, в белой рубашке, черных брюках и новых кремовых мокасинах. Председатель пребывает в приподнятом настроении по причине окончательного решения вопроса с раскорякой. Он снова чувствует себя главным. Из области получен позитивный сигнал: похвалили за инициативность в реализации плана мероприятий «Года наведения порядка на земле». Соседним районам поручено равняться на Чечуху.
– Какие люди! – светло улыбается он ей. – Доска почета! Ими гордится Малмыжчина!
Тут он замечает разбухшую клеенчатую сумку на ее спине:
– Книжки принимала, Яся? Не подкинуть до местожительства?
Все это время он так приветлив, опрятен и невменяемо лучезарен, что она не находит в себе никаких черных чувств к нему. Даже брезгливости.
– Удачи вам, Виктор Павлович, – благословляет его она.
– И тебе не хворать, ударница!
Яся идет прочь от исполкома, а он остается на верхней ступеньке и машет ей как команданте, готовый до последнего удара сердца вести свою латиноамериканскую республику перпендикулярно логике наживы, глобализации и здравого смысла. Таким он ей и будет сниться.
Часть третья
Бутафорская темнота телестудии. В зале в прозрачных креслицах полукругом сидят люди. Перед ними – сцена, за ней – большой экран. На людей, экран и сцену нацелены камеры. Это похоже на античную драму, в которой роль хора исполняют зрители. В студии ощутимо душно – как будто в этом маленьком обитом звуконепроницаемым бархатом зале собрались все те миллионы, которые тут виртуально присутствуют. Пахнет потом, ковровым покрытием и перегретым софитами пластиком. Над сценой в темноте – капитанский мостик режиссерской будки. Там – движение, оттуда – теплый свет, как на прорывающемся сквозь полярную ночь ледоколе. Из динамика рядом с будкой доносятся шуршание и невнятный женский голос, с плохой скрываемой ненавистью:
– Часть вторая, работаем. Вадик, напомню, не плюйся в микрофон.
Вспыхивают мачты освещения, звучит отбивка, похожая на исковерканное современностью вступление к Пятой симфонии Бетховена. На сцену взбегает телеведущий. У него лицо человека, пребывающего в остервенении. Наиболее развиты на его лице части: нижняя челюсть, лоб, надбровные дуги. Если его взять за ноги и попробовать обмолачивать его головой фруктовые деревья, это даст неплохой результат без видимого вреда для головы. Пострадают, пожалуй, только очки, которые, как и тьма в студии, бутафорские. Ведущий соединяет руки лодочкой на груди и, закатив глаза в геополитическом экстазе, выдает:
– Я напоминаю о том, что мы в прямом эфире на О-эн-тэ, главном телевизионном канале Беларуси. – Аббревиатуру ОНТ он произносит нараспев, как китайцы, каждый слог в своей тональности. – И мы продолжаем наш разговор о Грузии. Верней, о Соединенных Штатах Америки, которые стоят за трагедией, которую переживает грузинский народ. И у нас с вами в нашей студии прямого эфира есть возможность пообщаться с непосредственным очевидцем! – он выделяет это выражение интонационно, как будто бывают еще и посредственные очевидцы, недостойные приглашения в студию прямого эфира на О-эн-тэ. – С непосредственным очевидцем этих событий, нашим специальным корреспондентом Сергеем Бармалеевым, находящимся в настоящее время в Тбилиси. Сергей?
На экране за ведущим заставка с крупной надписью «КОНУРЫ» сменяется тьмой и сосредоточенным лицом корреспондента. Сергей кивает и прикладывает руку к наушнику в правом ухе. За его спиной слева направо проезжает желтое такси. Поодаль две фигурки останавливаются и указывают на камеру, а потом приветственно машут руками.
– Да, Вадим! – говорит Сергей.
– Как обстановка в Тбилиси? – спрашивает ведущий обеспокоенно.
Сергей некоторое время ждет: по всей видимости, сигнал доходит до него с задержкой.
– Сейчас двадцать один десять. Час назад прошел небольшой дождик, но в остальном все спокойно, – отвечает корреспондент и поворачивается левым профилем, так, чтобы не был виден наушник.
– И у экспертов, находящихся в студии, есть уникальная, – ведущий снова артикулирует это слово нараспев, растягивая гласные и как будто ставя ударения на каждой из них, – уникальная возможность задать вопрос нашему специальному корреспонденту Сергею Бармалееву здесь и сейчас, в прямом эфире. А вас, дорогие телезрители, мы просим принять участие в телефонном голосовании, итоги которого будут подведены в конце нашей передачи. Если вы считаете, что в сложившейся ситуации виноваты власти Грузии, звоните 6-100-800, если вы полагаете, что виновата Россия, – звоните 6-100-801, если вы считаете, что виноваты обе стороны, телефон – 6-100-802, и я напоминаю, что для жителей Беларуси и СНГ звонок бесплатный.
На экране появляется три полоски. Синяя, утверждающая вину властей Грузии – самая длинная, рядом с ней значится 2420 позвонивших. Секунда – и их становится 2464.
– Ну а сейчас – вопрос, – говорит ведущий и поворачивается к залу.
В пластиковом амфитеатре вспыхивает свет, и девушка в сплошном сером платьице, которое невыгодно подчеркивает ее короткие ножки и вялую грудь, несет микрофон через лес рук к мужчине, поднявшему руку, во втором ряду, четвертый от прохода. Нам требуется секунда, чтобы узнать в девушке Ясю. Ее волосы покрашены в черный цвет, что ей очевидно не идет. Яся передает микрофон мужчине и делает шаг в сторону, чтобы уйти из кадра. Лицо мужчины крупно появляется на экране за ведущим. Это типичный представитель люмпенов, в котором низкобюджетный телезритель должен узнать себя. Мужчина похож одновременно на булгаковского Шарикова и памятник Константину Заслонову.
