Текст книги "Царство тьмы (Рассказы и очерки)"
Автор книги: Виктор Робсман
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 7 страниц)
– Мы между собой чужие, – продолжала тем временем женщина, не умолкая.
– Мы когда ночью встретились за камнями, до того напугались, до того напугались, что хотелось сразу без мучений помереть. А потом, стали присматриваться друг к дружке – похоже на то, что мы друг друга одинаково боимся. Тогда страх прошел, и даже весело стало – не одни теперь. А вы откуда? – спросила девка, раскрасневшись, точно от сильного бега.
– Из Москвы? Боже!.. – вскрикнула она, и притихла. – Мы московских боимся. Всякое ведь несчастье теперь из Москвы... Как же это вы, на самолете заблудились?
Пока она говорила, скучавший старик стал сладко дремать, точно сытый кот, пригретый солнцем; он даже мурлыкал по-кошачьи, предаваясь, должно-быть, сладким сновидениям. Скоро неясное его мурлыкание перешло в откровенный храп, застревавший у него в глотке, давая полную волю своему наслаждению. Он заражал своим сном стоявшего у двери часового, и писаря, сидевшего в канцелярии за {126} стеной. Боже, какой это был беззаботный и всех заражающий сон! Повидимому, эта счастливая способность засыпать во всякое время и на всяком месте, сильно облегчала ему военную службу. Пока человек спит, он впадает в прекрасное заблуждение, и кажется ему, что все вокруг него тоже медленно и сладко засыпает. Тогда спят с ним не только все его предки, но и все потомки, – от Каспийского моря до Персидского залива, – во всех десяти провинциях империи царя царей. {127}
Красные тучи (Очерк)
I
Персы любят тишину и покой, Их неторопливость и умеренность происходят не от праздности и лени, а от духовной зрелости. Им некуда торопиться, они все уже узнали, все поняли, и точно отделили хорошее от плохого. Фанатически исповедуя религию Магомета, они в тоже время все еще остаются в душе последователями Зороастра, какими были их предки. Тайной является для них земная жизнь, но не небесная.
Персы находят радость под каждым деревом, возле которого протекает небольшой ручей. Они могут сидеть здесь неподвижно, от восхода до захода солнца, как будто жизнь вокруг остановилась.
Для персов, жизнь европейцев, все равно, что для нас жизнь индейцев.
– Зачем они так мучаются? – спрашивал у меня один молодой перс, недавно вернувшийся из Европы. Он рассказывал мне о своей поездке в Париж, как о несчастном случае.
– На улице было много лишнего света, – говорил он, все еще сильно переживая. – Мне все мешали, и я всем тоже мешал. Все куда-то {128} торопились, и я, глядя на них, тоже стал торопиться, хотя спешить мне было некуда. Вокруг меня было так много людей, что я не мог понять, для чего все они собрались здесь? Смотря на меня, все улыбались, как тихо помешанные, и я тоже старался улыбаться, подражая им, хотя мне было совсем не весело. Наконец, я с трудом выбрался на дорогу, стал среди гудевших на меня машин, и заплакал...
Тишина и покой – в этом вся земная радость перса.
Но с тех пор, как персидский солдат из русской казачьей бригады провозгласил себя шахом – персы потеряли покой. Старого Реза-шаха Пехлеви называли здесь добрым деспотом, потому что персы, в одно и то же время, питали к нему любовь и ненависть. Он был неограниченным монархом и большим патриотом своей страны. Реза-шаху удалось поставить на ноги Иран, и повлиять на психологию уснувшего перса, работая часто палкой, кнутом и шомполами.
С этого времени, персов стали обучать современной жизни, как учат малых детей ходить. Полиция строго следила, чтобы население городов и деревень ничем не отличалось от европейцев. За небритую бороду судили, как за государственную измену. Тяжело было персам отказаться также от войлочной шапки, которую не принято было снимать даже во время сна. Новый закон предписывал всем мужчинам носить верхнее белье поверх нижнего. Женщинам разрешалось вступать в брак не раньше, чем в тринадцать лет. Чадра, с которой связано у персиянок понятие о женской чести, была объявлена вне закона. {129}
Отвыкшие от труда персы зашевелились – у всех появилась мечта стать инженером. Перестала быть почетной мелочная торговля, которую персы предпочитают оптовой. Вместо жареного гороха, в лавках появился асфальт, железо, цемент. Незаметно для всех Тегеран преобразился. Куда девались смрадные улицы старого Тегерана с дохлыми крысами и удушенной ими кошкой. Вылепленный из глины город был известен теперь только по преданию. Как-то очень скоро стали ходить поезда в местах, откуда прежде убегали люди и улетали птицы.
На грузовиках развозили серебряные деньги для расплаты со строительными рабочими. Каждый землекоп, после сезона своей работы, уносил домой мешочек серебра. Для выплаты жалования десятникам и постарше, приходилось нанимать подводу. Люди бунтовали, они требовали бумажных ассигнаций.
У Реза-шаха завелось не мало завистников и врагов. Не трудно догадаться, кого больше всего раздражали такие успехи. Все здесь только и говорили теперь о невидимых большевиках, которые всюду и нигде, и живут среди людей, как злые духи. То неожиданно обнаруживали провокатора в захудалой лавченке, где богобоязливый перс, с головой перевязанной чалмой и с четками в руках, скромно торговал лечебными травами, изюмом и арбузными семечками. Рассказывали, что в тюрьме умер министр двора Тимурташ, который втихомолку получал взятки от советской разведки. Много говорили о шоферах, живущим по двум паспортам – персидскому и советскому, а транспортные конторы называли {130} притонами коммунистов. Дурной славой пользовалась советская больница в Тегеране, где даже больных привлекали большевики для секретной службы.
К тому же, Реза-шах имел опасных врагов в лице духовенства, потерявшего свои былые права и привилегии. Недовольство росло и среди зажиточного населения, у которого Реза-шах отбирал поместья, принуждал продавать ему подешевле землю. Вся богатая область Мазендеран перешла в его личную собственность. Так, многие близкие друзья шаха превращались в его врагов. И когда, в 1941 году, Реза-шах отрекся от престола, это не вызвало большой печали в стране. Одни считали, что он сделал для Ирана все, что мог, и время его кончилось. Другие персы находили себя зрелыми для самостоятельной жизни, без палки, кнута и шомполов. Но многие плакали, когда старик увозил с собой в Египет глиняный горшок с горстью черной родной земли.
II
Молодой шах Магомет-Реза Пехлеви во всем отличается от своего отца. Детство провел он во Франции, юность – в Швейцарии, где развивал свои спортивные чувства и обучался языкам. Шаха часто можно видеть за рулем машины. Он умеет также хорошо управлять самолетом и кораблем, но больше всего он любит строевую службу.
Реза-шах женил своего сына, тогда еще наследника, на красавице, принцессе египетской Фавзие, но этот брак не принес счастья ни ему, ни ей. Их счастью не помогли ни свадебные {131} карнавалы, ни уличные шествия толпы с факелами, зеркалами и газовыми лампами, ни выстроенный для них дворец из редкого розового мрамора. Родившийся ребенок не сблизил их, а послужил поводом для развода: это была прекрасная девочка, а шах требовал от жены мальчика. Так говорит молва. Во всяком случае, шах снова женат, а бывшая шахиня снова замужем.
Рассказывают, что молодой шах любит появляться среди простых людей незамеченным, чтобы узнать у них о себе правду. Если отца его обвиняли в жадности, то сына следует обвинить в расточительности. Говорят, что шах скоро пойдет с сумой – все свои личные средства и наследство отца он тратит на постройку больниц, школ, приютов. Он отказался от многих своих поместий в провинции Мазендеран. Но более всего, его доброй репутации содействовал демократический образ правления, введенный им впервые в истории Ирана. Этим немедленно воспользовались коммунисты, которых персы называют "ференги", что значит, иностранец. Надо сказать, что с понятием об иностранцах связаны у персов самые худшие воспоминания; иностранцами были для персов и древние мидяне, и парфяне, а затем арабы и монголы, одним словом все, так называемые "захватчики", или "агрессоры".
С этого времени, в Иране стала легально существовать и промышлять советская пятая колонна под названием народной партии "Тудех". Во время войны, вместе с оккупационными войсками большевики привезли в Иран и персидских коммунистов. Тегеран наполнился подозрительными людьми в кепках, по лицам {132} которых не трудно было узнать их происхождение. Это были политработники и переодетые в штатское советские военнослужащие, переходившие открыто северную границу для поддержания беспорядков в Иране. На улицах появились торговцы апельсинами, внушавшие не малый страх мирному населению. Все знали, кто скрывается за этими душистыми апельсинами.
– Кароший сладкый апэлсын!.. – раздавался этот тревожный сигнал заговорщиков на всех углах.
Большевики готовились захватить власть в Иране.
– Ваши русские совсем потеряли совесть, – говорил мне плешивый чистильщик сапог, Барат-Али, который называл себя министром старой династии Ахмед-шаха. Я знал его, как поклонника русских, и он очень гордился своим плохим русским языком.
– Это несправедливо, Барат-Али, – возражал я, – русские больше всех страдают от большевиков.
– Не серчайте, – отвечал он смущенно, – я плохо запоминаю иностранные слова, но все равно, это не люди; они приходят в дом своего друга, который отдает им все, что у него есть, а они за это делают пакости. Как можно быть в одно и то же время другом и врагом?
III
Нигде нельзя встретить столько нищих и попрошаек, как в Иране. Милостыню любят просить здесь все, не редко и довольно богатые люди, переодевшись в нищих. Вообще, {133} трудно бывает отличить бедного перса от богатого по его одежде, вкусам, понятиям и желаниям, если он держится старых устоев мусульманского быта. Но всг-же, бедных здесь много больше, чем богатых, и больных больше, чем здоровых.
– Если бы у нас было столько воды, сколько нефти, мы накормили бы хлебом всех живущих на земле, – уверяют персы. – Земля без воды, все равно, что женщина без мужчины...
Здесь посевную площадь меряют метрами и сантиметрами, а воду литрами. По размерам бассейна в персидских дворах, узнают о благосостоянии хозяина. Каждую струю воды персы называют рекой. И хотя Иран славится садами, но эти сады являются привилегией не многих, и обнесены такими плотными стенами, как будто за ними содержится золотой запас страны. Перс приходит в необычайное волнение, когда дети лазят по деревьям или мнут траву. Редко кто из персов знает название для зеленой площадки или широкого поля. Всякое открытое место они называют биябан, или по нашему – пустыня.
Еще более печальное чувство вызывают мертвые иранские горы, которым знают цену одни лишь каменотесы. Многие персы не знают – что там? Есть ли за этими горами другая земля, или может быть "там" конец всего земного?
Ко всей этой бедности персидской природы, следует прибавить бедность персидских крестьян, все еще живущих в средневековьи; так же, как и в старину, людей здесь кормят верблюды, ослы, овцы и козы. {134}
Коммунисты возлагали большие надежды на то, что нищета и бедность помогут им овладеть страной. Они открыто признавались, что Иран могут взять голыми руками. Для них не было никаких сомнений, что все нищие, бродяги, паралитики, калеки и слепцы побегут навстречу портретам Ленина и Сталина. Но все произошло наоборот. Чувство страха, связанное у всех с понятием о коммунистах, охватило персов, когда стало известно, что советские войска перешли персидскую границу. Нельзя было понять, чего больше боялись персы: бомб, падавших на их тихую, уснувшую землю, или людей, бросавших эти бомбы. Было жалко смотреть на кричавших среди улицы персов: "мордем!", что значит: "я уже умер!". По всем дорогам, по тропинкам хоженным и нехоженным, можно было встретить толпы бедняков, уносивших от коммунистов свои кастрюльки, самовары и ковры. Пастухи угоняли стада в горы, потому что никто не хотел променять своих баранов на социализм.
Вместе с персами, во второй раз, бежал тогда и я от большевиков из северного Ирана в южный, оккупированный союзными войсками. По пути я зашел проститься с моим персидским другом, каменотесом-философом, Хаджи-Ага, который всегда помогал мне добрым советом.
Старый, как черепаха, он сидел свернувшись на коврике перед бассейном и, перебирая четки, пил чай и курил трубку.
– Хаджи-Ага! – сказал я с тревогой. – Почему вы так спокойны, когда всг охвачено паникой, как пожаром? {135}
Он усмехнулся, потом не спеша допил свой чай, докурил трубку, и медленно произнося слова, сказал:
– Дорогой друг мой. Разве Бог не везде с нами? Никогда не надо терять спокойствие. Поверьте мне, Бог сильнее большевиков!
___
– Чего хотят от нас эти люди в кепках? Почему они мешают нам жить? жаловались повсюду персы, когда большевики устраивали беспорядки, вооружали одну провинцию против другой, призывали рабочих не работать, крестьян не сеять, пастухов не пасти овец. В это же время, советский посол дал знать иранскому премьеру, что в Тегеран едет договариваться о нефтяной концессии заместитель министра иностранных дел, Кафтарадзе. Ни у кого это событие не вызвало радости. Но иранский премьер обещал содействовать его миссии. Эту форму вежливости большевики приняли за согласие. Кафтарадзе прилетел отбирать у персов нефть. Теперь, каждый произносил здесь имя этого советского сановника, как ругательное слово. Никто не сомневался, что речь идет не о нефтяной концессии, а о широком плане советского завоевания Ирана. Персы справедливо негодовали, потому что считали себя союзниками победителей, а не побежденными, и не могли понять, за что требуют у них большевики такую непосильную контрибуцию? Иранский премьер объяснил зарвавшемуся послу, что преждевременно говорить о концессии, пока в Иране стоят советские оккупационные войска. {136}
Тогда все торговцы апельсинами и подозрительные люди в кепках, проникшие в Иран без паспортов и виз, устроили демонстрацию протеста. Они открыто обещали зарезать премьер-министра, как барана, если он не отдаст большевикам нефть.
Уже никто не надеялся, что когда-нибудь можно будет снять военное положение, и персы примирились с этой хронической опасностью, грозившей им с севера, как примиряются с затяжной болезнью.
Между тем, Тегеран продолжал жить своей беспокойной жизнью большого азиатского города. Улицы, как всегда, были полны праздными людьми. Запах съестного попрежнему кружил голову прохожим, и трактирщики ловили голодных на "палочку" кебаба. Со всех сторон наступали на прохожих продавцы фруктами, неся на своих головах фруктовые сады. Голубые автобусы с дребезжащими кузовами гонялись за пассажирами, и часто можно было видеть среди улицы умирающего ребенка, раздавленного колесами, или сбитых с ног раненых лошадей.
В эти дни особенно бойко шла торговля на базаре. Черный склеп, закрытый навсегда от солнца, казалось шевелился от людей и ослов. Здесь можно было встретить хлам, который давно уже вышел из употребления, и рядом с ним дорогие ковры, над которыми трудились персидские дети, пока не состарились. За такой ковер можно купить дом, или стадо овец, или целое селение. Нигде еще я не видел такого изобилия серебра, выставленного рядом с битой посудой и глиняными черепками. Золотые монеты разных времен и разных стран {137} лежали грудами на простых тарелках, в глубоких нишах. Трудно было поверить, что в этих гниющих трущобах, с острым запахом разложения, лежат неисчислимые земные богатства.
Но, как только советские войска приближались к стенам Тегерана, все эти земные богатства теряли для персов всякую цену, как и сама их жизнь.
Север Ирана был теперь для персов "заграницей" – туда ездили с разрешения советских властей, которые подвергали пассажиров в пути обыскам и допросам. На юго-востоке Ирана, вооруженные коммунистами курды, для которых грабежи и разбойничьи набеги являются ремеслом, объявили себя прогрессистами и обещали построить социализм. На нефтяных промыслах юга Ирана начались беспорядки. Коммунисты призывали рабочих бросать работу и заняться классовой борьбой. Отовсюду приходили длинные списки убитых и раненых. Персы не на шутку заволновались. С набожным чувством, они обращали теперь свои лица к Объединенным Нациям, как будто могила пророка была перенесена из Мекки в Нью-Йорк.
V
Во всех харчевнях, на проезжих дорогах, в караван-сараях и в глиняных землянках – повсюду, где только живет человек, говорили теперь о коммунистах. С этого времени, коммунистом называли не всякого иностранца, а только русских. Мне было трудно переубедить персов в этом заблуждении, сколько не старался я объяснить им, что коммунистом может {138} быть только тот, для кого не существует понятия о родине и национальности.
– Разве это не русские? – спрашивали меня персы, указывая на советских солдат и офицеров.
– Их скорее можно назвать советскими пленными, чем русскими солдатами, – возражал я. – Эти люди больше смерти боятся большевиков. На их лицах вы никогда не увидите улыбки. Они на много несчастнее вас...
Но это были напрасные усилия. Персы приписывали теперь русским даже преступления персидских коммунистов в Азербайджане.
– Скажите, – спрашивали меня персы со злой усмешкой, – какие часы больше любят советские солдаты: стенные или карманные? – имея ввиду выкупить за них у дикарей свою жизнь. Некоторые срочно принялись изучать те русские слова, которые больше всего любит советский диктатор. Вскоре все уже знали, что если кому дорога жизнь, то следует тирана называть добрым отцом и ясным солнышком.
Никто не сомневался в эти дни, что персидской независимости пришел конец. И как-то вдруг, неожиданно для всех стало известно, что советские войска оставляют Иран. В те дни, все персы научились произносить трудные для них слова – "Объединенные Нации". Люди выносили на улицу свои лучшие ковры, устилали ими пыльную дорогу, выставляли наружу предметы роскоши, укрепляли зеркала на стенах домов, и у каждого дома зажигали керосиновые и газовые лампы. Женщины {139} поливали из окошек водой дорогу, по которой уходили советские солдаты. Смеющиеся старики резвились на улицах, как малые дети.
За несколько дней до моего отъезда из Тегерана произошло событие, которое возвратило всех к воспоминаниям о недавнем прошлом. День был солнечный, но холодный. Говорили, что в горах выпал снег. В такие дни персы любят сидеть у огня, накрывшись ватным одеялом. Между тем, улицы были полны народу – все шли встречать шаха, возвращавшегося из университета, где он выступал перед студентами с приветственной речью. Персы любят своего молодого шаха. В то время, когда толпа, прорывая охрану, с криками: "да здравствует царь царей!" лезла под колеса машины, – кто-то, прикрываясь фотоаппаратом, приблизился к дверям. Глаза его горели, как у опиениста, которые накурившись, отличаются особенной ловкостью, энергией и решительностью. С быстротой, никем незамеченной, он выстрелил в лицо шаха, но пуля задела только фуражку; вторым выстрелом он прострелил щеку, но третьего не последовало – преступник был смят и растоптан толпой на месте, так что в нем уже нельзя было узнать человека.
– Смерть "Тудех"!.. – кричала толпа, полная решительности и злобы. Никто не сомневался, что это покушение – дело рук все тех же черных сил, которые покушаются на жизнь Ирана.
Город снова был объявлен на военном положении.
В то холодное раннее утро, когда мы уезжали на аэродром, улицы Тегерана были полны {140} вооруженными солдатами. Они стояли группами у небольшого костра из хвороста, опуская в огонь прозябшие руки. Солнце покрывало белые от снега горы утренним румянцем. Вдали от всех одиноко стоял, как памятник вечности, мохнатый от снега Демовенд. А на небе разгорался пожар. Тяжелые красные тучи не обещали хорошей погоды. {141}
Люди с уцелевшей душой
Прокладывали тогда железную дорогу от станции Самсоново, лежащей в песках у самой афганской границы, к городу Дюшамбе, и дальше – вглубь горной страны Памир, в эту былую провинцию Бухарского ханства, известной нынче под названием Горного Бадахшана. На Памирах летом стоят лютые морозы, и, в то же время, в долинах – мучительная жара, которая иногда достигает температуры кипения воды. Огромные ледники заливают долины бурными золотоносными реками, и повсюду здесь бьют целебные ключи минеральных вод. В этой каменной стране, отделенной от всего мира суровыми горами, долго жили в неизвестности таджики, бежавшие сюда в свое время от завоевателей-монголов. Всегда грязные, живущие впроголодь, копошащиеся, как земляные черви в своих сложенных из камней саклях, они были всем довольны, и во всем находили радость. Их радовала кружка холодной воды и кусок пресного хлеба, потому что эта вода и этот хлеб не легко доставались им; сахар и чай с куском овечьего сыра делали их вполне счастливыми.
Вот гонит таджик своего осла по шаткой подвесной горной дороге, настланной хворостом, и поет песню; он не боится упасть, он только боится за осла, который несет в мешке {142} из бараньей кожи землю, чтобы оплодотворить скалу. Так, изо дня в день, может быть месяц или год он свозит к себе землю, и ему будет довольно собранного с нее урожая. Он трудолюбив и благочестив, он все делает сам, ни перед кем он не в долгу, и твердо верит, что глава секты Исмаилитов, Ага-хан, есть истинный наместник Бога на земле. Для него, а не для себя промывают таджики золото в реке Пяндж. Для себя им не нужно золото, которое не родит хлеба, не кормит овец, не дает молока и сыра, и из которого нельзя построить себе сакли.
Строительство дороги напугало жителей гор, как пугает рубка леса птиц, настроивших на деревьях свои гнезда. Старого города Дюшамбе, что означает "понедельник", куда съезжались таджики по понедельникам на большой базар, этого города как будто никогда не существовало. Все было снесено, все сравняли с землей, и настроили кирпичные дома с дверьми и окнами, а землю, на которой росла трава, залили асфальтом. Не стало больше города Дюшамбе, даже название его исчезло, и на его месте появился чужой всем, ненужный таджикам Сталинабад.
Туземные жители приходили в отчаяние, когда приближался к ним современный человек, разрушавший весь уклад их жизни, вносивший беспорядок и много беспокойства в патриархальный быт этих неиспорченных людей, искавших на земле душевного покоя.
Приехав в Самсоново, я пересел на высокую арбу с двумя огромными деревянными колесами, которые лениво перекачивались, бросая меня от одного колеса к другому, точно {143} на море при сильной качке. Эту тяжелую арбу тащила низкорослая арабская лошадь, верхом на которой сидел возница-таджик с русой бородой, голубоглазый, напоминавший рязанского мужика. Повидимому, памирские горы защитили таджиков от монголов, тюрков и арабов – они остались индо-европейцами, сохранили в чистоте свою иранскую кровь.
– Много теперь у вас строят, – заговорил я с возницей по-таджикски, вызывая в нем расположение к себе знанием языка. – Вот, говорил я, дорогу строят, каналы роют, и скоро вся ваша земля зацветет хлопком...
На лице таджика не появилось радости. Он только снисходительно улыбнулся, показывая своей улыбкой, что он понимает больше меня и знает какую-то, ему одному известную, правду. Помедлив немного, он сказал:
– А зачем мне все это? Раньше у меня в Дюшамбе был свой дом, а теперь у меня нет дома. Раньше у меня была в Гарме своя земля, а теперь у меня нет земли. Я стал беднее, чем был когда-нибудь прежде...
___
Через десять дней я уже был на самой окраине нашей большой страны, и крепкий, ко всему привыкший осел нес меня на своей спине по опасной подвесной дороге, где жизнь и смерть ходят рядом. Я приближался к городу Хорогу, этому главному и единственному городу Горного Бадахшана, по улицам которого плавают облака. Заваленный безобразными камнями, этот город напоминал о первых днях сотворенной Богом земли. Здесь небо казалось ближе, чем земля, и с каждым {144} новым подъемом дышать становилось труднее. Я остановился на ночлег в придорожной чай-хане, на перевале, и не успел заметить, как толпа босоногих таджиков, одетых в пестрые ватные халаты, требовала допустить их к "писарю" из Москвы. Я спросил у несчастных, чего им от меня надо?
– Добрый господин, – говорил за всех один наиболее смелый старик, пригибаясь при этом, как будто его ужалила змея. – Нас теперь здесь все притесняют и за нас некому заступиться...
Он стал просить меня передать в Москве жалобу русскому царю на советскую власть.
– Русские нас никогда не притесняли, – продолжал старик, смотря на меня слезящимися глазами. – Мы знаем русских, они и теперь живут среди нас. В Хороге, например, много русских со своими женами и детьми...
От них я узнал тогда о большой группе русского населения, живущей в Хороге может быть сто лет. Там стоял бессменно русский пограничный отряд, пополнявшийся новыми силами только тогда, когда старые солдаты умирали или гибли в суровых условиях высокогорной службы. С приходом к власти большевиков, они навсегда поселились в этой глуши, надеясь, что горы и камни защитят их от большевиков, как в свое время они защитили таджиков от Чингис-хана. Этих русских уже нельзя было отличить от таджиков – они подражали им во всем, приспосабливаясь к условиям местной жизни. Мужчины носили пестрые ватные халаты, расписанные цветами не растущих на Памире роз, подстригали по таджикски усы и бороды, и научились часами {145} сидеть на скрещенных ногах, греясь у мангала с тлеющими углями. Русские женщины носили здесь шаровары, завязанные узлом у самых щиколоток, украшали себя тяжелыми браслетами и мелким серебром, вышедших из употребления монет. Волосы зачесывали они в крутые мелкие косички, точно намеренно стараясь повредить красоте своего русского лица. Но это наружное превращение не повредило их душе – они сохранили в чистоте свою православную веру, которая давала им все, в чем испытывает нужду верующий человек. Каждый русский дом напоминал здесь часовню с расписанными стенами, с увезенными из своих родных сгл старинными иконами в позолоченных окладах. Темные, совсем почерневшие лики выступали из них, как живые, и всегда зажженные лампадки горели тем вечным, негаснущим светом, который примиряет и утешает всех. Никто не мешал здесь их усердной молитве, и потому они всегда чувствовали близость Бога. Здесь еще жила среди людей любовь, верующие не скрывали своей веры, добрые не стыдились своей доброты, и чувство сострадания ни у кого не вызывало удивления.
Я присматривался к этим людям с уцелевшей душой, как присматривается археолог к уцелевшим старинным черепкам, пережившим многих гордых и сильных людей, любуясь ими; они обучали меня жить.
Многих напугал мой приезд – они говорили, что уже больше не ждут добрых вестей со своей родины, – точно жили заграницей.
Меня поместили в семье бывшего штабс-капитана русской императорской армии, отличного садовода, которого таджики называли {146} колдуном; он поразил здесь всех своим цветущим садом, потому что никто не мог поверить, что камни и гранит могут родить душистые яблоки, нежные груши и персики с тонкой кожицей.
Утром, днем и вечером они кормили меня фруктами из своего сада, поили зеленым чаем без сахара, иногда отваривали картошку, и ко всему приправой был свежий лук. "Почему все они постное едят?" – недоумевал я, видя их достаток во всем, не зная, что была тогда последняя неделя Великого Поста. Они мне все прощали, только дочь садовода, Даша, поражалась и пугалась моего невежества.
– У нас теперь старые календари отменены, – торопился я оправдать себя, – а в новых календарях святцев не печатают, все от нас скрывают...
– Сейчас каждая душа скорбит, – возражала Даша, и голос ег прерывался от волнения. – Сейчас нашего Бога люди судят! – и точно прислушиваясь к страданиям Христа, она затихла, и в глазах ее набегали крупные слезы.
Дашу нельзя было признать за таджичку, хотя и ходила она, как все, в шароварах со звенящим серебром на груди, с бесчисленным множеством косичек на голове. Белокурая, со свежим и открытым лицом северянки, она казалась много моложе своих лет. Она была доброго нрава, и с нею было хорошо, как в теплом жилом доме в непогоду и дожде.
– О чем вы здесь? – сказал входя садовод, и посмотрел с особенным интересом на Дашу, потом на меня, и что-то поняв по своему, аккуратно сел у стены на сбитый войлочный {147} ковер. Лицо его выглядело усталым, серым, каким бывает гаснущий день, когда уже скрылось солнце и еще не настала ночь. Он снова посмотрел внимательно и с тревогой на Дашу и стал говорить о другом, не о том, о чем сейчас думал. Он рассказывал о плодах, пожаловался на яблоню, которая худеет (он так и сказал "худеет", а не сохнет), и одной стороной совсем уже мертва.
– Ее ветер студит, – рассуждал он сам с собой. – Надо ее теплее укрыть, а не то помрет...
Даша слушала его рассеянно, думая о чем то своем, чрезвычайно для нее важном, и, в то же время, всматриваясь в постаревшее и осунувшееся лицо отца. "Как он стар и слаб", – открылось внезапно ей, – и не зная вполне почему, она заплакала.
– Чего ты, Дарья? – спросил отец, но сам угадывал ее мысли, стараясь всячески утешить. Но она, видимо, не хотела утешиться, и просила его позволить ей плакать.
Скоро наступила ночь. Все разошлись по своим углам и как то внезапно всг вокруг умолкло, затихло, замерло. Лежа на худых ряднах, я прислушивался к тишине, стараясь запомнить и понять эту маленькую жизнь незаметных на земле людей, показавшейся мне вдруг весьма значительной.
За дверью послышались всхлипывания Даши, клавшей поясные поклоны перед образом распятого Спасителя; была Великая Пятница, и Даша хоронила Христа. Я понял тогда, что Даша плакала не напрасно. {148}
___
Здесь не было ни церкви, ни священника, ни дьякона, ни певчих, и Пасхальную всенощную службу каждый справлял, как умел, у себя на дому. Отовсюду доносились песнопения, и таджики собирались толпами у каждого огня, чтобы принять участие в радости русских.
В это утро я не узнал Даши. Она стояла передо мной с гладко зачесанными волосами, одетая в светлое праздничное платье. Она вся светилась, радостная и вполне счастливая. Помню, как протянула она мне пасхальное яйцо, точно самое жизнь, и на ее просветленном лице я увидел всг, что совершилось на земле и на небесах. И радость, полная глубокого смысла и сообщавшая надежду, овладела мною. Воскресший Бог, всегда живой, был здесь, среди нас. Он вывел меня из царства тьмы и повел в жизнь вечную. {149}
Оглавление
Предисловие....... 3
Другая жизнь...... 9
Война с Богом...... 16
Весенняя посевная..... 27
Откровенная беседа...... 49
