Текст книги "Необжитые пространства. Том 2. Позаранник"

Автор книги: Виктор Ростокин

Под Крестом, обнимающим небо

 
Безнадежность не в сказках придумана,
Не за чадным стаканом вина,
Она рядом – стою, как под дулом,
И уже никакая цена
Тем остаткам истаявшей жизни.
Да какой ныне торг затевать?!
Мне понятнее кладбище, ближе,
Где мне скоро лежать, почивать
Под Крестом, обнимающим небо
И зовущим любить все вокруг,
Что со мной спотыкалось и крепло,
Как на пожне с каменьями плуг.
Это чувство я понял, услышал
Так объемно… иного уж нет!
Оно хмеля кровавого тише,
Его пепельный сумерек свет
Я воспринял, как сущую данность,
Я ладони свои осмотрел,
Как уже отдаленную странность,
Как невнятный, туманный удел.
И исходная выпадет доля,
Не отвергнуть ее сгоряча —
Нет, не будет мне тягостно, больно,
Как меж пальцев зажжется свеча.
 

«Я живу усредненно, усеченно и скрытно…»

 
Я живу усредненно, усеченно и скрытно,
Что-то мне поменять в своем нраве и быте,
Как слона искупать в деревянном корыте.
Я не то чтоб смирился и свыкся за годы,
Даже мысли такие не таил я в уме,
Так они повелели, Господь и Природа,
Остается несложное скромное мне —
Покориться… не втуне, поперед не соваться
Звезд вселенских и сирых полынных ветров.
И от пыли житейской в углу отряхаться,
От укусов болючих пауков и клопов.
Сколь размножилось их, развелося на свете!
Что ни дверь, ни порог…
                                  все они да они,
«Преподобные» Глаши, Марьяши и Пети,
Во все смутные ночи, залетные дни.
Не насытиться им чужеродною кровушкой,
Упокоиться им —
                   срок не скоро придет.
Колотиться мне в стену тяжелой головушкой —
Это значит, назад повернуть, не вперед.
Это значит, вконец поутратить что было:
Усредненное, скрытное…
                                  Темь. И заря.
Коль Господь и Природа меня не забыли,
И блюдет место вечное матерь-земля.
 

«От рожденья до нынешних дней…»

 
От рожденья до нынешних дней,
Не питаясь ни хлебом, ни солью,
Все никак не дождется моей
Завершающей гибельной доли.
Кто же он? Мал собою? Велик?
Есть ли мать у него и жилище?
Когда сплю, дышит мне на висок.
Убегу, схоронюсь… Он же ищет,
Все обшарит углы, катухи,
Ветки гнет и солому швыряет,
Злится, плачет, сбивает в круги
Кур и их со двора прогоняет.
Я не ведаю сам, почему
Жаль его мне становится тихо,
Возвращаюсь покорно к нему,
Мне навек нареченному лиху.
 

«Усталость клонит, как траву под ветром…»

 
Усталость клонит, как траву под ветром,
Которая свой источила сок,
А вот за обвалившимся куветом
Ее предсмертный ноет голосок,
И он не смолкнет некоторое время,
Пока его услышат за чертой,
За той, земное где спадает бремя,
Круг жизни зачинается другой.
Крепись, душа, теснимая сомненьем,
Утрат твоих не счесть. И вот когда
Надежд уже не будет на везенье,
Зажжется первобытная звезда.
Уже, уже зажглась и наблюдает…
Она принадлежит мне одному.
И в теле моем сила убывает,
Иную жизнь, как и трава, приму,
Но не под ветром, а под тон молитвы —
Она овеет дух (так у людей!),
И день, грозой лазоревой повитый,
Чуть дольше загостится у дверей.
 

«Была рубаха тесновата…»

 
Была рубаха тесновата,
Теперь болтается на мне.
Похоронил недавно брата
И видеть перестал во сне,
Совсем как будто его не было,
И без причины не дрались.
Хотя не изменилось небо,
Такая ж даль, такая близь.
И лишь одна примета горькая
Невольно душу бередит.
Сухая глина низкой горкою
И мраморный квадратный щит,
И он на фото бледно-выпуклом
В посадке гордой, мне назло
Глядит с застывшею улыбкой,
А в ней презрение без слов.
Но разве виноват я в том, что,
Родившись вместе в один час,
Он раньше умер – жизни точка,
Вдруг неожиданно угас.
Мы долго не могли встречаться,
Распорядилась так уж жизнь.
И не успели коль подраться,
Хотя б по-братски обнялись.
 

«В промежутках каких-то мгновений…»

 
В промежутках каких-то мгновений
Будто ястреб вкогтился мне в грудь.
И тогда вперехлест завереньям
Искажается выбранный путь.
Я душой понимать начинаю:
Словеса всего-навсего звук,
И от цели своей отступаю,
Как лишенный сознанья и рук.
Угнетенный, беспомощный, слабый,
Кровь ли вытекла разом из вен,
Не взалкал ни уюта, ни славы,
Ни благих в бытие перемен.
Закачались в глазах, заходили
Небеса, многоцветье полей,
Дождевые взъерошились крылья
Над страной, над судьбою моей.
Не герой я, коль сам заблудился
И не сдюжил, рассеяв слова.
И Господь на меня покосился:
«Речь вернется. Воскресни сперва».
 

«Отвернулись люди от меня…»

 
Отвернулись люди от меня,
И от них я отвернулся раньше.
А по сути это все фигня,
Просто я, видать, душевно ранен.
Улетаю мысленно… Куда
Толком сам не ведаю, не знаю.
К той звезде, которая всегда,
Как жена, холодная и злая.
Отчего же к ней, раззявив рот
Тянутся поэты сумасбродно,
Не остерегаяся высот
И хулы при этом всенародной.
…Тихо день струится по траве
И в небесной непорочной сфере.
Разумом доверившись молве,
Я прислушался сегодня к сердцу.
Взоры, жесты, всплески голосов —
Мир земной в движении обычном.
Заблудился в сонме смурных слов,
Но пред Богом я не обезличен.
 

«Я в юности писал взахлеб…»

 
Я в юности писал взахлеб,
Я в старости пишу взапой.
В те годы гладким был мой лоб,
Сегодня взрезан он чертой,
Как будто метой роковой.
Та половина, что вверху,
В остуде снеговых ветров.
Та, что внизу – круженье слов,
И их прогнать я не могу.
И «верх», и «низ» уж не в родстве,
А врозь – обречены
Рассеяться «во всей красе»,
Как в дымке лета дни.
Когда окрест сжигают хлам,
То смысл огня высок,
Без пепла в нем сгорает шрам,
Что лоб мой пересек.
 

«Церковь. Кладбище. Листопад…»

 
Церковь. Кладбище. Листопад.
Словно сто голосов. Или двести.
Может, сын мой кричит? Или брат?
И зовут меня к праведной мести?
И что нету дороги иной,
И совсем не туда устремлялся.
Я об темь саданул головой
И над болью своей рассмеялся.
И как будто бы я уж не я,
И душа моя с братом и сыном.
И не ночь надо мной, а земля,
И житейские сникли рутины.
«Я исполнил!» – кричу. Листопад
Голосами заполнил пространство,
Два из них: «Возвращайся назад
В разум здравый из горестных странствий!»
 

«Страдая много и любя…»

 
Страдая много и любя,
Земную казнь я завершаю.
А там, на небесах, меня
Какая ждет? Увы, не знаю.
Но может статься, что и там
Любить, страдать я буду так же,
Не по лугам – по облакам
Парить, не чувствуя поклажи
Ночей и дней. И минет срок,
Забрезжат скрытые просветы,
Душа сожмется вдруг в комок…
Не будет ей на то ответа.
 

Наивный звездочет

 
Что за блажь? Чем старее, тем жальче
Каждый высохший палый сучок.
Эх, костер бы убористый, жаркий,
С инейком листопадный денек!
Ну-к, жена, снаряжай меня бойко,
К черту грелка, по-флотски лапша!
Где фуфайка, что с ватной подбойкой,
Котелок? Воли просит душа!
Я не скоро вернусь, не волнуйся,
Пока в небо не вкралась заря,
Сосчитать должен звезды над Русью,
А другой кто же, коли не я!
Забираюсь в лесные уремы,
Где в баклужах лягушки кишат,
Где в осенней полуденной дреме
Камыши в мелководье молчат.
Плес неслышно прохладою дышит.
Я спроворил шалаш у ярка,
В нем лежанка, с просветами крыша
Из пучков полынка, бурьянка.
Нет на свете жилья благодатней,
Нет отраднее места нигде.
Сокровенную вынул тетрадку…
И привет шлю я первой звезде!
Счет пошел! А угор – моя вышка,
А костер – знак я ввысь подаю,
Чтобы не было в цифрах излишка,
Чтобы выдержать марку свою,
Коль без лишних к тому разговоров
Взялся тайну из тайн разгадать
Бесконечных небесных просторов,
Где лишь мысленно можно летать.
Я фиксировал ручкой торопко,
Все страницы заполнил сполна.
И рассвет обозначился кротко,
Лишь осталась на небе луна.
Я зевнул и прилег в балагане,
И неведомо, сколько я спал.
Пробудился. И было мне странно
Верить в то, что я звезды считал!
 

Верхом на хворостине

 
Чем был порою грустно недоволен,
На что смотрел наивно свысока,
Я вспоминаю с трепетною болью
Из своего сегодня далекá.
Изба глазком из зарослей сирени
Поблескивает. Варит в чугунке
Картошку мать в печи. Открыты сени.
Скворец подстилку щиплет на телке.
Катух плетневый, глиною обмазанный,
Погребица, корыто, стог – за ним
Лопух, похожий на большую вазу,
В нем тени зыблется густая синь.
И куры с петухом о чем-то мирно
Гуторят, не в пример и воробьям,
Как соты, их соломенные дырки,
Снуют, на все подворье шум и гам.
А мне годочка три или четыре,
На хворостине скачу – казачок!
Хоть ровно промеж ног давнишний чирей
Преподает мне каверзный урок.
Да я уж слишком увлечен «войною»,
Чтоб уяснить мотивы шишки той.
За лугом, за Ярыженской горою,
В Филоново шел настоящий бой.
Потом, когда сознаньем повзрослел я,
Узнал, что в том бою отец погиб.
В той стороне восток был темно-серым,
И к небу красный дым горбом прилип.
А бабушка махала шалыжиной,
Когда с крестами самолет летел,
Кричала: «Проклятущая вражина!»,
А летчик из кабины вниз глядел
И склабился, высовывая палец
Наружу, хохотал: «О-ля-ля-ля!
А скачущий на хворостине мáлец,
Рабом он будет с Покрова моя!»
Нo тут зенитки бойко лупанули
И врезался в солончаки фашист.
Перекрестилась бабушка, смекнула:
«Уж больно, погляжу, ты был речист!»,
Случалось, что в войну денек лучист!
 

Черная птица летает

 
Я ушел от общественной жизни,
Не читаю стихи «на народ».
И в любви не клянусь я Отчизне,
Не зову:
       «Дружно двинем вперед!»
Не осталось запала и бойкости,
Истомилась в бореньях душа,
Осквернилась от всяческих подлостей —
Все благое они сокрушат!
Нет надежды уже на спасение,
Белый свет поразбрызган. И тьма
Затопила поля и селенья,
Плачет скорбно Россия сама.
Не утешить ее и молитвой,
Вон свечою береза горит,
Это значит, что некому в битве
Супостата-злодея сразить.
Он высоко-высоко забрался,
Силы черные шлет наискось.
Я всю жизнь с ним безропотно дрался,
Да вот сделалась квелою кость,
И ослабли, раздергались мышцы,
Сломлен дух, не поднять мне меча
Головы своей высохшей выше,
Чтобы насмерть ударить сплеча.
Кто отважится? Кто помоложе,
Побойчее на рифму и слог?
Тот бездарен.
               А этот не может —
От плохого вина занемог.
Только черная птица летает
Над безродной, поникшей страной,
Караулит она, ожидает…
Я худой погрозил ей рукой.
 

«Гляжу я на цветы, на небо и на воду…»

 
Гляжу я на цветы, на небо и на воду,
По росяной земле хожу я босиком.
«А дальше скажешь ты,
                                что любишь ты природу
И зорюшку встречаешь за лужком», —
Так усмехнешься ты,
                            по жизни строгий умник,
В газетах изучая товарооборот,
Зеленого отнюдь не слышишь всплеска-шума,
Как он идет по борам и «гудет».
И Боже упаси, тебе в упрек поставить
Твои заботы, будни – ведь они
Насущны и оправданы. Я славлю
Людей подобных в праздничные дни.
Ты видел сам: в твоем я магазине
Бумагу не однажды покупал,
И ручки, и стиральные резинки,
И уцененный брежневский пенал.
Все в норме жизни. То подъем. То под гору.
Препятствий нет. И вдруг десятки их.
И хочется сбежать хоть на недельку в город,
И там в трамвае пляшущем составить стих
О подлом ЖКХ и о «Газпроме» алчном,
О зверствах полицейских в сообществе людей.
Потом бумажку нанизать на пальчик
И пробежать бы по России всей!
Но я блефую. Между тем уродом
Себя не представляю нипочем.
…Гляжу я на цветы, на небо и на воду,
По росяной земле я шляюсь босиком.
 

«Я не то чтоб опешил и в шоке…»

 
Я не то чтоб опешил и в шоке…
Будто сердце корябает гвоздь.
Полосует мне сиверок щеки,
И калины мерещится гроздь.
О, как я далеко отдалился
От плетней, от избушки родной,
Где когда-то на свет появился
На виду васильковых полей.
Гнетом пала чужая округа,
Бренность гложет сознанье мое.
Тучи движутся страждущим цугом
И навязывают миру свое —
Ледяные изломы и страхи,
Угнетенные всхлипы дубрав.
Вон одна проявилася плахой:
Быть казненным мне —
                             прав иль не прав.
Быть растерзанным мне на обочине
В неведенье от зрака Высот.
Гроздь калины сквозь наволочь ночи
То погаснет,
            то кротко зовет.
Как ей мать моя доброй молитвой
Ясным днем сотворила наказ,
Чтоб земные провалы и пытки
В заполошный осилить смог час.
Распознав красных ягод мерцанье,
Я обрел бы обратно межу
К свету детства, к истокам познанья,
Где я вещее слово скажу.
 

«Я говорю: моя Россия…»

 
Я говорю: моя Россия,
Мое Отечество, страна.
И та ж лучинка с керосином,
Заиндевелая стена.
А мать на Бога гневно кóсится.
Просила. Да ниче не дал!
С него-то ничего не спросится,
Что было можно, все он взял —
Кормильца-мужа и здоровье,
И молодых годов весну.
Полуразрушено подворье,
И Жучка воет на луну.
Я помню, хоть совсем был малый
(И это будто в сердце нож!),
Как при погонах некто шало
Позорный учинял грабеж.
И отымалось все до крошки,
До петушиного пера.
Хоть как скреби в тарелке ложкой,
Пустой окажется у рта.
А их-то, ртов, как щелей в изгороди.
Глаза б закрыла… и в отрог
И на кривой осине… «Изверги!» —
Ору сегодня. Но не Бог,
Ему уж стало не под силу
Противостоять. И воскрешать
Порабощенную Россию,
Запуганную властью мать.
Чужое все – река и пашни,
И даже дом, где в детстве жил.
Я прячу смертную поклажу.
Меня уж нет. Я – опочил.
Вкушайте, изверги, вампиры,
Топчите прах мой сапогом.
Останется живою лира
Взметенным грозным топором.
 

«Мой гроб поставят под калиной…»

 
Мой гроб поставят под калиной
(Так надо с этого начать!),
И батюшка с бородкой клином
Задорно будет отпевать.
И книжное косноязычье
Воспримет или нет Господь.
Иное осенит величье
В прощальный час мой дух и плоть.
Она наклонится, калинушка
(Случалось ли так на веку?),
Услышу ласковое: сынушка…
Жаль, что заплакать не смогу.
 

«Прохожу мимо зеркала…»

 
Прохожу мимо зеркала,
Словно с ним незнаком,
К нему чувства померкли,
Я к нему не влеком.
Он не враг и не друг мне,
И не тень, и не свет.
Ныне в жизненном круге
Моем лишний предмет.
Замотаю тряпицей
И на свалку снесу.
Будут звезды светиться,
Превращаться в росу.
 

«Когда мне было восемь лет…»

 
Когда мне было восемь лет,
Я написал стишок короткий,
И я подумал: «Я поэт…»,
Чему-то улыбнулся кротко.
 
 
И вот разгадка та пришла
Сегодня, когда много прожил,
Провижу истину за ложью,
Прозренье обрела душа
 
 
В минуту ту. Вот так цветок
В неведомом уединенье
И, не придав тому значенье,
Бутон распустит в нужный срок.
 

«Чтоб до донца испить белый свет…»

 
Чтоб до донца испить белый свет,
Насладиться последнею каплей,
Спозаранку несу свой скелет
Осторожной пораненной цаплей.
Как и не было сроду жилья,
Всевозможные блага забыты.
В поле зрения божья земля —
Ничего-то на ней не избыто.
Так же в травах скользят ручейки,
И о тайном вещает кукушка.
И порхают лучи на сучки,
Дабы то, что не слышно, послушать.
Я приглядываюсь и молчу,
Лишь в дыхании слабые всхлипы.
Скоро кто-то затеплит свечу,
Половицы нечаянно вскрикнут.
Этот будет по смыслу момент
Точно так же высок, как рожденье.
Жизнь и смерть – одинаков их плен,
Как в согласье зарок и сомненье.
Нет, я дал укорот забытью,
Сколько нежиться можно в постели!
Белый свет с наслаждением пью,
И душа улыбается в теле.
 

«Неприхотливость – старости награда…»

 
Неприхотливость – старости награда,
Обноски – в самый раз, теплей они,
Прогулка вдоль разрушенной ограды,
И серенькому утру нет цены.
 
 
Чирикнул воробей – потешил душу,
Листок щеки коснулся, как он мил.
Вернулся в избу, чтоб чайку откушать,
И в кипяток душицы посорил.
 
 
Потом довольный всем прилег, ладони
Сложив покойно на груди, затих.
А мир большой о чем-то балаболил,
Как безнадежно занемогший псих.
 

«Как будто после похорон…»

 
Как будто после похорон
Прервал я мертвое молчанье,
Нечаянный отторгнул сон,
Он надо мной довлел ночами.
Обрел я изначальный рост
Несуществующего тела.
И там, где пребывал погост,
Неведомая птаха пела
О невозможности вернуть
Лучистость мира, его хрупкость,
Непроявившуюся суть
И неоправданную глупость.
Я проникал сквозь естества
Материи во древе сохлом,
Скользнув в небытие с листа
Утратившим живучесть вздохом.
 

«Покажется, что я несчастлив…»

 
Покажется, что я несчастлив.
Что ненавидят меня все,
И душу рвут мою на части
Не на нейтральной полосе,
А на моей.
            Бежать пытаюсь,
На помощь Господа зову,
На ровном месте спотыкаюсь…
Нет, не во сне, а наяву!
Но в час какой-то иль минуту,
Не раскрывая тайну мне,
Мир горний обернется круто,
Взор окрыляя в синеве.
 

«По причине лет преклонных…»

 
По причине лет преклонных
И болезней роковых
Не хожу гулять на склонах,
Где простор глубок и тих.
Выползаю из квартиры,
У подъезда я торчу
На виду у люда-мира,
Так хочу иль не хочу,
Хоть косые взгляды колют
И слова порой, как плеть.
Дней,
    недель осталось сколько
О бедовой жизни петь?
 

«Мимо проходят бессчетно…»

 
Мимо проходят бессчетно,
Мимо и я прохожу.
И без вниманья,
                      почета
Я никому не служу.
Мнe не обязаны чем-то,
Как бы и я в стороне.
В поле осеннем вечернем
Робко иду по стерне,
Разве никто не остался,
Коль удалился я прочь?
С родиной я не расстался,
Ждет меня светлая дочь.
 

«Все отдам без остатка…»

 
Все отдам без остатка,
Что за морем,
                  за лесом,
Но нахрапом, украдкою
В угол мой вы не лезьте.
Я по вас не скучаю,
Имена не тасую.
Сплю я крепко ночами,
Днем созвучья шлифую.
И на бревнышке-краешке
(Так исполнилось где бы?!)
Я любуюсь на камушек,
Мне подаренный небом.
 

«Когда ни Бог и ни Природа…»

 
Когда ни Бог и ни Природа
Не в состоянье боль унять,
Я сам себе кажусь уродом,
Я буду целый день молчать.
И бессознательно пытаться,
Как в душу, заглянуть в ручей
И, вдох замедлив, оторваться
От тени скачущей своей.
Момент разброда сорных мыслей?
Грань помешательства?
                                   Иль сплин?
Раздавлен буду гнетом высей?
Останусь в мире я один?
Останусь в мире…
                         Мой припадок —
Над бездной мостик. Как туман
Его объял. О, как же сладок,
Как удивителен бурьян,
Впервые я красу приметил
И мощь растения сего.
Господь опять со мною рядом,
Дышу с Природой в унисон.
 

«Я отгородился от всего…»

 
Я отгородился от всего,
Что мне было дорого и свято,
Удалились молча далеко
Прясло, стежка от крыльца и мята,
С ними посох бабушки моей,
Он меня «учил» как жить на свете,
Не было тогда его больней,
Видно, я умишком слабо «петрил».
Я бы посох в местный снес музей,
Но его стащила чья-то Жучка,
С голода подумалося ей:
Это кость —
           пользительная штучка!
Вымысел забавный. И хотя
Так могло в реальности случиться.
Из надорванной души летят
Звуки – им в цветы не превратиться.
 

«Разгружаю без устали душу…»

 
Разгружаю без устали душу,
Но не легче – каменья летят
Мне навстречу,
                     дробят все и рушат,
На житейских просторах гудят.
Дым и искры, удушье сплошное,
Сколько скал превратилось в песок
В заполошное время ночное,
Когда спит осторожный сверчок.
Знаю я, не закончу работу
Ни сегодня и ни через год.
А душа в изнурительном поте
Будет глыбы крушить,
                                словно лед,
И тогда, когда тело умрет.
 

«Лето пришло. А как будто оно не пришло…»

 
Лето пришло. А как будто оно не пришло
И осталось далеко там, где смех и роса.
Где я чувствовал плотью приращенное крыло
К ключице, я махал им, как ветка куста.
Не беда, коль даже на мизинец от земли не оторвался,
Зато птах со всего мира привлек дерзким жестом своим,
Кто-то из них заплакал, а кто-то рассмеялся,
И я понял: мне не властвовать простором голубым.
Но однако, не смутившись, я махал интенсивней
И сам плакал, сам смеялся, с ними волью роднясь.
Лета дух нарастал широко и всесильно,
Ясь проточная в душу обильно лилась.
И уже мне едино, что дождь или заморозок,
В материнской избе доживаю свой век, будто сыч.
Мне неведомо, как все устроено зá морем,
Знаю, грянет вот-вот судьбы моей праведный бич!
 

«Гром вколачивал вешки…»

 
Гром вколачивал вешки
Или сваи.
           И дом
(Затаился с усмешкой
Жалкой я) – ходуном!
А когда позатихло,
Я забыл про погост.
Глянул:
       экое лихо —
В высях радужный мост!
Обернулася небыль
Явью. Светлы пути.
В райски кущи на небо
Без оглядки уйти!
 

«Наблюдать за собственной душой…»

 
Наблюдать за собственной душой,
Как нырнуть зажмуркою в колодец.
Стал я маленький, а был большой
И баюкал на ладонях солнце.
Изменилось все как будто враз,
А ведь я шагал по свету долго.
Не скажу, снежинка, как алмаз,
Матушкой не назову я Волгу.
Оттого, наверно, что устал,
Что о многом горько передумал
И не тем порою хлеб давал,
И не раз стоял пред смертным дулом.
Уж не чую хлада и тепла,
Тело источилось до излома.
Кажет сук занозистый ветла,
А подстилка – ржавая солома.
 

«Все к этому идет…»

 
Все к этому идет…
Разлад. Инфаркт. Кладбище.
Через какой-то год
Жилище – пепелище.
Грехи мои – стихи,
Знать, были виноваты?
Покорны бы, тихи —
Тогда бы жили «свято»
В приветном уголке,
В родстве прямом с божницей
…Ей в траурном платке
От радости кружиться.
В компании чертей
И домового тоже
На роковой черте,
Где жизни знак ничтожен.
 

«В ущелье опостылевшей квартиры…»

 
В ущелье опостылевшей квартиры
Замуровать пытается меня,
Чтоб от живого отлучить от мира,
Во всех грехах отъявленно виня.
Оправдываться я совсем не мыслю,
Мои грехи у Бога на счету.
Послушал. Повздыхал. И тихо смылся,
Дабы набрать на воле высоту,
Утраченную в духоте застенок,
В словесной мути «праведной» жены.
И вот я оживаю постепенно
Вдали от «необъявленной войны»,
Где органичны вечные законы,
От Бога исходящие, от звезд,
И уготован для меня исконно
В блаженный рай нерукотворный мост.
 

«А на душе-то все больней…»

 
А на душе-то все больней,
Со страхом озираюсь в оба.
Нависла туча вон с полей,
Похожая на крышку гроба.
Я убежал бы в лес густой
И схоронился от напасти,
Но нету тверди подо мной,
Лишь перед взором смрад ненастья.
Исполнится последний вздох,
Как завершенье и начало
Всего того, что я не смог,
Чтоб радость породнить с печалью.