Текст книги "Бумеранг не возвращается"

Автор книги: Виктор Михайлов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 15 страниц)

15
СУДЬБА СТУЧИТСЯ

Машенька проснулась позже обычного. Она открыла глаза с сознанием того, что сегодня один из самых значительных дней ее жизни.

Девушка понимала, что, связывая свое будущее с судьбой Патрика, она избирает нелегкий путь. Еще не зная, откуда ей ждать беды, она чувствовала, что беда надвигается и что на распахнувшемся перед ней горизонте собираются грозные, темные тучи ненастья.

«Так судьба стучится в дверь», – припомнились ей слова Бетховена, и, словно первые раскаты грома, она вновь услышала эту тему в музыке. Четырехзвучная фраза симфонии, тревожная и волнующая, неотступно преследовала ее, она переплеталась с ее будущим, она приходила к ней во сне, чередуясь то с пытками в тюрьме Марсонвиля, то с торжественным шествием по улицам чужих городов.

До встречи с Патриком оставалось мало времени. Девушка, сбросив одеяло, села на постели и увидела прислоненную к будильнику записку отца:

Машенька! Прошу вечером быть дома. Ты мне нужна.

Папа

Записка вызвала тревожное чувство, не узнал ли отец о Патрике? А что, если Люба ему сказала? Вчера днем, когда они говорили на эту тему, Люба предупредила, что она скажет обо всем Андрею Дмитриевичу, если Машенька не сделает этого сама.

Как была в рубашке, лишь надев комнатные туфли, Маша поспешила в кабинет отца. Она сняла трубку телефона и набрала номер Гараниной.

– Люба, ты? Здравствуй! Ты говорила вчера с отцом? – резко спросила Маша и, услышав утвердительный ответ, положила трубку.

Часы, стоящие в углу комнаты, издали такой звук, словно набирали старческими легкими воздух, чтобы откашляться временем, затем пробили половину. До встречи с Патриком оставалось тридцать минут. Маша было пошла к двери, затем в нерешительности остановилась на пороге, подумала и вернулась назад.

Ей было стыдно своего поступка. Разговор Любы с отцом был вызван чувством тревоги за ее судьбу; как она этого не поняла сразу?

Маша набрала номер телефона и, услышав голос подруги, сказала:

– Любушка, прости меня. Я с утра нервничаю. Мне хотелось говорить с отцом тогда, когда для меня самой все станет ясным.

– Ты хотела поставить отца перед свершившимся фактом? – удивилась Люба.

Маша почувствовала, как вспыхнули ее щеки. Их взаимоотношения с отцом носили характер хорошей, задушевной дружбы.

– Ты меня не так поняла. Отец спросил бы меня, что я намерена делать, а я… Ну, словом, для меня еще не все ясно, я только сегодня буду знать… Прости меня, Люба, я тороплюсь. Вечером я позвоню тебе, – неожиданно закончила она и, услышав отбой, – это Люба положила трубку, – с облегчением вздохнула.

Медленно она пошла из комнаты и вновь задержалась у порога. Звонить в третий раз было бы по меньшей мере глупо.

Поставив чайник на малый огонь, Маша умылась, затем, одевшись с особой тщательностью, расчесав и уложив волосы, выпила на кухне стакан чаю. По мере того как стрелка приближалась к одиннадцати, волнение все сильней и сильней охватывало девушку, она даже не вымыла после себя посуду и, уже надев шубу, наспех застелила постель.

Возле Устинского моста, где он должен был ее ждать, Патрика не было, но, когда она подошла ближе, увидела его в машине. Он открыл дверку и, взяв ее за руку, притянул к себе.

День обещал быть ясным. На небе – ни облачка. Тепло, и с крыш по-весеннему стучит капель. Стайка белоснежных турманов, поднятая с голубятни, некоторое время летела впереди их машины, словно провозвестница мира и счастья. Выпавший вчера снег еще лежал на парапете набережной, сверкая на солнце, переливаясь веселыми, алмазными огоньками.

Патрик обнял девушку, и она доверчиво прижалась к нему, но, увидев себя в зеркальце водителя, отодвинулась, показав глазами на шофера.

Они ехали молча, впереди у них было много времени, целый день. Выбравшись на шоссе и все набирая скорость, машина быстро оставила позади город. После целого часа быстрой, захватывающей дух езды Патрик остановил машину и расплатился с водителем. Они пошли пешком.

Роггльс зимой снимал дачу. Здесь он ходил на лыжах и, пользуясь уединением и тишиной, писал свои очерки. Дача была расположена в старом смешанном лесу, километрах в трех от шоссе.

Легкий ветерок порывами поднимал мелкую снежную пыль. Роггльс и Машенька шли, взявшись за руки. Машенька чувствовала, как все возрастающее волнение заставляет сильнее биться ее сердце. Сегодня был обычный, будничный день, но ощущение праздника пришло с утра и не оставляло ее ни на минуту.

Лесная тропа незаметно привела их на широкую просеку. Здесь пахло жильем и по новым, еще не успевшим побуреть сосновым столбам бежали ровные линии проводов.

– Вот, Машенька, мой коттедж! – сказал Патрик. Потянув за бечевку, он приподнял щеколду, открыл калитку и пригласил девушку войти.

Когда, издав сухой звук, щеколда за ними захлопнулась, Машенька вздрогнула и на мгновенье ее коснулось чувство страха. Но идя по расчищенной узкой тропе к домику, весело сверкающему на солнце окнами, она уже забыла это предостерегающее ощущение.

В комнате было тепло. Подле большой кафельной печи стояло два плетеных кресла с пестрыми подушками и столик, накрытый на двоих. Здесь был любимый Машей яблочный напиток, коньяк для Патрика и легкая закуска.

Когда Машенька вошла в комнату и осмотрелась, у ног ее, точно ручной, улегся яркий солнечный луч.

«Это доброе предзнаменование», – подумала она, снимая шубку.

Патрик усадил девушку в кресло, заботливо набросив на ее ноги пестрый шотландский плед, и налил в рюмки коньяк.

– Ты это мне? – удивилась девушка.

– Только одну, первую. Сегодня, в этот необычный для нас день, мы с тобой, Машенька, не можем пить сидр, – настаивал Роггльс.

– Мне не хотелось бы, Пат, даже чуточку быть пьяной, даже вот столько… – Машенька показала на мизинце бесконечно малую величину и добавила, – мне хочется быть равной тебе. Только большим усилием воли я могу подняться и встать рядом с тобой. Сегодня я говорю приподнято, точно стихами. Вот что может сделать большое чувство с маленьким человеком.

Торжественность тона подчеркивало ее платье. Машенька была одета так же, как и в первый день их знакомства в Большом театре. Нарядное, первое в ее жизни такое по-женски кокетливое платье в этой обстановке могло быть неуместно смешным или особенно значительным.

– Хорошо, Машенька, мы будем с тобой пить сидр – шампанское бедных, – улыбаясь, согласился Роггльс. – Но почему ты называешь себя «маленьким человеком»?

– Величина человека определяется тем, что он сделал…

– Ты только вступила на порог жизни…

– Это все равно. К чему я себя готовлю? Вот я мечтала стать литературной переводчицей, а теперь? Какое место в твоей жизни достанется на мою долю?

– Если этот вопрос ты задаешь всерьез, я тебе отвечу: боюсь, что ни увеселительной яхты, ни спортивного автомобиля, ни виллы на берегу Атлантики я не смогу тебе дать, моя дорогая Мэри…

Он впервые назвал ее так, и Машенька почувствовала, как между ней и ее домом легло какое-то отчуждение. Так между молом и отплывающим кораблем появляется холодная гладь воды.

– Я не сумею дать тебе все то, что хотелось бы, но…

– Но, Патрик, виллы, яхты и шикарные автомобили никогда не привлекали моего воображения!

– Чего же ты хочешь?

– Равной доли в том, что тебя ожидает на родине. Ты не веришь в мои силы?

– Нет, верю. За океаном меня ждет черный список, злобные преследования Мориса Поджа и безработица…

– Разве писатель, отдавший свое перо служению правде, может быть безработным?

– Ты не дала мне договорить – и борьба.

Машенька оживилась, на смуглом лице ее вспыхнул румянец, она вскочила со словами: «А он, мятежный, просит бури, как будто в бурях есть покой!»

Она читала эти строки, и в возбужденном ее сознании смелый парус один боролся в смертельной схватке с бурей. Прочувствованный больше, чем осмысленный, этот образ в ее представлении сливался в один романтический облик ее героя.

Роггльс вынул из кармана коробочку, оклеенную сафьяном, и достал из нее кольцо. Это был крупный изумруд в венчике мелких, но чистой воды бриллиантов. Патрик надел Машеньке на палец кольцо и, повернув его камнем вниз, сказал:

– В России принято в таких случаях дарить обручальное кольцо, оно точно звено одной супружеской цепи. Если захочешь, ты сможешь носить его так.

– Патрик, это очень дорогое кольцо, – сказала она и улыбнулась собственной глупости.

Патрик передал Машеньке бокал. Как бы подчеркнув торжественность этой минуты, они поднялись. Солнечный зайчик перебрался поближе к ним, на кафельную печь, и засверкал на гранях бокалов.

– За наше маленькое счастье в этом большом и неуютном мире! – произнес Роггльс.

Они чокнулись. Выпив большой бокал холодного сидра, Машенька отдышалась и сказала:

– Мир неуютен для бездельников, мой дорогой Пат. А для тех, кто хочет трудиться над переустройством мира, – мир чудесен!

– Однако ты выпила?

– Я выпила за наше счастье. Мой дорогой, ты не знаешь, как я тебя люблю!.. – Ей удалось преодолеть обычную для нее застенчивость. Она всегда слушала и молчала, сегодня ей хотелось говорить. – Когда я впервые увидела море, я расплакалась. Я казалась себе песчинкой перед огромным, упершимся в горизонт морем. Когда несколько дней тому назад я заглянула в свое сердце, я увидела, что чувство мое так же огромно, как море детских воспоминаний. Любовь – больше меня, я задыхаюсь под ее тяжестью. Я знала, что когда-нибудь это придет, но оно пришло, и я растерялась. Пат, что я буду делать с таким чувством? Мне кажется, что мир вновь раскрывается через тебя! Я читаю и думаю, а что сказал бы Пат, прочитав эту книгу? Я вижу красивую женщину и думаю: хотел бы Пат, чтобы я была так же красива? Я читаю газету, у меня против лицемерия ваших сенаторов закипает гнев, и я думаю: мой Пат будет бороться с вами! Все, что я вижу: небо, снег, деревья, этот солнечный зайчик, я хочу увидеть, Пат, твоими глазами и понять вновь! Пат, за что мне, такой маленькой и некрасивой, – такое большое и светлое счастье?!

Роггльс не дал ей договорить. Он поднял ее на руки, он целовал ее шею, глаза, губы… Она еще пыталась ему сказать что-то главное, важное, значительное, но, ответив на его поцелуи, – она забыла все, что хотела сказать. Она еще боролась с ним, но у нее не было больше сил для этой борьбы…

Когда Машенька окинула взглядом стены комнаты, солнечного лучика не было, зайчик ушел, лишь ненадолго задержавшись на подоконнике, и в комнате стало без него сумрачно и грустно,

Она облизнула языком пересохшие губы и попросила:

– Пить…

Патрик налил ей бокал сидра, присев на край дивана, поддерживая ее, точно больную, помог напиться. Она внимательно посмотрела на него и уловила в его лице какие-то новые, раньше неизвестные ей черты.

От холодного сидра Машеньку охватил озноб. Заметив ее состояние, Патрик открыл трубу, затем дверку печи, где на колосниках лежали приготовленные сосновые поленья, и чиркнул спичкой у берестяной растопки. Густо почадив, береста вспыхнула, весело затрещала, и пламя охватило тонко колотые дрова. Стало уютнее. Запахло душистым смоляным дымком.

Машенька испытывала слабость, точно после тяжелой и изнурительной болезни. Хотелось вот так лежать, не думая ни о чем, отдаваясь приятной истоме. Но, против ее желания, мысли пришли и все настойчивее требовали ответа. Она вспомнила записку отца и поняла, что разговор с отцом этим вечером будет труднее, нежели был бы вчера. Мать умерла, когда Машеньке было девять лет. Воспоминания, связанные с матерью, вызывали у нее физическое ощущение тепла. Вот и сейчас, вспомнив мать, она молча устремила пристальный, немигающий взгляд на дрожащий огонь печи. Молчал и Патрик, оберегая эту чуткую, напряженную тишину.

Глядя на огонь, Машенька думала: сосна, сгорая, отдает тепло, полученное от солнца. А я тепло свое отдам тебе, мой дорогой, мой любимый. С трудом оторвав взгляд от огня, она рассматривала Патрика.

В комнате стемнело. В отливающих бронзой, вьющихся волосах Патрика играли отблески пламени. Машенька мысленно возвращается к самой себе, но не испытывает сожаления. Пора ее юности миновала; иные пути – иные дороги. Она не испытывает страха за свое будущее, и только предстоящий разговор с отцом трогал холодком сердце.

С отцом она привыкла делиться всем, и хорошим и дурным. Андрею Дмитриевичу всегда удавалось каким-то безошибочным чутьем оказываться на уровне ее самых разнообразных интересов. Она могла поделиться с отцом как с лучшим другом сокровенными мыслями, не боясь остаться непонятой, или, что хуже, – осмеянной. Отец всегда был близок ее строю мыслей и вместе с ней разбирался в том, что ее волновало. Почему же она умолчала о Патрике? Почему? Так и не получив ответа на этот вопрос, она все же поняла – разговор с отцом откладывать больше нельзя.

Как бы угадывая ее мысли, Роггльс осторожно сказал:

– Машенька, быть может, тебе трудно, и с Андреем Дмитриевичем мне следует поговорить самому?

Сочувствие Патрика ее задело. Не глядя на него, Маша ответила:

– Я не обижаюсь, Пат, и понимаю – тебе стало меня жалко, и ты хочешь облегчить мне эту задачу. Наверно, так бывает в жизни – однажды увидев человека слабым, теряют навсегда веру в его душевные силы. Спасибо, Пат, с отцом я поговорю сама.

Машенька решительно поднялась с дивана. И хоть дров в печи было совершенно достаточно, Патрик сказал:

– Я, Машенька, принесу дров, – и вышел из дома.

Когда он через некоторое время вернулся с небольшой охапкой поленьев, Машенька, строгая и подтянутая, сидела в кресле. Укладывая дрова в печь, он встал около Машеньки на колени. Она притянула к себе голову Патрика и, закрыв, глаза, поцеловала его в губы, еще пахнущие морозной свежестью, горьковатым дымком бересты и каким-то едва уловимым, тонким запахом неизвестных духов.

16
СМЕРТЬ ГОНЗАЛЕСА

Рано утром Никитин и Гаев выехали по намеченному маршруту на поиски следа машины «Олимпия».

Поиск на проселочных дорогах не дал никаких результатов. Прошлой ночью выпал снежок, вчера в полдень потеплело, по свежему насту прошло несколько грузовых машин и десятки санных упряжек. Возможно, что выпавший снег и новые следы забили старую колею «Олимпии», а быть может, кружили они вокруг да около, а на след так и не напали.

До Апрелевки было семь километров, до Москвы тридцать с лишним. Решили повернуть на Апрелевку и связаться по телефону с полковником Кашириным.

Не доезжая до Апрелевки, Никитин остановил машину, вылез на шоссе и неторопливо зашагал по обочине – он называл такие прогулки «дорогой размышления». Зная, что у Никитина вошло в привычку таким образом обдумывать и решать сложные вопросы оперативной работы, Гаев терпеливо ждал его в машине.

Действительно, вскоре майор вернулся к машине и сказал водителю:

– У тебя, Доронин, ноги не затекли за баранкой?

– Ладно, товарищ майор, пойду разомнусь, – понимающе ответил шофер и скрылся в подлеске подле шоссе.

– Выпало звено, – начал Никитин, обращаясь к Гаеву. – Версия построена, а целое звено выпало! Где водитель «Олимпии» взял это трофейное барахло?

– Строго говоря, Степан Федорович, из нашей версии выпало не одно звено, а несколько, – заметил Гаев.

– Например?

– Мы не знаем, куда водитель отвез Гонзалеса, не знаем, почему он вернулся один, без коммерсанта, и, наконец, не знаем, был ли вообще в машине Гонзалес или кто-то другой.

– За то, что в машине был Гонзалес, говорит ряд фактов: в брошенной машине мы нашли сигарету «Фатум». Эти же сигареты обнаружены при описи личных вещей коммерсанта…

– Прости, Степан Федорович, – перебил его Гаев, – но ведь некоторое отношение к сигаретам «Фатум» имеет и Уильям Эдмонсон. Вспомни случай в Большом театре, визит журналиста к Гонзалесу за посылкой, затем его четырехдневное отсутствие, жирное пятно на пальто, запах бензина…

– Для криминалиста этих улик было бы достаточно. Но я думаю, что история Гонзалеса имеет политическую подкладку, а в таких вопросах «рыцари плаща и кинжала» осторожны, они не будут оставлять грубых улик, достойных разве что начинающего уголовника. Кроме того, мы не знаем главного – что случилось с младшим компаньоном фирмы «Гондурас Фрут компани». Мы вот с тобой ищем след машины, предполагая, что это имеет какое-то отношение к Гонзалесу. А, быть может, он уже вернулся с «охоты» в гостиницу и возмущен нашим вмешательством в его личное дело. И все-таки я уверен, что коммерсант Мехия Гонзалес был в этой машине по другой, более веской причине: мы знаем, что коммерсант выехал по Киевской дороге и что машину «Олимпия», заметая следы, водитель перегнал с Киевского шоссе на Звенигородское. Я твердо придерживаюсь этой версии. Вот если бы удалось выяснить, где водитель взял эту машину, мы бы значительно продвинулись вперед. Как думаешь, Гаев, а?

– Я думаю, что все машины иностранных марок, в том числе и трофейные, оформлялись в ГАИ[8]8
  ГАИ – Государственная автомобильная инспекция.


[Закрыть] только после справки об уплате таможенной пошлины. Конечно, эта «Олимпия» переменила уже не одного хозяина, но… Подвези меня до электрички, я поеду в Москву, посоветуюсь с товарищами из ГАИ. Думаю, они мне подскажут, где нужно искать хозяина.

– Хорошо, – согласился Никитин и посигналил шоферу.

Высадив капитана Гаева около платформы электрической железной дороги, Никитин заехал на Апрелевский завод грампластинок и из кабинета коммерческого директора связался с Москвой.

Дежурный сообщил ему, что полковника Каширина нет, а у железнодорожного переезда в Апрелевке его, Никитина, ждет сотрудник райотдела.

Понимая, что за время его отсутствия произошли какие-то важные события, он поблагодарил секретаря за предоставленную возможность поговорить по телефону и поспешил к машине.

Подле шлагбаума, в будке переездного сторожа, Никитина дожидался младший лейтенант из райотдела.

– Приказано, товарищ майор, доставить вас в Глуховский лес. Без проводника вы сами не доберетесь, – доложил младший лейтенант и занял место рядом с шофером. Указав направление, он повернулся к Никитину и добавил:

– Товарищ майор, до темна осталось час сорок минут, а впереди пятьдесят километров по шоссе и пятнадцать плохой, проселочной дороги…

– Понимаю, – перебил его Никитин и распорядился, – Доронин, с ветерком!

В гараже Мишу Доронина звали Ветерком не потому, что он был ветреным человеком, а потому, что любил езду «с ветерком», километров восемьдесят в час, а то и больше. Ветерок дал газ, и стрелка спидометра, подскочив к цифре шестьдесят, начала быстро забирать вправо. Семьдесят… Восемьдесят… Девяносто…

Минут через тридцать такой езды младший лейтенант предупредил водителя:

– Сбавь газ, скоро поворот на проселок.

Доронин уменьшил скорость. Миновав небольшой поселок, свернули направо, за огороды. Здесь несколько километров было относительно неплохой, наезженной дороги, затем они въехали в глухой, старый смешанный лес. Их обступили сосны и ели под большими шапками снега, белые березы в сверкающих уборах. Узкую дорогу перебегали корневища, небольшие увалы, овражки. Многочисленные свежие следы автомобилей свидетельствовали о том, что в этом направлении незадолго до них проехало несколько машин разных марок.

С трудом преодолев на первых скоростях около десятка километров, они выбрались на небольшую поляну. Здесь дорога шла по обе стороны молодого ельника. Свежие следы обходили подлесок справа, и лишь едва заметный, наполовину запорошенный снегом след был виден на левом объезде.

Остановив машину, Никитин вылез на дорогу, прошел к левому объезду и нагнулся над следом. Несколько дней тому назад, до снегопада, здесь прошла машина. Отпечаток знакомой цепи говорил о том, что здесь прошла «Олимпия», след которой он безрезультатно разыскивал вместе с Гаевым.

Напевая все тот же марш, Никитин сел в машину. Младший лейтенант не обладал тонким слухом, поэтому маршевая мелодия его не тревожила.

Вскоре они выехали к развилке дорог, где Никитин увидел белый санитарный «ЗИС» и синюю «Победу» Каширина.

«Досадно, что, идя по верному пути, я здесь оказался последним», – подумал Никитин. Каширин выбрался из машины и пошел ему навстречу.

В то время как в поисках следа «Олимпии» Никитин с Гаевым колесили по проселочным дорогам, поступило сообщение от глуховского лесничего, обнаружившего в лесу труп Мехии Гонзалеса. Судебно-медицинский эксперт, следователь и Каширин встретились в Глуховском лесу и осмотрели место происшествия. Составив акт, судебно-медицинский эксперт уехал на машине следователя, а Каширин остался в ожидании Никитина.

– Скоро совсем стемнеет, – сказал Каширин, здороваясь с Никитиным, – а нам еще нужно осмотреть место происшествия, да и тело Гонзалеса надо срочно отправить на вскрытие. Пойдемте, – закончил полковник и, указывая дорогу, пошел вперед.

Они шли рядом по старым, запорошенным следам. Было нетрудно заключить, что со стороны дороги в этом направлении несколько дней тому назад шел человек; вот здесь он остановился, обошел ствол большой сосны и, привалившись к нему, некоторое время не двигался. В этом месте след был глубже и тонкоигольчатый покров инея стерт со ствола сосны. Затем след повел их дальше в глухую и темную чащу.

Через некоторое время они вышли к небольшой прогалине. Здесь след убедил Никитина в том, что человек остановился, длительное время стоял неподвижно, потом сел на пенек и прислонился к стволу дерева.

Начали сгущаться сумерки. Никитин внимательно осмотрел прогалину: по ее краю проходил неглубокий овражек, поросший ивняком, подле был проложенный зайцем-беляком след, здесь он кормился корою ивы. Прогалину окаймляли высокие сосны и ели. Снег был чист, и только кое-где темнели еловые шишки, вылущенные клестами.

Строгое, торжественное убранство леса особенно поразило Никитина, когда взгляд его упал на утоптанный край прогалины, где лежало тело Гонзалеса. Покойник точно держал в запрокинутой руке большой красный детский шар, из тех, что весной продают на улице. Это было круглое пятно крови, рдеющее на снегу около его руки.

Никитин по протоптанной следователями дорожке подошел ближе. То, что он увидел, вызвало у него знакомое неприятное чувство того внутреннего протеста, который всегда является при виде смерти у здорового человека, любящего жизнь.

Очевидно, замковая часть разорвавшегося ружья нанесла Гонзалесу смертельный удар в правовисочную часть головы. На кисти левой руки силой взрыва были оторваны большой, указательный и средний пальцы, на правой не хватало двух пальцев, большого и указательного.

Ствольная часть ружья лежала у ног трупа. Между стволов было выгравировано: «Льеж 19…» дальше ничего нельзя было разобрать. Патронташ, фляжка, ягдташ и рюкзак находились здесь же, рядом.

– Вот документы, обнаруженные в правом боковом кармане, – сказал Каширин, передавая Никитину пачку бумаг.

В ней были: паспорт с визой на имя Мехии Гонзалеса из Санта-Роса, Республики Гондурас, 1920 года рождения, вид на жительство, выданный консульским отделом МИД, фотография молодой женщины, сфотографированной на теннисном корте с ракеткой в руке. Внизу фото было написано: «Не забывай свою Дорис! Тегусигальпа 1952 г.». Здесь же была записная книжка с многочисленными адресами торговых связей фирмы и номерами телефонов столицы Гондураса. Книжка была рекламная, фирмы жевательной резинки «Дриим».

Заметив, что Никитин закончил осмотр документов и книжки, полковник достал маленький пакетик и развернул его.

– Вот сигареты, – сказал он, – и крошки табака, обнаруженные в левом нижнем кармане.

Сигареты были марки «Фатум».

Темнело. Никитин при помощи карманного электрического фонаря еще раз осмотрел то, что было когда-то лицом Гонзалеса. Ниже большой и глубокой раны был небольшой ожог, многочисленные порошинки впились в кожу лица и шеи. Вместе с тремя пальцами левой руки с тыльной стороны кисти был сорван почти весь покров кожи. Под ногтями двух уцелевших пальцев виднелась черная каемка грязи. Это обстоятельство заинтересовало Никитина.

– Следователь обратил внимание на грязь под ногтями трупа? – спросил Никитин.

– Кажется, нет.

– У вас, Сергей Васильевич, часы «Победа»?

– Да, «Победа»… – в недоумении ответил Каширин.

– У меня тоже. Если не возражаете, снимем стекла и попробуем изъять эту грязь из-под ногтей.

Отдавая должное остроумной выдумке, полковник снял часы и, вручив их Никитину, спросил:

– У вас есть по этому поводу какие-нибудь определенные соображения?

– Да, Сергей Васильевич, есть. В Глуховский лес Мехия Гонзалес приехал на «Олимпии». Теперь можно в этом не сомневаться. Меня интересует: не смазочное ли масло под его ногтями, ведь на пальто Эдмонсона, если вы помните, было такое же жирное пятно.

Преодолевая брезгливость, Никитин закончил этот необычайный «маникюр», изъял грязь в одно стекло от часов, накрыл его другим и, сделав таким образом предметное стекло, тщательно завернул его в носовой платок.

Стало совсем темно. Осматривать всю прогалину при помощи фонаря было делом безнадежным, приходилось полагаться на внимание и опыт старшего следователя.

Когда они двинулись в обратный путь, Никитин спросил:

– Что говорит судебно-медицинский эксперт?

– Он полагает, что, принимая во внимание условия низкой температуры, время наступления смерти можно определить лишь приблизительно, и даже после вскрытия трупа вряд ли удастся это сделать точнее. Эксперт считает, что смерть наступила в ночь с шестого на седьмое число. Причина смерти – разрушение вещества головного мозга в результате оскольчатых переломов черепа. Я пытался уточнить, спросив его, считает ли судебно-медицинский эксперт, что это несчастный случай? Как и следовало ожидать, – получил уклончивый ответ. Эксперты не любят говорить о социальных причинах смерти. Налицо все внешние признаки несчастного случая, сказал он, ну а остальное, мол, дело следствия.

– Следователь поддерживает версию несчастного случая? – с интересом спросил Никитин.

– Наоборот, следователь категорически отрицает несчастный случай.

– По каким мотивам?

– Он считает, что порох, вызвавший взрыв ружья при выстреле, судя по ожогу, копоти и порошинкам на лице убитого, резко отличается от пороховых зарядов в патронташе охотника. Следователь предполагает, что в один из стволов ружья был заложен специальный патрон.

– Значит, убийство? – спросил Никитин.

– При первичном осмотре трупа на месте происшествия этого решить нельзя. Дальнейшее следствие, я думаю, ответит на этот вопрос.

Они вышли на дорогу к машинам, и полковник дал указание перенести в «санитарку» тело Гонзалеса. На машине майора сотрудник райотдела повез вещественные улики к следователю, а Никитин поехал с Кашириным на его «Победе».

По дороге в Москву, пытаясь осмыслить события дня, они оба молчали, и, только когда машина подъезжала к городу, полковник сказал в раздумье:

– Я думаю, что посол, представляющий интересы Гондураса, не дал бы согласия на вскрытие и немедленно потребовал тело Гонзалеса для отправки его за океан.

– Почему?

– Если это убийство, то не с целью же ограбления, а по каким-то, пока еще не ясным, политическим мотивам. В этом случае посольство не будет заинтересовано в объективном следствии.

– Логично. И опять, Сергей Васильевич, возникает вопрос, – какое отношение ко всей этой истории имеет Джентльмен пера? Дело поворачивается так, что Эдмонсону придется доказывать свое алиби[9]9
  Алиби (лат.) – нахождение обвиняемого в момент, когда совершилось преступление, в другом месте, как доказательство непричастности его к преступлению.


[Закрыть]. Где он был с третьего по седьмое января?!

– Хорошо, Степан Федорович, давайте построим гипотезу: Эдмонсон резкий, вспыльчивый человек, будучи оскорблен не менее пылким креолом или там метисом, в состоянии запальчивости убил его. Но ведь если версия следователя верна, убийство произошло по заранее разработанному и приведенному в исполнение плану. А если так, то зачем понадобилось коммерсанта, торгующего не стратегическим сырьем, а бананами, заманивать в лес и зверски убивать, изуродовав до неузнаваемости…

– Постойте, Сергей Васильевич, а быть может, ключ к раскрытию причин убийства как раз и лежит в том, что Гонзалес изуродован до неузнаваемости!

– Не знаю. Подождем результатов вскрытия и опознания трупа. За время, пока вы занимались «Олимпией», произошли любопытные события: уральский корреспондент Эбергарда Ценсера арестован и начал давать интересные показания. Зайдите ко мне и ознакомьтесь с протоколом. Но раньше я вас высажу около «Метрополя». Вы поднимитесь на этаж и уточните, где Эдмонсон.

В «Метрополе» Никитина ожидала новая неожиданность: Уильям Эдмонсон, оставив за собой номер, выехал из Москвы.