Текст книги "Рука дьявола"

Автор книги: Виктор Сидоров

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 11 страниц)

Однажды Ленька рассказал про голодуху и как они со своим тятькой ходили к кулаку Выродову менять полушубок на хлеб, как Выродов обманул их да еще по шеям надавал.

Когда Ленька дошел до этого места, Гришаня вдруг выплюнул травинку:

– Подлюга!..

Ленька кивнул:

– Они, богатеи, все такие. Горло порвут за свое. Подыхай – не помогут. Всех их бить надо. Под самый корень. Так и Лыков говорит...

Гришаня повернул голову к Леньке, усмехнулся как-то странно:

– Мой тятька тоже богатый. Да и я, считай... Так что ж – под корень?

Ленька сначала покраснел, потом сел порывисто, заговорил торопясь:

– Не, Гришаня... Вас – нет. Вы добрые... И ты. Таких бы поболе... Помогаете, не злобствуете. Не-е, твой тятька славный. А ты, видал, друг мне хороший. – И закончил убежденно: – Не, вас – нет.

Гришаня снова повернул голову лицом к небу.

– Хороший, говоришь? Спасибо. Хоть от тебя добро услышал...

И опять умолк надолго.

Иногда Ленька с Гришаней затевали какую-нибудь игру. Чаще всего в пятнашки, когда купались в озере. Тогда Гришаня бывал веселым, даже хохотал. А нынче у него и глаза какие-то не такие, как всегда,– усталые, тоскливые.

– Слышь, Гришаня, что случилось-то? – снова спросил Ленька.– Или захворал?

Гришаня мотнул чубом.

– Так... Ерунда. Тошно что-то.

– Может, на озера сбегаем, а? Искупаешься, и все пройдет. Холодненькая водичка знаешь какая? Все вышибает. Не веришь? Точно. Вот я, бывало, устану – бултых в воду. Вылезу – и хорошо. А? Айда?

– Не хочется... В другой раз сходим. Расскажи что-нибудь. У тебя всегда новостей полно.

Ленька обрадовался:

– Новостей? Есть новости.

И выложил их все без разбору: и про недавнюю встречу с Тимохой Косым, и про побег Ощепкова, и про убийство охранника, и про школу, которую собрались открывать Лыков и дядька Аким Подмарьков.

– А школа-то какая! – воскликнул восторженно Ленька.– Там не только будут грамоте учить – и ремеслу тоже: плотницкому, сапожному или еще какому. Для бедняков. Это дядька Аким придумал! – И Ленька прибавил с гордостью:

– Я тоже пойду в школу. Плотничать научусь, дома сам ставить буду.

Гришаня усмехнулся.

– Счастливый ты, Зяблик. Все у тебя ясно и просто. И впереди светло...

– А что? – засмеялся Ленька.– Оно и вправду  весело жить.  Каждый день что-нибудь  случается интересное.

Подошел Фома Тихонович.

– А, у нас гость! Ну здравствуй, здравствуй. О чем это вы тут разговор такой веселый ведете? Ежели не секрет, конешно.

– Какой там секрет,– произнес Ленька.– Я вот рассказываю, что Лыков с дядькой Акимом Подмарьковым школу задумали открыть.

Фома Тихонович закивал:

– Верно. Был такой разговор. Дело нужное.

– Вот. Завтра утром Митрий Шумилов с Кольшей Татуриным едут в уезд на комсомольский слет, и Лыков им наказал, чтобы там бумаги да карандашей попросили: дескать, скоро ученье начнется, а писать и разу не на чем. А еще сказал,– глаза у Леньки радостно заблестели, – чтоб звали к нам агитотряд представления казать!

Фома Тихонович удивился и обрадовался:

– Неужто? Завтра, говоришь?

– Не, это Митька с Кольшей едут завтра, а представления будут в субботу или в воскресенье.

– Занятное, должно быть, дело.

– Еще бы! Весь народ созовем в нардом. И вы приходите все. Гришаня, ты придешь?

Гришаня хмуро промолчал, ответил Фома Тихонович:

– Как же, придем. Не так уж часто нас балуют потехами...– И тут же озабоченно повернулся к Гришане.– Я ить за тобой. Пора нам.

Гришаня кивнул:

– Сейчас, тять.

Фома Тихонович хлопнул Леньку по плечу. – Ты уж, Лексей, извиняй нас. Сам понимаешь – дела.

И пошел к завозне, где стоял уже запряженный в дрожки конь. Посидев малость, поднялся и Гришаня.

– Забегай почаще, Леня. Хоть завтра, к вечерку. На озера сходим. А на представление я приду...

Но ни завтра, ни послезавтра Леньке не удалось сходить с Гришаней на озеро – не до купанья оказалось...

Спал Ленька в эту ночь крепко и сладко, как давно не спал. И сон снился ему сладкий и радостный: про маманю. Подходит будто она, веселая, улыбается. «Здравствуй, Ленюшка, вот я и нашла тебя! Сколь искала и – нашла!» У Леньки от счастья слезы брызнули. «Ну вот, а говорили, что ты бросила нас. Я знал, что ты не бросила. Я знал. Ты просто тогда не успела...»

Маманя плачет, обнимает его, целует, приговаривает: «Не бросила, Ленюшка, не бросила... Видишь: вот она я...» Ленька прижимается лицом к маманиной щеке, мягкой и теплой, и никак не может поверить, что это она. Шепчет: «Неужто ты? Неужто пришла? А вдруг это во сне?..»

А маманя снова целует Леньку, говорит: «Пришла, Ленюшка, пришла... Собирайся, сыночек, домой поедем. Там уже давно голодухи нет. И избенка наша, поди, совсем развалилась без нас...»

Леньке очень хочется домой, да дядьку Акима оставлять жалко. И Варьку. «Маманя, давай здесь жить будем? Я сам дом поставлю. Новый. Вот только обучусь в школе плотницкому делу».

Мама плачет и качает головой: «Нет, Ленюшка, вставай. Да веди меня скорей к девчонкам: истосковалась я по ним, изболелась. Вставай, Ленюшка...»

Ленька пытается встать и не может, хоть плачь. Голова сама так и падает на подушку. Ленька улыбается виновато, говорит: «Я счас, маманя, счас... Только маленько посплю и встану. Еще чуточек...»

Но маманя совсем не слушает его, трясет за плечо: «Ну, вставай же, вставай!..»

Ленька открыл глаза: нет мамани. А стоит над ним тетя Паша вся в слезах и трясет за плечо:

– Вставай, Ленюшка, вставай – беда!

– Что такое? – вскочил Ленька с лежанки, будто и не спал.

– Что?!

– Николушку Татурина убили... А дружок-то твой, Митрий Шумилов, прискакал в крови весь, тоже, поди, не жилец...

Глава 12.
ВСЕ ВЫЛО ТАК...

Затаилось село, присмирело. Ни шума, ни гомона. Люди ходили, работали притихшие, неразговорчивые: одни от горя, другие от страха, третьи – такие, как Ощепковы или Заковряжины,– чтобы не высказать случаем своего злобного удовлетворения...

Неделя уже, как увезли Митьку под вооруженной охраной комсомольцев в уездную больницу, четыре дня прошло, как похоронили Кольшу Татурина, а Ленька все еще никак не придет в себя. За что ни возьмется – все из рук валится. И мысли какие-то вялые, тягучие, тяжкие...

Жалко Митьку, еще жальче Кольшу... Только вспомнит, как заколачивали его гробовой крышкой, как старик Татурин бился седой всклокоченной головой о комковатый глиняный холмик,– места себе не может найти.

Там, над могилой своего братана, Серега Татурин, растирая костлявым кулаком по щекам слезы, хрипло кричал:

– Кольша, скажи, кто тебя убил? Скажи, Кольша?..

Крючконосая Рагозиха, которая всюду поспевала – и на крестины и на похороны,– шамкала беззубым ртом, глядя на Татуриных:

– Вот-вот, майтесь теперя... За грехи свои, за вероотступство свое... Сами не уберегли меньшого, сами и майтесь... Зачем его отпустили с Митькой Шумиловым? Ить над ним знак был, страшная беда стерегла... Так не-ет, пустили мальчонку в анчихристово пекло. А теперя майтесь, майтесь...

Сельчане молча и угрюмо поглядывали на Рагозиху, а у каждого в голове было одно и то же: кто убил Кольшу и ранил Митьку?

Лыков твердо стоял: стреляли «свои», сельские бандиты. Больше некому. Но кто? Кто знал, что парни рано утром поедут в уезд? Как успели устроить засаду почти в десяти верстах от села? Сколько их было?

Дело малость прояснилось, когда Митька ненадолго пришел в сознание. Он, едва шевеля губами, успел сказать Лыкову, что видел одного бандита, который стрелял из-за дерева,– рыжебородый, в зеленой фуражке. Мужик вроде бы знакомый, Митька видел его, но где – не помнит. Он и убил Кольшу, с первого же выстрела. А в Митьку стреляли другие – из кустов. И догробили бы, не окажись у него нагана. Отбился. Все пули выпустил.

Кто он, этот рыжебородый в зеленой фуражке? Лыков в бессильной ярости жал кулаки, мотался по селу, но так. и не смог ничего вызнать. Не нашел никаких концов и отряд милиции, вызванный из уезда.

Ленька совсем забросил игры. Даже к Гришане не было времени забежать: дел всяких навалилось – куча. Он, считай, остался один работник на два двора: на свой и на шумиловский. Дядька Аким еще в начале недели уехал в Барнаул добывать по заданию Лыкова плотницкий и слесарный инструмент для трудовой школы. А тетя Марья Шумилова после несчастья как слегла в постель, так и не встает до сих пор. А у них какое-никакое хозяйство: корова, конь, два поросенка, огород. Только поворачивайся. Особенно много хлопот с огородом. На дворе сушь – знай поливай да поливай грядки. А колодец вон где – в соседнем дворе. Не каждому под силу работка, и уж, конечно, не для такой девчонки, как Варька,– худой да тонкой.

Приходит Ленька к Шумиловым каждый день или утром, или к вечеру – как успеет управиться с делами дома. Когда он в первый раз забежал помочь, Варька прямо-таки взъерошилась вся, будто воробей перед дракой:

– Нечего. Обойдусь. Сама управлюсь, без всяких тут...

Ленька не стал ни уговаривать, ни спорить, взял молча ведра и принялся за поливку. На другой день Варька уже не ершилась, встретила Леньку тихая, присмиревшая:

– Лень, что делать будем? Мне бы постираться надо да мамане что-нибудь сготовить... А я не знаю что: она ничего не ест...

Ленька что-то прикинул в уме:

– Ладно. Ты давай стирай, а я авось придумаю...

Он тогда сварил гречневый суп, какой часто готовила мама и который они все очень любили, приправил его луком  и  укропчиком.  Потом  сварил  жиденький  молочный кисель...

В тот раз тетя Марья первый раз за несколько дней немного поела...

Нынче Ленька решил пораньше управиться с делами дома, чтобы помочь Варьке привезти с лесосеки дров. По дороге он встретил Ваську Култына со вспухшими от слез глазами.

– Ты что такой? Побили?

Култын всхлипнул и кивнул:

– Побил... Титка Оглоблин...

Титка – Елбанов брат, Ленькин одногодок, щекастый и крепкий, под стать самому Елбану.

– За что?

– Да ни за что... От злости.

– Ну и плюнь… Айда со мной: дров Шумиловым привезти надо. Сколь раз говорил: не якшайся ты с этими толсторылыми. Так нет – все лезет.

Култын еще раз всхлипнул и поплелся за Ленькой. Но, пройдя несколько шагов, вдруг оживился:

– Слышь, Лень, что я видел там!

– Где?

– Да у Титки, в бане. Не в новой, а в старой... В огороде которая. Развалюха, все бревна посгнили, крыша лебедой заросла...

– Ну и что?

– Погоди...– Глаза у Култына округлились.– Там какая-то нечисть живет... Вурдалаки, должно быть.

Ленька засмеялся.

– Ну и застращал тебя Быня! Вурдалаки!.. Их, что ли, видел?

Култын быстро перекрестился:»

– Что ты! Не приведи господь... Другое какое-то... Не знаю... Душа прямо зашлась... Лапу... Агромадную такую, черную и мягкую...

У Култына даже губы перекосились и нос побелел. А Ленька насторожился:

– Лапу? Чью лапу?

– Да не знаю я, не знаю!.. Черная, большая, под полком лежит... Когда Титка стал вадить,– мы в прятки играли,– я взял и спрятался туда, под полок. Титке бы меня там сроду не сыскать. Да я как увидел эту лапу, так и выскочил, чуть жив от страха. Хотел было Титке рассказать, а он меня сразу по морде: обиделся, что пришлось из-за меня долго вадить. И вытолкал за ворота.

Ленька остановился, боясь еще поверить своей догадке.

– Может, это и не лапа? Может, помстилось тебе?

– Лапа. Я ее тронул. В дегтю она, что ли, вон пальцы досе пахнут.

Ленька сразу загорелся:

– Слушай, Вася, мне бы поглядеть, а? Сходим? Ночью?

Култын замахал рукой:

– Что ты, что ты – ночью! Ни в жисть! Днем еще – ладно, а то ночью! Этот, который... вдруг прилезет за своей лапой и придушит! Не-е, Лень, не пойду.

– А днем не с руки: увидит кто-нибудь, скажет, что мы по огородам шастаем, воруем.

– Кто увидит-то?! Так проведу – собака не учует.

Ленька подумал самую малость и кивнул.

– Ладно. Идем. Прямо сейчас.

Култын поморщился, однако согласился:

– Чего ж, айда. Токо я, чур, в баню не полезу...

Култын повел Леньку к усадьбе Оглоблина окольными путями, и они вскоре вышли на задах огородов. Здесь, на недопаханной из-за канав и ям земле, вымахала такая лебеда, что оказалась выше плетней, которыми были огорожены огороды. Култын, настороженно оглядевшись, юркнул в самую чащобу лебеды. Ленька за ним. Тут было жарко и душно, словно в парной, – никакого движения воздуха. У Леньки заструился пот по лицу и спине. А Култын, петляя то влево, то вправо, вел Леньку по чуть приметной тропке.

Наконец Култын замер у плотного плетня, прошептал:

– Тут, – и, легко отодвинув в стороны несколько тынин, открыл неширокую щель. – Лезь.

Ленька без труда перелез в огород Оглоблина. За ним и Култын.

– Теперь ложись и – ползком. За мной. И не шуми.

Сначала вдоль межи, потом между рядами капусты, помидоров, между грядками бобов и моркови они добрались до какого-то бугра, заросшего той же лебедой, только пониже.

– Вот она, баня... – произнес Култын одними губами... – Дверь с той стороны... А я тут... Да живей...

У Леньки неприятно защемило сердце, но он, не мешкая, дополз до осевшей приоткрытой двери и очутился в полутемной низкой бане, пропахшей гарью и гнилью. Ленька присел на некоторое время, чтобы перевести дух и привыкнуть к этой полутьме. Наконец его глаза выхватили в углу полуразвалившуюся каменку, грубо сколоченную скамью, а напротив – полок. Туда и полез Ленька.

Сердце его колотилось. У него было такое чувство, будто он попал в гадючник и вот-вот дотронется до чего-то живого, скользкого и холодного. И когда Ленька нашарил в дальнем углу что-то мягкое и липкое, он с непроизвольным вскриком отдернул руку и отпрянул от полка.

Несколько успокоившись и смахнув со лба пот, Ленька снова полез туда. Решительно протянув руку, до ломоты сжав зубы, он ухватил это мягкое и липкое и выволок его из-под полка. В сером свете небольшого окошка, присевшего на землю, Ленька взглянул на свою находку, взглянул и судорожно передернул плечами – он узнал ее, страшную черную лапу, которую видел тогда ночью, убежав от Тимохи Косого. И как тогда же, ему вдруг сделалось нехорошо. Он едва удержался, чтобы с визгом не отшвырнуть лапу и не выскочить опрометью на свет, на свежий воздух.

Это была пятипалая рукавица, сшитая из тряпок и пропитанная дегтем. Каждый палец был толстый и длинный, а ладонь шириной, пожалуй, в четыре Ленькиных. Он надел ее на руку, повертел перед глазами. «Вот тебе и дьявол,– подумал.– Кто: сам лавочник или Елбан?» Но раздумывать долго не было времени, и Ленька, ухватив двумя пальцами «лапу», понес обратно. Из-под полка чернело еще что-то. Ленька вытащил. Это оказалась широкая и длинная холстина, сшитая из трех-четырех полос и окрашенная в темное. «Вот и одежка его. Завернется с ног до головы – веретено!»

Засунув «лапу» и холстину на место, Ленька выбрался из бани и вздохнул облегченно. Култын нервно прошептал:

– Слава богу!.. Чего так долго? Тут ходит кто-то по огороду, хрумкает, сопит. Я уж думал того... Тебя этот... вурдалак жрет.

Ленька хотел было засмеяться, да неподалеку раздался грубый лавочников голос:

– Поди сюда, Титка!.. Ты, это самое, кончай игры со своими приятелями тут, в огороде. Ишь, грядки потоптали... Плеть вот огуречную сломали... И в баню чтоб ни ногой: рухнет, придавит насмерть.

– А мы, тять, только во дворе играем,– соврал Титка.– Зачем нам в огород-то?

– Видел, потому и говорю. А то гляди: надеру зад – неделю не сядешь.

А шаги все ближе и ближе. У Леньки сердце будто переместилось в голову – застучало в висках. Култын как сидел, прижавшись спиной к стене бани, так и застыл, лишь водил загнанно круглыми глазами.

– Слышь-ка,– раздался голос Оглоблина уже совсем близко,– принеси топор.

Култын дернулся, словно проснулся, слабо шевельнул рукой и беззвучно пополз в лебеду. Ленька следом, боясь громко дыхнуть. Обратный путь показался намного длиннее. Ленька даже ободрал живот, так прижимался к земле. Опамятовались, когда пролезли через плетень и Култын водворил на место сдвинутые тынины.

– Ух и напужался я!.. – прошипел он, облизнув губы.– У меня и досе что-то в животе трясется... Это зачем бы Оглоблину топор, а?

Ленька пожал плечами:

– Кто его знает... Айда-ка побыстрей отсюда.

Они выбрались из лебеды на тропку,  потом пошагали по дороге к центру села.

Култын заглянул Леньке в лицо.

– Ну, видал эту?..

– Видал.

– Вот. А не верил еще. Ить страшная, а?

У Леньки не хватило духу соврать:

– Страшная, язва...– Помолчал малость, добавил: – Поначалу. Потом – нет. Потому что это...

Хотел было сказать, что это никакая не лапа, а рукавица, но осекся: очень уж ненадежный Култын – возьмет да выболтает. А Култын уже ухватил Леньку за руку, заглянул нетерпеливо ему в глаза.

– Что хотел сказать? А? Скажи, Лень!

– Да ничего... Лапа, говорю, страшная, должно быть, давно валяется там.

– А чья она, Лень?

– Похоже, вурдалак какой-нибудь оставил.

– Да ну?! – прошептал Култын.– Вот, а ты смеялся. Что теперь будет, а?

Ленька усмехнулся.

– Ничего не будет, если ты не станешь болтать. А сболтнешь, тогда гляди – обратает.

До самой сборни Култын больше не проронил ни слова – думал. У сельсовета остановились. Ленька произнес, как можно равнодушней:

– Ты давай иди домой, а я загляну в сельсовет. Дело у меня тут...

Лыков и Иван Старков сидели за столом, перелистывали какие-то бумаги и о чем-то спорили. Увидав Леньку, они оборвали разговор на полуслове и выжидательно уставились на него. Ленька с ходу подошел к столу и произнес:

– Нашел я этого контру.

– Какого? – поднял брови Лыков.

– Дьявола. Ну того, кто метки ставит на воротах.

И Ленька торопливо принялся рассказывать, как все получилось и как он не только видел в оглоблинской бане «лапу», пропитанную дегтем, но даже надевал ее на руку.

Лыков слушал молча, не шевелясь и не мигая, лишь губы его чуть подрагивали в уголках рта. Когда Ленька закончил, Лыков встал, с грохотом уронив табуретку.

– Ну, Леньша, ежели все это так, то я тебе... То я расцелую тебя, браток. И будешь ты мне лучшим другом и товарищем...

Все было так. Их взяли сразу обоих, когда они только сели за стол ужинать. Увидав в дверях Лыкова с самооборонцами, они в одно мгновение все поняли и оценили. Лавочник как поднялся с табуретки, так и застыл в растерянности. А Елбан сидел. Только лицо его, впервой наверное, из красного стало серовато-белым. Едва Лыков перескакнул порог и успел сделать к ним шаг-другой, Елбан вдруг вскочил, схватил табуретку и с огромной силой швырнул ее в Лыкова. Лыков упал. Елбан единым махом очутился у окна, высадил плечом раму и вывалился на улицу. Все произошло так быстро и неожиданно, что никто не успел ничего сообразить. Елбан бы убежал. Убежал бы, если бы не напоролся там, за окном, на чугунный кулак Сашки Кувалды.

И вот они идут под винтовками самооборонцев, опустив глаза в землю: тяжело, страшно глядеть в лица и самой охраны, и людям, что молча и хмуро стояли по обочинам дороги. Позади скакал Лыков, рядом с ним шагал Иван Старков с небольшим свертком в руках.

В сельсовете Елбана и лавочника втолкнули в комнатку секретаря и заперли там, поставив у окна и дверей охрану. А над крыльцом, чтоб все видели, Иван Старков прибил одежду «дьявола» – черную холстину и «лапу». Люди подходили, разглядывали их, одни с робостью и опаской, другие с брезгливостью. Однако все с удивлением спрашивали друг друга: кто из двух был «дьяволом» – отец или сын? Или оба? И тут же растерянно качали головами: «Вот ить штукари, а? Кто бы мог подумать, а? Сколь душ погубили, ироды!..»

Все побывали в этот вечер у сельсовета, все вдоволь нагляделись на «дьяволову лапу».

Но никто не видел и не слышал, как на другом конце села, ударив с места в галоп, рванулся по дороге к лесу всадник, низко припав к гриве и безжалостно нахлестывая коня. Это был Никита Урезков...

Глава 13.
ЧЕЛОВЕК В ЗЕЛЕНОЙ ФУРАЖКЕ

В полдень из Барнаула приехал дядька Аким. Он еще не слез с телеги, а Ленька уже понял – у дядьки Акима удача, подбежал к нему:

– Привез?!

– Привез. Все привез, Леньша. Даже более того, что думалось.

Пока дядька Аким умывался, Ленька успел распрячь коня, заглянуть под сено в телеге, где, аккуратно умотанные в промасленные тряпки, лежали, воронено поблескивая, инструменты. Боже мой, что это была за красотища! У Леньки даже дыхание сперло от восторга! Здесь лежали топоры, молотки, щипцы с разными носами, каких ему и видеть не приходилось: с длинными, с широкими, с круглыми, лезвия для рубанков, долота и еще многое другое, чему Ленька совсем не знал названия и применения. Он трогал инструменты, перебирал их и только повторял восторженно.

– Ох, ты!.. Ох, ты!..

За обедом дядька Аким, так же восторженно, как Ленька разглядывал инструменты, рассказывал о том, как он добрался до Барнаула, как долго блуждал по городу, пока не отыскал главных железнодорожных мастерских, где работает друг и товарищ Лыкова, тоже бывший матрос, Дементий Нагайцев. Они вместе служили на одном корабле, рядом прошли всю гражданскую войну. Слесарь. Чинит паровозы. И секретарь партийной ячейки. К нему-то и послал Лыков дядьку Акима за помощью. «Демка все сделает, ежели будет хоть малая возможность,– напутствовал перед отъездом Лыков.– Только объясни ему все толком и убедительно».

– Ладно. Нашел я его, рассказал про нашу с Лыковым просьбу. Он выслушал, погмыкал в усы: поговорю, мол, с товарищами – тогда. На другой день взял он меня с собой в мастерские. Эх, Леньша, чудо это какое! Помещение как вся наша усадьба, а то и поболее. Машины везде стоят – станки называются: жужжат, гудят, ухают, ажио пол трясется. Молоты паровые. Любую железу в лепешку пришлепнут... Ну да не о том речь... В обеденный перерыв Дементий созвал своих товарищей. «Вот,– говорит,– гость к нам из села прибыл, товарищ Подмарьков. Хорошее они там дело задумали и к нам за помощью обращаются». Потом глянул на меня, подмигнул этак весело, подбадривающе и сказал: «Он счас нам обо всем сам и расскажет. Давай, товарищ Подмарьков. Не робей. Свои люди».

Дядька Аким отложил ложку, смущенно покачал головой, крякнул даже.

– Да... Не мастак я оказался речи-то сказывать... Ну, словом, потолковали. Я им про житье-бытье обсказал, про нашу задумку – трудовую школу для бедноты да бесприютной ребятни. Рабочие это сидят кружком, кто ест, кто курит, кто просто поглядывает на меня, и ни у кого на лице не видать, слышь, никакого сочувствия. Засомневался я: ну, думаю, пропало мое дело. Обида взяла, прямо-таки расстроился. «Что же вы,– говорю,– молчите? Ить ежели делать новую жизнь, то делать ее надобно разом: и в городе, и на селе. А ежели у нас с вами братство меж мужиком и рабочим, как, дескать, Ленин Владимир Ильич возгласил, то вы для нас есть наипервейшие товарищи и нам, окромя вас, помощи больше ждать неоткуда». Гляжу, заулыбались хорошо, запереговаривались, закивали головами. Один молодой такой, безусый и чумазый, вскочил да будто петушок прокукарекал: «Правильно товарищ крестьянин говорит. Мое, дескать, предложение: всем оставаться ежедневно после работы на три часа, пока не изготовим инструмент для сельской трудовой школы». Меня ажно слеза прошибла...

Дядька Аким и сейчас, рассказывая, вдруг поспешно отвернулся и провел ладонью по глазам.

– Вон оно как, сынок, нынче жизнь наша пошла... В кои веки было такое, чтобы вот эдак взяли люди и отдали свои богатства другим так, без оговору, безо всяких денег, да еще с радостью? А? Когда было такое? – Голос у дядьки Акима дрожал от сдерживаемого волнения.– Воистину пришло царство трудового люда, где каждый каждому... Эх, заговорился я тута... Побегу-ка к Захару, порадую его да поговорим. Поклон передам от Дементия!

Ленька тоже встал. Все, что рассказал дядька Аким, было настолько интересным и удивительным, что в другое время ему бы и недели не хватило на разговоры и раздумья. Но нынче своих новостей хоть отбавляй.

– Я с тобой, дядь Аким. Скоро сход начнется. Лыков созывал. Говорить будет.

Они пошли. По дороге Ленька рассказал дядьке Акиму все, что произошло в селе, пока его не было. Вся радость, все оживление, которые переполняли дядьку Акима, сразу увяли, лицо его осунулось, скулы обострились.

–  Ну и где они теперь, Оглоблины?

– В уезде. Два дня сидели в сельсовете: Лыков все думал, как их увезти отсюда, чтоб не отбили по дороге. Как Ощепкова. Увезли прямо степью... После первой ночи у Лыкова на заборе бумажку нашли: ежели, мол, не отпустит Оглоблиных – лютая смерть ему будет. И всем остальным, кто брал их.

Больше дядька Аким ничего не стал спрашивать, а только еще шире зашагал к сельсовету.

Там уже толпилось полно народа. На площадке крыльца стояли Лыков и Иван Старков, нетерпеливо поджидая, когда подойдут остальные. Ленька увидел Култына. Это впервой после того дня, когда они лазили в оглоблинскую баню. Култын стоял на отшибе, настороженно оглядываясь по сторонам. Ленька махнул ему рукой:

– Айда сюда, к нам.

Култын подбежал, заговорил торопливо:

– Слышь, Лень, тута где-то лазят Быня с Титкой... Боюся я их.

– Чего вдруг?

Култын замялся, потом жалобно и тихо произнес:

– Я Быне про тую лапу сказал...– И быстро, чтобы Ленька не перебил: – ему одному, по-дружецки... Ну, что мы лазили в Титкову баню и видели лапу...

Ленька поморщился досадливо:

– Дурак!

Но Култын будто и не слышал:

– А теперя Быня говорит: жди лютой кары. Грит, тая лапа обязательно прилезет ко мне ночью и станет с меня шкуру спущать. Али Титка башку пробьет... Что делать, Лень? Я и то сколь дней из избы ни ногой...

Ленька хохотнул зло.

– Об этом раньше надо было думать. Пусть шкуру спускают и башку твою пробивают. Чтоб держал язык за зубами. Ведро ты дырявое.

– Слышь, Лень...

Но Ленька остановил Култына:

– Ладно. Погоди. Вишь, Лыков руку поднял.

Сборня притихла, приготовилась слушать. Лыков заговорил о том, что молодая Советская Республика сейчас переживает тяжкое время, что на Дальнем Востоке все еще идет война с японцами и отрядами атамана Семенова, что по Сибири злобствуют шайки и банды из белогвардейских недобитков и кулачья. Что это-де явные наши враги. Но немало затаилось по селам и скрытых врагов, которые только и ждут случая, чтобы поднять свои гадючьи головы и побольней ужалить Советскую власть, и ее защитников. Но не они сегодня страшны народу. Страшен другой враг, самый лютый и беспощадный,– разруха и голод.

Лыков приумолк, словно скапливая силы, пробежал быстрым взглядом по лицам собравшихся. Он медленно вынул из кармана пиджака газету, развернул ее и поднял над головой.

– Вот они,– глухо произнес Лыков,– стон и слезы наших братьев и сестер Поволжья. Десять миллионов голодных крестьян просят нас, сибиряков, умоляют: помогите, не дайте помереть, спасите наших детишек. Десять миллионов! И не просто голодных – умирающих от голода! Слушайте.

Ленька почему-то всегда думал, что неурожай, а потом голод случился только в их уезде, что только им выпала такая страшная беда. А тут!.. Столь губерний пухнет с голоду, столь людей мрет... «В Бузулукском уезде Самарской губернии умерло голодной смертью тридцать три тысячи людей, в Бугурусланском – двадцать тысяч, в Пугачевском семьдесят восемь. В самой Самаре сорок тысяч... В селе Таловке Казанской губернии население полностью вымерло. Трупы разлагаются в домах. Уфа. Во многих селах люди питаются жареными ремнями. Идут в пищу и лапти: их сушат, толкут, месят и пекут лепешки... В Николаевском уезде Царицинской губернии зарегистрировано множество случаев людоедства...»

– Довольно, Захар! – раздался чей-то осевший от волнения голос.– Говори, что делать нам. И сразу с разных сторон:

–  Верно. Не мотай душу.

–  Какую помощь?

Лыков  свернул  газету,  отдал  ее Ивану  Старкову.

– Кто чем может: зерном, сухарями, картошкой, яйцами... Рабочие Барнаула отдали в помощь голодающим деньги. По месячному окладу. Крестьяне нескольких сел Бийского уезда уже собрали семьсот пудов хлеба, семнадцать пудов мяса... Не жалейте, дорогие сельчане, отдать лишнего куска хлеба – он спасет, этот кусок, там, в далеком Поволжье, для мальца мамушку его, для матери – детенка. И не тяните. В неделю чтобы загрузить обоз и отправить в уезд. Особая моя просьба к зажиточным семьям. Может, маслица кто, сала...

Откуда-то из гущи толпы взвился тонкий, будто бабий возмущенный голос. Ленька сразу узнал его – Семена Лукича голос:

– Во, во! Чуть што – дери зажиточного мужика! Успевай поворачиваться! А я не дам! Ни крохи. Я их не рожал, штоба кормить. Не кумовался. Видал, шустрые какие! Сам, говоришь, голодных ртов по Рассее эвон сколь, а руки вота – одни.

Лыков тяжело глянул в сторону Заковряжина, потом снова пробежал по лицам людей.

– Еще есть такие?

Толпа молчала.

– Нет.– Снова глаза Лыкова отыскали Семена Лукича.– Вот что, Заковряжин, никому не нужна твоя помощь. Ешь сам свой хлеб, если он полезет в твою глотку. Обойдемся.

И уже опять к людям:

– Имеется сообщение: к нам в Алтайскую губернию везут из голодающих краев шесть тысяч маленьких детишек. Губисполком постановил разместить их и взять на прокорм в селах Барнаульского, Змеиногорского и нашего уездов. Так что, граждане, великая просьба к вам от Советской власти: подумайте и решите, сколько мы примем детишек. Потом подойдите вот к Ивану Старкову, секретарю сельсовета, и он каждого занесет в список.

Ленька возвращался домой с Култыном: дядька Аким остался в сельсовете поговорить с Лыковым.

– Слышь, Лень, неужто правда: люди друг дружку едят от голодухи? – У Култына глаза, будто у кошки, круглые, немигучие. И в них ужас.– Неужто правда?

Ленька шел опустив голову. У него самого было тяжко на душе: вспомнилось свое голодное мучительное житье, потом длинная дорога, стонущая, смердящая мертвечиной теплушка и тонкое беспрестанное «ись... ись...» Это было только начало. А теперь там... Ленька даже глаза прикрыл.

– Не знаю, Васька. Мы не ели... Кошек вот, змей, ящериц... Тятька мой не мог есть... И помер...

Култын поморщился,  судорожно  передернув  плечами:

– Я бы не стал. Ни за что.

Ленька искоса бросил на Култына взгляд, произнес без всякого выражения:

– Ладно, не стал бы и не надо...

Они подошли уже к Култыновой избе, когда Васька вдруг вспомнил:

– Лень, а мне-то что делать, а?

Ленька взглянул на Култына, не понимая, о чем он.

– Ить загубит меня нечистая сила теперя...

– А, ты вон о чем...– Ленька насупился, думая. Потом решительно, с неожиданной злостью произнес:– Не загубит. Понял? Пальцем не тронет.

У Култына рот открылся от удивления.

– Почему знаешь?

– Знаю. Нет ее, этой твоей нечистой силы. А которая была – в тюрьме уже сидит. Понял? Так и скажи своему Быне. И еще скажи: ежели кто обидит тебя – Быне первому влетит. Комсомольцы так наломают ему хребтину – ужаком будет ползать.

Култын испугался:

– А Быне-то за что?

– Чтоб не каркал да не пугал. Вот. А ты не бойся. Ничего не бойся, понял?