Текст книги "Звук паутинки"

Автор книги: Виктор Близнец

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 5 страниц)

Любила перед сном бабушка Груня поговорить с аистами. Встанет посреди двора и спрашивает:

«Как там, Бусько, не обещаешь на завтра дождь?»

Кла-кла, – стучит клювом Бусько.

«Оно и так видно, – говорит бабушка. – Звёзды чистые, трава сухая, будет жара. А я взяла рассаду, капусту хотела посадить на огороде, да и не знаю, что теперь делать…»

Кла-кла, – говорит Бусько.

«Ну разве что так», – вздыхает бабушка и уходит в хату.

Каждую осень провожала бабушка аистов в дорогу. Выходила за ворота, махала косынкой и наказывала:

«Смотрите, вместе держитесь. Если туча – поднимайтесь повыше, если молния с громом – опускайтесь вниз».

А однажды осенью не вышла бабушка на проводы. Уже собрались аисты со всех окрестностей, совершили прощальный круг они над лесами и озёрами и стая за стаей потянулись в тёплые края. А бабушкины птицы остались. Всё кружились они над селом, тревожно курлыкали – нет, не выходит бабушка. Тогда опустился Бусько во двор, видит: дверь в хату приоткрыта. Зашёл он в хату. Блеснул карим глазом, посмотрел на нары. Вон оно что! Лежит бабушка, серая от слабости. Слова не может произнести. «Курлы-курлы», – сказал ей Бусько и куда-то заторопился. Только ушёл и вскоре вернулся. Подбежал к бабушке и протягивает ей в клюве… лягушку. Свеженькую. Из болота.

«Ох ты, мой дохтор… – запричитала бабушка, растроганная заботой Буська. – Значит, хочешь подлечить меня, и зелье своё принёс… Придётся подняться и проводить вас, вы ж без бабы и не улетите». Стоная, поднялась бабушка на ноги и проводила аистов. А вскоре и преставилась.

Диву давались люди: весной высоко в небе изо дня в день кружилась пара аистов и никуда не хотела садиться. А потом все-таки уселась – на чахлой сосне за селом, на той сосне, которая ближе всех стоит к погосту, где лежит бабушка со своими сынами.

Адам закончил свой рассказ. Наверное, устал, руку подложил под голову и, кажется, снова задремал. Он лежал бледный и молчаливый. Мне как-то зябко, неуютно стало от страха: «Жив ли Адам?» Посмотришь – ровное покрывало, нигде не горбиться, словно и нет человека в постели, только торчат подбородок да острый нос. А где-то там, за кроватью, на подставленном стульчике Адамовы ноги, синие и неподвижные.

Медленно открыл Адам сонные глаза, отыскал меня и хотел было немножко улыбнуться. Да только слегка шевельнул губами.

– Что, Ленд? – спросил он как-то виновато. – Грустная история?

– Про Буська?

– Да.

– Нет, что вы, очень интересная! Только я не пойму: а где же аистята? Были же у Буська дети?

– Были. Да разлетелись. Каждая семья ищет себе новое пристанище.

– А к нам в степь они прилетают?

– Редко. Аисты любят воду, леса, широкие плавни…

– А вы туда поедете?… Ну, где бабушка Груня жила?

– Кто знает. Может, случится чудо – поеду.

– Вот если бы мне двоих… таких маленьких. А колесо я бы нашёл.

– Хитрый ты человек! – сказал Адам и всё-таки улыбнулся.

Только мы разговорились, как снова вышла из хаты бабушка Сироха, и опять в руках у неё то же самое блюдечко, стакан воды и лекарство.

– Бабушка Лиза! – словно ребёнок взмолился Адам. – Я думал, убегу в степь от уколов, от порошков, от медицины… Как мне они осточертели…

– Пей, – сказала бабушка, но руки у неё задрожали, полилась вода из стакана, и я увидел: у бабушки слёзы застлали глаза. Она глотает сухим сморщенным ртом те непрошенные слёзы и, всхлипывая, говорит: – Разве я хочу, сынок, мучить тебя? Ведь я всё думаю: может, оно поможет, может, ты выздоровеешь, встанешь на ноги, поправишься, а то, как свеча, таешь у меня на глазах. И что за глупая жизнь: это и мои сыночки были бы уже такие, жили бы себе да радовались, как у всех людей, так нет, обоих прибрало…

– Бабушка Лиза… – Голос у Адама дрогнул. – Не сердитесь на меня. Я дубина. Я болван. Извините. Больше не буду мучить вас. Давайте сюда лекарства.

Поковыляла бабушка в хату, а я долго сидел согнувшись, точно что-то тяжёлое давило мне на плечи, до боли сдавливало грудь. Если разобраться, то, наверное, и я виноват; и не наверное, а точно так. Потащил Адама в воду, да ещё и радовался, глупый: ах, какая плотина, ах, какая мельничка! А человеку эти игрушки боком выходят.

– Больше на реку не пойдём, – пробормотал я нахмурившись.

Выпил Адам лекарства и снова присмирел, жёлтые пятна густо покрыли лицо. На мои слова он ответил не сразу, помолчал, выдохнул тяжёлое удушье и только потом сказал:

– Пойдём, Лёня, на реку. Потому что ни река, ни ты, мой друг, нисколечко не виноваты. Дело куда сложнее. Как бы тебе объяснить?.. Ну, скажем, ты вышел на лодке в море, уплыл далеко, и вдруг твоя лодка стала протекать. Что ты будешь делать? Сложишь руки и смирненько будешь ждать, пока вода зальёт лодку? Или будешь грести? Правда, ты будешь грести, нажимать на вёсла, пока силы есть, пока ты жив? Так и я, Лёня. Давно, ещё в институте, прохудилась моя лодка. А я всё гребу. На дно иду, а всё равно гребу. Чтоб до последнего вздоха жить: жить, как ты, как все нормальные люди. Понятно, капитан? Не вешай нос – пойдём с тобой на реку и построим настоящую плотинку, из кирпича. И мельничку такую поставим, что ты и в школу пойдёшь, а она тебе будет лопотать. Вот только чуть-чуть поднимусь – и двинем…

У порога стояла бабушка Сироха, она вышла накрыть Адама, и вот остановилась, молча, с тревожным напряжением слушала его, и на сухом бабушкином лице, казалось, застыл скорбный упрёк: «О чём ты говоришь, Адам? Куда ты пойдёшь такой хворый, если тебя в хату надо переводить, как малое дитя?..»

За паутинкой

Сегодня она не такая, как всегда.

Смотрите: плывёт… сюда поворачивает и уже издали машет рукой. Аккуратно причёсанная, она сидит на борту, и длинные волосы её касаются мягкой воды.

Весело бежит челнок.

– Доброе утро! – говорит она мне.

– Здравствуй, Нина!.. Осторожно, коряга там.

Она обогнула подводный камень, где неглубокое течение, и подошла к обрыву, к моему ущелью. «Ух ты!» – вздрогнул я, потому что подкинуло её челнок и понесло между камнями.

Нина пригнулась, налегла на весло, резко поставила его торчмя. И челнок остановился, замер у скалы.

– Ты молодчина, – сказал я, заглядывая в узкий пролив. – Думал, разобьёшься о скалу… Давай цепочку, привяжу твой чёлн… А знаешь, Нина, – тараторил я без конца, радуясь, что она приехала, – вот здесь, как раз на этом месте, застрял было конь.

– Знаю, – ответила Нина. – Вот здесь. Острый камень ему врезался в ногу, и я смазала ранку йодом, а камень веслом отколола.

– Так это ты? – вытаращил я глаза. – Ты Бакуна спасла?

Нина как будто и не слыхала моего возгласа. «Трам… трам…» – замурлыкала «еньку» и захлопала ладонями по коленкам. Я и забыл, что она не любит о себе рассказывать. И начал осторожно расспрашивать:

– А ночью и не ви-и-идно, – сказал я нараспев.

– И видно. У меня есть фонарик.

– А где же тот фонарик?

– А вот он, – и протянула мне большой белый гриб.

– Это же гриб!

– Ну и что? А ночью он светится.

Я лёг, оттопырил на себе рубаху – сделал тёмный шатёр. Сунул туда гриб и посмотрел одним глазом: точно… светится гриб… синим холодным огнём. От этого света под рубахой наступили синие сумерки и получилась маленькая ночь – вроде бы небо, земля и луна.

– Знаешь, Нина, – вскочил я на ноги, – возьми свой фонарик, и пойдём к белым глиняным ямам.

– А там что?

– А там нора. Целая пещера. Глубокая-преглубокая. Даже страшно. Пойдём?

Я подал ей руку. Из челна она спрыгнула на берег, сняла свои белые туфельки. Оказалось, что ростом она почти вровень со мной, как раз до чуба мне, разве что немного щуплая и незагорелая, как Адам.

До этого Нина сидела только в челне. А сейчас вдруг встала на камень и опустила почему-то глаза. «Не бойся. Пойдём!» – хотелось сказать ей.

Я повёл её через брод, через лозняки – на другой берег речушки.

Тропка взяла круто вверх. Земля под ногами сухая, красноватая, и нам частенько попадались разноцветные кремнёвые камушки. Нина запрыгала, захлопала в ладоши: ах, какие красивые! Сказано, девчонка есть девчонка. Показал я Нине самые лучшие камушки: есть острые, есть плоские, есть похожие на старинные ножи. А какого они цвета! Видишь: и салатового, и зелёного, и багряно-красного. А как высекают искры! У меня дома целая шапка кремнёвых камушков. Могу поменять на фонарик. А хочешь – и так дам. Навсегда.

Разговаривая, мы пошагали дальше по крутому косогору. Уже по всему видно, что скоро приблизимся к глиняным ямам – дорожки тут и там усыпаны белой глиной. А вот и крутой обрыв, почти отвесная рыжеватая стена, изрытая дождями, а под стеной – норы. Это входы в карьер.

Мы остановились возле первой норы.

Ну представьте себе: круглая дыра, надо лезть словно в погребок, кто-то даже выкопал ровные земляные ступеньки. Только вот темно. И холодом несёт…

– Полезли? – предложил я неуверенно.

Вид, наверное, у меня был скучный, потому что Нина так улыбнулась, как улыбаются взрослые, с умилением глядя на ребячьи веснушки. И я, будь что будет, вдохнув побольше воздуха, съехал вниз, на верхнюю ступеньку. Нина за мной. Она подняла свой грибок, и мы, взявшись за руки, полезли туда, под землю.

Нора, выдолбленная лопатами, была крутой и скользкой; осторожно я передвигал ногу, сначала одну, потом другую. Что-то липкое цеплялось за голову. Я шёл согнувшись и чувствовал, как Нина дышит мне в затылок.

– Не страшно? – спросил я.

– Не… А далеко ещё?

– Далеко.

Кто знает, боится ли она или только мне жутковато? Потому что прямо над нами висит целая гора земли, и ходят там тракторы, и слоняются дядьки с лопатами. И уже не видно того узенького выхода. Разве до него доберёшься? Волей-неволей слышится: дрожит земля, потрескивает… вот-вот потечёт за шею узенький песчаный ручеёк; а потом грохот, обвал… У нас от страха захватило дыхание, теперь мы разговариваем только шёпотом.

– Нина, – говорю я, – повыше фонарик подними, а то темно.

– Может, вернёмся обратно?

– Ничего, уже скоро.

Спускаемся ниже, и проход становится всё мрачнее, и морозцем щиплет за ноги. Вдруг я поскользнулся, шлёпнулся в темноту, в мокрую зияющую пропасть. Ой! Что-то упало на меня, придавило сверху. И светит мне в самое ухо.

– Нина, это ты?

Мы испугались, но тут же рассмеялись.

Встала Нина, подняла вверх фонарик.

– Смотри! – сказала она зачарованно. – Какая здесь красота!..

Мы были уже внутри выработки, в белой пещере. Нет, вы видели белую пещеру? Из белой, чистой глины? Видели, чтобы и пол, и стены, и потолок – всё было будто подсинённое и всё чтоб горело удивительно ровным морозным огнём?

Смотрела Нина на это белое сияние, и лицо у неё похорошело от удивления, а на щеках обозначились глубокие вишнёвые ямочки. В тех ямочках, казалось, светился мёд. У меня даже сладко во рту стало, я сложил язык желобком и кончиком языка лизнул её щёку.

– Ой! – вскрикнула Нина. – Ты чего пугаешь?

Она вытерла рукой щёку, подняла ещё выше фонарик и подошла к стене: в белой холодной глине, изрубленной лопатами, мерцали разноцветные камушки, блестели красные жилки. А из тех жилок выступала вода и холодными каплями падала под ноги. Казалось, капли сразу же замерзали, и в пещере звонко раздавалось эхо от каждого удара.

Я продрог, приблизился к Нине, и мы шёпотом, друг другу на ухо заговорили:

– Нина, у тебя глаза светятся.

– И у тебя.

– У тебя нос холодный.

– И у тебя.

– У тебя губы дрожат.

– И у тебя.

– Давай отсюда убежим.

– Давай!

Мы пустились наутёк, и задрожала, заговорила вся пещера.

Мы карабкались вверх, толкая друг друга, визжали не то от страха, не то от смеха, трудно сказать. И вот наконец снова на горе… Сколько здесь солнца, тепла, запахов! Как хорошо наверху!

Постояли вдвоём, согрелись, надышались вдоволь.

– Давай в камушки поиграем, – предложила вдруг Нина.

– Давай, – согласился я, а про себя подумал: «Может, не надо… Девичья игра – камушки. И никогда у меня дальше «перевоза» не шло, я видел только, как другие играли».

– Чур-чура, я первая! – крикнула Нина и быстро насобирала хороших, обточенных камушков. – Как раз ровно пять!

Она уселась на земле, одёрнула платьице, а потом с каким-то таинственным видом стала дуть в руку, по-своему на ладони разложила камушки.

– Играю в «наседку», – объявила она.

И не заметил я, как Нина подбросила камушки. Подбросила, сверкнула ладошкой и – хвать! – поймала их на «спинку» руки. Камушки стукнулись в воздухе, кучкой упали на руку и как будто замерли – ни один не скатился на землю. Она ещё раз подбросила – и снова камушки на ладошке.

Здорово!

И я когда-то играл в «наседку» – один или два камушка ловил. А это означает: будешь дальше играть с тем одним или двумя камушками, которые насобирала «наседка». А ничего не поймаешь – всё, иди, братец, гуляй!

– Теперь «перевоз», – сказала Нина.

Высыпала своё добро на землю и начала «перевоз», потом «карусель». Быстро, высоко подбрасывала она камушки, то по одному, то по два, а то и по три, и пока они пролетали перед самым носом у Нины, она хватала с земли новый камушек, успевала подбросить и его, и даже умудрялась при этом ударить в ладоши, а то и обернуться на пятках и на лету поймать камушки, не уронив ни одного на землю. Я только хлопал глазами, глядя, как мелькают её косички, бегают глаза, сверкают на солнце колени, как шевелит она ртом, словно помогает и губами ловить мелькающие перед собой чудо-камушки.

– Всё! – со вздохом произнесла Нина и языком слизнула капельки пота, которые повисли на кончике её носа, потом устало опустилась на землю. А у самой щёки горят и в глазах озорные огоньки!

Ну конечно, рада-радёхонька!

А мне что делать? Как мне, бедняге, спасаться? Если бы это на пруду было, да если бы мы затеяли «дед бабу везёт», тогда бы я так запустил камушек, что он триста раз на воде подскочил бы. Правду говорю: если не триста, то раз семь или восемь. А что здесь…

– Слушай, Нина, – предлагаю я, – может, пойдём на Хиврю?

– Ты чего, испугался? Не хочешь играть?

– Не испугался, – говорю. – А на Хиврю опоздаем.

– А что там на Хивре?

– Ну-у! Такого ты сроду не видела. Айда скорее!

Хивря – это наша гора; крутой стороной она обращена к солнцу. Здесь, на самом солнцепёке, трава выгорает, земля дымится и от сухой полыни в глазах горько.

Мы взбираемся на гору, ближе к небу, отсюда видно степь, бугристую насыпь дороги и телеграфные столбы, что стоят в степи, как оловянные солдатики.

– Садись, – предложил я Нине и похлопал ладонью по горячей земле.

Мы уселись так, чтоб Нина видела меня, а я видел её.

– Угадай, кто здесь живёт? – Я показал ей спрятанную в траве маленькую норку.

В ту норку разве что палец мог пролезть. Однако как она хорошо сделана: отверстие круглое, стены гладенькие, очень тонко выложены ватой. Даром что в земле – норка чистая и светлая.

– Здесь живёт паук-крестовик, – сказала Нина.

– Правильно. Сейчас мы поговорим с ним.

Я вытащил свои припасы – капроновую нитку и немного смолы. Смолу помял в ладони, подышал на неё, чтоб мягче была, и вылепил «язычок». Потом привесил к нему нитку и тихо, осторожно опустил «язычок» в нору.

– Подёргай, – предложил я Нине. – только не очень дёргай, а так, слегка. – И я показал, как надо дразнить паука. И заодно приврал, что если его подразнить, то он начинает сердиться и высвистывать. – Ну что? – спрашиваю.

С таинственным видом склонилась Нина над норкой. Одной рукой водит нитку, другой рукой, пальцем, грозит мне:

– Тс-с!.. Дёргает… Хватает за нитку!

– Как дёрнет посильней – тащи!

Так и случилось: Нина рванулась назад, нитка за нею, и вылетел паук из норы, как рак за наживкой. Серый с крестом паук, который вцепился клещами в смолу. Он качался на нитке, как раз перед самым носом у Нины, перебирал волосатыми лапами, молил о пощаде.

Не была бы она девчонка, если бы не подскочила, не бросила паука, не запищала, не хлопнула меня по шее:

– Ах ты врун!.. Испугал меня!

Пока мы толкали друг друга и визжали, паук вытащил лапы из смолы и юркнул в свою норку.

– Интересно, как они прядут нитку? – спросила Нина.

– Кто они?

– Да пауки.

– По-моему… Гм!.. По-моему, ловят пушинки и из пушинок прядут. И нитки прядут, и сетки для мух, и вату делают для паучат… А тебе зачем?

– Да так. Вот посмотри, какая тоненькая ниточка. – И Нина провела пальцем в воздухе.

Между одним и другим стебельком травы повисла паутинка. Она светилась на солнце. Гибкие стебли туго натягивали её, как струну. И паутина тихо, баюкающе вызванивала.

– Это, наверное, антенна, – догадался я. – Пауково радио.

– Давай послушаем, о чём оно говорит.

– Давай.

Я приложил ухо, послушал и сказал:

– «Ни-и-ин-на… Ни-ина…» – передаёт.

Нина приложила ухо, послушала и сказала:

– «Лё-он-ня… Лё-оня…» – передаёт.

Я снова приложил ухо и сказал:

– «Вру… вру… врунишка ты, Нина…» – передаёт.

– «Нет, это ты врунишка…» – вот что передаёт.

Теперь мы уже вдвоём приложили уши, стукнулись лбами, и паутинка – тресь! – оборвалась.

– Вот жалость! – сказала Нина.

– Жаль! – вздохнул я.

Не сговариваясь, мы поднялись с земли и пошли за паутиной. Она парила в воздухе, извивалась, как струна: она была живая и озорная и куда-то летела в степь, а мы спешили за ней.

– Смотри, она убегает от ласточки.

– Смотри, она поворачивает на дорогу.

И мы идём за паутинкой, выбираемся на старую дорогу и дальше собираемся шагать; если нужно будет, то пойдём в белый город, где белые дома, белые киоски, белые ремни у милиционеров. И мы пошли бы в тот город, но ветер качнул паутинку, поднял в небо, выше телеграфных проводов, выше ласточек, туда, к мягким пышным облакам. Исчезла паутинка, растаяла.

А на земле остались столбы с белыми чашками, а между ними – туго натянутые провода, которые, по-видимому, тоже звенят. Я приложил ухо к чёрному столбу: гуд-гуд-гуд… – гудел, дрожал встревоженный столб; напряжённый стон его шёл из-под земли, бежал по дереву и дальше нёсся куда-то по проводам.

– Эй, – сказал я столбам, – о чём вы там гуд-гуд-гудите?

– Гу-ду-ду… – ответил столб.

– О чём, о чём?

– Ду-ду-ду… – повторил столб.

– Эх! – махнул я рукой. – С вами, столбами, разве поговоришь? «Бу-бу-бу, ду-ду-ду…» – и ничего больше… Айда, Нина, домой, а то далеко забрались.

И в самом деле далеко, я только сейчас заметил. Мы стояли на самой вершине горы, вокруг небо, а там, внизу, маленькая хата, такая маленькая и белая, величиной с грибок; и не видно ни окон, ни дверей, только тёмные точечки. И стоит во дворе восклицательный знак и машет мне комариной лапкой. Фьюить!.. Наверное, Лёньку хватились и теперь зовут его, а Лёньку как ветром сдуло.

– Бежим, Нина!

– Бежим.

– Давай наперегонки.

– Давай.

Несёшься с горы, и тебе кажется, что ты на Бакуне, верхом, летишь через кусты, через канавы; зелёные копны верб мчатся тебе навстречу, и лицо обдувает речная прохлада.

А вот уже и брод!

– Нина, ты приедешь завтра?

– Не знаю.

– Приезжай. Видишь, я ведь здесь один.

– Хорошо. Если с Адамом ничего не случится – приеду.

– Ну, до свидания, Нина.

– До свидания.

– Это с кем ты, Лёня, разговариваешь?

С трудом приподымаю тяжёлую от солнца голову. На груди, на локтях у меня сложные узоры, видно, что долго лежал на шероховатом камне. Каждый бугорочек, каждая ямка отпечаталась на теле. От солнца, от лежания в глазах мутно, и не сразу сообразил я, кто это меня спрашивает. A-а, мама пришла. Стоит с ведром, с охапкой белья. Будет полоскать в реке.

– С кем ты разговариваешь, Лёня? – снова спрашивает мать.

– Ни с кем. Лежу один. А с кем мне разговаривать, если на нашей улице нет мальчишек.

– Бедный парень, – с грустью произнесла мать. – Целый день лежит, жарится на камне, даже не с кем поиграть.

– Мам, не печалься, не надо.

Хотя и лежал я здесь один, хоть никуда не ходил, но уже побывал в белой пещере, поймал паука, погулял по степи – одним словом, набегался вволю, вдосталь наговорился.

Все уплывает

Вы слышали, как надвигается ровный и тихий дождь?

Обычно сидишь в хате, мать открывает окно, и со двора тянет свежестью, а ты сидишь и слушаешь… Где-то далеко, в неизвестном мире, зарождается шум… И это ещё не шум, а шёпот земли, шорох сухой травы, шелест осенних листьев. Ты напряжённо вслушиваешься: может, просто после сна у тебя шумит в голове? Нет, вот по саду бредёт неторопливый шум, подходит к окну и стучится в стену – ровно, густо, успокаивающе, и оттого пахнет в воздухе летним дождём, веет тихими снами. Слипаются глаза, и тебя окутывает тёплый покой, полусонное таинство.

Ты сидишь убаюканный, а слух, однако, острый, напряжённый – и ты слышишь, как скрипит, набухая, мокрое дерево.

Умолкло под окнами бормотание, отошли за хату шорохи и прикоснулось что-то к моим плечам.

Вздрогнул, посмотрел я в окно: дождь уже перестал. И солнца нет, где-то за облаками. А небо, дымчато-серое, просвечивает, оно слегка окрасилось заоблачным огнём и потому рассеивает мягкие кремовые блики. От этого света на мокрых ветках блестят капли дождя.

С дремотного поля потянуло ветерком, забарабанили капли, падающие с листьев на землю. Ветерок усилился; как видно, он ещё не долетел сюда, а только набирал в степи разбег. И там, вдали, что-то начиналось. Не знаю, убегал кто-то или кто-то кого-то догонял. Случился переполох, это было ясно, и переполох большой. Низко, почти у самой земли, катились, прыгали быстрые чудо-беглецы. Серые, косматые, они прыгали по канавам, останавливались, чтобы только дух перевести, и снова припускали с ещё большей силой. Гнались за ними такие косматые клубки. Вместе бежали они по полю, целой отарой, бежали к селу и прятались испуганно в садах, в кустах, в канаве. Что это такое? Зайцы? Волки?

Оторвался один клубок и боком, как подстреленный, подкатился к нам. Резкими, заячьими прыжками вскочил он в наш двор и спрятался в солому, замер.

Я выбежал из хаты и скорее к нему. Вот кто прибежал к нам – курай[1]1
  Курай – местное название перекати-поля.


[Закрыть]. Забился в гнездо, под солому, сидит. И до сих пор трясётся от дождя.

Такие-то зайцы.

Ветер гнал с поля мокрый курай.

Мне стало грустно.

Ещё вчера бежали мы точно так же, как это перекати-поле. И нас хлестал ветер, гнал по огородам. Собирались, сбегались люди к бабушке Сирохе. А во дворе стояла машина, толпился народ, вызванивали медные тарелки, и мужчины бережно устанавливали гроб. Гроб был длинный и выступал из машины. Когда его наклоняли, я видел Адама: он лежал суровый и строго смотрел в небо. Заострённое лицо его светилось мертвенно-бледным огнём. Он умер потому, что нечем было дышать, говорить, смеяться. Всё живое сгорело в нём до капли. И теперь шёл от него запах земли, и сам он направлялся туда, откуда уже не возвращаются.

Над гробом навзрыд плакала ослепшая от слёз незнакомая женщина, голосила бабушка Сироха, всхлипывали и наши матери; а у меня, когда ударяли в медные тарелки, сотрясалось всё в душе и к горлу подступал горький комок.

Похоронили Адама за селом. Там растёт старый костлявый берест.

Не знаю, гнездятся ли аисты на бересте. Думаю, что гнездятся. Они любят добрых людей. Тех, которые лечат птиц травами или строят для нас поющие мельнички.

– Нина, – наконец откликнулся я, – у тебя челнок протекает. Видишь?

– Протекает, – кивнула она.

Я заметил, что у Нины воспалены глаза, теперь она молчала, как никогда. Мы сидели час, другой и не в силах были произнести слова. Нина смотрела на воду, легонько шевелил ветер чёрную ленту в её волосах.

Не стало Адама.

И о чём нам было говорить?

День стоял пасмурный: то набегали лёгкие пугливые тени, то мчались прочь; заметно начинали желтеть верхушки деревьев, и в холодной прозрачной воде отражались багряные краски осени.

Несколько пожелтевших листьев прилипло к веслу. Я посмотрел ещё раз внимательно на чёлн и только сейчас увидел: чёлн накренило на правый бок. Хорошие, некогда светлые берёзовые лубки теперь почернели (ими были обшиты борта челна), кое-где покоробились доски, и сквозь них сочилась вода. Много воды набежало, корму даже затопило; давно намокли Нинины ноги, белые туфли залила вода.

– Слушай, Нина, он уже никуда не годится, твой чёлн.

– Ну что же, так тому и быть.

– Не понимаю: как?

– Без челна.

Я не мог представить Нину без кораблика. На чём же она приплывёт сюда? Для меня она всегда будет плыть: из-за туч на землю, тихими лугами к реке, а по реке – к нашему заливу.

– Нина, я сделаю тебе чёлн.

– А ты умеешь? – Она посмотрела на меня, и какая-то горькая улыбка коснулась её губ.

– Попробую.

– А из чего ты сделаешь?

В самом деле, из чего? Сел я и задумался. Выдолбить чёлн из колоды не по силам, да и не годится он: река у нас мелкая. Это я только представляю себе, что у меня морской пролив, а на самом деле вот здесь, между камнями, где некогда застрял Бакун, даже для моей ноги тесно. Если бы найти что-нибудь лёгкое и плавающее, чтоб и не трудно было строгать, чтоб и на воде держалось, чтоб и челнок хороший вышел.

И вдруг я вспомнил: есть! В посылке!

Вчера приходила к нам бабушка Сироха. Остановилась под берестом, осунувшаяся и почерневшая, и жестом позвала меня:

– Иди сюда!

Как всегда, она быстро шагала, шла не оглядываясь и потому выглядела ещё более скорбной и сгорбленной. Когда я вошёл к ней в хату, там ещё пахло, ну как вам сказать, – свечками, воском, пахло смертью. Да и у бабушки на щеках появились глубокие и тёмные ямы, такие же ямы обозначились и под глазами; мне даже страшно стало смотреть на неё. Казалось, она собиралась уходить вслед за Адамом.

– Вот, – хмуро произнесла бабушка. – Ему посылка пришла… Сегодня. – И от этого «сегодня» (а он уже три дня, как в земле, уже не получит Адам ни письма, ни посылки, ни росинки с неба) у бабушки задёргались щёки, она торопливо сунула мне в руки фанерный ящик и сказала: – Бери! Наверное, для тебя старался…

Не сразу понял я, кто же постарался для меня, взял посылку и побрёл домой. Ящик был открыт, и когда заглянул я в него, то вытащил оттуда: зелёные и спелые шишки; пузатенькие жёлуди, похожие на загоревших мужчин в беретах, и береты у них со свиными хвостиками; вытащил толстый кусок сосновой коры, веточку сизо-зелёной ёлочки; большое серое перо, не то журавлиное, не то аистовое, и ещё горсть всякой мелочи.

Всё это я выложил на стол и принялся с удивлением рассматривать каждый предмет в отдельности: для чего он? И зачем бы он понадобился Адаму? И кто прислал, откуда?.. Потом подумал: адрес! Посмотрел: а на крышке посылки вместо обратного адреса химическим карандашом был нарисован человечек.

Этот человечек кого-то приветствовал. Кого?

Я так бы и не разгадал секрет посылки. И, может, никогда бы не узнал, кто тот человечек, который прислал в наше село журавлиное перо и веточку зелёной ёлки, ни за что не узнал бы, если бы не помогла Нина.

Я сказал, что построю чёлн, вспомнил о сосновой коре – и бегом домой; взял ящик со всем добром, прихватил нож, нагрёб всякой всячины, которая могла пригодиться в работе, и прибежал к реке. Решил: пока буду вырезать чёлн, пусть Нина посылку разберёт, поиграет.

Интересно ведь…

Но как только я шагнул на камень, Нина посмотрела на меня и побледнела:

– Пришла посылка? Пришла? Когда?

И она вскочила на ноги (под ней даже закачался чёлн), спрыгнула на берег и, растерянная, со слезами на глазах, бросилась к ящику.

– Смотри, он всё-всё прислал. Всё, что надо, – шептала она, выкладывая в подол шишки, жёлуди, сухие веточки.

– Кто прислал? Ты знаешь его? – спросил я, совсем сбитый с толку. Бабушка Сироха сказала: «Наверное, для тебя старался», а выходит, посылка для Нины, и девочка ждала её с нетерпением.

Затем Нина просунула руку в ящик и на самом дне, под сухим мхом, что-то нашла.

– Да, есть… Записка! – Она вытащила кусочек бумаги, с волнением развернула её и пробежала глазами.

– Читай. Вслух читай, – попросил я.

– Здесь всего несколько слов. И о тебе тоже. Вот. – И Нина передала мне записку.

Я прочитал:

Дорогой Адам!

Не могу, не буду тебя утешать. Ты мужественный человек. Рад, что в последние минуты возле тебя будут находиться верные друзья. Высылаю для них то, что ты просил. Пускай запахнет в степи сосновым Полесьем. Привет им обоим, капитану Ленду и Нине.

Твой Алс.

После «твой Алс», как и на крышке посылки, тоже был нарисован человечек с поднятой шляпой в знак приветствия.

– Нина, кто этот Алс? – спросил я.

Нина словно зачарованная бережно перебирала сосновые шишки, жёлуди, веточки – всё, что там было, и всё это она рассматривала, нюхала и складывала в подол. Я снова её спросил:

– Нина, кто он, скажи, тот Алс?

– Он такой, как Адам. Они вместе учились.

– А где он сейчас?

– Делает то, что и Адам. Второе солнце.

– И не страшно? И его не сожжёт то солнце, как Адама?

– Они о себе не думают. Я была с ними. Они говорят: надо. Надо, чтобы над землёй было ещё одно солнце. Надо, чтобы оно светило сильнее, чем наше. Они говорят: надо.

– А зачем это «надо»? Разве так плохо? Разве нам с тобой мало солнца, мало травы на лугах, сверчков, бабочек, пушинок от одуванчиков? Зачем придумывать ещё одно солнце?

Губы у Нины были крепко сжаты, словно застыло в них это решительное «надо», и я понял: больше она ничего не скажет.

Минуту или две мы сидели молча. Тишину я нарушил первым:

– Хорошо. Я тебе сделаю челнок, Нина.

– Из сосновой коры?

– Конечно.

– Это чудесно. Я так хочу, так давно хочу. И как раз такой, из сосновой коры. Он самый лучший: лёгкий, красивый, никогда не протекает. Адам собирался сделать челнок, да вот не успел. – И Нина опустила голову.

Колени у неё дрожали. Её белые узенькие туфли совсем раскисли в воде, а из носка уже выглядывал разбухший палец. «Осень. Зябко ей», – подумал я.

Я взял кусок сосновой коры (а неизвестный наш друг прислал довольно большой кусок: не иначе как отковырнул он его от старого ствола). Кора была слоистая, как печенье, настоящая шоколадная вафля с белыми сахаристыми прослойками. Она и на вид сладкая. Я даже попытался языком лизнуть: хм, терпкая и пахнет смолой.

Вижу: Нина сидит, голову подпёрла кулачками, сосредоточенно смотрит на мои мудрствования и чуть-чуть, сдержанно улыбается. По-видимому, она думает: ну и чудной же этот Лёнька – кору на вкус пробует…

Повертел я в руках сосновый «пирог», прикинул на глазок: как его обрезать, чтобы получился корпус кораблика. Сначала, решаю, обрезать лишнее, обстругать с боков так, чтобы вышли нос и борта. А дальше уже можно выдалбливать сердцевину.

Взялся за нож: он легко режет, гладенько; сыплются красноватые опилки, барашками скручивается стружка. Всё выходит хорошо; уже удлинился и заострился корпус; правда, он ещё грубоват, не до конца выструган, но по всему видно: это тебе не что-нибудь, а нечто серьёзное. Вот только беда: как чуть резко ножом проведёшь, так слетает верхняя чешуя, кора отслаивается; видно, плохо она склеена. Не беда, вскоре я приловчился, и работа пошла веселее.

Нина сидит задумавшись, молча смотрит, как у меня получается, и слова не выронит. Вот за это я её больше всего уважаю. Знаете, если бы вместо Нины сидел рядом кто-нибудь другой, он наверняка бы начал: «Не так ты режешь, не так стругаешь, вот надо так, а не так…» Словом, заморочил бы голову совсем, и ты обязательно что-нибудь испортил бы. А уж тогда он потирал бы ладони: «Я же говорил! Я говорил!..»