Текст книги "Главная роль Веры Холодной"
Автор книги: Виктор Полонский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 15 страниц) [доступный отрывок для чтения: 6 страниц]
5
«Авиатор Липковецкий за избиение официанта и буйство в ресторане «Золотой якорь» приговорен мировым судьей к 5 дням ареста».
Газета «Московские ведомости», 8 апреля 1912 года
Кирилла Мирского Вера увидела в четверг, в «Альпийской розе»…
В четверг там было необычно, то есть – не так, как в субботу. Немноголюдно (едва ли человек тридцать, не больше), тихо (все разговаривали шепотом и как-то уныло, без оживления), скучно (ничего «этакого» не ожидалось). Вильгельмина Александровна не лучилась радостью, улыбалась сдержанно, «этикетно», как сказал бы Владимир, то есть ровно настолько, насколько требовали приличия, не более того. Официанты с подносами в руках по-прежнему сновали между гостями, но сегодня напитки не пользовались таким спросом, как давеча. Если в субботу мало кто был без бокала в руках, то сегодня с бокалами разгуливали считаные единицы.
– Такое впечатление, будто гости боятся быть отравленными, – сказала Вера Мейснеру, прилипшему к ней сразу же, как только она вошла в залу. – Сегодня почти никто не пьет…
Вера ожидала, что сегодня здесь только и будет разговоров, что о Мирском-Белобородько, запоздалые похороны которого состоялись вчера, но ошиблась. Никто, в том числе и Мейснер, о покойном пиите (вот ведь привязалось словечко из лексикона Немысского!) не вспоминал. Даже странно как-то. Ничего не поделать, пришлось начинать разговор самой. Вера нарочно упомянула про отравление, надеясь, что подобная провокация вынудит Мейснера не просто отпустить в ответ какую-нибудь реплику, но и добавить что-то от себя. Хотя бы сказать, что Мирской не был отравлен, а умер от сердечного паралича. Такова была официальная версия, опубликованная в газетах. Удивительно, но даже «Московский листок», обожавший разного рода инсинуации, замаскированные под намеки и предположения, ограничился скупой заметкой в пять строк.
Мейснер повел себя необычно – вздрогнул, оглянулся, словно проверяя, не подслушивает ли кто их разговор, и сказал, придав голосу нарочито бесстрастный оттенок:
– Никто ничего не боится, просто по четвергам здесь царит другое настроение, деловое. Не люблю четверги…
– А зачем же вы тогда здесь? – удивилась Вера.
– Подумал, что вы, наверное, придете, вот и решил проверить.
Возможно, так оно и было, но Вера выразила взглядом и мимикой сомнение в том, что Мейснер говорит правду, а затем скромно потупила взор и сказала строго:
– Прошу вас не говорить более подобные глупости. Я замужем и не желаю подавать повода…
– Как вы могли подумать! – всплеснул руками Мейснер. – Я же совсем не в том смысле! Просто я подумал, что… Неважно, впрочем, что я подумал, важно то, что вы ошибаетесь на мой счет!
– Хорошо, если так, – заметила Вера. – Но вы не забывайте моей просьбы. Иначе я буду вынуждена считать, что мы с вами незнакомы. Так, значит, вы говорите, что по четвергам здесь скучно? Учту на будущее…
Ей захотелось отделаться от Мейснера. Толку от него никакого, про Мирского разговаривать не хочет, ничего интересного сегодня не рассказывает, все о музыке да о музыке говорит, но как-то непонятно. А в зале между тем появился Вшивиков (фамилия, однако!), про которого Цалле говорила, что он репортер. Может, общение с ним окажется полезнее?
– Четверг на четверг не приходится, но по субботам наша добрая хозяйка непременно чем-то радует, а по четвергам это случается редко. Видите ли, Вера, у Вильгельмины Александровны довольно своеобразный салон. Здесь все свободно и просто. Люди, объединенные любовью к искусству, собираются здесь для того, чтобы утолить жажду – это я в переносном смысле, конечно, – и пообщаться друг с другом. Четверги – они больше для общения. Вот где бы мы с вами, Вера, могли встретиться, если не здесь?
– Вы опять за свое?! – нахмурилась Вера. – Я же просила!
Она даже позволила себе не очень громко притопнуть ножкой, чтобы Мейснер понял, что она рассержена не на шутку. Надо сразу же и как можно четче определить границы допустимого, иначе ее здесь начнут считать за камелию[24]24
Камелия – женщина легкого поведения, куртизанка, кокотка (перен., устар).
[Закрыть].
– Не сердитесь, пожалуйста. – Мейснер сложил ладони в умоляющем жесте. – Это я так, к слову. Хотел подчеркнуть, что здесь бывают совершенно разные по своему положению и по своим интересам люди… Взять, к примеру, господина Шершнева и меня. Какая пропасть между нами – кто он и кто я? А между тем мы оба бываем в «Альпийской розе» у нашей милой Вильгельмины Александровны…
«Милая» Вильгельмина Александровна как раз проходила мимо и на ходу наградила Мейснера скупой улыбкой. Ну и Вере заодно улыбнулась, так же скупо.
Шершнев тоже был здесь – стоял возле стола, держал в правой руке за шпажку канапешку и, дирижируя ею, будто смычком (ну и манеры!), что-то объяснял своим собеседникам – высокому сухарю и толстому коротышке. Вере вспомнился чеховский рассказ «Толстый и тонкий», правда, у Чехова важным был только толстый, а здесь – оба.
– Как хорошо, что в Москве есть такое место, как «Альпийская роза»!..
«Тебя-то за что здесь привечают?» – подумала Вера и решила, что скорее всего – для маскировки. Как и ее, и многих других. Нельзя же собирать здесь одних лишь шпионов с их тайными агентами.
При всей кажущейся свободе доступа, пускали сюда с разбором. Сегодня, на глазах у Веры, швейцар не пропустил какого-то прилично одетого молодого человека. Протянул руку, преграждая проход, и что-то тихо сказал. Молодой человек скорчил недовольную гримасу, но спорить не стал, вышел как миленький. А Вере швейцар улыбнулся, как давней знакомой, и сказал, что рад ее видеть. Ага, рад, так Вера ему и поверила. Но кого попало пускать нельзя, это правильно, а то как налетят охотники до дармового угощения…
– Ваш муж, должно быть, очень занят? – вдруг спросил Мейснер, оборвав на полуслове свой мадригал. – У хороших адвокатов так много работы…
– Да, очень, – ответила Вера, удивляясь вопросу. – А почему вы спрашиваете, Лев? Для дела или просто так?
– Какие у меня могут быть дела к адвокату? – усмехнулся Мейснер. – Слава богу, судиться мне не с кем и меня судить не за что. Просто я подумал, что если бы у меня была бы такая жена, как вы, то я бы везде появлялся с ней, не отпускал бы никуда одну…
– Мой муж знает меня и доверяет мне, – холодно сказала Вера. – А вы, Лев, как я погляжу, все никак не уйметесь!
– Рад бы уняться! – Мейснер приложил правую руку к сердцу и широко улыбнулся, обнажив красивые, ровные, ослепительно белые зубы. – Только не получается, Вера! Ваше присутствие пьянит меня сильнее любого вина!
– В таком случае рекомендую вам выйти на улицу и немного освежиться! – Вера не на шутку рассердилась на докучливого кавалера и оттого говорила резко и довольно громко. – И впредь не упивайтесь чересчур моим присутствием. Вам это на пользу не идет! Лучше пейте вино!
Наверное, не стоило повышать голос, потому что на них обратили внимание, а проходивший мимо официант, услыхав слово «вино», изменил направление, подошел к ним и протянул поднос. Мейснер послушно взял с подноса бокал. Официант выжидательно посмотрел на Веру и, решив, что она колеблется, сомневаясь в качестве вина, сказал:
– Каберне от князя Трубецкого. У нас отдается предпочтение русским винам.
«Подумать только – как патриотично! – усмехнулась про себя Вера. – Или скорее выгодно. Каберне от Трубецкого стоит дешевле рубля за бутылку, а такое же французское – три с лишним».
Делать было нечего – пришлось выходить из неловкого положения, в котором очутилась из-за собственной несдержанности. Поблагодарив официанта улыбкой, Вера взяла бокал, подняла его и произнесла тост:
– За нашу гостеприимную хозяйку, дорогую Вильгельмину Александровну!
С одной стороны, конечно, подхалимство чистейшей воды – так вот, без всякого повода, провозгласить тост за Цалле. С другой же, вполне уместная светская любезность, попытка оживить атмосферу. А то ходят все какие-то снулые, скучные разговоры разговаривают. Другое дело, если бы Мирского-Белобородько поминали, а если никого не поминаем, так давайте же если не развеселимся, то хотя бы встряхнемся немного. В результате все получилось как надо – забыв о первопричине, то есть о громком выговоре Мейснеру, гости начали живо разбирать с подносов бокалы и пить за Вильгельмину Александровну, которая уже улыбалась не скупо, а радушно-прерадушно. Веру она поблагодарила символическим поцелуем – громко чмокнула губами в вершке от левого уха – и ответным тостом, в котором назвала Веру «цветком из райских садов». Вере такое выспренное и вместе с тем корявое сравнение нисколько не понравилось, но пришлось терпеть и улыбаться. Зато к Вере подошел Шершнев и увел ее к столам с закуской, утверждая, что «после второй-то непременно надобно закусить». Вера охотно подчинилась, даже не посмотрев на надоедливого Мейснера (будет ему наука). Она ела миндальное печенье и слушала, как Шершнев похвалялся своей деловой хваткой, практической сметкой и тонким чутьем.
– Хотел вложиться в Ленские золотые прииски, думаю, если уж такой умник, как Вышнеградский, туда влез, то и мне надо бы. Уже стал прикидывать, на какую сумму смогу без ущерба для других дел купить акций, как чего-то вдруг расхотел. Ну их, думаю, что быстро в цене растет, то и падает так же быстро, ненадежно показалось, хоть и золотодобыча, а все равно. И что же мы сейчас видим?
– Ничего хорошего, – ответила Вера.
Про Ленские прииски газеты писали много, не столько, сколько о «Титанике», но все же почти каждый день то здесь, то там попадались сообщения. Началось с того, что на одном из приисков рабочих стали кормить тухлым мясом, а потом пошло-поехало, совсем как в девятьсот пятом году, и дошло до общей забастовки и стрельбы. В «Русском слове» было написано, что убито сто пятьдесят бастующих, а ранено более двухсот пятидесяти. Ужас!
– Вот именно – ничего хорошего! Акции упали вдесятеро ниже номинала, хотя в январе торговались всемеро выше, а я ведь привык играть по-крупному, если бы купил, то на полмиллиона, не меньше. Меньше и связываться нечего, крупная рыба большую воду любит…
Вера подумала о том, что дельцы, подобные Шершневу, устроены как-то иначе, не так, как обычные люди. Наверное, потому они так богаты, так удачливы в делах, что не обращают внимания ни на какие сантименты. Сто пятьдесят человек убито, вдвое больше ранено! Не врагов, не на войне, а своих же русских людей, бедных рабочих, которые хотели прибавки к скудному жалованью и чтобы их кормили свежим мясом. Это же такая трагедия, куда там Шекспиру с его Принцем Датским. А Шершнева только акции интересуют.
– Имею верные сведения, что скоро акции «Лензолота» взлетят выше прежнего! – вклинился в разговор князь Чишавадзе. – Если есть возможность, надо скупать.
По-русски князь говорил без малейшего акцента, даже «акал» как исконный москвич. Вера отметила в уме это странное обстоятельство, решив отразить его в письме. Пусть Немысский обратит внимание, может, он и не князь, и не Чишавадзе, и вовсе не грузин, а какой-нибудь шпион. Разве не найдется в Германии итальянца или еврея, который мог бы сойти за грузина. Вот если бы Вера знала хоть пару фраз по-грузински, то могла бы прямо сейчас испытать князя, но из всех восточных языков она знала только «ас-саляму алейкум», что означало «здравствуйте, мир вам». В книгах вычитала.
– Скупаете, князь? – холодно поинтересовался Шершнев.
– У меня сейчас другие интересы, – буркнул Чишавадзе и отошел, ухватив из вазочки сразу два марципановых сердечка.
– А вы, Вера Васильевна, не любите марципан? – поинтересовался Шершнев. – Доктора утверждают, что марципан благотворно влияет на нервную систему…
Вера хотела ответить, что ее нервная система не нуждается в чьих-то благотворных влияниях, но ее отвлек шум. Возле входа в залу какой-то совершенно лысый (или бритоголовый – издалека было не понять) офицер, в черном, коротком, застегнутом на все пуговицы пальто с золотыми погонами, на повышенных тонах разговаривал с Вильгельминой Александровной и фон Римшей. В левой руке, заведенной за спину, офицер держал фуражку.
– Не надо намеков! Я пришел потому, что мне хотелось узнать поподробнее об обстоятельствах, предшествовавших смерти моего брата! – громко и требовательно говорил он, в спешке не договаривая длинные слова до конца, так что получалось «обстоятельс» и «предшествовавшш». – Что вообще случилось?! Почему вдруг паралич?! Да, он не мог похвастаться богатырским здоровьем, но и умирать пока не собирался…
Вера сразу же догадалась, что это брат Мирского-Белобородько, кому же еще интересоваться обстоятельствами. И черное пальто на нем, это форменное морское офицерское.
– Кто ж собирается? – тихо сказал Вере Шершнев. – Тетке моей, Марье Фоминичне, на Сретенье девяносто годков стукнуло, но она только и просит: «Еще бы хоть годик, Господи»…
Публика в зале собралась культурная, поэтому особого внимания к разговору, грозившему перейти в скандал, никто не проявлял. Стояли там, где и стояли, продолжали беседы беседовать, не оборачивались в открытую, а всего лишь глазами косили. Только Вшивиков медленно, бочком, мелкими шажками перемещался от центра залы к дверям. Репортеру любое происшествие – лишняя копейка.
– Вы задаете странные вопросы и разговариваете так, будто я в чем-то виновата. – Цалле тоже говорила громко, давая понять, что скандала она не боится. – Божий промысел неведом, пришло время вашему брату покинуть наш мир, он и покинул…
– Выпил шампанского и тут же упал замертво! – воскликнул Кирилл Мирской. – Какое странное совпадение!
– Шампанское пили все, – заметила Вильгельмина Александровна.
– Но умер только мой брат! – парировал Мирской.
– Однако полиция… – попытался возразить Римша, но его тут же перебили:
– Будто я не знаю полиции! Нечего прятаться за полицию! Я пришел сюда с намерением узнать, что здесь произошло в субботу, и я никуда не уйду, пока не узнаю все!
– Искренне соболезнуя вашему горю, я закрою глаза на ваше поведение и расскажу вам о том, что здесь произошло, – начала Цалле. – Ваш покойный брат читал нам свои новые стихи. Мы слушали и восхищались. Пили шампанское за здоровье вашего брата и его чудесный талант. Вдруг ваш брат выронил свой бокал и упал без чувств. Его перенесли на диван в вестибюле, кто-то пытался дать ему нюхательной соли, но доктор Бурханов, оказавшийся в числе моих гостей, сообщил нам, что вашему несчастному брату уже ничем нельзя помочь. Он первым предположил паралич сердца, и, насколько мне известно, при освидетельствовании тела вашего брата это предположение подтвердилось. Это все, сударь, что я имею вам сообщить! Если вам угодно отужинать, то ресторан на втором этаже, а здесь собираются только те, кого я хочу видеть!
– Железная женщина! – восхитился Шершнев. – Ее невозможно вывести из себя. Ей бы на бирже играть, с таким-то даром!
– То, как вы, сударыня, стараетесь поскорее спровадить меня прочь, наводит на размышления!
Мирской и Цалле смотрели только друг на друга, а фон Римша время от времени переводил взгляд на собравшуюся в зале публику. Вшивиков остановился шагах в пяти от троицы спорщиков, но смотрел в сторону, притворяясь, будто высматривает кого-то в зале.
– Когда человек ведет себя неподобающим образом, его стараются поскорее спровадить прочь, – подтвердила Вильгельмина Александровна. – Разве вы ожидали другого? Зачем вы вообще пришли сюда?
– Я пришел, потому что после того, как вы отказались со мной встретиться, у меня не было другого выхода!
– Милостивый государь! – Голос Вильгельмины Александровны зазвучал громче и стал резким, словно удары хлыста. – Я не отношусь к дамам того разряда, для встреч с которыми необходимо только ваше желание! Если я не желаю вас видеть, то незачем вам меня преследовать! Пусть я вдова, но, слава богу, есть кому меня защитить! Уходите, пока вы окончательно не опозорили ваш мундир!
– Уходите, сударь! – глухо повторил фон Римша. – Не доводите до полиции!
– Я доведу! – выкрикнул ему в лицо Мирской. – Я доведу до полиции! Я до всеобщего сведения доведу, дайте мне только собрать факты! О, мой несчастный брат!
Резким движением он надел фуражку, не обратив внимания на то, что села она криво, и, не простившись со своими собеседниками, вышел из залы. Фон Римша последовал за ним, а Вильгельмина Александровна как ни в чем не бывало обратилась к публике:
– Господа, а не устроить ли нам небольшое музыкальное развлечение?! А то что-то слишком скучным выдался сегодняшний вечер! Давайте попросим Льва Аркадьича сыграть нам что-нибудь на его вкус! Лев Аркадьич, прошу вас!
– Просим! Просим! Сыграйте! – зашумели гости, явно радуясь возможности сгладить музыкой тягостное впечатление. – Лев Аркадьич!
Красный как рак от смущения, но в то же время выглядевший очень довольным, Мейснер поднялся на сцену, поклонился, сел за рояль и начал играть что-то незнакомое, должно быть, свое. Играл он недолго, с полчаса, а затем, получив свою порцию аплодисментов, высмотрел со сцены Веру, подошел к ней и тихо шепнул на ухо:
– Я играл для вас. Вы разве не почувствовали?
– Мне всегда кажется, что музыканты играют для меня одной, – с улыбкой ответила ему Вера.
Тетя Лена однажды рассказывала, как обиделся на нее композитор Блиер за то, что она в разговоре назвала его музыкантом. «Музыканты в ресторанах играют, а я – композитор!» – повторяла она басом, передразнивая Блиера. Желая умерить пыл Мейснера, Вера намеренно подпустила ему шпильку, даже целых две – назвала музыкантом, а заодно ловко низвела его чересчур интимное признание до разряда обыденного.
Сработало – Мейснер ожег ее взглядом, надул щеки и удалился. Вера же завела разговор со Вшивиковым насчет того, насколько она не любит скандалов.
– А я вот люблю, – не преминул заметить Вшивиков, – потому что скандалы и происшествия суть хлеб мой насущный. Вечная охота – это мой удел. Когда-то за людьми охотился, а теперь вот за новостями…
– Так вы были этим… как его… – Вера не сразу вспомнила новое слово, услышанное почти два года назад. – Копфягером[25]25
См. первый роман серии «Загадка Веры Холодной».
[Закрыть]?
– Пластуном я был, – ответил Вшивиков. – Знаете, что это такое?
Вера утвердительно кивнула, но он все равно объяснил, с видимым удовольствием:
– Воины, которые выполняют наиболее трудные задания командования по разведке, нахождению противника и снятию его постов и застав. В японскую войну меня контузило, пришлось в отставку выйти. Был я хорунжим, под отставку дали мне сотника, то есть поручика, и отпустили на все четыре стороны с пенсией в сорок рублей… Знакомые кубанцы – я же с Кубани, а у нас принято помогать землякам – помогли устроиться в Москве штатным контролером Управления акцизными сборами. Спокойная была работа, я даже скучал немного, но долго скучать не пришлось. Интригами недоброжелателей и завистников был я повержен в прах и изгнан с этого райского места. Обвинили меня в мздоимстве, доказать ничего не смогли, но места я тем не менее лишился. Сунулся сюда, ткнулся туда, да так и прибился к газете. И потихоньку втянулся, понравилось. Мы с вами, Вера Васильевна, могли бы союз заключить, взаимовыгодный договор, так сказать…
«И этот туда же! – обреченно подумала Вера, глядя в покрытые красными прожилками глаза Вшивикова. – Не шпионское логово, а какой-то вертеп! С Владимиром, что ли, являться, чтобы в покое оставили? Взаимовыгодный договор! Еще чего!»
– Я не заключаю договоров с посторонними мужчинами! Вы меня с кем-то спутали! – негромко, чтобы снова не оконфузиться, но твердо, сказала Вера и уже собралась отойти от нахала, но тот, полностью оправдывая свою нахальную репутацию, схватил ее за руку и придержал.
Правда, сразу же отпустил, стоило только Вере гневно сверкнуть глазами.
– Позвольте мне объяснить, что я имел в виду, – торопливо заговорил Вшивиков. – Вы же супруга адвоката Холодного и должны быть в курсе его дел, хотя бы отчасти. Мне не нужно каких-то парижских тайн за семью печатями! Мне бы сплетенку какую, пикантную историю, сообщение о том, что намечается громкое дело… Вот какое у меня к вам предложение. Вы мне сведения, а я вам деньги. Я знаю, что вы не нуждаетесь, но лишние деньги не помешают, верно? На булавки… Супругу, разумеется, ничего говорить не надо. Ну как вам мое предложение?
– Я подумаю, – уклонилась от прямого ответа Вера. – А сейчас, простите, но мне пора ехать домой…
Кто его знает, этого Вшивикова. Вдруг он окажется в чем-то полезным? Знает он много, бывает везде и здесь, судя по всему, чувствует себя как рыба в воде. Да и сведения ему нужны не секретные, а самые обычные, которые все и так узнают, просто Вшивиков хочет получать их из первых рук… Надо бы спросить о нем у Немысского.
Садясь в пролетку, Вера услышала, даже не столько услышала, сколько почувствовала, как что-то шуршит в правом кармане пальто. Сунув туда руку, она достала сложенную вдвое бумажку. Развернула, увидела, что там что-то написано, но в темноте прочесть не смогла и попросила извозчика остановиться возле фонаря.
Вера была уверена, что ей подложили любовную записку, но все оказалось гораздо серьезнее. «Если вы хотите узнать, кто отравил М-Б, то будьте завтра в три часа в ресторане «Прогресс» на Чистых прудах».
Письмо было написано карандашом. Подпись отсутствовала. Почерк был Вере незнаком, но таким круглым, ровным почерком, похожим на тот, что можно увидеть в прописях у подготовишек[26]26
Подготовишки – учащиеся подготовительных классов гимназии (тогдашний вариант начальной школы).
[Закрыть], пишут тогда, когда не хотят быть узнанными. Бумага была самой обычной, писчей (от целого листа небрежно оторвали половину) и ничем не пахла. Попробуй-ка, догадайся, кто написал записку.
«Какой странный способ переписки, – подумала Вера. – Но удобный. пальто у меня приметное, спутать невозможно. В гардероб постоянно заходят люди – кто портсигар в кармане пальто оставил, кто еще что-то забыл. Гардеробщик не обращает внимания на тех, кто подходит к вешалкам. Написать письмо в туалетной комнате и подложить в карман – двухминутное дело. Но почему именно мне хотят сообщить имя убийцы? И кто его хочет сообщить?»
Вера отвернула рукав на левом запястье и посмотрела на часы. Золотые часы «Лонжин» Владимир подарил ей на Пасху, и она к ним еще не привыкла – долго застегивала застежку, иногда забывала заводить. Сейчас часы шли и показывали без четверти десять.
До встречи в ресторане «Прогресс» оставалось семнадцать часов пятнадцать минут.
Семнадцать часов пятнадцать минут! Целая вечность для того, кто изводится догадками и изнывает от нетерпения!
