Текст книги "По ту сторону"

Автор книги: Виктор Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Профессиональный подход

В прихожей на вешалке грудами висели пальто и шубы. За стеной на пианино играли бравурный марш. Безайс впервые за несколько месяцев увидел своё лицо в зеркале. Ссадина на подбородке и клочья выбившихся из-под шапки волос делали его лицо настолько странным, что он с трудом узнал самого себя. Он снял шапку и приглаживал волосы, когда в прихожую вошёл доктор.

– Вы ко мне?

– Доктор, пожалуйста… Случилось несчастье: мой брат ранен. Я заплачу вам любые деньги, только помогите мне.

Он испугался, что доктор обидится и откажется.

– Я не стал бы вас беспокоить, но рана очень серьёзная, – продолжал он с натянутой улыбкой, просительно глядя доктору в глаза.

– Но у меня нет приёма сейчас. Отчего вы не обратились в больницу?

– Я приезжий и не знаю города. Мне указали на вас.

Доктор вынул зубочистку и поковырял в зубах, раздумывая.

– Кто вас направил ко мне?

– Мне рекомендовали вас в аптеке как лучшего хирурга.

За стеной пианино смолкло. Задвигались стулья. Безайс с беспокойством ждал ответа, ловя каждое движение его век.

Многое зависело от этого приземистого доктора с желчным лицом. В его белых сухих пальцах вздрагивала, теряя кровь, судьба человека.

Доктор поиграл брелоком.

– Хорошо, ведите его сюда.

Безайс бегом бросился на улицу. Обхватив плечи Матвеева, он стал его поднимать, стараясь быть как можно осторожнее. Нагнувшись, он положил его руку себе на шею.

– Держи его за поясницу, Варя!

Он поднял его и пошёл к двери, шатаясь под тяжестью бессильного, обвисшего тела.

– Безайс, ты упадёшь! – крикнула Варя.

Он поднялся по лестнице, ощупывая ногами ступеньки. Наверху стояла со свечой горничная в аккуратном переднике и смотрела на Матвеева с нескрываемым любопытством. Дойдя до прихожей, Бейзас совершенно выбился из сил и стал бояться, что упадёт вместе с Матвеевым.

– Куда нести? – спросил он, задыхаясь.

В дверь заглядывали женские лица. Маленькая девочка с розовым бантом сосредоточенно рассматривала его.

Безайс вошёл в небольшой кабинет и, изнемогая, положил Матвеева на кожаный диван. Доктор снимал пиджак и говорил что-то горничной.

– Разденьтесь, – сказал доктор, надевая халат. – Вы не боитесь крови? Вымойте руки.

В кабинете стоял сложный запах старого, годами обогретого жилья. На письменном столе скопились кучи открыток с морскими видами, валялись искусанные карандаши, распиленный и застёгнутый на медные крючки череп, бюст Толстого и огромные книги. Над столом висела картина, на которой выводок полосатых котят возился с клубком шерсти. В стеклянном шкафу тускло блестели золочёными переплётами ряды книг.

Горничная внесла спиртовку и таз с водой, вкатила белый железный стол и спустила с потолка большую лампу. Безайс мыл руки, поглядывая на доктора.

Небольшого роста, узкоплечий, с угловатыми движениями, доктор был под стать своему кабинету с его старомодной, потёртой мебелью. Одет он был неловко, в просторный пиджак и брюки с вытянутыми на коленях мешками. Седая борода была подстрижена клинышком, на лбу колебался хохолок редких волос. Он носил золотые очки с толстыми стёклами, которые делали выражение глаз упорным и странным.

– Как это случилось? – спросил он, осматривая Матвеева.

– На нас напали хулиганы…

– Ну?

– И… ударили его. Выстрелили.

Доктор снял очки и потёр их платком.

– Давно?

– Час назад, полтора. Почему он без памяти, доктор?

– От потери крови…

Он осмотрел ногу, выпячивая губы и что-то пришёптывая, неодобрительно качая головой.

– Хулиганы… А зачем вы к ним полезли, к хулиганам?

– Они сами полезли.

– Коне-ечно. Сами полезли. А вы бы ушли без скандала. Надо было драку начать?

В комнату вошёл высокий худой человек с зелёным лицом и длинными зубами. Он поздоровался, мельком взглянул на Матвеева и стал надевать халат.

– Вот… полюбуйтесь, – сказал доктор.

Худой – его звали Илья Семёнович – подошёл к дивану, застёгивая на спине халат.

– Перелом?

– Пулевая рана. Задета кость.

Они перенесли Матвеева на железный стол с откидными спинками и спустили лампу к самой ноге, отчего по углам сгустилась темнота. Илья Семёнович потрогал ногу и скривил своё длинное лицо.

– Как же это его? – спросил он, и Безайс снова повторил историю с хулиганами, чувствуя, что она неправдоподобна. Доктор смотрел на него с явным неодобрением, точно Безайс сам прострелил Матвееву ногу.

– Хорошо, хорошо, – сказал он нетерпеливо.

Илья Семёнович разложил на куске марли блестящие инструменты. Они пугали Безайса своими сверкающими изгибами и безжалостными остриями, сделанные, чтобы проникать в живое тело. За ним вытянулась линия бутылей с притёртыми пробками. Несколькими взмахами кривых ножниц Илья Семёнович взрезал напитанную кровью материю и обнажил ногу Матвеева. Доктор строго взглянул на Безайса.

– Не разговаривайте и не кашляйте, – сказал он. – Возьмите часы и считайте пульс, – все время. Умеете считать пульс?

– Умею. А что с ним, доктор? Серьёзно?

– Серьёзно. Не разговаривайте, я вам сказал.

Он нагнулся и принялся очищать залитую кровью кожу, обтирая её скрипящими комками белоснежной ваты, снимая запёкшуюся, уже бурую, корку. Безайс считал как машина, вкладывая в это все силы и едва удерживая дрожь в пальцах. Сбоку искоса он видел кровь, обнажённое мясо, и ему стало страшно. Тогда он решительно, одним усилием повернул голову. Он увидел большую, с рваными краями рану, выходившую на внутренней стороне ноги. Прорвав кожу, показался небольшой, в полтора сантиметра, осколок кости бледно-розового матового цвета с алыми прожилками. Сквозь запёкшуюся кору проступала наружу крутыми завитками свежая кровь. Пальцы ноги были неестественно белы и неподвижны.

Безайса охватило чувство мгновенной дурноты и слабости, за которое он тотчас возненавидел себя. Закрыв глаза, он стоял, чувствуя, что не может смотреть на это. Вид раны вызывал в нём мысль о мясной лавке, в которой лежат на потемневших столах липкие куски говядины. Но какая-то внутренняя сила заставила его открыть глаза и смотреть, подавляя ужас, как доктор захватывает щипцами края кожи и выравнивает порванные мускулы.

Лампа ярко освещала стол, быстрые пальцы доктора, вату и ряд инструментов. За этим меловой белизны кругом стояла полутьма, из которой слабо поблёскивало золото переплётов. На спиртовке клокотала вода, пар таял под абажуром, покрывая стекло влажным бисером.

– Сколько? – спросил вдруг доктор.

Безайс не сразу понял, что это относится к нему.

– Триста семьдесят один.

– Что-о? Сколько?

Безайс повторил.

– Нельзя же быть таким бестолковым, – сказал доктор, дёргая щекой. – Надо по минутам считать. Сколько в минуту. Поняли?

Он снова наклонился над Матвеевым. Его руки были в крови. Пальцы двигались с непонятной быстротой. Илья Семёнович работал, как автомат, движение направо, движение налево, – не уклоняясь и не спеша. Безайс прямо перед собой видел его спину с острыми лопатками. В комнате резко пахло спиртом и перегретым воздухом. Горничная бесшумно вынесла таз, наполненный кровавыми комками ваты. В тишине сдержанно шипело синеватое пламя спиртовки. Илья Семёнович однообразно двигал руками, и все это – холодный стол, тикающие часы, белый халат доктора, пульс, вздрагивающий под пальцами Безайса, – рождало острую тоску.

– Сколько? – спросил доктор.

Безайс тупо молчал. Из-за толстых, блестящих стёкол доктор взглянул на него с тихой ненавистью. Он ушёл в работу с головой, и каждый промах Безайса принимал как личную обиду. Безайс чувствовал, что, не будь доктор так занят операцией, он пырнул бы его тонким блестящим ножом, который держал в руке.

– На часы надо смотреть, а не на меня, – что вы пялите глаза? – сказал доктор. – Говорите вслух каждую минуту, – сколько. Ну!

Безайс стал глядеть на часы. Стрелка быстро бегала по циферблату. Опять вошла горничная. По комнате пополз запах – сладковатый, крепкий, оставляющий на языке какой-то привкус.

– Семьдесят два, – сказал Безайс.

Ему стало стыдно. В конце концов, он не баба же. Они вместе работали и вместе были под пулями. Для товарища надо сделать все, – и уж если приходится кромсать ему ногу, то надо сделать это добросовестно и чисто.

– Семьдесят три, – сказал он.

Под конец Безайс измучился и не сознавал почти ничего. Тяжело передвигая ноги, он перетащил вместе с Ильёй Семёновичем Матвеева на диван, слушал шутки доктора, внезапно подобревшего, когда перевязка кончилась, и машинально улыбался. Илья Семёнович вымыл руки, оделся и ушёл в столовую пить чай. Толстая повязка белела на ноге Матвеева ниже колена. Безайс стоял, вспоминая, что надо делать, – надо было одеть Матвеева. Опустившись на колени, он начал застёгивать пуговицы. Доктор снимал халат и плескался водой около умывальника.

– Однако вы ловко все это сделали, – сказал Безайс, чувствуя необходимость сказать ему что-нибудь приятное.

Доктор вытирал руки мохнатым полотенцем.

– Да, я немного маракаю в этом. Но он совсем ещё мальчик. Сколько ему лет?

– Н-не знаю… Двадцать – двадцать один.

– Хм… Странно – не знать, сколько лет брату.

– Я забыл, – сказал Безайс, подумав.

Пуговицы никак не застёгивались. Матвеев коротко стонал, мотая головой. Тут Безайс вспомнил, что на улице его ждёт Варя. Он совсем забыл о ней, как забыл обо всём другом. Что она там делала одна на морозе с чужими лошадьми?

– Доктор!

Безайс вскочил, сжав кулаки, готовый драться со всем городом. Доктор стоял около телефона, держа трубку в руке.

– Куда вы хотите звонить?

– В больницу.

– Зачем?

– Чтобы приехали за ним.

– Пожалуйста, не звоните. Я отвезу его домой.

– Почему?

– Потому что отвезу. Я не хочу, чтобы он лежал в больнице. Повесьте трубку!

– А если не повешу?

– А если… Повесьте трубку!

– Но ему надо лежать в больнице. Так нельзя. Нужен тщательный уход.

– Уход будет самый тщательный. Не звоните, я вас прошу.

Доктор повесил трубку и засунул руки в карманы.

– Так-с, – сказал он неопределённо, выпячивая щетинистые губы.

Безайс снова опустился на колени и, лихорадочно спеша, надел чулок и ботинок.

– Смотрите, – услышал он, – на вас опять могут… – доктор помедлил, – хулиганы напасть.

– Не нападут.

Он чувствовал на затылке внимательный взгляд доктора и спешил, как только мог. Надо было скорее убираться, становилось что-то очень уж горячо.

Слышно было, как доктор шуршал бумагой на столе и укладывал инструменты. Потом он принялся ходить по комнате, кашлять, щёлкать пальцами, сопеть; наконец, подойдя к Безайсу почти вплотную, он остановился у него за спиной.

– Ну, а теперь скажите мне правду, где его ранили? Не обманывайте меня.

И, понизив голос, сказал:

– Вы большевик. И он – тоже большевик.

Безайс медленно поднялся с колен и прямо перед собой увидел золотые очки, мясистый нос доктора и его бородку клинышком. Опустив глаза, он взглянул на шею в мягком воротничке домашней рубашки; потом, выставив вперёд левое плечо, он твёрдо упёрся ногами в пол.

– Слушайте, – сказал он, равномерно дыша и распрямляя пальцы. – Бросьте эти штуки. Это может плохо кончиться для вас.

– Плохо? – тихо переспросил доктор.

– Совсем плохо, – так же тихо ответил Безайс.

И вдруг он увидел, как на лице доктора, около глаз, дрогнули и разбежались весёлые морщинки. Это немного сбило его с толку, – но лицо доктора было по-прежнему серьёзно.

– Вы меня убьёте? Потащите в угол и придушите подушкой?

– Посмотрим, – ответил Безайс неуверенно.

– Нет, без шуток?

– Посмотрим, посмотрим.

Он отошёл на несколько шагов, не спуская с Безайса удивлённых глаз.

– А сколько вам лет?

– Девятнадцать, – угрюмо солгал Безайс.

Доктор минуту смотрел на него с непонятным выражением лица, что-то обдумывая, потом спросил:

– Вы не обедали сегодня, правда?

– Не обедал.

– Сумасшедшие, – сказал он, качая головой. – Ну не делайте такого лица, я знаю, что вы вооружены до зубов. Зачем вы так рано вмешиваетесь в политику? Что это вам даёт? Ведь сейчас вам надо было бы выпить стакан молока и ложиться спать. Вы изводите себя. Сначала надо вырасти, окрепнуть, а потом делайтесь белыми или красными. У вас совершенно больной вид. Здесь, под лопатками, не колет?

– Нет.

– Общество, коммунизм, идеалы, – надо и о себе немного подумать. Так вы уморите себя. Отдыхайте, дышите свежим воздухом и лучше питайтесь. Вы, конечно, скажете, что это меньшевистская программа. Но я уверен, что если бы ваш Ленин был здесь, он уложил бы вас в постель. Да вы не слушаете меня?

Безайс был измучен и сознавал только, что доктора бояться нечего.

– Слушаю, – ответил он. – Если бы Ленин был здесь, он уложил бы меня в постель. У вас профессиональный подход к делу. Есть много вещей на свете, которых вы не сумеете понять.

– Стар?

– Может быть.

– И глуп?

– Нет. Просто вы чужой человек.

– Чужой? А вы мальчишка!

Безайс с удивлением заметил вдруг, что доктор волнуется.

– Чужой… говорите прямо: кровосос. Ещё и выдаст, чего доброго, правда?

Он оборвал себя самого.

– Я пошутил. Конечно, чужой. Знаете что? Пойдёмте поешьте чего-нибудь. У вас совершенно заморённое лицо.

– Спасибо, не могу. На улице меня дожидается одна девушка.

– Тоже сестра какая-нибудь? Ну, как хотите.

– Сколько я вам должен за работу?

– Какие у вас деньги? Купите себе на них леденцов.

Он отошёл к столу, написал несколько рецептов и долго объяснял Безайсу, что надо делать. Он настаивал на том, чтобы Безайс на другой же день привёл его к Матвееву.

– Политика политикой, а гангрена сама собой.

Безайс машинально кивал головой. Он был оглушён событиями этого дня и чувствовал себя невыносимо скверно.

– Хорошо, – сказал он безрадостно.

Он кое-как одел Матвеева, заложил его руку за шею и приподнял с дивана. Матвеев все время невнятно мычал, и Безайсу это напоминало, как на бойне мычит сваленный последним ударом бык. Нести было тяжело, но Безайс отказался от помощи доктора.

– Я сам.

Он вынес его на улицу и бережно уложил в сани, укрыв пальто. Подумав, он снял шинель и тоже положил её на Матвеева, оставшись в куртке.

– Что с ним? – спросила Варя. – Ты простудишься.

– Ничего. Ну, поедем.

Он оглянулся. Доктор стоял в дверях, ветер трепал его редкие волосы и полы пиджака. На его лице отражалось волнение, и глаза за толстыми стёклами казались большими и тёмными. Точно вспомнив что-то, Безайс вылез из саней и подал ему руку.

– До свидания. Я и мои товарищи – мы вас благодарим.

– Ладно, – сказал доктор. – Какое вам дело до меня? Конечно, вы правы: у вас слишком много дел, чтобы обращать внимание на стариков. Из стариков надо варить мыло, правда?

Он захлопнул дверь и снова открыл её.

– Но завтра обязательно приходите за мной.

Нога

Матвеев открыл глаза и вдруг разом почувствовал, что жизнь переменилась, – будто и земля и воздух стали другими. Сбоку он увидел окно, тюлевую занавеску и ветку сосны, качавшуюся за стеклом. Кто-то осторожно ходил по комнате.

– Можно, – услышал он голос Безайса. – Но только тише, тише, пожалуйста. Скажи, чтоб затворили дверь из кухни. Кажется, их надо держать пять минут. Крутых он не любит, надо в мешочек.

Ему ответили шёпотом. Матвеев снова стал дремать, но его вдруг поразил звук, от которого он давно отвык. Где-то мяукала кошка – и он живо представил себе, как она ходит, выгибая спину, и трётся об ноги. Он повернул голову, и голоса смолкли. Безайс присел на край кровати.

– Как дела, старина? – спросил он, широко улыбаясь. – Дышишь? Лежи, лежи. Привыкай к мысли, что тебе придётся порядочно полежать.

– Жарко, – ответил Матвеев. – Сними с меня эту штуку.

Он почувствовал боль в левом плече и поморщился.

– Больно? – спросил Безайс, стряхивая термометр. – Дай, я тебе поставлю. – Он приложил руку к его лбу. – Жар. Тебя лихорадит. Не раскрывайся.

– Где это мы сейчас?

– У Вари. Ты разве не помнишь, какой здесь вчера был переполох, когда мы ввалились?

Он ничего не помнил – голова была как пустая. Все его мысли сосредоточились вокруг тюлевой занавески, окна и мохнатой ветки, однообразно качавшейся перед глазами. Тело болело ноющей болью – это было совершенно новое ощущение. Он обрезал себе пальцы, падал, в драке ему разбивали голову, – но такой странной боли он не испытывал никогда.

Тут он вдруг вспомнил давнишний, забытый им случай с колбасой, происшедший несколько лет назад. По карточкам выдавали колбасу, и он на рассвете стал в длинную, на несколько улиц растянувшуюся очередь. Очередь двигалась медленно – наступило утро, по улицам с песнями прошёл отряд ЧОНа, в учреждении напротив красноармеец долбил на машинке одним пальцем. После обеда пришли рабочие строить на площади арку к какому-то празднику. К прилавку он дошёл уже вечером, и тут, когда приказчик отвесил ему полфунта ярко-пунцовой колбасы, оказалось, что Матвеев взял с собой карточки на керосин. И теперь ему вдруг стало неприятно и обидно на свою рассеянность. «Те были синие и с каёмкой по бокам, а эти розовые и без каёмки», – подумал он.

Но он опять забыл об этом случае и вспомнил, что рядом с ним сидит Безайс.

– А что со мной, Безайс? Почему я лежу?

Безайс уронил ложку и долго искал её.

– Тебя хватило в ногу, – ответил он, вертя ложку в руках. – Но теперь опасности нет, не беспокойся. Мы тебя выходим.

Какая-то новая мысль беспокоила Матвеева. Она не давала ему покоя, и он беспомощно старался вспомнить, в чём дело. Но он знал, что дело важное и что вспомнить он обязан непременно.

Безайс тихо спросил:

– Ты какие любишь яйца больше: всмятку или в мешочке?

– Я люблю… – начал он и вдруг вспомнил. – А деньги? А документы? Целы они?

– Не беспокойся. Все цело.

– Безайс, это правда? Они у тебя?

Безайс покорно встал и достал из мешка свёрток. Но когда он вернулся к кровати, Матвеев спал уже, Безайс пошёл к двери. У косяка сидела Варя.

– Пойдём отсюда, пусть он спит.

Они вышли в другую комнату. Варя подошла к окну. Это была столовая, здесь стоял обеденный стол, исцарапанный мальчишками буфет и клеёнчатый диван. На стене висели барометр, карта и рыжая фотография Вариной мамы, снятая, когда мама была ещё девушкой и носила жакет с высоким воротником.

– Это хорошо, что он спит, – сказал Безайс. – Значит, рана его не очень беспокоит. Но мне прямо страшно вспомнить, как доктор вчера чинил ему ногу. Бедняга! Александра Васильевна пришла?

– Нет.

– Ты бы не могла смотреть на это. На польском фронте, в госпитале, когда мне вырезали опухоль под правой рукой, я насмотрелся на жуткие вещи. Доктора орудовали ножами направо и налево. Они вошли во вкус и хотели начисто оттяпать мне руку. Я едва отвертелся от них. Они привели меня в операционную, раздели и положили на ужасно холодный мраморный стол. Я страшно замёрз и дрожал так, что стол заскрипел. Докторша потрогала опухоль и – р-раз! Два!

Он выдержал паузу.

– Они сделали мне под мышкой такую прореху, что можно было засунуть кулак!

Варя молчала, прижавшись лбом к стеклу. Безайс подождал, что она скажет. Но у неё не было желания разговаривать.

Безайс прошёлся по комнате, посвистел. Ему стало тоскливо.

– Сегодня обошлось. Но что я потом скажу ему? К черту, к черту! – как только он встанет, я увезу его из вашего проклятого города! Уедем при первой возможности. Это худшее место на всей земле!

Варя обернулась.

– Вы уедете? Когда?

– Не знаю когда. Как только смогу его увезти.

– Безайс, почему? Вы опять попадёте в какую-нибудь историю. И тебя тоже ранят.

Он махнул рукой.

– Все равно – пропадать!

– Но это глупо! Почему не подождать, пока придут красные?

– А если они через год придут?

– Нельзя же так ехать – неизвестно куда. Особенно теперь.

– На это и шли. У тебя психология беспартийного человека: мама, папа, убьют. А я видал всякие вещи.

День был тусклый, по комнате стлался мутный свет, Варя снова повернулась к окну. Безайс прошёлся по комнате, чувствуя себя отчаянным и решительным.

– У нас, в Советской России, настоящие парни, – сказал он, хмурясь. – Мы все рискуем шкурой. Сегодня ему ногу, а завтра мне голову. Это серьёзное дело. Матвеев сам отлично все понимает, и его не надо уговаривать.

Он подошёл к зеркалу и стал рассматривать своё лицо. Кожа обветрилась и покраснела, около глаз лежали тёмные круги. Худым он был всегда, но теперь похудел ещё больше. За дорогу он отвык спать в постели и есть за столом. Но он никогда не придавал этому значения. «Быть здоровым, – говорил он, – это всё равно, что быть брюнетом: кому повезёт, тот и здоров. В наше время только мещане имеют право на здоровье, а нам прямо-таки некогда лечиться и прибавлять в весе».

Он прислушался – из комнаты Матвеева ничего не было слышно. Мать Вари пошла к доктору – было решено, что Безайсу лучше первое время не показываться на улице. Чтобы заняться чем-нибудь, Безайс нагнулся к зеркалу и сделал сердитое лицо. Некоторое время он рассматривал своё отражение, а потом высоко поднял брови и скосил глаза. В эту минуту ему показалось, что Варя всхлипывает. Он обернулся и увидел, что она действительно плачет. Волосы упали ей на лицо, она вздрагивала и вытирала глаза рукой.

– Варя, что это значит?

Она не отвечала. Он вынул из кармана носовой платок, но после минутного размышления сунул его обратно.

– Что это такое?

Вопрос был праздный, и Безайс чувствовал это. Женщины всегда были для него сплошным сюрпризом, и он никогда не мог угадать, какую штуку они выкинут через минуту. Когда у мужчины неприятности, он курит и режет стол перочинным ножом. А женщины плачут от всего – от горя, от радости, от неожиданности, от испуга, – и что толку спрашивать их об этом? В тягостном настроении он вынул папиросу и закурил.

– Как тебе не стыдно, – сказал он, подбирая выражения. – Взрослая, передовая, развитая девица ревёт ревмя! Му-у! Ты плакала вчера, плачешь сегодня. Это, кажется, переходит у тебя в привычку. Придёт твоя мать и подумает бог знает что. Она подумает, что я… что ты…

Он замолчал с полуоткрытым ртом. Его поразила новая, неожиданная, стремительная мысль. Ему показалось, что он настал, этот день, ожидаемый давно и упорно, – его праздник. Надо было петь, орать, бесноваться, а не болтать эти вялые и пошлые утешения. Он уезжает, – и она плачет! Мяч катится ему навстречу, и надо было держать его обеими руками.

– Неужели? – прошептал он взволнованно. – Безайс, старина!..

Он потрогал ногой половицу и пошёл к Варе, обходя каждый стул. В сером квадрате окна её фигура с круглыми опущенными плечами казалась трогательной и милой. Волосы светились вокруг головы тусклым золотом. У Безайса была только одна цель, опьяняющая и блестящая, дальше которой он не видел ничего: обнять её за талию. Мир раскрывал перед ним самую странную и прекрасную из своих загадок, которую он хранит для каждого человека – даже когда у того веснушки и розовые уши.

– Варя!

Она спрятала своё лицо, и он видел только шею и вздрагивающую грудь.

– Варя! – повторил он о каким-то воплем, сам пугаясь своего голоса.

Она оттолкнула его руку.

– Пусти! Какое тебе дело?

– Не плачь!

– Отстань от меня!

Он постоял, а потом рванулся, точно его держали за воротник, отбиваясь от самого себя, и обнял её за талию. Тут он успокоился и некоторое время стоял, упиваясь этим новым ощущением и ободряя себя к дальнейшему продвижению. Пока можно было действовать молча, одними руками, было ещё сносно, но вскоре надо было начать говорить. Он боялся этих неизбежных уже слов и в то же время страстно их желал. «Я тебя люблю».

– Успокойся… ну, я тебя прошу, – исчерпывал Безайс свой скудный запас нежных разговоров. – Очень прошу.

– Я… не скажу… ни одного слова.

– Ну, пожалуйста, оставь, – тихо сказал он, совершенно иссякая.

Она словно сопротивлялась, но Безайс охватил её плечи и повернул к себе. Тогда она отняла руки от лица и подняла на него полные слез глаза. «Какая она хорошенькая!» – подумал он возбуждённо.

– Ты понимаешь, Безайс, – заговорила она взволнованно и уже не стыдясь своих слез, – он даже не спросил обо мне! Хоть бы одно словечко, Безайс, а? Ведь меня могли ранить, даже убить, а ему всё равно! Он спрашивал о тебе, о деньгах, о бумагах, обо мне даже не вспомнил. Значит, я для него совсем не существую? Он обо мне ни капельки не думает? Да, Безайс?

Сдерживая дыхание, она вопросительно смотрела на него. Безайс, расширив глаза, стоял глухой и слепой. Невозможно угадать, какую штуку они выкинут в следующую минуту. У мужчин все это гораздо понятней и проще, а женщины сделаны, как шарады: кажется одно, а получается совсем другое.

У него на языке вертелись только самые пошлые, самые избитые фразы: «Ах, вот как?» Или: «Вы, кажется, того?» Или: «Я давно кое-что замечал!» Но это здесь не годилось. Её ресницы слиплись от слез, и глаза стали большими и блестящими. Безайс осторожно отвёл руки от её талии.

– Какая ты глупая! – воскликнул он с плохо сделанным удивлением. – Он, наверное, толком не понимает даже, где он находится и что с ним случилось. Ранили бы так тебя, ты узнала бы, что это такое. Когда мне на фронте вырезали опухоль под правой рукой, я никого не узнавал. И не удивительно – потеря крови, лихорадка, слабость. Это хуже всякой болезни.

– Но ведь о бумагах и деньгах он вспомнил же?

– Да, о бумагах. Это партийное дело. Оно важнее всяких болезней. Ты никогда не поймёшь, что это такое.

Она покачала головой.

– Вовсе не поэтому. Я знаю, он считает меня мещанкой и дурой.

– Почему ты так думаешь? – уклончиво ответил Безайс. – Он мне ничего такого не говорил. Сейчас он просто болен, и глупо требовать от него галантности. А ты ревёшь, разводишь сырость и устраиваешь мне сцену. Хочешь, я покажу, как ты плачешь?

Он скривил лицо и всхлипнул. Она быстро вытерла слезы и оттолкнула его.

– Ну, уходи, – сказала она, смущённо улыбаясь и краснея. – Уходи, чего ты на меня смотришь?

Безайс повернулся и вышел. В столовой он мимоходом взял со стола пышку и сел перелистывать семейный альбом. Откусывая пышку, он машинально рассматривал пожелтевшие фотографии бородатых мужчин и странно одетых женщин.

– Нет, – сказал он, захлопывая альбом. – Каждый человек может быть немного ослом. Но нельзя быть им до такой степени.

Он встал, походил и остановился перед гипсовой собакой нелепой масти, стоявшей на комоде. У неё был розовый нос и трогательные голубые глаза; одно ухо было поднято вверх. Безайс пощёлкал её по звонкому носу.

– Это ваше личное дело, – прошептал он. – Вы влюбляетесь и рыдаете. Но за что я, Виктор Безайс, обязан выслушивать все это? А если я не хочу? Какое мне дело, позвольте спросить?

Собака неподвижно смотрела на него гипсовыми глазами.

На другой день снова пришёл доктор. Он осмотрел метавшегося в жару Матвеева, долго писал рецепт и расспрашивал Варю. Потом он встал и отвёл Безайса в угол.

– Это правда, что он ваш брат? – спросил он.

– Нет. Это мой товарищ.

Доктор взял Безайса за рукав и засопел.

– Хотя всё равно. Но отнеситесь к этому, как мужчина. Вы слушаете?

– К чему? – спросил Безайс, холодея.

– Ему придётся отнять ногу. Больше ничего сделать нельзя.

На мгновение он перестал видеть доктора. Перед ним был Матвеев – здоровый, широкоплечий, на груди мускулы выпирали из рубашки.

– Это невозможно! – воскликнул Безайс. – Как же так?

– Кость раздроблена, срастить её нельзя. Началось нагноение.

Безайс взволнованно взъерошил волосы.

– Доктор, неужели нельзя? Вы не знаете, какой это человек! Он такой сильный и здоровый. Что он будет делать без ноги?

Доктор сердито пошевелил бровями.

– Не надо лезть! – сказал он со сдержанной яростью. – Дома надо сидеть, а не лезть на рожон. Ну, зачем вы полезли? Кто вас просил?

Безайс не слушал его. Он понимал только, что Матвееву собираются отхватить ногу около колена, и ничто на свете не может ему помочь.

– Вам ничего не втолкуешь. Идейные мальчики!

– Но его лучше прямо убить! – с отчаянием сказал Безайс. Он не мог представить себе Матвеева с одной ногой. – А если не резать?

– Он умрёт, вот и всё.

– Так пускай лучше он умрёт, – ответил Безайс.

Доктор заложил руки за спину и прошёл из угла в угол. Матвеев бормотал какой-то вздор.

– Думаете – лучше? – спросил доктор задумчиво, останавливаясь перед Безайсом.

– Лучше.

Прошло много времени – минут пятнадцать.

– Куда он денется? – сказал Безайс. – И на что он будет годен? Заборы подпирать? У него горячая кровь, он сам здоровый – что он будет делать?

Опять наступила пауза.

– Операцию я всё-таки сделаю, – сказал доктор. – Это его дело распоряжаться своей жизнью, а не ваше. Вы слушаете меня?

– Слушаю.

– Я думаю – завтра.

– Это – окончательно? Никак нельзя поправить?

– Я же сказал. Если вы обращаетесь к врачу, надо ему верить.

– Где вы думаете сделать это?

– Не беспокойтесь, он будет в безопасности. Операцию сделаю в больнице. Я ручаюсь, что никто не будет знать, кто он такой. Иначе невозможно, – на дому таких вещей делать нельзя. Это сложная история.

Безайс молчал.

– Вы мне не верите? – спросил доктор с горечью. – Думаете – выдам?

– Нет. Но вы сами уверены, что никто не узнает?

– Я ручаюсь.

Поздно вечером приехали за Матвеевым – доктор, Илья Семёнович и одна женщина. Они увезли его, и на другой день, тоже вечером, привезли обратно – левая нога Матвеева кончалась коротко и тупо. Безайс ушёл в тёмную столовую и сел на расхлябанный диван. Ему хотелось рычать.

Он чувствовал себя виноватым – виноватым за то, что он здоров, что у него целы ноги, что мускулы легко играли под кожей. Ехали вместе и вместе попали под пули, но Матвеев один расплатился за все. Безайс тут ни при чем, это его счастье, что ни одна пуля не задела его – но иногда так невыносимо, так дьявольски тяжело быть счастливым!