Текст книги "1612. Минин и Пожарский"
Автор книги: Виктор Поротников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 12 страниц) [доступный отрывок для чтения: 5 страниц]
За завтраком говорила в основном Алевтина Игнатьевна, теша дочь и государя слухами и байками, услышанными ею из уст служанок, побывавших с раннего утра на торжище. Внимая болтовне Алевтины Игнатьевны, Василий Шуйский окончательно успокоился. Если бы заговорщики сегодня затевали что-либо серьезное, то Красная площадь была бы полна кривотолков об этом. Однако ничего такого в разговорах на торгу не прозвучало.
После завтрака Василий Шуйский надумал зайти в дворцовую церковь, чтобы помолиться о благополучии своего царствования и скорейшем наказании заговорщиков. Кликнув слуг, он стал переодеваться, поскольку взял себе за правило, как стал царем, ходить на молебен не в роскошном одеянии, а в грубой рясе.
«Пусть Господь видит мое смирение, – думал Шуйский, с облегчением сбросив с себя тяжелое златотканое платно и бармы, украшенные драгоценными каменьями. – Пусть Богоматерь смилуется надо мной, узрев мое скромное одеяние».
Облачившись в длинный темный подрясник с закрытым воротом и узкими рукавами, Василий Шуйский повесил себе на грудь серебряный крест на медной цепочке. Поверх подрясника услужливые руки челядинцев надели на государя серую рясу с широкими рукавами и капюшоном. На седовласую голову Шуйского один из слуг осторожно возложил круглую шапочку-тафью из черного бархата.
Крытый каменный переход из царских палат в храм был проложен на уровне второго этажа. Обычно Василий Шуйский обращался с молитвой к Богу в присутствии своего духовника, но сегодня он был в церкви один, так как его духовник приболел и не мог встать с постели. Став на колени перед иконостасом, Шуйский с головой ушел в молитвы, то и дело кладя поклоны и осеняя себя крестным знамением.
Неожиданно под гулкими сводами храма зазвучали встревоженные голоса, торопливый топот ног.
Шуйский поднялся с колен, раздраженно обернулся.
Потоки солнечного света, льющиеся в узкие окна, расположенные в каменном барабане над центральным нефом, заискрились на расшитых золотым узорчьем кафтанах царских придворных.
– Чего вам надобно? – рассердился Шуйский. – Зачем приперлись? Я же велел меня не беспокоить!
Кучка царедворцев раболепно склонилась перед государем.
Вперед выступил Данила Ряполовский.
– Несчастье, государь! – проговорил он, держа шапку в руках. – Буза в Москве началась! Бояре Голицыны и их приспешники возмутили толпу народа на Красной площади, взбаламутили стрельцов. Слуги Голицыных ворвались в патриарший дом и схватили Гермогена. Твои братья, государь, взяты в заложники мятежниками. Голицыны не только чернь, но и войско подняли против тебя, государь. В военном стане за Серпуховскими воротами Голицыны объявили об открытии Земского собора, на котором должны произойти выборы нового царя.
– А что же Гермоген? – вырвалось у Шуйского, который вмиг изменился в лице. – Почто он благословил сие незаконное действо?
– Гермоген был бессилен помешать случившемуся, государь, – ответил начальник стражи. – Сторонники Голицыных силком приволокли его к Серпуховским воротам. Сейчас в Замоскворечье стекаются купцы, дворяне и посадские для участия в выборах нового самодержца. По всему Белому и Земляному городу шныряют люди Голицыных, призывая народ к восстанию против тебя, государь.
– Спасайся, царь-надежа, – вставил Лазарь Бриков. – Беги, пока не поздно!
– Глупец! – рявкнул на ключника Василий Шуйский. – Кто посмеет меня тронуть? Меня – законного государя?!
Расталкивая вельмож, Шуйский чуть ли не бегом устремился во дворец. Случившееся не укладывалось у него в голове. Ему не хотелось верить в то, что это крах, что народ и войско окончательно отвернулись от него. Шуйский еще надеялся на какое-то чудо, ведь не зря же он бил поклоны в церкви и просил Господа о помощи!
Челядь и дворцовая стража по-прежнему выказывали Василию Шуйскому свое почтение; буря, разразившаяся за стенами Кремля, до дворцовых покоев еще не докатилась. Шуйский принялся рассылать гонцов в терема думных бояр, живущих в Китай-городе. Он хотел встретиться с теми из знатных вельмож, кто был недружен с Голицыными. Однако ни один из отправленных Шуйским посыльных назад не вернулся. Никто из бояр к нему так и не пожаловал.
Терзаясь неизвестностью, Василий Шуйский то велел закладывать в карету лошадей, собираясь заявиться в военный лагерь у Серпуховских ворот и одним своим видом пристыдить заговорщиков, то приказывал раздать оружие челяди, намереваясь превратить дворец в крепость. Он так и метался по дворцовым покоям в грубой рясе, с растрепанными седыми волосами и бородой, более похожий на монаха, нежели на царя.
Наконец Василию Шуйскому доложили, что к нему пожаловал князь Иван Воротынский.
Воспрянув духом, Василий Шуйский уселся на трон, собрав подле себя всех своих слуг, выставив стражу с топорами у входа в зал и позади трона. На переодевание времени не было, поэтому Шуйский сидел на троне в той же монашеской рясе.
Князь Воротынский доводился Шуйскому свояком, то есть они в прошлом были женаты на родных сестрах. Законная супруга Шуйского скончалась восемь лет тому назад, умерли и все его законные дети. Князь Воротынский никогда не враждовал с Василием Шуйским, более того, князья Воротынские издавна находились под покровительством рода Шуйских.
Василий Шуйский считал князя Воротынского своим сторонником в Думе. Поэтому он сильно удивился и вознегодовал, едва услышал его речи. Оказалось, что Боярская дума и войско прислали к Шуйскому князя Воротынского с предложением добровольно отказаться от шапки Мономаха.
– Дело твое пропащее, свояк, – молвил Шуйскому Иван Воротынский. – Вся Москва против тебя, а также Дума и войско. Соглашайся добром с условиями Земского собора, мой тебе совет. Дума обещает выделить тебе удельное княжество со столицей в Нижнем Новгороде. Будешь иметь свою казну, свой суд и своих ратных людей. Разве плохо, свояк?
– Я не нуждаюсь в советах такого гнусного выродка, как ты, – с надменным лицом проговорил Василий Шуйский. – И подачки Голицыных мне не нужны! О каком Земском соборе ты тут мне талдычишь, щучий хвост. Голицыны и прочие изменники собрали у Серпуховских ворот толпу своих прихлебателей и выдают это сборище за Земский собор. Мне смешно это слышать! Патриарха Гермогена притащили на веревке на сей Земский собор, словно быка на бойню. Это же неслыханное дело!
– Будешь упрямиться, свояк, дождешься, что и тебя поволокут на веревке из дворца, – с угрозой в голосе заметил Иван Воротынский. – Смирись лучше с неизбежным и не искушай судьбу. Сегодня Дума милостива к тебе, а что будет завтра, неизвестно.
– Ах ты, смертный прыщ! – рассвирепел Шуйский и швырнул в Воротынского свой позолоченный царский жезл. Тот едва успел увернуться. – Да я велю тебя на кол посадить, пес шелудивый! Эй, стража, хватайте этого сукина сына, тащите его на двор!
Плечистые рынды с двух сторон вчетвером навалились на князя Воротынского, заломив ему руки за спину.
– Не дури, свояк! – хрипел Воротынский, извиваясь в руках стражников. – За мою кровь с тебя жестоко спросят те, кто послал меня сюда.
Соскочив с трона, Василий Шуйский подскочил к Воротынскому и схватил его за волосы.
– Тебя, собака, послали сюда изменники и предатели, – прорычал Шуйский. – Этих мерзавцев я перевешаю всех до одного, дай срок. Я вот объявлю москвичам, что Голицыны и их подпевалы снюхались с воровскими боярами. Объявлю, что Голицыны хотят посадить на трон Лжедмитрия. Народу это вряд ли понравится.
Видя, что Воротынский и не думает просить о пощаде, Василий Шуйский приказал Даниле Ряполовскому разрядить в него свой пистоль.
Ряполовский без колебаний вынул из-за пояса длинный пистоль с посеребренной рукоятью и прицелился в Воротынского, коего стражники поставили у стены.
Едва Ряполовский взвел курок, как в распахнутое окно влетели шумные звуки с дворцовой площади. Цокот конских копыт по мостовой сливался с топотом множества ног и гулом нескольких сотен человек.
Ряполовский опустил оружие, взглянув на Шуйского.
Распихивая слуг, Василий Шуйский протолкался к окну и выглянул наружу. С высоты второго яруса он увидел, что площадь перед дворцом запрудили стрельцы в малиновых и красных кафтанах, с пищалями и бердышами в руках. Там же гарцевали верхом на конях молодцы в длинных кольчугах и тегилеях – простеганных панцирных кафтанах; на головах у них были блестящие металлические шлемы и казацкие шапки. Все конники были вооружены копьями, саблями и луками. Возглавлял конный отряд Андрей Голицын. Он был с непокрытой головой, поэтому Василий Шуйский сразу узнал его.
Не помня себя от злобы, Шуйский подозвал к себе Данилу Ряполовского и отнял у него пистоль.
– Одним мерзавцем на свете будет меньше, – процедил сквозь зубы Шуйский и выстрелил в Андрея Голицына.
Лошадь под Голицыным вздрогнула, испугавшись прогремевшего выстрела, это спасло Голицына от смерти. Пуля просвистела в полувершке от его головы. Спрыгнув с седла, Андрей Голицын обнажил саблю и бегом устремился к каменному дворцовому крыльцу. Стрельцы шумной толпой ринулись за ним.
Воспользовавшись заминкой, князь Воротынский выскользнул из тронного зала, благополучно избежав смерти. Он же заступился за Шуйского перед Андреем Голицыным, который был готов изрубить того на куски.
Всячески оскорбляя Шуйского и толкая его в спину, стрельцы вывели низложенного самодержца из дворца на площадь. Окружив Шуйского плотным кольцом, стрельцы показывали ему дыры на своих поношенных кафтанах, требуя выплатить им задержанное за три месяца жалованье. Шуйский молчал, глядя отрешенным взглядом себе под ноги.
Из толпы стрельцов вышел полковник Горбатов, в его руке был татарский кинжал. Наступила тишина.
– Узнаешь меня, государь? – спросил Горбатов, остановившись перед Шуйским.
Шуйский отупело взглянул на полковника, словно увидев его в первый раз.
– Из-за тебя, борода многогрешная, татары меня чуть саблями не изрубили, – промолвил Горбатов, холодно взирая на Шуйского. – С Кантемир-мурзой мне расквитаться не удалось, но с тобой, государь, я рассчитаюсь.
С этими словами Горбатов взмахнул кинжалом и обрезал у Шуйского полбороды, это считалось большим позором для любого боярина. Швырнув отрезанную часть бороды себе под ноги, Горбатов резко повернулся на каблуках и скрылся в толпе стрельцов. Вокруг зазвучал громкий хохот.
Шуйский же залился слезами, ощупывая дрожащими руками остатки бороды у себя на подбородке. Он был смешон и жалок одновременно.
Низложенного государя Андрей Голицын приказал доставить на бывший двор Бориса Годунова, расположенный в Кремле почти напротив колокольни, названной Иваном Великим. Там Василию Шуйскому предстояло ожидать решения своей дальнейшей участи, находясь под неусыпным оком голицынских слуг.
Глава восьмая Семибоярщина
Матрена Обадьина, узнав, что Василий Шуйский низложен и взят под стражу, с радостным визгом захлопала в ладоши. Все случившееся казалось Матрене неким чудом, еще утром она завтракала с Шуйским за одним столом, любуясь его царским одеянием, а уже вечером этого же дня ее царственный седовласый жених лишился царской власти.
Алевтина Игнатьевна с осуждением посмотрела на дочь.
– Чему ты, глупая, радуешься? – печально вздохнула она. – Будучи царской невестой, ты стояла выше всех прочих боярышень и княжон. Теперь же не надейся, что бояре и их жены тебе кланяться станут. Скоро нас с тобой прогонят из царского дворца поганой метлой.
Матрена слегка нахмурилась, закусив нижнюю губу. Ей совсем не хотелось уезжать из царских хором в тесный отцовский терем. Пожив в роскоши и в окружении раболепных слуг, Матрена уже не мыслила для себя иной жизни. Старик Шуйский был ей противен, но близость с ним дала возможность Матрене наслаждаться роскошью и поклонением придворных, все это необычайно тешило ее тщеславную натуру. Бурная радость вмиг сменилась в Матрене досадным сожалением. Ей было совсем не жаль Шуйского, она была полна жалости к себе самой, ибо период сказочной жизни для нее закончился.
– Неужели ничего нельзя сделать, матушка? – в отчаянии пробормотала Матрена. – Мне так не хочется покидать дворец!
– Ничего не поделаешь, доченька, – хмуро обронила Алевтина Игнатьевна. – С падением Шуйского из дворца удалят всех его приближенных и слуг, а значит, и нас с тобой. Сюда должен вступить новый государь, который окружит себя свитой из своих верных людей. И в невестах у него будешь не ты, а другая девица, которой привалит такое счастье, – с мрачной язвительностью добавила Алевтина Игнатьевна. – Верно говорят, имеем – не храним, а потерявши – плачем.
– Вот еще, была нужда по Шуйскому слезы лить! – надулась Матрена. – Мне с дворцовым великолепием расставаться неохота.
На другой день супруг Алевтины Игнатьевны подарил ей надежду на то, что низложенный Шуйский еще может вернуть себе утраченный трон. Встретившись с женой, Никифор Обадьин сообщил ей, что уговор между окружением Шуйского и воровскими боярами дал трещину.
– Воровские бояре отказались низложить Лжедмитрия, более того, они предлагают московским боярам открыть самозванцу столичные ворота, – молвил боярин Обадьин, не скрывая своего волнения. – Дума пребывает в замешательстве. Патриарх обратился с воззванием к Думе и народу, моля вернуть Василия Шуйского на престол. Иван Шуйский через верных людей из Стрелецкого приказа пытается склонить стрелецкие полки к расправе над Голицыными и прочими заговорщиками.
Москва бурлила как кипящий котел. Торговцы и посадские люди были против Шуйского, но еще большую ненависть у них вызывал Тушинский вор, разбойные шайки которого перекрыли все дороги на юг, тем самым прекратив всякую торговлю и подвоз хлеба в столицу. Народ, подталкиваемый патриархом, был готов выбрать меньшее из зол, то есть вернуть Василия Шуйского на трон.
В этих условиях заговорщики во главе с братьями Голицыными решились идти до конца. Предложив Гермогену созвать Земский собор, чтобы вновь торжественно даровать Шуйскому шапку Мономаха, заговорщики в тот же день во главе толпы стрельцов и слуг пришли на бывшее подворье Годунова. Стрельцы держали Василия Шуйского за руки, пока некий чернец из Чудова монастыря совершал над ним обряд пострижения в монахи. Затем Шуйского, нареченного иноком Варлаамом, в крытой повозке под покровом ночи отвезли в Чудов монастырь, где к нему приставили стражу.
На собравшемся Земском соборе заговорщики объявили народу о пострижении Шуйского в монахи, это означало, что путь к трону для него закрыт бесповоротно. На Руси всякий, принявший монашескую схиму, не мог взять в руки бразды светской власти. Захар Ляпунов предложил народу провозгласить государем Василия Голицына, многие из дворян поддержали его. Однако Дума во главе с Федором Мстиславским воспротивилась избранию в цари Василия Голицына, на котором была кровь жены и сына Бориса Годунова. Уловив настроения народа, Филарет Романов предпринял попытку посадить на трон своего четырнадцатилетнего сына Михаила. В глазах москвичей юный Михаил Романов имел наибольшие права на трон, как двоюродный племянник последнего законного царя – Федора Иоанновича. Патриарх Гермоген, обиженный на братьев Голицыных, подал свой голос в поддержку сына Филарета Романова.
Пользуясь случаем, свои права на престол предъявили также представители из боярских родов Трубецких, Мстиславских и Шереметевых. Было проведено голосование, но никто из претендентов на трон не добился подавляющего большинства в народном собрании. Тогда братья Голицыны заявили, что нынешний спешно собранный Земский собор состоит в основном из представителей Москвы и ближней округи, поэтому решения такого Земского собрания законной силы не имеют. Легитимность Земскому собору может дать лишь присутствие на нем представителей от всех земель и краев Руси. Боярская дума постановила отложить выборы царя на неопределенное время до созыва представителей от всей русской земли. В провинцию помчались гонцы с наказом выбирать из всех чинов и сословий по человеку для участия в Земском соборе.
На период междуцарствия Дума выделила из своего состава семерых блюстителей государства. В совет блюстителей вошли кроме конюшего Федора Мстиславского также Василий Голицын, Федор Шереметев, Иван Романов, Андрей Трубецкой, Иван Воротынский и Борис Лыков.
Дворяне, приказные люди, купцы, стрельцы, казаки и посадский люд немедленно принесли присягу на верность боярскому правительству. Со своей стороны семеро блюстителей обязались честно стоять за Московское государство и подготовить все для всенародного избрания русского самодержца. Завершилось все благословением патриарха Гермогена.
Стоял июль 1610 года.
Глава девятая Гетман Жолкевский
В эти же дни по старой Смоленской дороге к Москве подошло войско гетмана Жолкевского. Поляки разбили свой лагерь на Хорошевских лугах. Жолкевский через своего посла сообщил семерым боярам-блюстителям, что он пришел не воевать с ними, а заключить мир. Тем более что советники Тушинского вора уже склонили польского короля к заключению договора, по которому на трон в Москве должен сесть Владислав, сын Сигизмунда. Жолкевский предлагал Федору Мстиславскому и шестерым его соправителям, замирившись с воровскими боярами, присоединиться к договору об унии Руси с Речью Посполитой.
Посла, присланного Жолкевским, бояре-блюстители выслушали очень внимательно, ибо они очень хорошо его знали. От лица гетмана Жолкевского перед ними держал речь дворянин Григорий Валуев, некогда застреливший из пищали Лжедмитрия Первого. Простодушный Валуев почему-то верил слову польского короля, который обещал снять осаду со Смоленска и вернуть русским все порубежные города, если бояре и народ согласятся посадить его сына на московский трон.
Бояре-блюстители затеяли долгие споры друг с другом. Василий Голицын и Иван Романов были резко против того, чтобы уступать престол польскому королевичу. Андрей Трубецкой и Борис Лыков выступали за то, что ради прекращения братоубийственной войны на это можно пойти. Федор Мстиславский твердил, что полякам верить нельзя, но войско гетмана Жолкевского непременно нужно использовать для разгрома отрядов Тушинского вора. С Мстиславским согласились Федор Шереметев и Иван Воротынский.
Таким образом, бояре-блюстители вступили в переговоры с гетманом Жолкевским, делая вид, что уния Руси и Польши их весьма заинтересовала. При этом Федор Мстиславский и его коллеги настаивали на внесении в этот договор двух обязательных условий: Владислав должен принять православие и польские войска должны покончить с Тушинским вором.
В разгар этих переговоров отряды Лжедмитрия Второго запалили огнем предместья Москвы, пытаясь ворваться в Замоскворечье. Кроме казаков и беглых холопов под знаменами Тушинского вора сражались литовцы под началом Яна Сапеги. Если Жолкевский тянул время, не желая сражаться с Сапегой, который, как и он сам, состоял на службе у польского короля, то полк Григория Валуева вышел из польского стана и устремился на помощь москвичам. Ратники Валуева опрокинули литовцев и отогнали их от Серпуховских ворот.
Отряд Валуева стоял в Цареве-Займище, закрывая путь полякам на Москву со стороны Смоленска. После разгрома русских полков в Клушинской битве трехтысячный отряд Валуева оказался в окружении. Валуев был готов стоять насмерть против поляков. Однако хитрый гетман Жолкевский подослал к Валуеву бояр из окружения Тушинского вора, которые уговорили его поддержать договор с польским королем. Воровские бояре убедили простоватого Валуева в том, что приглашение на московский трон Владислава есть самый лучший выход из затянувшейся на Руси Смуты. Валуев заключил мир с Жолкевским и вместе с ним выступил к Москве, не сознавая, что невольно стал послушным орудием в чужих руках.
Для обсуждения договора об унии Руси и Польши бояре-блюстители созвали Земский собор из жителей Москвы, стрельцов и дворян, коих немало съехалось в столицу из провинции по призыву Василия Шуйского, собиравшего новую рать против гетмана Жолкевского. Поскольку дворяне имели численный перевес в Земском соборе, за ними и оставалось решающее слово. Не желая доверять столь важное дело Семибоярщине, дворяне постановили взять переговоры с Жолкевским в свои руки. Соборные представители от дворян отправились в польский лагерь. От имени дворян речь держал князь Черкасский. Гетман Жолкевский ответил на все вопросы князя Черкасского. Он не жалел обещаний, и его речи произвели благоприятное впечатление на московское народное собрание. Однако никто из бояр и дворян не знал, что польский король дал Жолкевскому негласные инструкции вести переговоры с русскими таким образом, чтобы любой ценой склонить их к унии с Речью Посполитой.
Жолкевский справился с поручением Сигизмунда.
16 августа 1610 года бояре-блюстители и соборные чины привезли Жолкевскому окончательный текст соглашения. На другой день посланцы Жолкевского прибыли в Кремль и зачитали боярам и народу согласованный договор об унии Руси и Польши. Бояре и дьяки тут же прошли в Успенский собор и принесли присягу на имя Владислава. Из Кремля бояре, дворяне, стрельцы и посадский люд направились на Новодевичье поле, где их ожидали гетман Жолкевский и его полковники. В присутствии народа русские и польские вожди торжественно утвердили договор.
Этот договор поставил русских людей перед трудным выбором: или покориться Семибоярщине и польскому королевичу, или предпочесть «царевича Дмитрия», прозванного Тушинским вором.
Большая часть населения столицы не приняла участия в шествии на Новодевичье поле, устроенном боярами. На другой день после присяги братия Симонова монастыря отправила несколько монахов к Лжедмитрию с поклоном. В последующие дни множество московского люда, не желая присягать Владиславу, покинуло столицу и перешло в лагерь самозванца.
Пропольский договор послужил сплочению русской знати. Воровские бояре и дворяне целой толпой прибыли в Москву, готовые служить польскому королевичу. Патриарх Гермоген учинил тушинцам строгий допрос на паперти Успенского собора и тут же простил им все грехи и преступления, снисходя к их слезному покаянию. Немало бояр и дворян ушло в эти дни из стана самозванца в Москву, но им на смену под знамена Тушинского вора пришло втрое больше людей из числа холопов и городской бедноты.
Глава десятая Тень Бориса Годунова
Все недоброжелатели боярина Лыкова, а таких среди московской знати хватало, за глаза называли его «крученым, как поросячий хвост». Иными словами, боярин Лыков умел приспособиться к любым обстоятельствам, преследуя свою выгоду и втираясь в доверие к сильным мира сего. Прознав, что заговорщики во главе с боярами Голицыными перед низложением Василия Шуйского перетянули на свою сторону войско, Лыков сразу же переметнулся на их сторону, забыв о присяге, принесенной Шуйскому. Втереться в доверие к заговорщикам боярину Лыкову помогло его родство с Филаретом Романовым, на сестре которого он был женат. Филарет Романов имел немалое влияние среди заговорщиков. Не имея возможности попасть в число семи бояр-блюстителей из-за своего священнического сана, Филарет сумел протащить в эту коллегию своего брата Ивана Романова и свояка Бориса Лыкова, дабы те блюли его интересы на самом верховном уровне власти.
Когда пришла пора снарядить посольство к польскому королю, осаждающему Смоленск, чтобы завершить мирные переговоры и скрепить заключенный договор королевской печатью, то во главе этого посольства встали Василий Голицын и Филарет Романов.
Проводив своих послов к Сигизмунду, бояре-блюстители несколько раз пытались привести москвичей к присяге Владиславу, однако все их попытки завершились неудачей. Основная масса жителей Москвы не желала присягать на верность польскому королевичу, отец которого держал в осаде Смоленск. Москвичам было ненавистно само имя Сигизмунда.
Однажды толпа посадских людей накинулась посреди бела дня на Бориса Лыкова и его слуг, которые шли по Красносельской улице в сторону Кремля. Молодцы из простонародья, увидев на Лыкове богатые боярские одежды и высокую горлатную шапку из меха куницы, указали на него пальцем с криком: «Вот, еще один польский прихвостень! Ишь, рожу отъел, шире сковороды! А ну-ка, братцы, намнем ему бока! Пусть знает, свинячья морда, кто ныне в Москве хозяин!»
Посадские не только избили Лыкова и его челядинцев, но еще и отняли у них кошели с деньгами, посрывали с них дорогие шапки, изорвали на них одежды.
В Кремлевский дворец Лыков пришел с разбитым в кровь лицом, с синяком под глазом, весь вывалянный в грязи. Стояла середина октября, на улицах Москвы было грязно и слякотно.
После низложения Василия Шуйского в царских хоромах теперь хозяйничали бояре-блюстители во главе с Федором Мстиславским, они здесь заседали, встречали просителей, обедали и ужинали. Лишь на ночь бояре расходились по своим теремам.
– Доколе мы будем терпеть дикие выходки московской черни, братья? – возмущался Борис Лыков, представ перед своими коллегами в самом жалком виде. – До чего мы дожили, господа-бояре. Посадские людишки оскорбляют, унижают и грабят людей из боярского сословия днем в самом центре Москвы, и сие беззаконие сходит им с рук! Пора положить этому предел! Иначе Москва погрузится в хаос и безвластие!
– Хаос и безвластие уже давно гуляют по Москве, – мрачно заметил Иван Воротынский, – с той самой поры, как мы подписали этот злосчастный договор с Сигизмундом. Народ не желает видеть на московском троне польского королевича, поэтому ярость черни изливается на нас, бояр, заключивших унию с Польшей.
– Хочу вам заметить, други мои, что договор об унии подписан токмо нами, Сигизмунд же его до сих пор не подписал, – в тон Воротынскому добавил Андрей Трубецкой. – Минуло уже два месяца, как наше посольство прибыло в польский стан под Смоленском. Непонятно, почто Сигизмунд тянет вола за хвост, что его не устраивает?
– Сигизмунд, подлая душа, требует, чтобы Смоленск открыл ему ворота, лишь после этого он согласен подписать мирный договор, – проговорил Федор Мстиславский. – Еще Сигизмунд не согласен, чтобы его сын переходил из католичества в православие. Филарет прислал в Москву слугу с письмецом, где он пишет об этом.
– Это неслыханно! – возмущенно фыркнул Иван Романов. – Сигизмунд прочит на московский трон своего сына, а сам осаждает Смоленск и разоряет сельскую округу. Жолкевский обещал нам, что Сигизмунд отступится от Смоленска, если мы подпишем договор об унии с Речью Посполитой. Он обещал нам и то, что Владислав перед коронацией примет православие. Выходит, Жолкевский лгал нам!
– Надо вызвать сюда Жолкевского и потолковать с ним без обиняков! – сердито сказал Федор Шереметев. – Похоже, он нас за дурней держит!
– Необходимо отправить Жолкевского под Смоленск, дабы он поторопил Сигизмунда с подписанием договора, – промолвил Иван Воротынский. – Причем договор должен быть подписан Сигизмундом в том виде, в каком мы его согласовали с Жолкевским. То есть Смоленск останется неприкосновенным для поляков, а Владислав обязан принять православие. Иначе вся эта затея не имеет смысла!
– Братья, – напомнил о себе избитый Лыков, – сначала нужно навести порядок в Москве. Надо как-то приструнить московскую чернь, а то ведь знатному человеку по улице пройти невозможно!
Федор Мстиславский хмуро напомнил Борису Лыкову о том, что за последние четыре года Москва трижды находилась на осадном положении. Первый раз это случилось, когда отряды восставших смердов и казаков во главе с Болотниковым пытались ворваться в столицу со стороны села Коломенского. Второй раз Москва оказалась в осаде, когда объявился Лжедмитрий Второй, на целых полгода окопавшийся в Тушине со своей разбойной ратью. Третий раз под Москвой вновь объявился Тушинский вор вместе с литовским гетманом Сапегой, воинство которых с трудом удалось оттеснить от стен Москвы к Калуге.
– В условиях непрекращающейся Смуты все население Москвы давным-давно имеет на руках оружие, которое ныне без труда можно приобрести где угодно, – мрачно подытожил Федор Мстиславский. – Чернь не просто вооружена, но сплочена и организована, поскольку ею верховодят земские и губные старосты, выбранные из ее же среды. К тому же голод согнал в Москву множество смердов и холопов из окрестных деревень, а эта рвань живет токмо воровством и разбоем, ибо в нынешние тяжелые времена никто не пашет и не сеет. У нас всего четыре тысячи стрельцов и полторы тысячи верных дворян, этого войска хватает лишь на то, чтобы не допускать буйное простонародье в Кремль и поддерживать хоть какой-то порядок в Китай-городе.
– Какая же мы тогда власть, коль не смеем и носа высунуть из Кремля и Китай-города! – сердито фыркнул Лыков. – Надо любой ценой захватить господство над всеми концами и слободами Москвы.
– Любой ценой, это как? – прищурился Мстиславский, взглянув на Лыкова.
– Надо впустить в Кремль и Китай-город наемников Жолкевского, – сказал Лыков. – Коль воины Жолкевского помогли нам отбросить от Москвы Сапегу и Тушинского вора, они же помогут нам совладать и с московской чернью.
Сказанное Лыковым вызвало бурные споры и пререкания между боярами-блюстителями. Кто-то из них полагал, что такая мера чревата открытым восстанием москвичей, которые ненавидят поляков за их бесчинства под Смоленском. Кто-то резонно замечал, что Жолкевский и его военачальники, оказавшись в Кремле, просто-напросто отнимут власть у Семибоярщины. Кто-то говорил, что если по договору с Сигизмундом на московский трон должен сесть его сын, то это неизбежно приведет к тому, что поляки все едино рано или поздно окажутся в Кремле.
– Покуда Сигизмунд не подписался под нашими условиями, Владиславу не место в Москве, – раздраженно молвил Иван Воротынский. – Тем более ни один из наемников Жолкевского не должен вступить в Кремль. Покуда Сигизмунд не снимет осаду со Смоленска, мы должны разговаривать с Жолкевским как с неприятелем.
– Для нас ныне московская чернь страшнее Жолкевского! – возразил Воротынскому Борис Лыков. – Сегодня посадские меня избили и ограбили, завтра любой из вас может нарваться на кулак или нож хоть в Белом городе, хоть в Земляном. Наши стрельцы с москвичами воевать не станут, а наемники Жолкевского за деньги на кого угодно сабли обнажат.
– У Жолкевского в отряде всего семь тыщ воинов, – заметил Иван Романов. – Этого войска будет явно недостаточно для усмирения московской черни. Посадских и беглых холопов наберется в Москве не меньше тридцати тыщ. Сметет эта орава поляков, и нас вместе с ними!
– Выкатим пушки на улицы и угостим сермяжников ядрами и картечью! – зло проговорил Лыков. – А потом выпустим на эту голытьбу наемников Жолкевского, как свору свирепых псов. Чем больше смутьянов поляжет от польских пик и сабель, тем будет лучше для нас. Иль я не прав, бояре?
