Текст книги "Рота почетного караула"

Автор книги: Виктор Степанов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 9 страниц)

– Нет, – с недоверчивой улыбкой приглядываясь к Андрею, сказала она.

– Тогда... дядя...

Теперь засмеялись ее глаза. Ей, наверное, нравилась эта загадка. Завитушки на лбу подпрыгнули, она кокетливо покачала головой:

– А вот угадайте!

– Зачем гадать? – деловито проговорил Андрей. – Нужны данные, и все...

– Данных почти нет... Это же последний его адрес: лыжный батальон. А вы что, – резко обернулась она, – имеете к этому отношение? Вы где служите? Эти аксельбанты... Кто носит такую... – Она поискала слово и рассмеялась: Гусарскую форму?..

Андрей вспыхнул, но не подал виду, что оскорбился.

– Я служу в роте почетного караула, – неожиданно прямо сказал он. – И мы имеем возможность... Разрешите, спишу данные...

– Это что же за рота? Ах да! – Поджав губы и нарочито нахмурив брови, но не скрывая насмешки, она всплеснула руками: – Встречаете королей и герцогов? – И сразу же посерьезнела: – Пишите!

Андрей с готовностью достал записную книжку, отлистал страничку с буквой "С".

– Почему вы решили, что я на "С"? – спросила она с удивлением.

– Я не вас, я его... – пробормотал уличенный Андрей, показывая на ватманскую трубку.

– А я так и поняла, – кивнула она, дрогнув завитушками.

– Так как? – настороженно, боясь, что его стратегический замысел, уже разгаданный, сорвется, спросил Андрей.

– Вот, – сказала девушка, – Настя... Можете позвонить... – И назвала номер телефона.

– Спасибо, – проговорил Андрей.

За что он сказал "спасибо"?

К ним гуськом подходили Матюшин, Сарычев и Патешонков.

– Вы куда провалились, Звягин? – начальственно спросил Матюшин, но, взглянув на девушку, осекся и сказал мягче. – Пора ехать в роту!

– До свидания, – произнес Андрей, желая сейчас одного: чтобы Настя осталась, чтобы не пошла с ними – все-таки у Матюшина вид был параднее да и сам он куда симпатичнее.

– Жду, – подала легкую руку Настя. – До свидания...

До конца аллеи они молчали. Первым не выдержал Матюшин:

– За такие штучки два наряда дают... Мы всесоюзный розыск хотели объявлять.

Андрей не ответил, все ощупывал в кармане записную книжку.

– И когда успел закадрить? От хлопец!.. Поделился бы опытом! – с одобрением посетовал Сарычев...

Поздним вечером, выбрав момент, когда опустел кабинет командира роты, Андрей тенью проскользнул в дверь, подскочил к телефону и набрал уже заученный наизусть номер.

Два гудка он ждал. Нет, два с половиной. Кто-то снял трубку там, далеко-далеко, в сверкающем огнями городе, и ее, да-да, ее голос приглушенно вымолвил:

– Алло!..

Андрей затаил дыхание, боясь потревожить микрофон, выдать себя.

– Алло!.. – с беспокойством повторил голос. Это была она.

11

В казарме ты все равно как на рентгене. Глаза друзей просвечивают насквозь. Линьков шмыгнул носом хитровато:

– Послушай, Звягин, ты, никак, в спортлото выиграл?

И сам себя Андрей чуть с головой не выдал. Однажды на вечерней прогулке он, не обладавший особым музыкальным слухом, без команды, опередив запевалу, вдруг затянул: "Не плачь, девчонка, пройдут дожди". Рота, растерявшись на минуту от такой инициативы, нестройно подхватила, и, когда, выдохнув припев, снова прислушалась, лейтенант Гориков неожиданно подбодрил новоявленного запевалу:

– Продолжайте, Звягин!

Андрей осмелел, взял увереннее, тоном пониже, и эхом ударилось в забор, заметалось в такт вечерним усталым шагам: "Солдат вернется, ты только жди..."

Откуда роте было знать, что Андрей пел о Насте и что, заглядывая в уютные огни "гражданских" окон, сиявших над забором, он мыслями был уже в увольнении, рядом с ней.

...Они встретились возле метро "Университет" без двух минут одиннадцать. Андрей выскочил в стеклянные двери и сразу увидел Настю: ожидая его, она стояла напротив дверей в синем брючном костюме – похожая и непохожая, совсем другая, чем тогда, и парке. Что-то незнакомое появилось в ней, и в то же время она стала словно бы проще, доступнее. Андрей уловил почему – Настя не держала в руке ватманского листа с фотографией солдата, и они как будто освободились от кого-то лишнего, мешавшего им нормально разговаривать. Почему тогда он так обрадовался, что с ней нет фотографии?

"Она, наверное, забыла", – подумал Андрей, и очень хорошо, что забыла, потому что и он тоже совсем забыл, ничего не успел узнать, а и что он мог сделать...

– Вы первый раз на Ленинских горах? – просто спросила Настя.

– Я в Москве-то, можно сказать, впервые, – признался, смутясь, Андрей.

Они молча пошли вдоль прямого, похожего на огромную аллею проспекта на тротуаре лежал опавший яблоневый цвет, его, наверное, не успевали подметать дворники. Цвет был густой, пушистый и такой свежий и белый, что от него, казалось, веяло острым холодком первого снега. "Как хорошо тут! думал Андрей. – Лишь бы она не спросила..."

– Мы идем на мое любимое место, – проговорила Настя. – Вы лес любите?

Он не понял, почему она спросила именно о лесе. Может быть, потому, что в это время они проходили мимо молодых, с зеленоватыми стволами, уже подстриженных тополей, сладко пахнувших первой листвой. У тротуара стояла шеренга голубых елей, таких нарядно-торжественных, словно они сами только что притопали сюда из-под Кремлевской стены.

– Вот мы и пришли, – сказала наконец Настя.

Прямо перед Андреем из темно-зеленого, островерхого хоровода елей устремилось к небу, ввинчиваясь в синеву шпилем, знакомое и непривычно близко увиденное здание. Квадратики бесчисленных окон, уменьшаясь, убегали вверх, как точки на светящейся рекламе.

– Узнаете? – загадочно спросила Настя.

– Университет!

– вот и не угадали, – засмеялась она. – Это же настоящий орган! Правда? Вот те колонны, низы, как трубы... разных регистров. А музыку слышите? – Настя приложила палец к губам, помолчала и не выдержав, рассмеялась: – Вот вам моя тайна. Правда, интересно? Только отсюда, с этого места, можно увидеть университет вот таким...

По аллее из незнакомых, южных, похожих на кипарисы, деревьев они вышли к гранитному парапету, возле которого толпилось множество людей, наверное приехавших сюда на автобусах, что с распахнутыми дверцами поджидали рядом.

– Смотрите, – проговорила Настя, отступив, пропуская его вперед, как бы на лучшее место.

Внизу, за сбегающими с крутого обрыва липами, макушки которых густо обволокло зеленым дымом листвы, голубела, чешуйчато поблескивала в привольном изгибе Москва-река. Она была здесь широкой, берега перехватил легкий, воздушный полумесяц моста.

Деревья ветвились свободно, не по-городскому, многие из них были уже старыми, но даже самые высокие покачивали верхушками далеко-далеко внизу. От деревьев, от реки Андрей перевел взгляд дальше, и ему почудилось, что он слышит музыку. Как в огромной чаше, окаймленной лентой реки, тысячами, а может быть, миллионами окон сверкал на солнце город. Как будто звездное небо упало и вдребезги разбилось о дома. И Андрей с Настей стояли не на смотровой площадке, а на крыле гигантского самолета, что упруго парил над великим городом.

Над Москвой великой, златоглавою, Над стеной Кремлевской белокаменной... Из-за дальних лесов, из-за синих гор, По тесовым кровелькам играючи, Тучки серые разгоняючи, Заря алая подымается;

Разметала кудри золотистые, Умывается снегами рассыпчатыми, Как красавица, глядя в зеркальце, В небо чистое смотрит, улыбается.

В сизой дымке Андрей едва различил маковку колокольни.

– А это правда, будто фашисты хотели затопить Москву? – спросила Настя.

Андрей ничего об этом не знал, и сам вопрос показался ему нелепым: как это можно – затопить такой огромный город? Это же целое море воды надо... И зачем?

– Представляете? – не дождавшись ответа, зябко передернула плечами Настя. – Только бы маковка торчала... Жуть... И весь Кремль под водой...

– А я там присягу принимал...

– Где – там? – не поняла Настя.

– Возле Вечного огня...

Настя резко повернулась, в глазах восхищенно зароились знакомые золотые веснушки.

– В самом деле? У могилы Неизвестного солдата? Ваша рота? Вы стояли там на посту?

– Два раза, – почему-то соврал Андрей. – У нас по очереди...

– Как здорово! – прошептала Настя восторженно. – Вы даже не представляете, как это здорово...

"Сейчас спросит, – смутился Андрей, – о том солдате, а мне совершенно нечего сказать".

– Поехали! – вдруг сказала Настя, схватив его за руку. – Поехали немедленно, тут недалеко. Вы очень нужны одному человеку...

Андрей ничего не понимал. Кому, для чего он понадобился? На гранитном, пригретом солнцем парапете снова встал между ними кто-то третий, и Андрей увидел размытое, словно за мокрым, перевитым струями дождя окном, лицо солдата, чью фотографию держала тогда у груди Настя.

Они вышли из троллейбуса на Мосфильмовской, и Настя повела Андрея по тропке напрямик – через палисадник, заросший акациями, через детскую площадку с разноцветными скворечнями домиков. Минут через пять они очутились возле одноэтажного, длинного, как барак, дома.

Настя уверенно нажала на кнопку звонка и, не услышав ответа, достала из сумки ключ, открыла дверь.

– Вот моя деревня, вот мой дом родной! – весело продекламировала она, пропуская Андрея вперед, и он сразу же споткнулся о приступок – в коридоре, пахнущем свежевымытыми полами, было сумрачно.

"Коммуналка", – сразу определил Андрей, проходя мимо кухни: вдоль стены теснились три стола, накрытые клеенками и газетами. И чистота в коридоре была коммунальная, подчеркнуто оберегаемая и поддерживаемая, возле каждой двери пестрели разнокалиберные тапочки. Настя бегло на них взглянула и по ей только известным признакам определила, что тот, к кому они пришли, должен вот-вот вернуться.

– Подождем, не под дождем! – улыбнулась она извинительно и, пригласив Андрея на кухню, смахнула тряпкой с табурета, усадила возле стола, накрытого новой, еще не запятнанной клеенкой с желтыми ромашками.

"Это ее стол", – догадался Андрей, хотя Насте была бы вроде ни к чему старая, отбитая по краям пластмассовая пепельница в виде охотничьей собаки, устало положившей морду на передние лапы.

Настя поставила на плиту чайник, достала чашки с блюдцами. Голубые подвинула: одну – Андрею, другую – себе, а третью, с еле поблескивающим золотым ободком, старенькую, оставила на середине стола, наверное, для того, кого они ожидали с минуты на минуту.

– Это ведь его сын, – проговорила Настя безо всякой связи. – Помните? На той фотографии. Он-то меня и послал в парк. Сам уже еле ходит... "Неси, – сказал, – покажи... Может, кто признает".

– А он вам... кто? – спросил Андрей. Настя ответила не сразу.

Налила в две чашки чай, села рядом и сказала не очень охотно:

– Длинная история. У меня родители в вечных командировках. Что мать, что отец. У отца любимая поговорка: "Не жизнь, а день приезда, день отъезда". А он... Просто сосед. А теперь вроде за деда...

"Странно, – подумал Андрей. – Совсем одна. Дед, фотография... А при чем тут Настя? И при чем я?" И он опять со жгучим стыдом вспомнил о невыполненном обещании.

– Понимаете, какое дело... Он почти уверен, что его сын лежит в могиле Неизвестного солдата... Погиб где-то недалеко от Крюкова... Или в Красной Поляне... В общем, неизвестно где, но там... И вот Кузьмич внушил себе, что именно его сын под Вечным огнем... Больше двадцати лет искал могилу. И ничего, ни следа. Многие считают его чудаком, смеются. А мне его жаль. Ну кто, скажите, кто докажет, что под Вечным огнем не его сын? Каждое утро Девятого Мая я вожу его туда... Раньше ходил сам... Каждый день...

Хлопнула дверь, в прихожей раздались шаги, Андрей обернулся.

Прислонясь к дверному косяку, щурясь от встречного света, на них смотрел, поблескивая очками, щуплый, небольшого роста старик в поношенном, с коротковатыми рукавами пиджаке. Зеленая байковая рубашка опрятно застегнута на верхнюю пуговичку. Он уже успел переобуться и стоял в растоптанных суконных тапочках, слегка косолапо отставив ногу. Старик долго приглядывался – с улицы слепило, наверное, как ранней весной.

– Здравстуйте, молодой человек, – с доброй усмешкой проговорил наконец старик, и Андрей с неловкостью ощутил на себе любопытно-придирчивый, изучающий его взгляд.

– Это тот самый Андрей, – привстала Настя. – А это Кузьмич, повернулась она к Андрею, и в ее голосе послышалось желание, чтобы они сразу же подружились, понравились друг другу. Настя торопливо налила чаю старику.

Пригладив редеющие волосы, старик неторопливо присел рядом, взял чашку, подержал в ладонях, как бы согреваясь.

Очки блеснули совсем близко, и Андрей увидел в упор глянувшие на него из глубокой, родниковой прозрачности стекол увеличенные, расширенные голубоватые глаза.

Старик как будто смотрел на него со дна чистой реки.

– Так, значит, в роте служите, в этой самой?

– В роте почетного караула, – с удовольствием подтвердил Андрей. Но ему чем-то уже не нравился этот старик, вкрадчивым взглядом рассматривающий каждую пуговицу, каждую складку на его мундире.

– Он, оказывается, стоял у Вечного огня! – с гордостью за Андрея, за нового своего знакомого, сказала Настя.

– Как? У самой могилы Неизвестного солдата? – не поверил старик, и голубоватые глаза его под стеклами очков расширились еще больше.

Он опять тем же цепким, по теперь обрадованным взглядом пробежал по Андрею – от погон до сапог, – улыбнулся, нахмурился, снова улыбнулся и обмяк.

– Ах ты, раскудря моя рябина... Да что ж вы раньше-то молчали?

Перелил чай из чашки в блюдечко, подержал немного, остужая, и вылил обратно в чашку – не давали ему руки покоя, не знал он, куда их девать.

– Значит, в роте почетного караула... – как бы с новым удивлением пробормотал Кузьмич. – Видел я, видел, как стоите... Ладно, красиво. И форма опять же...

Он хотел что-то добавить, но, наверное, не нашел слова, только крякнул, махнул рукой и взглянул на Андрея с еще большим уважением и интересом.

– Сколько ж смена?

– Час, – небрежно ответил Андрей.

– И в жару, и в холод?

– И в жару, и в холод. В зависимости от метеоусловий могут быть изменения...

– Так-так. – Старик отхлебнул чаю, закашлялся. И было заметно – о чем-то другом, очень важном хотел он спросить Андрея, но почему-то не решался. Настя смотрела на обоих с ожиданием.

– Вот что мне скажи, – проговорил старик, осторожно и, очевидно, для доверительности перейдя на "ты". – Как там у вас, в роте, полагают... Кто в могиле-то?

Из-под сведенных, как от боли, бровей, в каком-то мучительно неразрешимом вопросе на Андрея опять глянули, как будто со дна реки, глаза. Он смутился, заворочался на стуле.

Но старик не дал ответить.

– Я, конечно, понимаю, – тихо, сожалеюще произнес он. – Как не понимать... Неизвестный солдат – это, так сказать, памятник всем погибшим известным и неизвестным ("И Матюшин то же говорил!"). И огонь зажгли, чтоб наши души греть... Ну а все-таки... Ведь там... – И старик отодвинул чашку, сдавил пальцами небритые щеки и снова пронзил Андрея тем же немигающим взглядом. – Там ведь не вообще солдат лежит, а конкретный... И имя у него есть, и фамилия...

И тут стало слышно, как тикает будильник на подоконнике.

– А я вот все думаю, – убежденно, словно боясь, что ему не поверят, проговорил Кузьмич, – я думаю, уж не мой ли Колюшка там лежит... А, солдат?

Андрей растерянно молчал. "Что сказать? Неужели этот старик..."

– Там неизвестный, – пробормотал Андрей. – Неизвестно... Понимаете, неизвестно кто... Глаза Кузьмича подернулись холодноватым отчуждением.

– Как это неизвестно? – незнакомо-скрипучим голосом отозвался он. Это вам неизвестно... А нам известно все!

– Я не знаю... Что я? – пожал плечами Андрей, повернувшись к Насте и ища у нее сочувствия.

– И напрасно не знаете! Надо бы знать! – раздраженно подхватил Кузьмич. – Надо бы знать, товарищ рядовой роты почетного караула, по какому случаю и возле кого стоите на часах! А вы небось красуетесь, любуетесь собой, своими этими, как их... аксельбантами...

– Кузьмич! – с укором перебила Настя.

– Я семьдесят лет Кузьмич, – тотчас сердито отозвался он. И, уже не скрывая неприязни, с усмешкой кивнул в сторону Андрея: – И этот... гусар обещал помочь?

Андрей залился краской.

Чувство стыда, обиды, злости переполнило его. Андрей словно бы потерял дар речи, а когда обрел способность говорить, не нашел подходящих слов.

– Как вы смеете?! – запинаясь, выкрикнул он. – И вообще!.. Еще неизвестно, где ваш!.. Он же без вести!..

Брошенные в горячке эти последние фразы уже было не вернуть, хотя Андрей тут же пожалел о сказанном...

Настя стояла бледная. Она в растерянности переводила взгляд с одного на другого.

– Вот так, спасибо, объяснили, дети мои!.. – нервно засмеялся старик, и, схватившись за грудь, закашлявшись так, что на землистом лбу его проступили синие жилы, вышел из кухни.

– Ну зачем вы? – рассерженно прошептала Настя. – Сейчас опять вызывать "неотложку"... А он так хотел вас видеть!..

Андрей, не проронив ни слова, надвинул фуражку и, не попрощавшись, выскользнул за дверь.

12

От сизого, мелкого дождя, что нудно сеялся по плацу, как нарочно, заряжаясь с утра, набухала шинель, сырой холодной тяжестью наливались сапоги. Но распорядка дня никто не менял, занятия продолжались, рота готовилась к встрече нового именитого гостя. Глядя на мокрые листья клена, прилипшие к асфальту оранжевыми кляксами, Андрей с тоской вспоминал солнечный, удивительно прозрачный в голубизне майский день, когда в парке культуры встретил Настю. Из промозглого, серого дня осени все это казалось похожим на сон – и лавочка возле пруда, где они тогда на минутку присели, и сумеречная кухонька на Мосфильмовской, и чашка чаю на клеенке в желтую ромашку. Вслед за этим всплыло сердитое, раздраженное лицо Кузьмича, пронизывающий его взгляд сквозь толстые стекла очков, и снова отдавался в ушах его хрипловатый, надрывистый голос.

После глупой, досадной ссоры Андрей с неделю Насте не звонил. Но что-то словно застряло в душе комом, хотелось с кем-то поделиться, он не выдержал, рассказал все Матюшину. Почему Матюшину? Почему не Патешонкову, с которым теперь даже сигареты делили пополам? Да нет же, он не был откровенным с сержантом, просто так спросил: "Мог ли быть тем самым стариком, прорвавшим оцепление на улице Горького, когда хоронили Неизвестного, старик, с которым познакомила меня Настя?"

– Вряд ли, – сказал Матюшин и тут же поправился: – А впрочем, чего не может быть... Вот уже сколько лет подряд перед Девятым мая в роту приходит неизвестно от кого денежный перевод с просьбой купить цветы и возложить к могиле Неизвестного солдата. Ты Настю не проморгай, – похлопал он по плечу. – Такие девчата даже в Москве на дороге не валяются.

Андрей позвонил Насте в пятницу и на втором гудке, словно она ждала, услышал ее голос. "Я слушаю..." – настороженно, как бы угадав, кто звонит, произнесла она, и тут же, как только Андрей назвал себя, голос в трубке увял. "Я очень хочу тебя видеть!" – чуть ли не крикнул Андрей, боясь, что она вот-вот положит трубку. "Зачем?" – спросил голос однотонно, равнодушно. И Андрей осекся, замолчал. "Не звони", – проговорила она, и частая, прощальная морзянка гудков запульсировала в трубке.

"Не буду больше звонить. В самом деле, зачем? – злился Андрей. – И надо было ввязаться этому старику! Другие, как люди, запросто знакомятся с девчонками – и никаких тебе обязательств". Но после отбоя, едва Андрей смежил веки, она опять выплывала из голубого, солнечного того дня, брала его под руку и садилась с ним на лавочку. Зажмурившись крепче, он видел ее глаза с золотыми крапинками и губы, чуть тронутые смущением.

В следующую пятницу он позвонил снова, но телефон ответил редкими, отозвавшимися эхом безлюдности гудками. Потом две недели подряд отменяли увольнение, а дни продолжали маршировать своим стремительным, безостановочным маршем, и Андрей не заметил, как почернели стволами и ветвями сбросившие листья тополя, как всю роту облачили в шинели и на плацу прибавилось работы дневальным – командир не позволял упасть на асфальт даже листику.

Накануне очередного увольнения в город, не дождавшись, когда офицеры отправятся домой, он вошел к командиру роты и попросил разрешения позвонить.

– Кому? – настороженно спросил майор.

– Девушке, – признался Андрей.

Командир на секунду смешался, удивленно пожал плечами и подвинул ближе к Андрею аппарат.

– Только не бросай трубку, не бросай! Я очень хочу тебя видеть! Мне нужно сказать тебе очень важное, очень! – быстро проговорил Андрей.

Трубка молчала.

– Я тут не один, звоню от командира, – приглушенно пояснил он.

– Хорошо, – ответила Настя. – На Ленинских горах... В четыре часа...

Андрей чуть не сбил с ног дневального.

...Он ее не узнал. В голубом пальто с белым пушистым воротничком какой-то счастливый зверек уютно прикорнул у нее на плечах! – стройная девушка стояла к нему спиной. Девушка обернулась и оказалась Настей.

"Она простила меня", – обрадовался Андрей, видя, как за слабым налетом отчужденности уже просвечивают, оживают в глазах золотинки веснушек.

– Куда пойдем? – спросил он как ни в чем небывало и взял ее под руку, стараясь казаться непринужденнее.

К его удивлению, Настя не отстранилась.

– Ко мне! – пряча улыбку, сказала она.

– Опять к старику?

– Кузьмич уехал в деревню... – И, встряхнув головой, Настя повторила повеселев: – Поехали, поехали!

В квартире действительно никого не было, знакомо пахнущие сырой свежестью полы глянцево белели в сумрачности прихожей. Андрей скинул сапоги, остался в носках.

– Вот Кузьмичовы. – Бросила Настя стоптанные шлепанцы.

– Они мне только на мизинец, – отшутился Андрей, не пожелав их надевать.

Настя осталась в коротком платьице, со всеми подробностями очертившем фигуру. Сунула ноги в зеленые остроносые тапочки и сразу стала такой домашней и притягательно нежной, что Андрей едва удержался, чтобы не обнять ее, когда она, освобождая вешалку, коснулась его плечом.

– Будь как дома, но не забывай, что в гостях!.. – засмеялась Настя.

Андрей освоился окончательно – отцепил галстук и, закатав на рубашке рукава, полез за сигаретами: вдруг сильно захотелось курить.

– На кухню, на кухню! – погрозила Настя пальцем и наклонилась к холодильнику, переставляя в нем какие-то банки. – Будем готовить обед!

Она держала в руках пакет с картошкой и стояла вся раскрасневшаяся, вроде бы даже чего-то застеснявшись. Андрей тоже смутился.

– Я не хочу, Настя, честное слово, – зардевшись, проговорил он. Только что в роте пообедали...

– В роте одно, а дома другое, – возразила Настя.

Она ловким движением откинула волосы, и Андрея колюче, с чуть уловимым запахом не то черемухи, не то сирени задело по щеке – Настино лицо было на расстоянии дыхания. На какое-то мгновение что-то жаркое, пылающее, как от костра, соединило их лица. Настя качнулась смутным пятном, отпрянула, словно испугавшись, дрогнувшим голосом проговорила:

– Иди-ка сюда, я тебе что-то покажу...

Под вешалкой она опустилась на колени, выдвинула фанерный ящик и извлекла оттуда пожелтевший газетный сверток. Из свертка показалась тетрадь в темном коленкоровом переплете.

– Вот, читай! – вскинув голову, отбросила прядь волос Настя. – Это Кузьмичова...

– А что тут? – спросил Андрей.

– Садись на кухне и читай, – повторила Настя тоном, каким приказывают детям. – А я буду готовить. Я быстренько...

Андрей машинально раскрыл тетрадь, думая совсем о другом, о том, что сейчас, именно сейчас он обнимет ее. Только сейчас или никогда...

"Начато 1 января 1941 года. Окончено..." За словом "окончено" стояло многоточие.

"Что еще там накатал старик? Вот писатель!" Андрей согнул тетрадь вдвое, вышел и сунул ее в боковой карман шинели.

– Знаешь что, – сказал он, снова протиснувшись в кухню и подходя к Насте, – я потом прочту, в роте, с чувством, с расстановкой...

– Ни в коем случае! – испуганно перебила Настя. – Только здесь... Это же Кузьмичова... его, ну, как тебе сказать...

Андрей подошел к Насте так близко, что она сразу вроде бы онемела и стояла теперь, прислонясь к стене, удивительно беззащитная, доступная.

Кровь ударила Андрею в голову.

"Смелее, смелее!" – приказал он себе и чужими, не подчиняющимися руками обнял Настю за плечи, прижался к ней и уже было потянулся к приоткрытому, такому близкому, незащищенному рту, как тут же отшатнулся, увидев перед собой ставшие вдруг некрасивыми, широко раскрытые, изумленные глаза Задыхающийся от возмущения, неузнаваемо резкий голос пронзил тишину:

– Ты что? Отпусти, слышишь? Так вот ты какой!.. Гуса-а-р-р!

Андрей отступил, попятился. Настя тотчас же перед самым носом захлопнула дверь, еще что-то крикнула, и стало так тихо, как будто за минуту вымер весь дом.

Торопливо, дрожащими руками надвинул Андрей фуражку, схватил шинель и вышел.

"Заколдованный какой-то дом!" – зло усмехаясь, подумал он и решительно зашагал к троллейбусу.

13

Лишь в казарме Андрей обнаружил в кармане шинели злосчастную тетрадь. Хотел тут же вернуться, но, вспомнив гневное, с изломанными бровями Настино лицо, решил, что перешлет тетрадь бандеролью.

– А ты раненько сегодня! – обрадовался скучающий Патешонков,

– Отстань! – в сердцах отрезал Андрей и пошел в "курилку".

Прижигая одну от другой, он выкурил подряд две "Примы". Тетрадь мешала в кармане, и он вынул ее. Она была такой старой, потертой, как будто ее все время носили с собой. Листы по краям разлохматились, наверное, выскакивали, и в одном месте кто-то прихватил их черной ниткой. "Ну и что же тут интересного?" – подумал Андрей, небрежно открывая первую страницу.

Сверху крупно лиловыми, удивительно четко сохранившимися чернилами было выведено: "1 января 1941 года" – и подчеркнуто волнистой линией.

"...Все новое, даже снег... Интересно, каким будет этот год? Январь, февраль, март, апрель, май, июнь – шесть месяцев! А там – прощай школа и да здравствует новая жизнь! Нет, он будет прекрасным – год, который так счастливо начался.

Пять минут первого мы с Юркой выбежали на улицу и решили позвонить Ей. Мы решили спросить, кто же все-таки: он или я? Юрка, мой друг, чудесный парень. И ему Она нравится тоже. Но как поделить дружбу и любовь? Юрка сказал: "Давай позвоним'" Как у него все просто – кого выберет! А если не меня? Мы спустились вниз, и в последнюю минуту я струсил, сказал, что звонить не буду. Тогда трубку снял Юрка и попросил к телефону Ее. "Я и Николай – мы любим тебя! – прямо сказал он. – Но ты не можешь любить двоих – выбирай: он или я". Голос в мембране засмеялся, а Юрка сник. "Ты", сказал он и бросил трубку. "Почему я?" – "Я уверен, – сказал он, – иначе она назвала бы меня". Как я теперь пойду в школу? Как посмотрю ей в глаза?"

"Изобретательные парни", – одобрил Андрей.

Следующая запись от 10 января не остановила его внимания: какие-то заумные, философские рассуждения о смысле жизни, о прочитанной книге. А что же с Ней? Ага, вот!

"18 января. Учился с Ней танцевать фокстрот. В школе открыли кружок танцев. Она пришла как на бал – в голубом платье с белой хризантемой у ворота. У меня левая рука онемела, а правой до талии боялся дотронуться..."

– Ну, это уж он перегибает, – усмехнулся Андрей. – Тоже мне, скромник...

"А тут, как на грех, кончились патефонные иголки. Все затупились, а я все точил и точил их о батарею и подряд заводил одну и ту же пластинку. "Да хватит вам "Рио-Риту" крутить!" – возмутились остальные. И она до сих пор в ушах: "Та-ра, pa-pa, pa-pa!" И кастаньеты".

"1 февраля. В третий раз смотрели с Ней "Веселых ребят". "Как много девушек хороших, как много ласковых имен..." Луч киноаппарата чиркнул ей по макушке, а мне показалось – золотом вспыхнули волосы. – "Ты что, с артисткой сравниваешь?" – спросила Она. Чудачка, ты в тысячу раз лучше!"

Дальше строчки были смазаны, размыты, вся страница в лиловых разводах – ничего не разобрать. Две страницы склеились, Андрей осторожно отогнул одну.

"...Сегодня Пал Иваныч сказал: "Ну-ка выкладывайте свои планы и мечты". Все опустили глаза, как будто он собирался вызывать к доске.

Первым Пал Иваныч спросил Юрку. Тот встал, хлопнул крышкой парты: "Я в летное. Летчиком буду!" И все на него посмотрели с восхищением, словно Юрка уже слетал через Северный полюс. Но самое ужасное – Она до конца урока не сводила с него глаз.

– Ну а ты, Сорокин? – спросил меня Пал Иваныч. Зачем он спросил, он же знает! И тут кто-то с "Камчатки" насмешливо хихикнул: "Лесником!" И Она почему-то покраснела".

"20 февраля. Опять Юрка. Его теперь все зовут Юрка-Чкалов. На вечере мы стояли с Ней, и тут заиграли "Рио-Риту". Я только хотел ее пригласить, вдруг подходит Юрка, кивнул, и Она подала ему руку – на какую-то секунду я опоздал. Говорят, Юрка уже прошел медицинскую комиссию и оказался годным к летной службе".

"10 марта. Всем классом ездили за город на лыжах. Сошли с поезда – и куда глаза глядят. Снег хрупкий, рассыпчатый. Последний лыжный снег. Шля, шли, а конца тропы все нет. Заблудились. И тут я узнал то место, где весной еще, кажется, в шестом классе, помогали высаживать сеянцы сосны. Они тогда были сантиметров по восемь, не больше, – пушистые зеленые цыплята. А теперь, на третий год, не узнать: из почек верхнего побега вырос еще побег, который стал стволом, и еще мутовка веток. Верхушечный побег за весну отрастает на 20 – 30 сантиметров! Здравствуйте, малышки, как вы подросли! Я сказал ребятам, что рядом Красная Поляна. Все так и ахнули: "Ну и лесник!" А Она и говорит: "Давайте декламировать про лес, кто что знает!" Все знали только одно: "Плакала Саша, как лес вырубали..." А я прочел свое любимое из Тургенева: "Внутренность рощи, влажной от дождя..."

Я прочитал наизусть весь отрывок, до "и украдкой лукаво начинал сеяться и шептать по лесу мельчайший дождь...", и все как будто языки проглотили. Так молча мы и вышли на дорогу".

Андрей закурил, отлистал несколько было пропущенных страничек обратно.

"...Я пойду в лесотехнический! Все удивляются, все грезят небесами и морями, а я, по их мнению, хочу сидеть под березами и слушать птичек. Спрашивают, удивляются, откуда, мол, это у меня. А я и сам не знаю. Только стоит перед глазами, вернее, лежит спиленная береза. И кто-то говорит отцу: "Вот, Кузьмич, спилили, а взять не взяли, даже на дрова не понравилась. Ну не изверги?" А отец мне: "Смотри, Коля, ветки, как руки, раскинуты по земле. И завянуть еще не успели, видишь, пьют росу и не знают, что уже умерли, что отрублены от корня". Мы стоим, а по вершине березы, по самым мелким и нежным веткам, которые еще вчера доставали до неба и купались в синеве, недоступные грубым рукам, по этой вершине проезжают грязные колеса автомобиля. А отец опять вздыхает: "Если каждый человек убьет по дереву, по одному только дереву..."

"14 апреля. Это непостижимо! Еще вчера мы ходили в кино и потом долго гуляли по набережной. А сегодня... Я никогда не видел Ее такой спокойной и никогда не слышал такого ледяного голоса: "Повтори то, что ты три дня назад сказал Юрию". О чем? Я сначала не понял. "Повтори, что ты сказал Юрию насчет тетки!" Ах да! Я же сказал ему просто так, чтобы он отлип, что мы ночевали с Ней у Ее тетки. От дурного предчувствия у меня подкосились ноги, я завилял: "А что? Ничего такого..." – "Это же подлость, – сказала Она. Даже если ты только подумал об этом!" И ушла. Я бросился за ней и начал объясняться, что это я просто так, чтобы больше не приставал Юрий, только из-за этого. Но Она как заледенела. "Все, – сказала Она. – Больше не звони и не приходи!"