Текст книги "Акынская песня с прологом и эпилогом"

Автор книги: Виктор Шнейдер

Соавторы: Кирилл Гречишкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 4 страниц)

Шнейдер Виктор & Гречишкин Кирилл
Акынская песня с прологом и эпилогом

Виктор Шнейдер, Кирилл Гречишкин

Акынская песня с прологом и эпилогом

Жизнь – театр. Люди в нем – актеры,

И каждый не одну играет роль.

В. Шекспир. Венецианский купец.

За то и будут они вкушать от плодов путей своих и насыщаться от помыслов их. Потому что упорство невежд убьет их и беспечность глупцов погубит их.

Книга притчей царя Соломона.

Пролог

Опять весь мир вокруг – актеры,

А мы с тобой – простые зрители.

М. Щербаков.

Случилось так, что мы – Шнейдер Виктор Миронович и Гречишкин Кирилл Сергеевич – наскребли денег всего на одну кружку пива. Распивать ее было бы смешно и глупо, и мы просто стали смотреть сквозь нее на мир. Преломляясь на ее гранях, все наши знакомые, друзья, пейзажи и события предстали перед нами в несколько новом виде.

И мы сказали: напишем повесть. Нет, даже не повесть, а так – акынскую песню, девиз которой – что вижу, о том пою.

И мы сказали: пусть не будет в ней вымышленных персонажей, но пусть герои не будут и двойниками своих прототипов.

И мы сказали: в нашей повести нет места политике.

Но мы сказали и: все произойдет за месяц до танков.

И еще мы сказали: за работу.

И поставили в центр повествования нашу пивную кружку.

Нам было смешно, пока мы писали.

Нам было грустно, когда мы читали.

Нам было страшно, когда стали сбываться разные придуманные нами эпизоды.

Но даже когда почти все сбылось, мы собрались, чтобы дописать последнюю главу. И один из нас сказал другому, протягивая гитару: "Сыграй – лучше думается. "

Задребезжали струны...

– 1

В доме шло веселье...

М. Щербаков.

Задребезжали струны. Аркаша вышел, почти не демонстративно, и стал растапливать печку. У него, разумеется, ничего не получилось, но первый блин – всегда комом, так что хорошо еще, что не сгорела вся дача. Промучившись с дровами несколько минут, он пошел звать на подмогу Сида. Сид с кислой миной курил на крыльце. Ветер, такой злой, что холодно было даже деревьям, продувал его насквозь. Аркашу пробрал мороз от одного вида этого посиневшего лица и рук...

– Не холодно?

Сид, не поворачиваясь к Аркаше, пожал плечами.

Из-за времянки появился Барковский:

– Сид, хадзиме!

Не вынимая сигареты изо рта, тот перемахнул через перила, поклонился и встал в стойку. В ожидании потехи на крыльце столпились девицы.

Схватка длилась не более минуты.

– Матэ!

– Суру матэ! – что в переводе, очевидно, означало: "Ладно, пошли в дом, простудимся. "

Тем временем за стенкой Санек запел. Пел он отвратительно – фальшиво, скрипучим голосом, а играть и совсем не умел. Но репертуар у него был хороший – Окуджава, Галич, Щербаков, – и исполнял он его с душой, понимал, о чем эта песня. И о чем бы она ни была – непременно о себе и "о нас, сволочах":

Ах, оставьте вашу скуку,

ваши нудные разговоры, снобизм и напускную зевоту. Gaudeamus! Веселитесь, пока молоды! Что вас заботит? Заморочки в институте? Двухчасовые очереди к пустым прилавкам? Слухи о погромах?

Я не верю в вашу муку...

... Повернитесь вы к окошку,

Там...

чудесный пейзаж, великолепная погода... Чего еще нужно? Но

... уходит понемножку

Восемнадцатый февраль.

И не февраль никакой, а жизнь. Жизнь уходит. Месяц за месяцем, день за днем... Какие наши годы? А сколько уже потеряно:

Я скатился со ступенек

Был букет, остался веник.

Был отец – осталась память. Были мечты о биофаке и высокой науке остались они же, плюс ненавистный технический вуз. Был Джексон. От него осталась песня – вот эта, про восемнадцатый февраль, да та, которой он как раз его – восемнадцатый – и дарил. Что ж, мадам,

Вновь меня сшибает с круга,

Восемнадцатой подругой

Вы мне станете едва ль,

да и ему не стали. Только Джексону – потому что у него это место давно занято, разве что сто восемнадцатой, если пожелаете... А я вот как раз наоборот – не набрал предыдущих семнадцати. Но я отрабатываю, тороплюсь. То же и в остальном. Gaudeamus! Веселюсь, пока молод!

Вот такой не по злобе я...

Хотя противно все это, если посмотреть. И тошно – что

... прикинулся плебеем,

Романтичный, как Версаль.

А тонуть я буду в спирте...

Это, видимо, единственное спасение. Хотя, конечно, утонуть себе не позволю... Да и что это я, в самом деле? Жизнь прекрасна. Способный студент, удачливый, неглупый, такие друзья, семья...

А зачем же нам тоска-то?

А весна уже близка так...

Это я от вас, видно, заразился. Сидите такие скучные – аж сердце кровью обливается, но

Я все раны залатаю,

Я растаю, пролетая...

По-ле-чу-у! В неведомые дали полечу, где никто-то меня не знает... А может, туда, где Джексон. Там тепло, апельсины, биофак, высокая наука. А пока, пусть и в октябре, раз уж на дворе осень,

Я дарю вам, золотая,

Восемнадцатый февраль.

– Так выпьем за Джексона!

Его поняли. И поддержали.

– За Джексона! Стоя! До дна!

Хотя он, конечно, собака, и недостоин, и кому он там нужен, кто его там будет любить в десятую часть того, как здесь? Там даже бабы не такие. Везде одинаковые, а там – другие... Зато противогазы бесплатно выдают...

И тут из маленькой комнаты появляется Сема (как он в ней очутился-то? ).

Противогазы – это ничего. Это достать можно. Совсем недорого. У него есть знакомый в Нарьян-Маре, и через него... Только он (в смысле, не знакомый, а сам Сэм) не понимает, зачем они вам понадобились? Это не товар. Так что он бы большую партию брать не советовал, но уж раз вы решили...

На этих словах Барковскому наконец удается затолкать Сэма обратно в маленькую комнату, к великому неудовольствию хозяина, который уже было собирался уйти туда спать.

А тут как раз обнаруживается пропажа двух бутылок вина, и куда они делись в действительности, никому не ясно, потому что стащить их было некому, а вот ведь на ж тебе. Впрочем, шутка о том, что они, видимо, всецело исчерпали свою карму, всецело переключает народ на спор о буддизме, где лидирует, естественно, все тот же Барковский, а Жорж безмолвствует, всем видом стараясь показать, что не оттого-де я молчу, что ничего во всех этих Шивах многоруких не смыслю, а просто скучно мне с вами спорить, и неча бисер перед свиньями метать. Выразив все это особым движением бровей, подбородка, носа и даже ушей, Жорж произносит: "Компьютер мне, компьютер... " – после чего растекается по Валентине и больше не подает о себе вестей часа полтара.

– 2

Был букет – остался веник.

М. Щербаков.

Возвращаясь на пепелище,

Осязаю рубеж времен...

М. Щербаков.

... Утром все разъезжались. Кто-то, как всегда, безуспешно искал свой зонтик, кто-то торопливо допевал последние песни, Валентина мыла горы посуды. Аркаша решал извечную проблему: провожать или уже не стоит? Сид не решал ничего. Его все настолько достало, что было уже даже лень чертыхаться, и он молча проклинал тот день, когда в первый раз все это затеял.

Барковский не стал дожидаться, пока все соберутся, и, затолкав подмышку Катю, отправился восвояси...

От нее, часа в три, он было поехал домой, но, проходя мимо Казанского собора, увидел стайку хипов. Его пробила ностальгия.

– Здорово, пиплы!

– Привет! Курево есть?

– А... Здорово, Бродяга! Давно не виделись, – удивленно сказал Барковский, доставая "Стрелу" и бросая ее на ступеньки. Пачку моментально растащили.

– А ты играй, играй...

Песни были те же. Хипы были другие.

Дети шестнадцати-семнадцати лет. Позабывшие сленг. Растерявшие две трети тусовок. Их не шугает ментура, не пасет КГБ. И это прекрасно. И концерты – хорошо. Но сейшны – лучше. Когда толпа в сто с лишним человек собиралась у метро, и все – конспирация! – были предупреждены, что если что – они идут на день рождения, а потом Фимочка проводил всех мелкими группками... Эх, они ведь на самом-то деле не представляют, что такое джем-сейшн по-старому. А к Бродяге относятся, похоже, как к патриарху, потому что он еще пил кофе в Сайгоне.

– Кстати, ты Фимочку давно видел?

– Не очень, а что?

– Я, как с армии вернулся, все найти его не могу. Где он сейчас тусуется?

– Фима-то? В синагоге он тусуется.

– В Израиль, что ли, намылился?

– Это бы ладно. Но он дей-стви-тель-но занимается Торой, не ест свинину, бороду отпустил. Мерзкая, кстати, бороденка. Да еще бегает все время, обустраивает какие-то сионистские сборища, университеты...

Последнее как раз Барковского не удивило: раньше тот так же обустраивал домашние концерты БГ – какая разница? Но образ праведника Фиме ну никак не шел. Бабник, наркот, не дурак выпить, он питался той же молочной смесью из христианста, буддизма и фрейдизма, что и все они, и, как и все они, не верил на самом деле ни в бога, ни в дьявола... два года назад. Больше двух лет назад...

Барковский хлебнул из протянутой ему коньячной бутылки какую-то бурду совсем не то, что обещала этикетка. Тип, одетый, несмотря на теплую погоду, в меховую куртку, отозвал его в сторону:

– Слушай, паренек, тут такое дело. Ты не знаешь случайно, сколько стоит гитара, пусть самая дешевая? – говорил он с типичной приблатненно-ласковой интонацией.

– Нет, а что?

– Такое дело, понимаешь, – очень убедительно ответил тот и безо всякого перехода спросил: – А ты мне куртку продать не поможешь? Хорошая, почти новая. Я сам бы, но тут такое...

– Понятно, погоди здесь, – и Барковский уверенным шагом направился к Гостиному Двору.

Там он сел на метро и поехал домой.

Хипы стали не те.

– 3

Я черту отдам душу,

Их у меня много...

М. Щербаков.

А вот душа тому не рада,

Не укротить ее никак.

Она болит, и ей не надо

Ни гор златых, ни вечных благ.

М. Щербаков.

Есть на свете город Ленинград. Был – Петербург, потом – Петроград, всегда – Питер. Хороший город. В нем цари жили. Здесь их и убивали, стреляли в них, взрывали, душили – в красивейших местах красивейшего из городов. И оставались на нем кровавые пятна. А люди пытались их смыть. Или хотя бы закрасить. Вот и там, где был убит Освободитель, построили роскошный, весь в золоте собор. Его так и назвали – храм Спаса на крови. А потом на много-много лет под предлогом реставрации упрятали в строительные леса. Может быть, потому, что поняли, что сквозь пудру луковок да маковок, фресок да мозаик проступает кровь, а на ней никакой "Спас" невозможен. Не надо ее романтизировать. Она не бывает кипучей, голубой, благородной. Вязкая липкая жижа, оставляющая бурые пятна, выступает на бастионах Петропавловки и решетке Летнего сада, течет от Инженерного замка к Спасу, а оттуда через арку Генерального Штаба врывается на Дворцовую на подошвах революционных матросов.

Хотя, конечно, глазом этого не увидеть, так что ничего такого не понимали, да и не могли понять те, кто велел посадить храм Спаса в клетку из лесов. Просто сооружение это, аляповатое и безвкусное подражание собору Василия Блаженного, ласкает наш взор уже второе столетие, и не так просто залить пятно старое, почти выцветшее, свежим. Не так просто решиться убить храм. Впрочем... и разве не делает это каждый по много раз за свою жизнь? Ибо душа наша – тот же город, с тупиками и проспектами, и правят в нем свои государи, и расправляемся мы с ними куда более жестоко, чем все Бруты вместе взятые, и остаются на душе кровавые пятна, и мешают страшно, беспокоят денно и нощно.

Но существуют люди, которые помогают нам от них избавиться. Одни называют этих людей экстрасенсами, другие – парапсихологами, третьи слугами дьявола, четвертые – шарлатанами. Одни считают, что они эти пятна с души выводят, другие – что только гримируют и припудривают... А кипят споры потому, что никто не понимает на самом деле, что же эти экстрасенсы делают. Они сами-то этого толком не знают. Вот и получается, что остается верить в них или не верить. Аркаша – верит. Из всей компании – Жоржа, Сида, Барковского, Сани – он в наименьшей степени заражен вирусом скептицизма. У него не вызывают сомнения уникальные способности Володи, экстрасенса пока малоизвестного даже в кругу своих коллег, но он и впрямь еще слишком молод для славы. Пациентов он почти не принимает и уж совсем никогда не берет с них денег, что обычно почему-то повергает тех в панику. Но что особенно ценит в Володе Аркаша – это умение выслушать. Он редко дает советы (да и кто когда слушал чужие рекомендации, даже сам их прося? ), но, не прерывая, не зевая, не откладывая телефонную трубку в сторону, внимает тому, что говорит собеседник.

Разумеется, его-то и стал вызванивать Аркаша сразу, как вернулся с дачи, но телефон не отвечал – видно, того не было дома. Володя сам позвонил в первом часу ночи.

– Привет! Ты еще не спишь, – не спросил, а сообщил он в своей обычной манере, – и ты звонил мне несколько раз. А я только что домой пришел.

– Чего так поздно?

– Да так... У тебя что-то не так с Наташей. Или мне кажется?

– Понимаешь, я неким образом дал ей понять, что... что...

– Что она тебе нужна.

– Да. И нужнее, чем я ей.

– Только этого ей и не хватало.

Аркаша тяжело вздохнул и продолжал:

– Я провожал ее утром с дачи. Она молчала почти всю дорогу... Кстати. Едем мы в метро. Вдруг Наталья ни с того ни с сего спрашивает: "Арик, я что-то сделала не так? "

– И что ты ответил?

– А что я мог ответить? Нет, понимаешь, просто я всю дорогу сидел с мрачной миной, да и ребята там, на даче, к утру были уже не в духе, рычали, лаялись...

– Да?

– Ну, и ей досталось. Она, видимо, просто приняла общее раздражение на свой счет... Или ты думаешь что-то другое? – встревоженно переспросил он.

Да, Володя думал что-то другое. Ему было от всей души жалко Аркашу, и тянуло как-то его успокоить, сказать то, что тот желает от него услышать. Но и врать не хотелось. Потому-то и сидел почти молча, выслушивая бесконечную историю с известной развязкой...

Вдруг Аркаша оборвал себя (может быть, потому, что тема уже успела исчерпать себя дважды, а то и трижды):

– Да, я ведь о чем звоню-то? Тут с одним моим приятелем что-то не то происходит.

– Ну?

– Ты бы мог ему помочь?

– А я бы мог ему помочь?

– Ты? Ты бы, наверное, мог.

– А может, все-таки лучше в реанимацию?

– Доктор сказал – в морг, значит – в морг. А если серьезно, то я дам ему твой телефон, ты с ним поговори, а то на него смотреть жалко... Да, что до Натальи...

Володя обреченно посмотрел на часы. Был уже третий час ночи...

– 4

Зачем же я пред вами, как помешанный,

И слезы лью, и каюсь во грехах?

М. Щербаков.

Проснулся он от телефонного звонка. Час дня. Идти в институт уже просто глупо. Усмехнувшись и зевнув одновременно (жуткое зрелище), Володя потянулся к трубке:

– Алло, Леня?

Удивленное молчание было ему ответом. Наконец собеседник обрел дар речи:

– Э-э-э... Это Володя?

– Да. Здравствуй. Что у тебя стряслось?

– Если можно, не по телефону. Дело в том, что...

– Тебе Аркаша мой адрес дал?

– Да. Можно сейчас заехать?

– Жду.

Через полчаса белые Ленины "Жигули" свернули с Мойки во двор-колодец, не видевший солнечного света ни разу со дня своего основания. Маленький клочок неба заполнил сверху крохотное пространство между четырьмя стенами с выходящими друг на друга почти вплотную окнами. Короче, типичный петербургский "колодец", что так любят те ленинградцы, которые сами в таких не живут.

Сверившись лишний раз с Аркашиной бумажкой, Леня зашел в подъезд, поднялся по полутемной лестнице на четвертый этаж и только подошел к двери с нужным номером, как та распахнулась перед ним. Стоявший на пороге рослый русоволосый парень лет девятнадцати кивком пригласил его войти и захлопнул за ним дверь:

– Чай пить будешь? – и, не дожидаясь ответа: – Тогда пошли на кухню.

Кухня, если не считать громадного, почти булгаковского черного кота в углу, была вполне нормальная, без намеков на занятия хозяина алхимией или черной магией, и Леня решился спросить:

– Но, черт возьми, как?..

В нем еще теплилась надежда, что все это фокус и розыгрыш... Но Володя удивленно пожал плечами – мол, понятия не имею – и, как бы некстати, спросил:

– А ты машину внизу бросать не боишься?

Леня кинул взгляд на окно. Из него видна была только кухня соседей, но никак не автомобиль в подворотне.

– Ну, не наверх же ее затаскивать.

Немного помолчали, чаю попили.

– Так что у тебя стряслось?

А что стряслось? Если смотреть, так сказать, на событийном уровне, то можно сказать, что и вообще ничего. Инспектор по налогообложению трясет так он всегда тряс, у него работа такая. Сделка сорвалась – ну, так другая будет. Обидно, конечно: выгодная намечалась, валютная. Но разве в этом дело? Алла к кому-то другому ушла, считай, из загса – опять же, не первая, не последняя, он о ней и думать уже забыл, сейчас только вспомнил, так, в общем ряду. Мать болеет. Это серьезнее. Это вообще серьезно; но у нее уже лет пять – хроническое, все смирились – и он, и она сама... Все не то. Все это и раньше было, но – легче переживалось. А теперь если и удача, то все равно не с кем ею поделиться, потому что друзья все, все до единого, разъехались: кто в Америке, кто в Израиле. Один, правда, в Мурманске, но и это неблизко. Да и будь они рядом – времени все равно нет. Даже на письмо ответить. И все время – как белка в колесе, сломя голову, по каким-нибудь неотложным делам, которые есть всегда. И все это на нервах. И соседи за спиной шушукаются, и смотрят ненавидяще, потому что – кооператор. Значит – богатый. Значит жулик, на народном горе наживается. Значит – бей буржуев! До последнего, правда, дело еще не доходит. Да и какой он, по совести сказать, буржуй рядом с теми же Полещуком и Бинским! Вот они действительно миллионеры. У них все схвачено. От и до. У телохранителя Бинского каждое утро компьютер шлепает новую расписку: мол, я, такой и такой, сегодня (число) нашел пистолет и несу его сдавать в милицию. Чтоб, если что, даже за хранение огнестрельного оружия не подкопались. И, между прочим, не Бинский, так Полещук его не сегодня – завтра поглотит. Или разорит. Одно из двух. Не хотелось бы, конечно, ни первого, ни второго. Второго, правда, больше. Хотя все чушь. Не такие мы еще капиталистические. Но это нервы. Это все здоровье. Он не спит. Стал агрессивен, на людей кидался. Из-за этого в большой мере, надо сказать, и прогорела та валютная сделка. Американцы не доверяют хмурым. Им кажется, что если ты угрюм, то дела твои полхи, конкуренты съедают или болезни – не суть, но партнер ты уже ненадежный. Они не понимают, что в этой стране просто нечему, нечему улыбаться! Здесь все грустные...

Теперь-то он уже не срывается, не кричит. Теперь хуже, наступила какая-то глубинная усталость. Нет сил. Он не хочет, не видит смысла работать, зарабатывать деньги, которые здесь некуда тратить, заниматься чем-то, что никому не нужно. Хотя дело, казалось бы, хорошее и нужное, хоть и несколько сомнительное с точки зрения морального кодекса строителя коммунизма. Наоборот, тебя же еще и ненавидят, и вслед плюются. Он ничего не хочет, даже жить. Пробовал самоубийство. Спасли. Больше не пытается, но только из-за матери. И он, как машина, как заведенный, куда-то ездит, с кем-то договаривается, что-то подписывает... Единственное оставшееся в нем человеческое чувство – головная боль. Но уж она – постоянная.

– Эмигрируй, – протяжно, нараспев произнес то ли Володя, то ли, как показалось Лене, кот, неотрывно следивший за гостем с первой минуты. Хотя, конечно, Володя...

Эмигрируй! Легко сказать – эмигрируй. Во-первых, это крайне непросто осуществить даже чисто технически. Израиль его не примет, потому что он чисто русский. Хотя нет, не совсем: на одну четверть – татарин. Но не суть. Да туда он и не хочет – вечно воюющая страна. Он и здесь едва от армии укрылся... Есть один вариант, хотя и весьма зыбкий, но тут вступает другой момент: Родина, ностальгия, родная речь, Невский проспект... С другой стороны, все друзья там. И, честно говоря, ни один не плачет, назад не рвется, разве что в гости. Опять же, вы человек ясновидящий, вам виднее...

Последняя фраза Володю слегка покоробила, но он тут же успокоился. Решал Леня сам, кстати, не здесь и не сейчас, а много раньше, быть может подсознательно. Но есть люди, которым послушаться совета много легче, чем принять точно то же решение самим. Однако пора было переходить к лечению как таковому.

– А что, ты сказал, у тебя за головные боли?

Это как раз ерунда, не высыпается и все такое, а что? С этим и к терапевту можно обратиться, тут дело, наверное, серьезней... Вас ради этого беспокоить...

Володя угрюмо слушал эту тираду, задумчиво вертя в руках рамку.

– Встань.

Леня нерешительно встал. Ему на секунду показалось, что глаза Володи полыхнули фиолетовым огнем, хотя это, наверное, был просто отблеск окна. Володя взял рамку и провел ею вдоль Лениного тела. Рамка завертелась самым причудливым образом, и Володя, видавший виды, присвистнул от удивления. Кот ошарашенно переводил взгляд с рамки на Леню.

– Ну вот, а ты говоришь – к терапевту... – усмехнулся Володя и провел рукой перед лицом Лени. Тот почувствовал, как в затылок впился раскаленный гвоздь и тут же исчез, оставив ощущение, что на затылок что-то давит...

– Это ничего, так и должно быть, – как сквозь вату донесся голос Володи.

– Ага... А что это было?

– Долго объяснять... Ну, дырка в поле у тебя была, отсюда и голова, и неврозы, и все остальное. Ну да ничего, жить будешь...

– И то ладно... – улыбнулся Леня. (Хороший симптом... )

– Да, ты ведь на машине?

– Ну...

– Подбрось, если не трудно, к Автово, у меня встреча там в шесть.

Володя открыл дверь и, кивнув коту, вышел. Кот хрипло мяукнул. Леня вышел следом. Володя вызвал лифт. Леня хотел напомнить о том, что надо бы дверь запереть, но только открыл рот, как услышал за спиной щелчок замка.

Нет, чертов кот ему сразу не понравился.

До Автово доехали молча. Володя пожал Лене руку и вылез из машины.

– Если что – телефон знаешь, – сказал он и пошел к Альбине, которая уже стояла, от скуки читая объявления.

– Привет, котенок.

– Ой, Волька, привет. Да, ты знаешь, у тебя сегодня по гороскопу...

Теперь голова начала болеть у Володи.

– 5

И обратно шел, шатаясь...

М. Щербаков.

Бродяга шел, шаркая подошвами, по Плеханова. Было уже около двенадцати, его знобило, и вообще противно все и домой не хочется. Он вышел к Казанскому и сел на свою любимую ступеньку, обхватив руками колени. Спичек, как назло, не было. В тени колонны – он только сейчас ее заметил – стояла слабо знакомая девица. Кажется, он пару раз видел ее на Ротонде. Она подошла:

– Привет! – и села рядом.

– Здравствуй, – выдавил из себя Бродяга.

– Чего тебя так колотит?

– Н-не знаю...

– Бедняга... – сказала она и провела по его щеке теплой ладонью...

Целоваться она умела.

– 6

А вот ученый, хитер, как бес,

Глядит неизменно вдаль.

Оно понятно – ему прогресс,

А нам-то что за печаль?

М. Щербаков.

Дверь распахнулась от удара ногой где-то на уровне лица выходящего профессора, что того приятно удивило. Следующий сокрушительный удар был произведен по столу обрушившейся на него сумкой.

– Сид пришел, – флегматично констатировал Жорж, уворачиваясь от этого полета.

– Народ, кто что-нибудь знает – признавайтесь сразу.

– Ах, сегодня же коллоквиум...

Последняя фраза всех почему-то особенно развеселила, тем более что на всех оказался один учебник, и, пока Жорж искал ответ на свой первый вопрос, остальные начали сочинять письмо Джексону, попутно заигрывая с девицами, сидящими впереди, издеваясь над девицами, сидящими сзади, и играя в крестики-нолики.

Минуте на пятнадцатой явился Сэм, прошелся туда-сюда по аудитории, изрек:

– А вы что тут, собственно, коллоквиум сдаете?

– А что, сегодня разве коллоквиум?

– Сид, я для вас с Барковским нашел прибыльное дело.

Лида повернулась к ним, постаравшись придать своей мордашке выражение серьезное и строгое:

– Мальчики, нельзя ли потише? Мешаете.

– Что бы ты понимала, – выдавил сквозь смех Саня. – У Сэма очередная коммерческая идея.

Лидка взвизгнула и подпрыгнула на стуле – то ли от этого сообщения, то ли потому, что Жорж ткнул ей пальцем под ребра.

Из-за спины стали раздаваться голоса сестренок, наперебой декламировавших с завыванием какую-то неведомую классику.

– Сестренка, дай что-нибудь острое, – Сид, не оглядываясь, потянул назад руку. В нее незамедлительно воткнулась булавка. – Ага, спасибо, только и сказал Сид и планомерно начал перфорировать по клеточкам первый попавшийся ему под руку листок бумаги. Это, однако, не мешало ему слушать Сэма, которому один из знакомых (не из Нарьян-Мара ли часом? ) обещал достать партию сигарет. Сейчас, во время дефицита, это такой товар!.. Конечно, он будет продавать его оптом. Пусть те, кто хочет, сами торгуют в переходах, если им это так нравится и больше нечего делать... Сид проткнул последнюю дырочку в листе и теперь аккуратно распускал его по линиям перфорации в одну узкую полоску... Так вот, Сэму могут понадобиться телохранители: от рекетиров, от милиции.

– Моя роль?

– Ночью я звоню, говорю: "Выезжай". Ты конвоируешь стартовый рейс, смотришь по сторонам, пока я отдаю коробки и получаю деньги, забираешь сто рублей и идешь отсыпаться. Это если не появится злоумышленников. А раз не на второй, так на третий они должны появиться.

Такая работа Сида устраивала. Жажда острых ощущений и рисковой деятельности жила в нем, бродила в мускулах и закисала, оставляя осадок вечно плохого настроения.

Саня хищно поглядел на посветлевшее в предвкушении суперменной работы лицо Сида.

– А сколько вы, Сэмэн, сами рассчитываете иметь с одной такой операции?

– Ну, около двух кусков...

– А, ну-ну... Кстати, а как поживает твоя керамика?

– Ай, там меня обдули, – беззаботно ответил Сэм. – Обещали четыреста рублей, а дали сорок, причем на всех.

– Суд больше вопросов не имеет. Кстати, никто здесь листок не видел?

– Какой листок? – Сид почувствовал себя слегка неприятно.

– Обычный, одинарный, в клеточку. Я там ответ на свой билет написал.

– Не этот?

– Да, пожалуй, это был он... Ладно, так и пойду отвечать, – и Саня стал скатывать это подобие телеграфной ленты в шарик.

– Жорж, булавку сестренке передай.

– Которой из трех?

– Самой симпатичной.

– Все страшные.

– Тогда самой страшной.

– Ты же сказал – самой симпатичной?

– Правильно, но так как у тебя извращенные вкусы...

– Как и у тебя, впрочем. Так что какая из них, по-твоему, самая страшная?

Польщенные сестренки с интересом ожидали ответа.

– Шлеймазлы, кто имеет что-нибудь дописать Джексону?

В дверь просунулась голова Барковского:

– Пиплы, вы еще долго?

– Вот Сэм всех тормозит. Мы-то уже все сдали.

– А у вас что, сегодня коллоквиум?

– У нас? Серьезно?

Саня с Сидом писали на доске за спиной преподавателя ответ на Сэмов вопрос.

Жорж скорчил рожу и, закинув сумку на плечо, вышел за дверь.

Мя-а-ау!

– 7

Посмотри ты на людей

Ведь это ж волки!

М. Щербаков.

– Какие все все-таки сволочи! – Сид тоскливо оглянулся по сторонам.

– Да, конечно... Кстати, почему на этот раз?

– Курить охота.

– Кури.

– Нечего.

– И незачем. А все-то при чем?

– Стрельнуть не у кого. Дефицит...

– Ну, ничего. Скоро будешь сигареты коробками таскать, – засмеялся Саня (знал он Сэма).

– Ага, от машины до кладовки...

И Сид, и Саня любили пройтись после института пешочком и "развернуть" какую-нибудь тему. Правда, дома их находились как раз в противоположных сторонах, но они выбирали какое-нибудь компромиссное направление – обычно равнонеудобное обоим.

– Да. Такой прикол: звонит мне вчера вечером Аркаша...

– "Вечером" – это часа в два ночи? Раньше тебя дома не было.

– Так вот, звонит ему какая-то девица. "Здравствуйте, – говорит, Аркадия можно? " "Можно", – отвечает. И тут начинается. Он мне цитировал и изображал в лицах, но, отбрасывая все "мне так неудобно" и "я тебя отвлекаю", сюжет таков: в старой записной книжке находит она невесть откуда взявшийся телефон неведомого Аркаши. И, естественно, тут же идет к телефону...

– Ну, "естественно" это весьма относительно. А в общем, склеротичка и идиотка. Книжка, говоришь, старая?

– Два года не открывалась.

– Ну, и...

– Почерк чужой.

– Ладно, дальше.

– Что дальше? Аркаша ей свидание назначил.

– Растет на глазах...

– Как катаракта.

– А телефон – так и не выяснили, откуда?

– Да так ли это важно?

– Ну, вообще-то да.

– Во всяком случае, общих знакомых не нашли.

– Какая лажа!

– Если отбросить скучный вариант, что она идиотка, то я вижу три возможности. Первая – что она врет, номер заполучила от какой-нибудь подружки и просто не придумала лучшей сказки для заведения знакомства.

– Есть другие?

– Вторая – что телефон ей таки подсунут и должен был сработать два года назад, а сейчас момент игры упущен.

– Это маловероятно.

– Пожалуй, но более, чем третья. Сейчас, погоди, сформулирую. Игра, если она есть, рассчитана так, что срок, когда найдется телефон, не имеет значения. Но тогда я хотел бы познакомиться с режиссером.

– Это был бы достойный противник. Не твоя работа? – и оба они так дико захохотали, что распугали всех голубей и старушек в пределах видимости.

– А впрямь, давно у меня не было достойного противника.

– Ну, Сид, я всегда к твоим услугам.

– Увы, мы исключительно союзники: кой тебе смысл плести против меня интриги?

– Ну, к примеру, мы можем заключить пари.

– Силами помериться?

– Что-то вроде. Типа поразвлечься.

Друзья остановились, пристально поглядели друг на друга. Лица их стали серьезными, причем неожиданно оказались жесткими и волевыми.

– Играем по всем правилам?

В ответ Сид поклонился, как перед поединком на тренировке:

– Но тогда, Санек, первый ход – в открытую. Что ты намерен делать?

– Н-ну... ладно. Чего встали-то? Пошли дальше... Итак, я, видимо, распространяю о тебе некий слух.

– Пользоваться имеющимся компроматом запрещено.

– Ага. Да и неинтересно, если ты про эту Марину с веранды...

– Не с веранды, а с Ротонды, кретин.

– Пожалуй, ты будешь, – Санек окинул собеседника оценивающим взглядом, – будешь... будешь... наркоманом. Вот.

– Бред.

– А как же иначе.

– Настолько неправдоподобно, что я даже мешать тебе не стану. Хотя эксперимент мог бы выйти интересный... Не поверят.

– Ну, это уже моя забота.

– Не поверят. Пари?

– По рукам.

– По рукам. Да, кстати, анашу курят или колют?

– В чай заваривают... Да, последнее. Я сейчас не домой.

– К Марине?

– Ну да. Так что первым шагов сегодня не предпринимай, а завтра звони с отчетом: первый ход – в открытую.

– Заладил. Что я, правил не знаю? Что мне, ехать сегодня не к кому? Ну, вот и метро. До завтра.

– Лапу.

– Ага. Кстати, вон цветы продают.

– Пока... Эй, постой, а на что спорим-то?

Саня застыл в задумчивости секунд на десять.

– О! На кружку пива!

– Идет. Ну, я на автобус.

Стоя на остановке, Сид видел, как Саня перебежал дорогу прямо перед автомобилем, подошел к старухе, продававшей у метро чахлые тюльпаны, долго с ней торговался, наконец взял букет и осмотрел его с видимой неприязнью: он не любил цветы, он не любил ту, которой эти цветы предназначались, – он вообще никого не любил...