Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

Автор книги: Виктор Ростокин

«Мне были недуги как недруги…»

 
Мне были недуги как недруги,
Я злился и роптал на них,
Но глубоко в душевных недрах
Для них рождался божий стих.
Звучали в нем и утешенье,
И жалость:
           вдруг они уйдут,
Кто оградит от прегрешений,
При всем при том не упрекнут.
И я ни в чем им не перечил,
Не лез упрямо на рожон.
Манил порою алый вечер
С коварно спрятанным ножом.
Но вот еще – улыбка лилии,
За поцелуй —
               уйдешь на дно!
И недруги – как друга милые —
Мне это Господом дано.
 

«Не в лесу дремучем заблудился…»

 
Не в лесу дремучем заблудился
И бездомным не был никогда.
И с небес я тоже не свалился.
И не убавляю я года.
Просто прохлаждаюсь, наслаждаюсь
Горьким ветром, тучей грозовой.
И не замыкаюсь и не каюсь
Совестью и головой седой.
Я словами никого не трону,
Жестом никого не удивлю.
В унисон дыханью травы стонут,
Их тревогу я душой ловлю.
И под умирающим осокорем
Простою я долгие часы,
Ощущая дальнее, высокое
Ускользнувшей жизненной красы.
 

«Мне памятник не возведут…»

 
Мне памятник не возведут
И мой музей откроют вряд ли.
К моей могиле не придут
В нарядных галстуках ребята.
И не исполнят славный Гимн
О Родине непобедимой,
Они направятся к другим,
«Навеки» избранным, любимым.
Кто подпевал и восхвалял
Взахлеб правителей бездарных,
За что награды получал
За труд «усидчивый, ударный».
Мне ж не пристало горевать.
Пройдут года и сдует перхоть.
Моей святой душе летать,
С прощеньем созерцая сверху.
 

«Долго-долго ветры дули…»

 
Долго-долго ветры дули
И плескались тьмой в окно,
И свистели, словно пули,
Как в придуманном кино.
Мне же было не до шуток,
Все таблетки поглотал.
В заточенье много суток
Духом пал, вовзят пропал.
Забоялся злой стихии,
Дрожью охлонулся весь.
Некто шастают лихие,
Затевают явно месть.
В чем же я повинен горько?
Казнь какую понесу?
Об одном прошу я только:
Не губите мир-красу!
И закаты, и рассветы,
Кровлей нечего греметь.
Дайте русскому поэту
При рассудке умереть.
 

«Чуть отвалило, полегчало…»

 
Чуть отвалило, полегчало,
И я уж снова на коне!
И вновь забрезжило начало,
Утраченное не во сне,
Не чуя грубую усталость,
На сердце непомерный груз.
«Вернулось! – я ору. —
                               Осталось!»,
По-детски радостно смеясь!
За эти вещие мгновенья,
За воскрешение, как блик
В иконе, найденный в терпенье,
Чтобы узреть Всевышний Лик.
 

«Глухота, отторжение…»

 
Глухота, отторжение
От земной суеты.
Сон больной?
              Иль видение?
Поразмыты черты —
Нет дороги и пашни,
И дрожащих кустов.
Только давит поклажа
Прошумевших годов.
Без разбора и вольности
Я иду в темноте.
И незримые волны
Гасят свет в вышине.
Так и все уходили,
Боле уж не дыша,
При остаточной силе,
Как роса с камыша,
Что не сможет наполнить
Плеса высохший яр.
По округе от молний
Разгорится пожар,
Лес, опушка обуглятся,
Станет камнем земля.
В небе Млечная улица.
Явит свет для меня.
 

«Ни в скандалы, ни в драки…»

 
Ни в скандалы, ни в драки
Нет желания ввязываться.
Друга ситного враки
Ловким кружевом вяжутся.
И спустя лишь минуту,
Их узлы и сплетения,
Без труда пораспутанные,
Превратились в видения.
Он, гляжу, не сдается.
Так умудренный медник
Трет, насупленно бьется
Над вещицею бледненькой,
Над вещицею простенькой,
Золотой чтоб смотрелась.
Жизнь в ненастье и в просини
Моя сплакалась, спелась.
Близко-близко затишье
Непорушенной вечности.
Счастье в песнях не ищет
Тот, кто Богом помечен.
 

«Я думал, моя песенка уж спета…»

 
Я думал, моя песенка уж спета
И в бренной жизни стал совсем ничей.
Ты подарила старому поэту
Букет незримых солнечных лучей.
Спасибо, женщина!
                           Как раз сегодня,
Как никогда, нуждаюсь я в тепле.
Душа моя блукает в непогоде,
Хотя ликует лето на земле.
Но так судьбой начертано с рожденья —
Идти стезей тернистою Христа,
Мириться с униженьем и презреньем,
Иудов новых лобызать уста.
Отнюдь, отнюдь…
                   Не всякий раз судьбине
Потворствовал – деяния глухи.
Я материнской посвящал калине
С грустинкой мелодичные стихи.
Та судьбы стезя вела угрюмо
Во мрак, где свет запрятан глубоко.
И я невольно предавался думам,
Иное что-то тайное влекло.
И вот я вышел, выбрался наружу
В лохмотьях и с подавленной душой,
И мыслил тяжко: никому не нужен,
Калине материнской лишь одной.
И не любя, сочувствуя при этом,
Ты не прошла дорогою своей,
А подарила скорбному поэту
Букет незримых солнечных лучей.
 

«Таящиеся мысли не выходят…»

 
Таящиеся мысли не выходят
На свет – их слишком острые углы,
На них отсутствует извечно мода,
Они – коварный нож во тьме золы.
«Не дозволяй сорваться на свободу
Ему, – молю я Господа порой, —
Ведь он, поправ движение Природы,
Мир сущий очернит лихой бедой».
И в мороке душевных откровений,
В горячке необузданных обид
Я укрощаю злость стихотворенья,
Пред желчью возвожу надежный щит.
И полнокровно близость ощущаю
И ровное дыхание Христа,
Соблазн недавний мне Иисус прощает,
Сияет нимбом жизни высота.
 

«Стариковские длинные ночи…»

 
Стариковские длинные ночи,
Снов раздерганных жуткий бедлам,
Разорвете вы душеньку в клочья,
Но я вас никому не отдам
До последнего сладкого вздоха,
До улыбки —
             ей вечною быть.
Я не скрою, что с вами мне плохо,
Зато знаю,
           куда надо плыть,
По какому разлучному кругу,
Где ни боли,
            ни чувств,
                      ни беды,
Только плачет предсмертная вьюга
На виду у сиротской судьбы.
 

«Снег неглубок, и чернобыль…»

 
Снег неглубок, и чернобыль
На нем сурово обозначен,
Как древности скупая быль,
О коей уж никто не плачет.
Ан плакать некому, увы,
На много верст, до края неба —
Скулящий вопль сухой травы,
Его сейчас услышал где бы?!
Отбился рьяно от шоссе,
Побрел искать плетни и хаты.
Я бормотал:
              «Ушли не все
Под холмик смурный и покатый,
Остался кто-то там живой
Меж звездной моросью и почвой
По крови, по душе родной,
Как я, судьбою опорочен».
 

«Я уеду, может быть, сегодня…»

 
Я уеду, может быть, сегодня,
Может, завтра.
                Может, навсегда.
Даже если будет непогода
Иль случится гневная беда.
Ничего меня уж не удержит,
У крыльца не схватит за рукав.
Поздняя исполнится надежда —
Нажито в достатке много прав.
Собираю сумку исподвольки,
Самое насущное кладу:
Карандаш, бумаги белой дольки,
Все, с чем в дни текущие в ладу.
Не забуду захватить таблетки,
Ими хоть воспользуюсь навряд.
И на память от калины ветку
С корешком, «ТАМ» чтобы вырос сад!
Собираюсь, могучусь, вздыхаю,
Сяду сам на краешке стола —
Если кто-то планы разгадает,
То мои порушатся дела!
 

«Пред ликом чистого листа…»

 
Пред ликом чистого листа,
Пред ликом Светлого Христа
Я жизнь провел в уединенье,
Не покидало вдохновенье
В суровом бытие моем,
Я страстью был одной влеком —
В строке молитвенной воспеть,
Восславить равно жизнь и смерть.
Я скудость хлеба и жилья
Не отвергал, как и земля, —
И ропот, и огонь грозы,
И зной в полдневные часы,
И хмарь предзимняя – в упор,
Поземки придорожный сор.
Стихии жесткие природы
Мой разум не смущали сроду,
Я на сближенье к ним шагал,
Как божий дар их принимал.
Я возвращался в угол свой,
Покойной представал душой
Пред ликом чистого листа,
Пред ликом Светлого Христа.
 

Я в город мчусь в вагоне

 
He принимаю я душою город,
Недужное обличие в дыму,
Вконец же поутратив свою гордость,
Я умирать притопаю к нему.
Не оттого, что будет там могила
Наряднее, в ряду крутых персон.
Я живописные утрачу силы,
Возобладает медленный уклон
Невольный – больше сельщине не нужен
Творец куплетов складных! «Не маячь,
Как вяз сухой, уйди с дороги, друже,
Уж так и быть, дадим тебе калач
Из новой ржи, фуражку нахлобучим
На голый череп, подтолкнем – прощай!
Нам самогонку пить гораздо лучше,
Чем лепестковый безобидный чай!»
Мне прочитают проповедь сурово,
Без скидок – ибо сам я коренной —
Те люди, кто не видели корову,
Не просыпались с раннею зарей.
Приспособленцы – таково их имя,
Сброд всякий из неведомых краев,
Губители земли и речек синих
И алчные грабители даров
Донскoй природы. Ратовать? Бороться?
Вовек поэт не отступал. И страх
Ему неведом. Но в стране поется,
Звучит иная песня на устах.
Она о чем? Она – рычанье, стоны
И вопли замогильные! Ей-ей!
И вот уже я в город мчусь в вагоне
Средь опустевших, брошенных полей,
На встречу не надеясь с малой родиной.
Да и она не думает о том.
А были, были мы когда-то гордые
И дорожили хлебом и стихом.
 
 
Колеса, будто кости перемалывают,
И кажется, расколется окно,
И родина, та кровная, та малая,
Влетит, чтоб быть со мною заодно.
 

«Уж лишний раз из стен не вылезаю…»

 
Уж лишний раз из стен не вылезаю,
В окошко выгляну – и тем доволен я.
Пишу стихи, скульптуры вырезаю.
Кота поглажу. Пушкина читаю.
Жене скажу притворно: «Болен я».
Тем самым ей я нанесу обиду.
«Ну ладно…» – соглашаюсь.
                                         И в рассеянности
Напяливаю треух и зимнее пальто.
И выхожу.
         А с неба летний дождик сеет,
Земля парит, духмяное тепло
Струится ощутимо и блаженно.
Из-под стрехи выглядывает воробей,
Во взоре глаз – смородинки две нежные —
Мне пожеланье, чтоб я был храбрей.
Чтоб в темь не забивался, не смущался
Своей нескладности и бледности лица.
Чтоб с одиночеством больным расстался
И в духоте жилья не ожидал конца.
Философ-воробей, собрат потешный, равный,
И я ведь, как и он, непризнанный певец
И колгочусь впотьмах неведомом бесславье,
Для тонуса заваривая в чугунке чабрец.
Конечно, я треух, пальто в чулане сброшу,
А валенки швырну под самый потолок —
Пусть срок свой знают, ждут свою порошу.
Затем с крыльца подростком в лужу – скок.
Я с этих самых пор не стану жить укромно,
На пару с воробьем перепоем синиц!
 

«Над своими стихами я плачу…»

 
Над своими стихами я плачу,
До чего докатился вконец?!
И тетрадки жена мои прячет.
«Че ты, ей-богу, отец?!».
Успокоить пытается кротко,
Без былого замаха: чудак!
Недопитую спрятавши водку,
Поднеся вместо стопки кулак.
«Че ты…
       Все ведь сложилось отрадно,
Дочка хвалится, ей хорошо
Там живется в Волгограде,
А нам больше не надо ниче».
Гладит лысину легкой рукою,
А рука выдает – чуть дрожит,
И супруга своею слезою
Мою горькую душу кропит.
И невольно я сам затихаю,
Глажу руку ее:
                 «Не грусти,
Над своими не буду стихами
Плакать впредь. Дорогая, прости».
 

«Не животного происхождения…»

 
Не животного происхождения
Звуки заняли простор.
За видением виденье
Ловит всполошенный взор.
 
 
Это подлое железо,
Крови жаждуя и зла,
В мир благополучья лезет,
В благонравные дела,
 
 
Изрыгает огонь нещадный,
Убивая и казня.
Вон по всей России ладан
И черным-черна заря.
 
 
Нет спасенья в веке оном,
В веке, что почат во мгле.
Оглушен железным громом,
Жмусь к заступнице-земле.
 
 
И взываю к ее силам,
К мудрым, вышенным ключам,
Чтобы кровь печали смыла
И утерла рушником.
 

Старый поэт

 
Жена моим стенаниям поверит,
Подсунет корвалол, с цикорием бокал
И, взором недоверчивым измерив,
Вздохнет протяжно. Выйдет.
                                        И за дверью
Обронит: «Видно, от стихов устал».
 
 
Прозорливость ее феноменальна,
Хотя с окраской явно бытовой.
В ответ я усмехнулся:
                              «Гениально,
И простодушно сколь, столь и банально,
И все ж таки дарован мне покой.
 
 
И полная свобода моих действий,
Забав капризных, старческих притворств,
От коих уж мне никуда не деться…».
Таблетки под матрац сую, как в детстве,
И выхожу украдкою во двор.
 
 
И далее ведомый неведеньем…
Вот я уже на улице. Вот я
Иду не там, где люди… сжат стесненьем,
Вплотную прилипаю боком к стенке,
Как будто не одна у нас земля.
 
 
Я поделил ее на половинки:
Тех много – им простора до небес,
А мне же кирпичи (они как льдинки!)
Щекою ощущать, топтать былинки —
Я в сани не в свои когда-то влез!
 
 
Мне слышится похлеще: «Боже правый,
Да кто он есть? Какой-то странный дед
Таким макаром добывает славу?
А разве нету на него управы?» —
«Коли бродяжничает,
                             то значит, нет!».
 
 
С тем и закончилась моя прогулка —
Я потерял сознанье, у стены
Лежал… пришел в себя. И кто-то гулко
Сказал: «Ну-к, подкрепися булкой,
Ты не один пропащий у страны».
 
 
Я подкрепился, на ноги поднялся,
Прикинул, где я, и пошел домой.
И без обиды тихо я смеялся,
Что, слава богу, снова жив остался
И никакой покамест не герой.
 

«Охолонуться в ранней свежести…»

 
Охолонуться в ранней свежести,
Как возвернуться снова в юность,
К той беззаботной безмятежности,
К мечтаниям, наивным, лунным.
Ах, примитивность скоротечная,
Была бы ты не столь чудесной,
То не прославили б навечно
Тебя Кольцов, Есенин в песнях.
Да вот и я… в душе как щекотно,
Забытая моя улыбка!
Открылась маленькая щелка,
А в ней все призрачно и зыбко.
Как будто видение ложно
И не было ему начала.
Мое дыханье осторожно,
Стою, заплесканный лучами,
Они струятся по сединам
И по ладоням лепестково.
Хотя бы жизни середина!
Хотя бы стертая подкова!
Нет, тоже я недокричался,
И время вспять не повернулось.
С мгновенным бликом повстречался —
Неведомая песня – юность.
А свежесть утренняя степлилась,
И горизонт запачкан маревом.
Уж нет таинственного трепета,
Есть бытия реальность маркая.
 

«Нe по желанию и не по прихоти…»

 
Не по желанию и не по прихоти,
По воле, что неведома уму,
Когда до облаков уже не прыгаю
И поцелуй воздушный никому
Не посылаю легкою ладонью,
Рядами не искусственных зубов
Не ослепляю… сердце нежно звонит,
Воистину, весь мир обнять готов
И дифирамб пропеть, как юный Пушкин,
И совершить еще сто мелочей,
Не ради славы, ради хохмы скушать
Пяток-десяток дождевых червей.
Такое вот находит наваждение.
Препятствовать ему и помешать?
А если это чувств омоложение
И надобно в сей миг душою внять?
Увы, ушла, уехала, растаяла,
Под корень израсходовалась жизнь.
То ль журавлиная, то ль волчья стая…
То ль неподвластна взору даль,
                                             то ль – близь.
Покойно обтекают струи свежести
Мое жилье, крапивы островок.
Нет признаков ненастья и невежества,
Коль устье есть,
                   то значит, есть исток.
 

«Все прошло, и все минуло…»

 
Все прошло, и все минуло,
Напрочь кануло все!
Ну а что… что же именно?
И твое? И мое?
 
 
Может, годы неровные,
Как проселок? И хлад?
А по стеклам, по кровле —
Поздний праздничный град.
 
 
Приютила сторожка
Не на час, навсегда.
С диким луком картошка,
Из баклужи вода.
 
 
Дров сухих полыханье.
У земли на краю.
И на сене шептанье,
Как шуршанье: «Люблю…».
 

«Летний благовест иль вьюга…»

 
Летний благовест иль вьюга,
В час дневной и даже ночью
Наблюдаем друг за другом
С подозрением и желчью.
Что-то треснуло, упало,
Наизнанку подвернулось.
И уже лицо с оскалом,
А язык опасней жала.
Все тотчас перевернулось
И обрушилось камнями
(Нету той минуты гаже!)
Не на долы за холмами,
А на головы на наши!
Я затылок глажу:
                       больно!
Ты затылок гладишь:
                            ужас!
– Сколько грязи!
– Сколько моли!
А от слез большая лужа,
Порастраченных в горячке,
В возбужденье обреченном.
От стыда лицо я прячу.
Ты вздыхаешь облегченно.
 

«Зачем же, тайная кукушка…»

 
Зачем же, тайная кукушка,
Мне зоревать ты не даешь?
На вербной сумрачной макушке
Ты словно плачешь – не поешь.
 
 
Нет, это не года… Так много
Еще уже мне не прожить.
И дальние не ждут дороги,
И новой песни не сложить.
 
 
Я не смущен и не встревожен,
Не огорошен я врасплох.
Что ж в том, что ныне обезножел?
Лицом и телом поусох,
 
 
И ум проворность поутратил,
Слова чуждаются меня?
Тетради со стихами спрятал,
Ничто на свете не виня.
 
 
Но ты, пророчица-кукушка,
Не плачь. Я все равно умру.
И мокрую от слез подушку
Я исподом переверну.
 

«Все ближе к собственному телу…»

 
Все ближе к собственному телу.
Все ближе к собственной душе.
Где б ни был я
                    и чтоб ни делал
Неторопливо иль спеша…
И если жизнь не остановилась,
То ход замедлился ее
И поутраченную силу
Ничто уж больше не вернет.
Да надо ли?
              Спасибо Богу!
И так продлился путь земной,
Что перепутались дороги
И не вернулся я домой,
И матери не поклонился,
Ее обветренным стопам,
По свету белому носился,
Ютился по чужим углам.
Она явилася в сознанье,
Как бы подмога детских лет,
Как долгожданное свиданье,
Которого значимей нет.
 

«Все умерли, кого я знал…»

 
Все умерли, кого я знал,
Не понимая, понимал.
 
 
Для них разламывал краюшку
И наливал вина им в кружку.
 
 
Когда метели рвали хрип,
Справлялся: кто в ней не погиб?
 
 
Желал, чтобы в семье был лад,
Приветно обращаясь: брат.
 
 
Взамен от них, когда темно,
Булыжник получал в окно.
 
 
В мои упадочные дни
Подножки ставили они.
 
 
Но умерли. Теперь без них
Я словно нерожденный стих.
 
 
Но слышу их я все сильней:
«Мы ждем тебя!
                     Умри скорей!»
 

«Я лишнего не брал у жизни…»

 
Я лишнего не брал у жизни,
Соблазны молча ущемлял.
И крупною и хищной рысью,
Кто немощен,
                 не обгонял.
 
 
Считая это непристойным
Казать, что я превосходил
В проворности своей настолько,
Что вот легко их победил.
 
 
Я никогда не лез нахрапом
Ни поперек и ни в обход.
Я друга не бросал, не драпал,
Когда в жестокий оборот
 
 
Судьба брала стальною хваткой.
Я к небу и к земле взывал:
Пусть будет жизнь
                         настолько сладкой,
Чтоб ее горечь ощущал.
 

«Старость все отвергает…»

 
Старость все отвергает:
Вещи, пищу, дома.
В облаках не витает —
Там пребудет сама
В виде струйки незримой,
Звуков, что не слыхать.
Где предел неделимый
Будет дух отделять
От земных излучений,
От намеков про смерть,
Тайных будней смещенье
На изломе потерь.
Тихо сеется осыпь
Безымянных светил.
Кто-то ласково просит,
Чтоб еще я пожил
Ну хотя б полсекунды,
Миг хотя бы один
Перед Вечности судом,
Перед бездной рутин.
 

«Я занемог. Возможно, от стихов…»

 
Я занемог. Возможно, от стихов,
А может быть, повинны мои годы.
Я не ропщу – был к этому готов,
К любой, что называется, погоде.
Лежу, прикрывшись книгой, как щитом,
Читать ее совсем желанья нету.
Себя мне жалко, в горле горький ком,
А вдруг осталось жить чуть-чуть поэту?
Но не идет жена, чтоб посидеть,
Порасспросить, как чувствую себя я.
Тогда б не захотел я помереть
И перестал безвольным быть и слабым.
Тепло ладони я впитал бы лбом,
Душой – ее загадочное пенье
И погрузился, радугой влеком,
Я в невозвратные бы сновиденья.
 

«Безделье непонятно мне…»

 
Безделье непонятно мне:
Какого цвета или формы,
То ль наверху, то ли на дне?
Его так держат? Или кормят?
Откуда? И куда? Зачем?
И наказание? Награда?
Кому-то одному? Иль всем?
Молчание оно? Тирада?
Сокройся! Я тебя не знал,
И знать тебя я не намерен.
Я спозаранку нынче встал
И, будучи привычке верен,
Спираль движений закрутил
До основанья, до упора.
На все и вся в достатке сил
И молодецкого задора.
До поздней ночи пахота
Непререкаемого действа —
Моя священная черта.
От жизни никуда не деться.
 

«Опять я захандрил. Кому бы мне поплакаться…»

 
Опять я захандрил. Кому бы мне поплакаться?
Нет рядом никого, хотя б кто повздыхал,
Ободрил, мол, тебе от мира рано прятаться
И забиваться в свой таинственный подвал,
Где срублен крест тобой, сколоч′ен гроб искусно,
Сосновая смола, как ладан, в ноздри бьет.
И тут же в уголке подгнившая капуста,
На радость червякам, никто не уберет.
Сказал бы, подсказал и указал: вылазь-ка
Из темени на свет – он божий по сей день,
Какой-то человек, кой не могущий сглазить,
Окурок непогасший швырнуть украдкой в сень.
Нет, из подвала я не выйду и не выползу,
Имущество свое не брошу – крест и гроб,
Общаюсь с ними я и с униженьем «выкаю»,
С усмешкою незлой ладонью глажу лоб.
«Дошел до ручки он, в Ложки отправить срочно!» —
Народец там орет, где сроду благодать,
Где белый свет и тот немыслимо порочен,
Где оборванцу-страннику ну нечего подать.
Я слушать не хочу, кто озабочен мною,
Их заповедь:
             «Умри сегодня… завтра я!»
Я им в дыру седой мотаю головою:
«Пораньше бы пришли…
                                    А сейчас уже нельзя!
Среди мышей и крыс дождусь я в небо визу.
И эта мысль моя, ей-богу, не темна.
Была вся жизнь моя нечаянным сюрпризом
И тем же в эту ночь закончится она».
 

«Ощущение странного состояния…»

 
Ощущение странного состояния
Стало повторяться ежечасно.
Может, это потеря сознания
При относительно разуме ясном?
Может, это незнакомая болезнь,
От которой исцеления нету?
Словно голос внутри: «Выше не лезь,
Ведь тут скоро не будет света,
Ты не останавливайся, небо проломи
И хватайся за звезду, что крупнее.
Увидишь воочию молнии и громы́^′
И Того, Кто всея мира сильнее.
Молнии и громы не тронут тебя,
Они, как котята, прижмурятся,
Заюлят поодаль, край тучи теребя,
Роняя ком влаги для лужицы.
Ни спиною, ни боком не становись к Нему,
Подгребай рукой, что свободна,
Ибо манит тебя к вселенскому дну,
Ведь земля для тебя непригодна!
Удалилась она… А была ли? Да нет!
Люди… дым… бесовщина… Tо небыль.
И душевная боль, как неверный рассвет.
Возвращайся туда, где ты не был».
 

«Сегодня видится мне лишним…»

 
Сегодня видится мне лишним
Все, что ушло в глубины лет.
Такой же одинокий, нищий,
Несостоявшийся поэт.
Единственное обретенье —
Без колебаний и потуг
Теперь я верю без сомнений:
Жизнь – замкнутый извечно круг.
И из него уже не вырваться,
Чтоб мир неведомый вдохнуть.
Эвон глубоко яма вырыта…
Иконка осенила грудь…
И – отпевание недолгое.
И – неуклюжий крест. И плеск
Вина. Буханка, сало волглые.
И куполов зловещий блеск
С тем ожиданием бессмертным
Несчастных жертв. Могил. Крестов.
Как колокол звучит размеренно —
Он насчитал мне тьму грехов.
А я на лучшее и не надеялся,
Мне лучшее – в гробу лежать
И слушать плач Великой Девы.
И в оправдание – молчать.