Текст книги "Рота почетного караула"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 9 страниц)

"А эти мои лейтенанты, – с некоторым даже гордым возрастным превосходством подумал сейчас майор Турбанов, – они от войны еще дальше. А погоны все те же..."

Однажды, как всегда, уже довольно поздним часом, отдав лейтенанту Горикову необходимые распоряжения – тот еще оставался в роте, – майор ушел домой. Но у КПП вдруг спохватился, что забыл конспект, и вернулся в казарму. Турбанова несколько удивил растерянный вид дневального. И уж слишком неестественно, слишком громко – на всю казарму, с очевидным желанием, чтобы его услышали в дальнем углу, – солдат кашлянул. Кашель его был, конечно, сигналом тем, кто столпился в узком проходе между койками. Майор это понял сразу, жестом остановил дневального, неслышным шагом подошел к толпе и встал позади никем не замеченный. Посреди круга стоял лейтенант Гориков без мундира, в одной рубашке. Напротив Горикова, выше его на целую голову и вдвое шире в плечах, стоял рядовой Аврусин.

– Ну, давай начинай! Наступай, наступай! – голосом мальчишки-забияки словно бы упрашивал солдата лейтенант.

Аврусин смущенно топтался на месте с той, однако, нерешительностью, с какой заранее уверенный в своей победе сильный не хочет обидеть слабого. Чего уж тут начинать – и так исход ясен.

Зрители не шевелились – ситуация была необычной. С одной стороны, не каждый офицер позволит себе вот так, запросто побороться с солдатом, а с другой – как поступит Аврусин: будет валять лейтенанта или сыграет в поддавки.

– Аврусин! Наступайте! – уже командирским голосом, как на плацу, приказал лейтенант и сам сделал шаг вперед, напружинив, изготовив для встречи тонкие руки.

Эти властные нотки в голосе командира подействовали на солдата, он подался как бы в сторону и, без усилий отведя плечом сопротивляющиеся локти, перехватил лейтенанта за поясницу, заломил его руки, прижал, придавил к груди и приподнял над полом.

Шумок пробежал по толпе и стих – участь лейтенанта была решена.

Однако каким-то неимоверным усилием Гориков все же дотянулся ногами до пола и, обретя опору, сумел выскользнуть из железных объятий, пригнулся и, ухватив солдата за руку, потянул его через себя, упав на колени.

Ему бы еще одно, ну два мгновения этого превосходства, еще полмускула силы в руках и ногах – и Аврусин распластался бы на полу. Но этого-то и не хватило лейтенанту. Более того, секундное превосходство Горикова рассердило Аврусина, который, сбросив с себя оцепенение, крякнул вдруг облегченно, вновь почувствовав в себе спортсмена, и неуловимым движением, как бы поддев двумя рычагами, не повалил, а опустил лейтенанта, все же чуть придавив для убедительности лопатками к полу.

Задержавшись в поверженном положении на полу, лейтенант, словно отдыхая, с улыбкой повел вокруг взглядом и, заметив командира роты, вскочил, отряхиваясь, заправляясь:

– Извините, товарищ майор. Это мы так...

В тот вечер Турбанову опять пришлось задержаться допоздна.

– Вы же не себя, а свой авторитет подорвали сегодня, – сказал он лейтенанту сурово, осуждающе, и впрямь раздосадованный ребячеством офицера, этим сеансом борьбы.

– Вы уверены? – возразил Гориков, и в его синих глазах мелькнула знакомая усмешка. – Я не уверен. Я ведь знал, что он меня поборет, и солдаты знали. Но ему этой победой надо было побороть себя. Вы хорошо знаете Аврусина? Солдат как солдат. Но вот это его... подобострастие, эта его боязнь погон, командирского голоса!.. А он должен во мне видеть не только командира, но и человека...

Именно Гориков, а не кто другой задал майору задачу про рядового Звягина.

Письмо, написанное этим солдатом министру обороны чуть ли не в первую же неделю после прибытия пополнения в роту, сильно озадачило Турбанова. По наивности, а скорее, по незнанию Звягин вряд ли мог предполагать, что о письме конечно же узнает командир роты. Насчет ответа надо было подумать. И вот ответ...

– Как, Звягин, первая смена? – спокойно, как можно обыденнее спросил майор. – Как первый час?

– Целая вечность, товарищ майор... – тихо проговорил Андрей.

"Это хорошо, что не бодрится... Бодрячки на этот пост не нужны", подумал Турбанов и пошел к выходу проверять караул.

Андрей вытянул занемевшие ноги, которые покалывало тысячами иголок, тяжело облокотился на стол, прикрыл глаза: оранжевые круги перекатывались, перемещались, меняли очертания и превращались в венки, нескончаемо выплывавшие из бесконечной и кромешной, как пропасть, темноты.

Тюльпаны, незабудки, подснежники, ветки сирени переплетались в гирлянды, и среди этого фантастического соцветья проглядывали руки морщинистые, узловатые, в прожилках, тонкие и изящные со стрельчатыми ноготками маникюра, маленькие, пухлые, словно перетянутые в запястье ниткой, – руки, бережно кладущие и поправляющие цветы, парящие, снующие над ними.

Из множества лиц, как в наведенном до полной резкости объективе, вдруг выявилось лицо с таким выражением боли, со стиснутыми, сдавившими вскрик губами, что начинало казаться, будто человек этот видел нечто страшное, роковое, совершенно недоступное, невидимое тебе.

Сотни, тысячи крохотных вечных огней отраженно светились в сотнях, тысячах глаз.

Немыслимо далеким представлялся ему теперь день Девятого мая, когда он встретил в парке Настю с портретом солдата на ватманском листе, – таким далеким, словно до сегодняшнего Девятого мая прошло много-много лет. Но странно – то прошлогоднее и нынешнее утро как бы слились, вобрали в себя пространство времени, и Андрею начинало казаться, будто в караул у Вечного огня он поставлен с тех пор, как помнит себя солдатом. Значит, вот какую тайну хранили, не могли передать на словах Матюшин и Сарычев!..

"Может быть, она в парке, опять с портретом?" – начал рассуждать он, теряясь в догадках. Но Кузьмич-то должен прийти обязательно.

И тут Андрей подумал о том, что Настя могла появиться здесь с Кузьмичом не в первую, а во вторую смену караула. В самом деле, почему с утра, а не позже, не после обеда, не к вечеру? "Значит, я могу их вообще не увидеть?" – совсем потерялся он.

В дверях бряцнули карабины – это вернулась с поста вторая смена.

В комнату, пригнувшись, ввалился Патешонков, тяжело опустился на табурет, снял фуражку, вытер платком лоб. Почему он такой бледный? В лице ни кровинки, влажные волосы перепутались на лбу.

– Послушай, Андрей, я, кажется, видел твоих, – сказал он, все еще куда-то вглядываясь, прищурив утратившие былую лукавость глаза.

– Не может быть! Когда?

– По-моему, они, – устало прикрывая веки, проговорил Патешонков. Вышли из ворот... наперерез делегации. Старик в помятом пиджачке... Такого вокзального вида. В кепке. Ветром качает, но ничего еще, держится, молодец. Он нес подснежники... Нет, кажется, незабудки... В общем, наверно, твой. И девушка с ним...

Будто кипятком плеснуло в лицо Андрею.

– Да брось ты...

– Чего брось... В длинной такой юбке... Как королева. И огромный букет тюльпанов...

– Длинной? – переспросил Андрей.

– Да при чем тут юбка? – возмутился Патешонков. – Представляешь, ситуация? Им бы пять минут переждать, пока пройдет делегация, а они напрямик. А им наперерез, как торпеда, милиционер: "Как вы смеете? Вы что, не видите?" И девушку берет так – за локоть... А она – ноль внимания. Спокойно отвела руку – и на ступеньки. Мы, говорит, не к вам пришли, а к нему. И показывает на Вечный огонь... И старика за собой. Пока венок не поднесли, они все стояли. Они ведь?

– Нет, не они, – совершенно уверенный в том, что это были не Настя и не Кузьмич, ответил Андрей.

– Пойдем подышим! – предложил Патешонков. Спросив у лейтенанта разрешения, они вышли на пять минут из караулки.

Весь Александровский сад обтекала говорливая человеческая река. Она начиналась у Кутафьей башни, водопадом перекатывалась вниз, по ступеням каменной лестницы, изгибаясь, текла по липовой аллее к Боровицким воротам, затем круто поворачивала обратно и уже медленнее шевелилась под высоким и отвесным берегом – Кремлевской стеной. К Вечному огню шли, наверное, тысячи, а может, миллионы людей. То двигаясь, то замирая, новая приливная волна могла достичь устья – там, возле могилы Неизвестного солдата, – не раньше чем через три-четыре часа. Три-четыре часа нужно было простоять в очереди к Вечному огню.

И все терпеливо ждали, и еще сотни людей, кому не удалось пристроиться в очередь, впились руками в железную решетку ограды.

"Где же Кузьмич? Где Настя?" – все сильнее охватываемый беспокойством, поглядывал на толпу Андрей. Заметить, узнать их в этой бесконечной человеческой реке было невозможно.

20

А Кузьмич в это время лежал в сумрачной, затененной шторами больничной палате; только-только, как он любил подшучивать сам над собой, "была отбита очередная атака противника" – разбитые ампулы валялись на столе, как отстрелянные пулеметные гильзы, противник отступал, вместе с ним отступала от сердца боль. Только надолго ли? Перебирая в памяти подробности последнего часа: суматошное мелькание белых халатов, резкий нашатырный запах лекарств, ватную слабость во всем теле, растерянно склоненное над ним жаркое лицо Насти, – Кузьмич мучительно припоминал что-то важное, о чем нельзя было забыть. Ах да, ему привиделась – к чему бы это? девяностолетняя Кривая Авдотья, как ее по-уличному звали в деревне. Вот тебе раз, и не что-нибудь, а похороны. Да-да! Она ж всего два дня хворала, а потом попросила себя обрядить. Сыновей, дочерей, внуков понаехало – уж больно они любили старуху, видать, каждому из них успела сделать добро.

– Не плачьте, дети вы мои! – сказала им Дуня. – Лучше почаще на могилку приходите. Вот когда ходить ко мне перестанете, тогда я совсем умру. А так – вон сколько мне еще жить: дети будут приходить, потом внуки, а за внуками, глядишь, и правнуки наведаются, свои цветочки посадят... Ходите, ходите на могилку мою...

Много родных вокруг Дуни стояло, так много, что и сейчас Кузьмич видел – между взрослыми, как опята на пнях, уже правнучата светлыми головками отовсюду выглядывали.

А у Кузьмича вон как обернулось – ни сын его, ни он сына.

Он давно покорился беде, смирился с тем, что война убила Николая – она убила многих, и чужие, незнакомые люди, обладатели таких же похоронок, словно делили с ним заочно его несчастье, но чем ближе подступала старость, тем больше тревожило Кузьмича другое – он не видел могилы сына, не знал точно, как и где тот погиб, и от этой неизвестности страдал тем сильнее, чем дальше отступал по времени от даты, обозначенной на похоронке.

Теперь и не помнил Кузьмич, какие житейские дела-заботы привели его на улицу Горького. Только остановила его непролазная, во всю длину тротуара куда ни ткнись – толпа. Похоже, так здесь бывало, когда героев встречали то папанинцев, то чкаловцев... Космонавтов приветствовали и чествовали теперь на другом, новом пути в столицу – на Ленинском проспекте. А улица Горького осталась в стороне, как старая дорога.

Но странным показался Кузьмичу народ, терпеливо кого-то поджидавший. Ни песен, ни флагов, ни привычного веселья. Мрачный стоял народ и молчаливый, как на похоронах.

Кузьмич втиснулся в толпу, и ему стало не по себе: "Что такое?" И вправду хоронили кого-то. Женщины утирали глаза, и вся темная, сумрачная толпа мелькала платками. Мужчины стояли хмурые, насупленные.

И тут Кузьмич услышал, как со стороны Белорусского вокзала медленной волной потекла музыка.

Он протиснулся ближе к тротуару, глянул влево и застыл: по живому людскому ущелью плыл, не ехал, а именно плыл бронетранспортер с прицепленным к нему артиллерийским лафетом, затянутым в кумач и креп. На лафете стоял красный гроб, увитый оранжево-черной гвардейской лентой.

– Это кого же хоронят? – спросил Кузьмич соседа, снявшего шапку.

– Солдата, – глухо произнес мужчина.

– Генералы за ним... Это что ж за солдат? – удивился Кузьмич.

– Тише вы!.. – укоризненно покачала головой женщина в черном платке.

А бронетранспортер приближался, и теперь, казалось, не музыка, а рыдания и стоны сопровождают эту невиданную процессию.

– Фамилия-то его как? – опять обернулся Кузьмич к соседу, но тот не услышал, ничего нельзя было услышать в том рыдающем марше.

– Он совсем неизвестный! – объяснил парень в плащике. – Неизвестный солдат... Его под Крюковом из могилы подняли... Везут к Кремлевской стене.

– Под Крюковом? – переспросил Кузьмич. – И совсем не знают фамилии?

Неясная догадка обожгла его.

"Под Крюковом... Под Крюковом..." – застучало в висках, и толчками крови, прихлынувшей к голове, стала возвращать память в тот страшный день известия о Николае, когда невидящими глазами Кузьмич читал-перечитывал последнее письмо, где смутно, намеками были очерчены координаты последнего местонахождения сына: "поющие деревья", береза и дуб – только они с Николаем знали, где растет их тайна. "Поющие деревья" – это же под Крюковом. Между Красной Поляной и Крюковом...

Вот тогда-то, на улице Горького, он подумал о невозможном, о том, что в красном гробу на лафете везут его Николая. А почему бы и нет! Эх, жаль, что не дожила до этого часа мать!..

Кузьмич шагнул с тротуара на мостовую.

Смутным, как закатное солнце, багровым пятном проплыл перед ним гроб, мелькнули мальчишеские лица солдат почетного караула... Кто-то осторожно тронул за локоть, потянул в сторону.

– Нельзя, папаша, вернитесь на тротуар... Кузьмич на мгновение оробел и уже было попятился, но взял себя в руки, возразил твердо:

– Я пойду за гробом, вы не имеете права... Мой сын тоже погиб под Москвой...

Рука отпустила.

Примеривая к остальным шаг, Кузьмич успокоенно пристроился сзади колонны – сердцу было так больно, словно оно лежало между оглушительно бьющими медными тарелками оркестра.

...Опять почувствовав сбивчивые, возбужденные лекарством толчки в груди ("Ишь ты, сердце водит, как рыба на берегу жабрами!"), Кузьмич повернулся на правый бок и, глядя в голубеющую между шторами щель, заставил себя представить этот день с самого начала таким, каким бы он был, не окажись Кузьмич в больнице.

Это утро наступало раз в году, и, утомленный долгим, тягостным его ожиданием, довольный, что снова перехитрил костлявую с косою на плече и дотянул-таки до заветного срока, не сдался, Кузьмич, еще лежа в постели, ловил, подкарауливал в синеющем окне первый проблеск солнца, а потом, сбросив одеяло и сунув озябшие ноги в стоптанные шлепанцы, смаковал каждую минуту, каждый час новой, опять подаренной благосклонной судьбою майской зари.

Вглядываясь в мутное, треснутое посредине круглое зеркальце, он подмигивал сам себе, хмуро щупал щеки и старательно брился припасенным для такого случая непременно новым лезвием, ставил на плиту чайник, бросал в стакан щепотку чаю, пару кусков сахару и из деревянного ящичка, приделанного к подоконнику со стороны улицы – он называл этот ящичек торбой, – доставал хлеб и масло. Завтрак был обычный, будничный, но, сметая с клеенки на ладонь крошки, Кузьмич думал о том, что обед устроит, пожалуй, повеселее. Из потертого, разлохмаченного по краям очечника он высыпал на стол мелочь и прикидывал свой "бюджет" – все, что скопил к желанному дню, урывая от пенсии. Эти сложенные один с другим рубли и скудной чешуей блестевшие на клеенке гривенники никаких пиршеств не обещали, и Кузьмич уже точно, по опыту прошлых лет, знал, сколько отпустит на сегодняшний день средств из весьма скромного своего "бюджета". Если не подорожали цветы пятьдесят копеек на букетик подснежников. Рубль с мелочью – на "чекушку". А вот это – Насте на шоколадку.

Вполне удовлетворенный немудреными своими расчетами, Кузьмич натягивал пиджак, брал щетку и выходил на лестничную площадку почиститься. Он помнил выходной бостоновый костюм еще совсем новым, темно-синим. "Да и я, пожалуй, не новее, по Сеньке и шапка", – думал Кузьмич, тщетно пытаясь оттереть застарелые рыжие пятна. В химчистку нести костюм давно уже стеснялся.

Странно, Кузьмич не помнил, чтобы когда-нибудь в это утро шел дождь. На зеленых и влажных от распиравшего их сока тополях невидимо вызванивали воробьи. Он помнил точно: деревья дружно выбрасывали первые листья именно к этому дню. Значит, все повторялось. И Кузьмич начинал сомневаться, действительно ли прошел год, может быть, всего лишь ночь мелькнула между двумя схожими, как близнецы, рассветами?

В такие минуты Кузьмич предавался философским рассуждениям о времени. Что же это – время, как его пощупать? Нет, это не подрагивающий бег часовой стрелки – хитрую игрушку человек придумал для собственного обмана. Часы, они и есть часы: износились или стукнул ты их – глядь, и перестали тикать. А времени что до этого? Время дальше идет. Да и что значит идет? Оно живет. Живет вот в тополе, который, кажется, еще вчера был хилым, в одну ветку подростком, а сейчас вымахал чуть ли не до третьего этажа. Живет в самом человеке, иначе почему бы ему помнить то, что давным-давно прошло. Нет, стрелка на циферблате – как белка в колесе. А время, истинное время показывает жизнь – в росте ли дерева, в судьбе ли человека. Жизнь – вот что такое время. И если жизнь – пустота, значит, никакого в тебе времени, даже если выпало тебе увидеть на веку сто зим и сто весен...

В это утро первым делом Кузьмич отправлялся на рынок. Он неторопливо проходил между прилавками, приценивался, хотя знал, что ничего не купит. Просто любопытно было, что почем. И опять удивлялся ощущению, что видел все это будто вчера: и зеленые вороха ранней петрушки, и пыльные увесистые клубни картофеля, и надтреснутые гранаты с ядреными, как шарикоподшипники, зернами, и пряно-ароматные желтые пирамиды нездешних груш и яблок. С грустью ощупывая в кармане свой старый очечник с "бюджетом", Кузьмич круто сворачивал в сторону, к тому, за чем пришел.

Весь этот угол рынка благоухал, как сад. Соперничая в красоте, здесь отовсюду глядели цветы. Они тянулись изо всех сил, стараясь броситься в глаза, – пионы, тюльпаны, гвоздики и еще какие-то причудливые, в завитушках, названия которых Кузьмич не знал.

Кузьмич досадливо пощупывал очечник и все ходил по рядам, искал свои любимые подснежники.

В прошлый раз нежные-нежные и хрупкие, вот-вот растают, букетики он увидел в самом конце прилавка и встал за высоким парнем.

Очередь подвигалась быстро, но так же быстро исчезали из корзины голубые букетики. Кузьмич с тревогой прикинул, что ему уже не достанется.

– Я забираю остальное! – пробасил парень и сгреб оставшиеся подснежники в портфель.

– Послушай, сынок, – заискивающе попросил Кузьмич, протягивая зажатую в кулаке мелочь. – Уступи букетик...

Парень обернулся, с усмешкой глянул сверху вниз:

– А тебе-то зачем цветы? Глянь на себя, ты же сам как одуванчик!

И, хлопнув Кузьмича по плечу, расхохотался.

Кузьмич еще с полчаса побродил по рынку – подснежников больше нигде не было – и вернулся к тюльпанам, хотя "бюджет" не позволял такую роскошь – до очередной пенсии ждать еще было долго. Но и явиться туда без цветов он не мог.

Держа цветы в вытянутой руке, как свечи, словно прикрывая их от ветра, Кузьмич торопился к выходу.

...До Александровского сада можно было ехать двумя путями. Но он привык к троллейбусу, который довозил до Большого театра. Даже в ранний час здесь всегда было многолюдно, и больше всего народу толпилось в скверике, буйно поросшем сиренью. Кузьмич останавливался в сторонке, доставал сигарету – здесь особенно остро чувствовалось повторение прошлогоднего утра.

"Ишь ты, где война назначила свидания!" – всякий раз не переставал удивляться Кузьмич.

Постояв на "своей остановке", покурив, как бы приготовившись к главному, Кузьмич сворачивал на проспект Маркса.

За узорной решеткой чугунной ограды, словно составленной из древних копий, зеленел, распускался цветами Александровский сад. Но с некоторых пор ничто его так не оживляло, как сияющий и днем и ночью над мраморным уступом огонек. Это зыбкое, дрожащее даже в безветрие пламя Кузьмич замечал, выхватывая взглядом, еще шагов за сто и шел на него, ничего уже не видя вокруг, как загипнотизированный. Он шел на огонь, который его притягивал, радужно мельтешил в глазах, озаряя самые дальние закоулки памяти.

Снова ладонь Кузьмича теплела от маленькой ручонки, как будто он держал в ладони копошащегося острыми коготками птенчика. Да, он вновь шел со своим маленьким семилетним Колькой. Куда, зачем? Кажется, на демонстрацию.

Почему чаще всего он вспоминает сына именно маленьким – в матроске и бескозырке с лентой "Герой"? Почему Колька является Кузьмичу ощущением теплой ладошки, зажатой в руке, словно птенчик?

Так, словно бы вместе с сыном, Кузьмич поднимался по ступеням, не замечая, не считая их, пока взгляд не обжигался о пламя, которое металось возле ног, билось, всплескивалось над раскаленной бронзовой звездой. Кузьмич наклонялся и опускал на мрамор свой букетик.

Его цветы, такие свеже-синие на рынке, казались ему увядшими, измученными. Быть может, потому что рядом уже пламенели огнисто-пурпурные тюльпаны.

А может, и правда он лежал под этой мраморной плитой, его Колька?

Когда он его увидел? Тогда или сейчас? Колька, его Колька стоял перед ним.

Он возник из пламени и как будто брезжил – в сером парадном мундире, в хромовых, до блеска начищенных сапогах. С краснопогонного плеча свисали серебряные аксельбанты, из-под козырька под смоляными бровями смородинно чернели родные глаза. Острый Колькин подбородок был чуть приподнят над ослепительно белым воротником рубашки с галстуком, правая рука, затянутая в перчатку, придерживала карабин с лучисто сияющим штыком.

– Коля, – позвал Кузьмич, – Коля...

Но солдат, стоявший все так же неподвижно, не выказывал никакого желания отозваться, он не повел и бровью, и тут Кузьмич увидел, что это совсем не Колька, а тот парень, что год назад приходил к Насте, когда они жили в старом доме.

Зеленый дым заклубился над мраморной нишей, обволакивая огонь... Чем-то расплавленным обожгло сердце.

– Врача! Дежурного врача, скорее! – испуганным голосом позвал кто-то.

21

В последнюю, назначенную в почетный караул у могилы Неизвестного солдата смену Андрей заступил ровно в двадцать ноль-ноль. Солнце еще переливалось через крыши самых высоких домов, золотисто оплавляя окна, но в низине Александровского сада от Деревьев и кустов уже ложились на асфальт густые сиреневые тени. Вечерело быстро, и с каждой минутой, казалось, все ярче разгоралось пламя над бронзовой звездой, все резче обозначался круг багрового, вздрагивающего света, и в этот священный, как бы очерченный безымянной славой и безымянным подвигом круг вступали все новые и новые люди.

Андрей уже не ждал ни Кузьмича, ни Насти. Но, совсем отчаявшись их увидеть, он все же ловил беспокойным взглядом незнакомые лица, чувствуя, как незримым током что-то начинает соединять его с бесконечной, медленно текущей мимо Вечного огня людской рекой.

Теперь он отчетливо различал почти каждого, кто подходил к могиле, он словно бы очнулся от оглушительного потрясения первой смены и, неотрывно вглядываясь в живой молчаливый поток, пытался понять, пробовал угадать, кто к кому пришел.

Вот эта старушка в черном платке... Загородилась рукой от света и словно переломилась – с поклоном положила ветку сирени, перекрестилась. Кого она видит застывшим взглядом в прокаленном свечении пламени? Сына? Мужа? Кто воскрес перед ней сейчас, в эту минуту?

Но, как бы ни напрягал воображение, как бы ни возбуждал фантазию, Андрей не мог видеть то, что видела старая женщина.

А затухающая ее память вдруг вызвала сейчас мальчишку – худого, узкоплечего, стриженого. Лямка вещевого мешка так сдавила, сдвинула воротник рубашки, что ей самой сделалось больно. "До свидания, мама... Ну что ты, мам! Они же только в кино страшные". И все улыбался, и все махал в окно теплушки. И с вокзала шла успокоенно, пока не остановил плакат: наш солдат – в каске, в шинели, огромный, во весь лист, – замахивается гранатой на фашистский танк. "А как же мой-то, худенький, совсем мальчонка, против такой громадины?" Так и не видела его в военном...

– Сынок! – промолвила старушка. – Сынок...

Ее подтолкнуло, увлекло потоком...

А эта не совсем еще старая. Волосы красит. Зачем? Все равно видно, что седые... Как снег весной – сверху уже пыльный, темный, а внизу еще белый. Распахнула пальто, как будто от Вечного огня жарко... Вот это тюльпаны! Где она только выбрала такие?! Сочные, красные, целая охапка... Кому эти цветы?

Андрей не мог знать, что она сейчас была далеко отсюда и виделся ей тот далекий, довоенный день. Почему они оказались за городом всем классом? В голубых сумерках сидели у костра и пели только что слетевшую с пластинки "Катюшу". И вдруг он первым заметил: "Смотрите, смотрите, воздушный шар!" Высоко в розоватом небе висел неподвижно круглый и светлый, как луна, рядом с настоящей луной, воздушный шар. И они побежали под ним, думали, что спустится. Потом шар исчез, и они очутились в сирени. В такой пахучей, что кружилась голова. И он нежно, руками, пахнущими сиренью, взял ее за плечи... А потом – это уже, кажется, предпоследний год войны... Да, предпоследний. Но тогда еще никто не знал, что предпоследний. В новеньких, золотых лейтенантских погонах он заехал из госпиталя всего на полсуток. И они пошли на новый фильм "В шесть часов вечера после войны". Там после победы все встречались на мосту возле Кремля. "Давай и мы, – сказал он, – в шесть часов вечера после войны, на этом мосту!.."

Кто этот, коренастый, в сером обвисшем пиджаке? Сдернул кепку, наклонился как-то странно, будто под одной брючиной не гнется нога. На протезе? Положил ветку черемухи. И еще что-то... Не то значок, не то медаль. А у самого два ордена Славы. Наверно, к товарищу... Может, из одного с ним взвода...

– Эх, ребята, ребята...

Андрей не видел того, что видел старый солдат, который вспомнил сейчас своих однополчан. Один из них, чернявый – не то татарин, не то узбек, свою пайку воды отдал, когда ранили. Старый солдат и сейчас слышал стук капели о дно котелка и ощущал во рту ржавый привкус воды – самодельный колодец выкопали. А второй – его лица уже не помнил – шапку свою подарил, когда выписывали из госпиталя. Самые морозы, а он в пилотке остался. Вот душа человек! После и того и другого – одним снарядом...

И еще старый солдат вспоминал сейчас взрытую взрывами рассветную гладь Днепра и колючую проволоку по-над водой у смертоносного берега, за который надо было зацепиться хоть руками, хоть зубами.

– Эх, ребята, ребята...

Это кто же? Генерал? Без цветов. В сторонке остановился. Орденов – вся грудь как будто в кольчуге. Снял фуражку... Неужели плачет? Генерал! А он к кому? Вспоминает свои полки и дивизии?

Но генерал видел другое. Из десятков тысяч людей, которыми командовал во время войны, он вспомнил сейчас только одного солдата. Хотя, если посчитать на всем пути могилы да обелиски... Но сейчас он видел только его. Морозным декабрьским днем он встретился с ним на дороге – колонна солдат, заиндевевшая до бровей, будто колонна дедов-морозов, шла вперевалку к исходному рубежу. Страшное предстояло сражение, страшное по неисчислимости техники с той и другой стороны. Мучимый сомнениями, он вылез из машины и пошел по обочине рядом с колонной. Он и сейчас слышал скрип снега под валенками. "Как вы считаете, – спросил он, пристроившись к солдату, который казался старше других, – они нас или мы их? У них столько техники!.."

"Техники много, – шевельнулись белые дедморозовские усы. – Броня у них толстая, это точно. А вот кишка тонковата..."

Почему же запомнились эти дрогнувшие в усмешке, запушенные инеем усы? И веселое жвыканье снега? Впереди было еще три года войны... Но три года спустя, держа в мутных окулярах такие близкие, словно в трех шагах, уже обреченные колонны рейхстага, он вспомнил того солдата... Вряд ли он был жив, вряд ли... После того боя...

В багровый дрожащий круг, теперь уже совсем резко очерченный возле Вечного огня, будто к костру, разведенному в ночи, вступали все новые и новые люди.

"Сколько же родственников у Неизвестного? – подумал Андрей. – Нет... Сколько же Неизвестных, если так много у них родственников?" И новая догадка осенила его: этого солдата никто не видел, никто не знал убитым, значит, шли как бы к живому. Где же это он читал, что мертвые продолжают жить и не переходят в обитель окончательной смерти до тех пор, пока их будут помнить живые?

Значит, с каждым из этих живых незримо подступал сейчас к Вечному огню погибший. И если б нашелся чудотворный способ просветить души людей, оживить, поставить рядом тех, о ком они вспоминали, вглядываясь в беспокойное трепетание пламени!..

Плечистый парень в выгоревшей на солнце фуражке с зеленым пограничным околышем – это он выцарапал штыком на стене казармы в Брестской крепости: "Я умираю, но не сдаюсь! Прощай, Родина. 20.VII.41 г." – о чем-то горячо, то и дело утирая закопченное лицо, рассказывал молоденькому в висевшей на нем клочьями гимнастерке лейтенанту (его записку "Погибну, но живым врагу не сдамся!" нашли в патронной гильзе).

За ними, припадая на левую ногу, шел парень с очерненными копотью бровями и ресницами – в одной руке болтался танкистский шлем, а другую он прижимал к груди, и было заметно, как сквозь пальцы просачивалась на комбинезон кровь, – он сгорел в танке, и до сих пор над его могилой было написано безымянное слово: "Танкист". Танкист вытягивал голову, кого-то искал и, наверное, нашел, потому что, прихрамывая, побежал к офицеру с золотыми птичками в голубых петлицах, обнял его и встряхнул, удивляясь: "Сема! Так тебя же сбили над Вязьмой!" – "Нет, – сказал Сема. – Тогда я успел выпрыгнуть. Я врезал свой "ястребок" в цистерны под Курском..." На их голоса обернулся моряк. Он был в тельняшке с закатанными рукавами, ленты бескозырки траурно шевельнулись за спиной; над тем местом, где, подбитый двумя торпедами, погрузился на дно морское их корабль, каждый год Девятого мая оставшиеся в живых опускали на волны венок...

В этой бесконечной, одетой в шинели, ватники, гимнастерки, бушлаты, полушубки, маскхалаты толпе можно было увидеть и сбившихся стайкой девушек в кофточках и платьях – их подпольную группу расстреляли за сутки до прихода наших войск; к ним протискивался мальчишка в отцовском, налезшем на глаза картузе – он был связным партизанского отряда; чуть в сторонке переговаривались трое рабочих в промасленных комбинезонах – их эшелон с эвакуированным заводом попал под бомбежку, и где-то в донецкой степи сровнялся с землей безымянный их холмик.

Нет, Андрей ничего этого не видел. Но ведь кто-то стоял, да, кто-то стоял рядом с ним в трепещущем круге вечного пламени, и этого, невидимого Андрею, узнавали чьи-то глаза, жадно устремленные на Огонь.