Текст книги "По ту сторону"

Автор книги: Виктор Кин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 12 страниц)

Это шестидюймовка

После Безайс часто и подолгу объяснял, как это вышло, но его самого не удовлетворяли эти объяснения. Конечно, это было нелепостью, внезапным порывом, который заставляет человека делать самые странные вещи. Он вынул револьвер непроизвольно, ни о чём не думая. Но он был настолько молод, что ещё не научился глядеть на людей как на материал, не умел заставлять себя не думать и не видеть, когда это нужно.

– Я сделал глупость, – говорил он много позже, вспоминая об этом, – но тем не менее должен сказать…

– Замолчи, замолчи, – говорил Матвеев.

Он объяснил Безайсу свою точку зрения. Один человек дёшево стоит, и заботиться о каждом в отдельности нельзя. Иначе невозможно было бы воевать и вообще делать что-нибудь. Людей надо считать взводами, ротами и думать не об отдельном человеке, а о массе. И это не только целесообразно, но и справедливо, потому что ты сам подставляешь свой лоб под удар, – если ты не думаешь о себе, то имеешь право не думать о других. Какое тебе дело, что одного застрелили, другого ограбили, а третью изнасиловали? Надо думать о своём классе, а люди найдутся всегда.

– Быть большевиком, – сказал Матвеев, – это значит прежде всего не быть бабой.

Но Безайс с ним не соглашался.

Открыв глаза, он увидел Матвеева, наклонившегося над ним и нащупывавшего сердце.

– Вынь руку, Матвеев, – сказал он, поднимаясь и стыдясь своей слабости. – Пальцы холодные.

– Можешь ты встать?

– Попробую. А ты как?

Он повернул голову и почувствовал, что у него замёрзли уши. Оглядевшись, он увидел над головой тёмное, усеянное звёздами небо. Матвеев стоял на коленях и поддерживал его за плечи.

– Я совершенно замёрз, Матвеев, – сказал Безайс, трогая уши и пытаясь встать. – Ты цел?

– Я-то ничего.

Безайс тёр уши и медленно собирался с мыслями. Он осторожно потрогал голову. Слева кожа на темени была рассечена, и кровь медленно сочилась по щеке.

– Здорово они меня отделали, – сказал он виновато.

– Это все в твоём вкусе, – желчно ответил Матвеев. – Ну, скажи, пожалуйста, кто просил тебя лезть? Зачем это нужно?

– Да я тут ни при чем, – капризно возразил Безайс, прикладывая снег к рассечённой голове и морщась. – Во всем виновата эта дура. Не мог же я спокойно смотреть, как её насилуют!

– Легче, – сказал Матвеев. – Она сидит позади тебя.

Безайс оглянулся и смутился. Девушка стояла позади него, как и Матвеев, на коленях, и молча грела руки дыханием.

– Если вы считаете меня дурой, – сказала она обиженно, – то сидели бы спокойно. Я сама выпрыгнула.

Положение было неловкое, и Безайс придумывал, что ему сказать, когда снова почувствовал себя нехорошо. Прошло несколько пустых мгновений, в которые он видел, не сознавая, лицо Матвеева, снег, небо. Минутами он слышал звуки голосов. Он чувствовал только, что замерзает совсем.

– Нет, – услышал он голос Матвеева. – Поезд делает в среднем двадцать вёрст в час. Нельзя же так.

– Я ничего не понимаю, – устало ответила она. – Мне всё равно.

Потом он почувствовал, что Матвеев трясёт его за плечи. Сделав усилие, он сел и попросил папироску. При свете спички он увидел её лицо, полное, с веснушками на розовых щеках. Хлопья снега белыми искрами запутались в её светлых волосах. По щеке до подбородка алела царапина. В вагоне ему отчего-то казалось, что у неё чёрные глаза и худое, нервное лицо. Он снова зажёг спичку, но она отвернулась, и Безайс увидел только оцарапанную щеку и шею, на которой курчавились мелкие завитки волос.

От папиросы у него закружилась голова, и тело начало цепенеть в зябкой дремоте.

– Как она называлась, эта станция? – спросил Матвеев. – Вы не знаете, Варя?

– Не знаю. Может быть, нам лучше вернуться…

– Нет, пойдём вперёд, – ответил он, бесцельно копая каблуком снег. – Ах, черт, какая глупая штука! Вот ещё не было печали!..

– Это все из-за меня.

– Да бросьте вы, – оборвал он её. – Ну, из-за вас. Что из этого?

«Скотина», – подумал Безайс. И вслух сказал:

– Она тут ни при чем. Это я виноват.

– Вот-вот. Ты… – начал Матвеев, но замолчал и махнул рукой. – Как у тебя дела? – прибавил он спокойнее. – Можешь ты идти?

– Могу. Но только лучше развести костёр и остаться здесь до утра.

– Нет, нет, никаких костров. Так скорей можно замёрзнуть. Идёмте, пожалуйста.

Ему казалось все это невыносимо глупым.

– Холодно, – сказала она, ёжась. – Вы в ботинках? Как же вы пойдёте?

– Как-нибудь, – ответил он сухо.

Он оглядел её согнутую, осыпанную снегом фигуру, и ему стало жалко её. «Чего это я в самом деле? – подумал он. – Она-то при чем тут?»

– Безайс, не спи, пожалуйста, – сказал он.

– Я не сплю, – ответил Безайс. – Я есть хочу.

– Потерпи немного.

Они встали. Безайс пошатнулся и снова сел на снег. Матвеев и Варя подняли его, положили его руки на плечи и повели. Безайс с трудом передвигал ноги, чувствуя непреодолимое желание заснуть. Кровь с шумом стучала в висках, перед глазами расплывались радужные круги. Его тянуло лечь, расправить немеющие руки и закрыть глаза. Но надо было идти, и он шёл, обняв Варю за шею, может быть, несколько крепче, чем это было нужно, чувствуя на щеке её тёплое дыхание. Они шли по шпалам, ища впереди огней станции. Но вокруг был густой снежный мрак.

Сначала идти было невыносимо трудно. Хуже всего было ногам, появилось особое ощущение в коленях, будто кость трётся в чашечке и скрипит. Это было страшно неприятно, и Безайс старался отогнать эту мысль. Чтобы избавиться от этого ощущения, он представил себе, как длинная вереница лошадей прыгает через канаву, и стал их считать. Сначала он никак не мог сосредоточиться и все время отвлекался. Досчитав до пятидесяти, он заметил вдруг, что девушка идёт с трудом и тяжело дышит. Он снял руку с её плеча.

– Теперь не надо, – сказал он. – Мне гораздо лучше.

И он пошёл сзади них, путаясь и увязая в снегу. Иногда ему казалось, что он сейчас упадёт. Тогда он останавливался, глубоко вбирал воздух и шёл дальше. Постепенно он перестал чувствовать ноги ниже колен и шёл машинально, как в бреду, он не ощущал даже усталости. Перед ним мелькали лошади, они подходили к канаве и прыгали, однообразно взмахивая хвостом и гривой. Он считал их шёпотом, пока не пересохло во рту.

– …на таком расстоянии. Но ведь это не самое главное, правда, Безайс? – услышал он голос Матвеева.

– Правда, – устало ответил Безайс. – Мне есть очень хочется.

Но тотчас же забыл об этом. Голос Матвеева доносился глухо, точно издали. После от этой ночи у него осталось воспоминание, что он шёл бесконечно долго, один, по громадному снежному полю, шёл вперёд, ничего не думая и не зная.

Под утро стало теплей. Проснувшись, Безайс увидел лес, взбиравшийся высоко на гору, – смутно он помнил, что ночью они ходили туда собирать хворост и потом долго разводили костёр смятой газетой. Небо затянуло облаками, и шёл густой, крупный снег. По другую сторону рельсов круто возвышался голый утёс. Сквозь падающий снег впереди виднелась глубокая лощина, на дне которой рыжим пятном лежало болото.

Он сидел на подстилке из хвойных веток и, опершись на локоть, с нетерпением наблюдал за чайником. Матвеев лежал с другой стороны костра и заботливо разглядывал царапину на руке, зажившую уже около недели назад. Варя сидела рядом, отскабливая ножом хлебные крошки и сор с куска ветчины.

Матвеев носил мешок на спине, и из вагона его выбросили вместе с мешком. В мешке был сахар, фунт ветчины, хлеб и чай. Это было совсем немного, и Матвеев предлагал разделить еду на три дня. Безайс после ночной дороги чувствовал волчий аппетит и с легкомыслием здорового человека настаивал на увеличении порции.

– Очень это хорошо, – говорил он, – морить человека голодом.

Но Матвеев упёрся и не соглашался никак:

– Не валяй дурака, ты не маленький.

– Ну, хорошо, тогда я умру, – возразил Безайс.

Эта мысль ему понравилась, и он говорил о своей смерти с самого утра. Он показывал в лицах, как он холодеет на снегу и прощает их за все, а они ломают над ним руки и проклинают эту подлую мысль кормить его впроголодь. Потом он рассказал, как Матвеева мучит его чёрная совесть, а Варя рыдает и говорит, что никогда не сможет забыть этого молодого симпатичного блондина.

– Перестаньте, – сказала Варя. – Что это вы все время говорите о смерти? Я очень не люблю таких разговоров, мне становится немного страшно. Мне начинает казаться, что кто-нибудь и в самом деле умрёт. Пойдите лучше за дровами. Они подходят к концу.

Идти за дровами мог бы, собственно, один из них, но они, точно по молчаливому уговору, поднялись и пошли вместе.

– Я отлежал ногу, – сказал Матвеев.

Они вошли в сумрак громадных деревьев, широко раскинувших в стороны тяжёлые лапы. Вверху, сбивая снежную пыль, мелькнула рыжим комочком белка. В лесу было тихо. Безайс оглянулся на Варю и толкнул Матвеева.

– Какова? – спросил он.

– Да, – неопределённо ответил Матвеев. – Действительно.

– Ничего себе, а?

– Вот именно.

– Все на месте, – сказал Безайс, отламывая сухую ветку. – Заметил, какие у неё глаза? Глаза в женщине – это, брат, самое главное. Веснушки её ничуть не портят, скорее наоборот. И тут, спереди, эта выставка.

– Ну, тут у неё немного.

– И очень хорошо, что немного. А тебе сколько нужно?

– Мне ничего не нужно. У меня своё есть.

Безайс снял шапку и отряхнул её от снега.

– У тебя – да. Ты живёшь как на полном пансионе. Мы только ещё едем, а тебя там уже ждёт, плачет и думает, что ты попал под поезд. Ты баловень судьбы. А я? Мне нигде ничего не отломится.

Он сделал снежок, бросил в Матвеева, но промахнулся.

– Скучает – может быть, но не плачет, – сказал Матвеев. – Она не из таких. Я видел, как она в общежитии вынула руками из мышеловки мышь и бросила её коту. Сам я не боюсь мышей, это пустяки, но для женщины – это редкость. В ней нет ничего этого бабьего. О самых рискованных вещах она говорит спокойно и просто. «Я, говорит, знаю, почему мальчики любят девочек».

Он остановился и прищурил глаз, показывая, как она говорит.

– Да. «К чему, говорит, нам этот условный язык? Будем говорить прямо». О брат, ты сам увидишь!

– Ты готов, – сказал Безайс. – Она тебя пришила к себе. У тебя будет такой ангелочек, он будет кричать «уа-уа» и звать тебя папой.

– Как «пришила»?

– Да так. Ты женишься на ней. И так далее, и тому подобное.

– Ты ничего не понимаешь, Безайс. Это потому, что ты её не видел. Она сделана из другого. Ты представляешь себе, что такое товарищеские отношения между мужчиной и женщиной?

– Представляю. Это для некурящих. Когда мужчина делает гнусное предложение честной женщине и получает отказ, он говорит: «Между нами будут товарищеские отношения». О, я знаю эту механику!

– Эх ты! Много ты знаешь! Можешь быть уверен, я отказа не получил. Товарищеские отношения означают, что мы не будем друг друга стеснять. Мы сходимся и живём, пока это не мешает нам, нашей работе, нашим вкусам. А если мешает, – то очень просто: «Вам направо? Ага. А мне налево». Только и всего.

– Сколько же лет ты думаешь с ней прожить?

– Не знаю. Может быть – сто.

– Это кто же заговорил о таких отношениях?

– Заговорила она. Но я с ней согласился.

– Меня, – сказал Безайс, – удивляет эта штука. Мне кажется, я бы обиделся. Только вы успели объясниться, поцеловаться и все такое, как сразу заговорили о том, что будете друг друга связывать, стеснять, надоедать. И начали придумывать, как бы, в случае чего, разойтись потихоньку. Тебе это нравится?

– Это просто сознательное отношение к вещам. И я и она – мы знаем, что такое любовь и для чего она. Мы сходимся, как разумные люди, и обсуждаем наше будущее. А тебе хотелось бы этакую восторженную бабищу со слезами, с клятвами, с локонами на память и весь этот уездный роман?

Безайс помолчал.

– Черт его знает, чего мне хочется, – сказал он нерешительно. – Но, кажется, я был бы не прочь, чтобы она немного – самую малость – поплакала и назвала меня ангелом. Но вот на чём я настаиваю, так это на том, что когда я ей признался бы в любви, то чтобы она покраснела. Пусть она относится к любви сознательно и все знает. Но мне было бы обидно, если б я ей объяснялся в любви, а она ковыряла бы спичкой в зубах и болтала ногами. «Ладно, Безайс, милый, я тебя тоже люблю». Словом, пусть девушки будут передовые, умные, без предрассудков, но пусть они не теряют способности краснеть.

– Было темно, – сказал Матвеев, снова рассматривая царапину. – Может быть, она и покраснела. Но вообще-то – это дурацкое требование. Зачем это тебе?

Их звала Варя.

– Где вы про-па-ли? – услышали они.

– Сейчас! – крикнул Безайс.

Они отломили ещё несколько веток, отряхиваясь от осыпавшегося с деревьев снега, и пошли обратно. Внезапно они разом остановились и взглянули друг на друга. В неподвижной тишине леса отчётливо прокатился густой басовый гул, донёсшийся издалека. После нескольких минут ожидания послышался слабый, но отчётливый звук. Безайс опустил дрова на снег и молча глядел в глаза Матвееву.

– Это может быть только одним, – сказал Безайс.

– Да, – ответил Матвеев. – Это шестидюймовка. Выстрел и разрыв.

– Не очень далеко отсюда, вёрст сорок, я думаю.

– Может быть, даже дальше. Сегодня тепло, а в тумане звук слышен дальше. Ночью можно определить точнее – по времени между вспышкой выстрела и звуком. Может быть, даже вёрст пятьдесят отсюда…

– На этой станции говорили, что до Хабаровска осталось пятьдесят вёрст.

– Это ничего ещё не значит. Может быть, учебная стрельба.

Новый гул выстрела прервал его слова. Они остановились, напряжённо прислушиваясь. Звук был глухой, и разрыва они не услышали.

– Учебная стрельба в прифронтовом городе? – сказал Безайс. – Этого не может быть. Ты сам понимаешь. Тут что-нибудь другое.

– В конце концов удивляться тут нечему. Ведь мы и раньше знали, что фронт около Хабаровска. Новость какая! Будто ты никогда стрельбы не слышал.

– Да, но тут все дело в том, по какую сторону фронт. Что-то очень уж хорошо слышно.

– Ну, может быть, мы ближе к Хабаровску, чем думаем.

Они вышли из леса. Варя, наклонившись над мешком, перетирала кружки, внося в это занятие столько женской кропотливости и внимания, точно не было ни тайги, ни выстрелов.

– Это бывает, что иногда женщины спокойнее мужчин, – сказал Матвеев. – Но у них это происходит просто от недостатка воображения. Они не умеют думать о завтрашнем дне.

– Где вы были? – спросила она. – Я думала, вы заблудились. Чай, наверное, остыл уже.

– Велика важность – чай! – ответил Безайс, рассеянно прислушиваясь.

Завтрак прошёл в молчании.

– Это немыслимо, – сказал Матвеев, глядя на Варю, укладывавшую мешок. – Так нельзя. Нам надо спешить изо всех сил, а мы топчемся в этом проклятом лесу. Мы не имеем никакого права ввязываться в разные приключения. С меня довольно этой еды. Сейчас мы уже были бы в Хабаровске.

Они встали, забросали костёр снегом и пошли. Выстрелов больше не было слышно. Матвеев хотел было взять Варю под руку, но раздумал. Он пошёл впереди, стараясь попадать ногами на шпалы. Снег пошёл ещё гуще – он падал тяжёлыми хлопьями величиной в пятак, и воздух был мутный, как молоко. Идти было тяжело, на каблуках быстро намёрзли ледяные комки. Сначала Матвеев думал о снежных заносах, потом отчего-то о футуристах. В голове, в такт шагам, вертелись стихи:

 
Довольно жить законом,
Данным Адамом и Евой…
 

Иногда он сам писал стихи, и это было хуже всего. Он знал, что они выходят у него плохие, но он твёрдо верил в великого бога упрямых людей и не терял надежды научиться писать их лучше. Эту слабость он скрывал изо всех сил и стыдился её. Однажды он рискнул под условием строжайшей тайны напечатать их в губернском «Коммунисте». На другой же день его встретили в райкоме пением стихов, переложенных на мотив «Ах, попалась, птичка, стой…».

Его нагнал Безайс.

– Не беги так, – сказал он. – Она не может поспеть за нами.

Матвеев оглянулся. Варя отстала. Она шла, согнувшись, засыпанная снегом. Почувствовав на себе его взгляд, она подняла голову и улыбнулась, но Матвеев отвернулся.

– Эх, черт, – сказал он. – Вот ещё горе! Нечего сказать, убили бобра. Ну что мы с ней будем делать?

– Да чем она тебе мешает?

– Вот она устанет, сядет и скажет: «У меня ботинки жмут. Вы сходите за дровами и разведите костёр, я озябла. А мне хочется хлеба с изюмом». Знаю я их.

– Ну, так слушай, я тебе скажу. Она мне нравится, эта девочка. Я хочу попробовать. Не всем везёт, как тебе, – ты получил свою задаром, а мне придётся добывать её в поте лица. Я буду трудиться, как вол: говорить ей, что я одинок, что люди меня не понимают и что у неё глаза, как, скажем, у газели. А потом и закручусь в водовороте страстей.

Матвеев взглянул на него с любопытством.

– Ах, какой вы проказник, – сказал он. – Лёгкий разврат, а?

– О нет, несколько поцелуев. Так – чай без сахара. Я уже отвык после Москвы от этого.

– А у тебя в Москве было что-нибудь?

– Одна брюнетка, – ответил Безайс таким тоном, как будто это была правда. – Но ведь и эта ничего, как ты находишь?

Матвеев оглянулся.

– Румяная и белокурая. Я не люблю пшеничных булок. И потом она, наверное, мещаночка.

– Не всем же передовые и умные. А мне нравится эта тётка.

Некоторое время они шли молча.

– Но у тебя мало времени, – сказал Матвеев. – В Хабаровске мы будем, наверное, завтра. Ну, дня три пробудем в городе, а потом поедем дальше. Ты ведь не думаешь брать её с собой? Всего пять дней.

– Этого довольно. Потом неизвестно, найдём ли мы на этой станции поезд. А идти до Хабаровска пешком – хватит времени.

Матвеев задумался. В самом деле, поезда могло и не быть.

– Жизнь собачья, – сказал он. – Хоть бы социализм скорей наступал, что ли. Что мы в обкоме будем говорить? Рассказывай там, почему опоздал.

– Я что-то не очень уверен, что в городе наши. Эта стрельба не выходит у меня из головы.

– Какой он нервный.

– Неправда. Меня это беспокоит, но я не боюсь. Я охотно отдам жизнь за революцию и за партию.

Матвеев поморщился. Отчего-то он не любил употреблять в разговоре такие слова, как «мировая революция», «власть Советов», «победа пролетариата». Это были торжественные, праздничные слова, и они портились в разговоре.

– Для этого не надо большого уменья. Смерть очень несложная штука. Умирают все, это врождённая способность. А вот сесть на поезд и приехать вовремя – это надо уметь.

– Ну, я пойду к ней, – сказал Безайс. – Прежде всего работа, а удовольствия потом. Буду сейчас рассказывать, что я почувствовал, когда её увидел.

– Держись крепче, старик!

Безайс отстал, и Матвеев пошёл один. У себя на родине он никогда не видел, чтобы снег шёл так густо. Рельсы занесло совсем, и нога глубоко погружалась в сугроб. Он покачал головой. Безайс, животное! Матвеев догадывался, что Безайс за всю жизнь не поцеловал ещё ни одной женщины и только мечтает об этом, как мальчишка о настоящем ружьё. Он хотел посмотреть, как Безайс ухаживает за ней, но было лень оборачиваться, – при малейшем движении головы снег сыпался за воротник и отвратительно таял на спине.

Пожилой человек

Под вечер, когда уже темнело, Матвеев за поворотом дороги увидел идущего им навстречу человека.

– Станция близко, – сказал Безайс. – Какой-нибудь дорожный мастер осматривает участок. Теперь я скорее дам себя убить, чем выбросить из вагона. Мне даже петь хочется.

Они подошли ближе. Это был пожилой человек с висящими усами, в пальто и беличьей шапке. Он шёл, глубоко засунув руки в карманы.

– Здравствуйте, – сказал Матвеев, когда они поравнялись. – Далеко тут до станции?

– До какой? – спросил он, разглядывая их. – Станций много.

– До самой ближней.

– Вёрст, может быть, десять. А то и все пятнадцать.

Матвеев смотрел на него с недоумением.

– Сегодня-то вам не дойти по такому снегу. Ночевать придётся.

– А вы как же? Со станции идёте?

– Нет, я так…

Они помолчали. Встречный снял шапку и отряхнул её от снега, обнажив лысеющую голову.

– Помогите мне, молодые люди, – сказал он внезапно. – Я вам, может быть, заплачу. Шутя заработаете по полтиннику на брата и человека выручите. Такой выдающийся случай – лошади у меня понесли, накажи их бог.

– Отчего же они понесли?

– Шут их знает, что с ними сделалось. Должно быть, зверя испугались. А может, и не зверя, так чего-нибудь. Лошадь – животное пугливое, ручное, ей чего-нибудь взбредёт в голову, она и пошла скакать. Лес – она в лес бежит. Вода – она в воду полезет. От страху.

Матвеев смотрел на него с сомнением.

– Ну что ж – лошадей искать? Они, может быть, за десять вёрст убежали.

– Зачем их искать, – лошади тут. Да вы подите, посмотрите сами, это недалеко. Сначала как бросятся в сторону, да все по пням, по кочкам, а потом выехали на линию и ухнули в ров. Сани перевернули, товар вывалили. Я вам заплачу, пожалуйста, не беспокойтесь. Я такой человек, что если скажу, – это как отрезано.

Матвеев взглянул на Безайса.

– Ну как?

– Пойдём посмотрим.

Они прошли несколько саженей и увидели лошадей. Под откосом лежали на взрытом снегу широкие, обшитые рогожей сани. Боком, наступив на вожжи и провалившись в снег почти по брюхо, стояли две лошади. Одна повернула голову и равнодушно смотрела на людей немигающими глазами. На снегу в беспорядке валялись большие, перетянутые верёвкой тюки, широкая овчинная шуба и пустая бутылка из-под молока.

– Ну, и что надо с этим делать? – угрюмо спросил Матвеев.

Дорога шла по той стороне насыпи, за лесом. Надо было выпрячь лошадей, перетащить сани через насыпь и перенести груз.

– Уж вы, пожалуйста, помогите, – просил он.

Матвеев сел на рельс и закурил. В левом ботинке вылез гвоздь, и Матвеев растёр себе большой палец. Он мысленно поклялся, что больше не пойдёт пешком – пятнадцать вёрст! – и теперь смотрел на встречного, как на свою добычу. Глупо было выпускать его из рук.

– Может быть, мы и поможем, – сказал он осторожно. – Куда вы едете?

– В Хабаровск.

– Так. Довезите нас до следующей станции, и мы вытащим ваше барахло.

– Не могу. Всей бы душой, но не могу.

– Почему?

– Если б я по своей воле ездил, тогда конечно. А я на службе, мне нельзя такой крюк давать. Я скупщик, езжу от торгового дома Чурина по деревням за пушниной. Станции все остаются от дороги в стороне. А мне некогда.

Матвеев пошевелил пальцами в карманах. Мысленно он прикинул: насыпь вышиной в сажень, груза пудов десять. Это была игра наверняка.

– А когда будете в Хабаровске?

– Думаю, завтра к вечеру.

– Ладно, идёт. Мы поедем с вами. Довезите нас до Хабаровска. Что ты скажешь, Безайс?

Безайса перебил скупщик:

– Лошадёнки-то заморённые. А вас трое. Знаете, какое теперь время, к овсу подступиться нельзя. Я уж лучше заплачу, чтоб все было хорошо и без всякой обиды.

Матвеев встал и потушил папиросу о каблук.

– Нам некогда, – сказал он. – Подождите других. Может, кто-нибудь захочет заработать.

– Куда же вы?

– Дальше пойдём. В Хабаровск.

Они отошли на несколько шагов.

– Погодите! – гаркнул скупщик. – Странный у вас характер! За двадцать рублей, извольте, свезу.

Матвеев остановился.

– Пять рублей, больше не дам.

– Странно. Кто же повезёт вас за пять-то рублей?

– Вы и повезёте. Больше не дам ни копейки.

– За пятнадцать?

– Пять рублей. И говорить нечего.

– Странно. Золотом – пять рублей?

– Золотом.

– Ну, хорошо, поедемте.

Сначала отчего-то казалось, что будет легко вытащить наверх сани и груз, но когда Матвеев слез вниз и потрогал массивный тюк, он понял, что тут придётся поработать. Лошади безнадёжно запутались в упряжи, и приходилось раскапывать под ними снег, чтобы найти концы вожжей. Когда наконец выпрягли лошадей, началась мука с санями. Они были дьявольски тяжелы и проваливались в рыхлый снег почти целиком. Скупщик и Безайс залезли наверх и тянули за привязанные к передку верёвки. Матвеев толкал снизу, переругиваясь с Безайсом. Потом Матвеев залез на насыпь, а они спустились вниз и возились там, пока не выбились из сил.

– Надо утоптать снег, – сказал Матвеев, бросая верёвку.

Они закричали, что это чепуха и что из этого ничего не выйдет. Так они препирались несколько минут, а потом всё-таки взялись утаптывать снег. Матвеев оказался прав: вершок за вершком сани поднялись кверху и ухнули вниз по другую сторону насыпи.

Было уже совсем темно, когда вытащили рогожные тюки и уложили их в сани. Скупщик запряг лошадей, а потом пошёл искать бутылку из-под молока и ходил по снегу, зажигая спички. Бутылка так и не нашлась.

Отряхнувшись от снега, они уселись в сани. Матвеев сел было рядом с Безайсом, но потом передумал и отодвинулся ближе к передку. Было тесно, и они старались разместиться так, чтобы занимать меньше места. Сани тронулись, но скупщик вдруг остановил лошадей.

– Память проклятая, – сказал он. – Придётся вам опять вылезти. Совсем было забыл пилюлю принять.

– После примете, – возразил Матвеев. – Успеется. Что у вас такое?

– Нет, надо сейчас принять. Три раза в день, за два часа до пищи. У меня вялость кишечника.

Пилюли были в корзине, под сиденьем. Все вылезли и ждали, пока он доставал корзину и искал пилюли. Надо было вынуть несколько рубах, чашку, мыло, сахар и варёную курицу. Матвеев начал зябнуть и нетерпеливо переступать с ноги на ногу. Скупщик зажёг свечу и шуршал бумагой в корзине.

– Ничего не понимаю, – говорил он. – Перед обедом положил сюда, а теперь их тут нет. Странно. Или, кажется, я их в жёлтый баульчик засунул? Память у меня, как худой карман. Когда ещё мальчиком был, ничего наизусть затвердить не мог. Сколько я муки из-за буквы ять принял! «Звезды, гнезда, седла, цвёл, надеван, прибрел». Обязательно что-нибудь пропущу. Учитель был такой сукин сын. «Где, кричит, у тебя „седла“? Повтори сначала. Жуканов Филипп!» Повторю, а он опять орёт: «А куда ты девал „надеван“? Жуканов Филипп, пошёл в угол!»

Безайс с тоской зевнул.

– Ищите вы, ради бога! Помереть хочется. Нашли время пилюли принимать!

Он нашёл их в корзине, в рукаве рубахи. Когда он проглотил пилюлю и уложил корзину, все снова уселись в сани. Молодой месяц, похожий на нежный ноготок, поднялся над деревьями. Лес стоял по обеим сторонам большими чёрными стенами.

Матвеев лежал, отдаваясь ощущению езды. Он отдыхал, чувствуя, как его кожу кусок за куском заливает слегка колющая теплота. На его ногах сидел Безайс и рассказывал Варе разные истории. Теперь, когда Безайс сообщил ему о своих планах, Матвеев смотрел на девушку с некоторым любопытством. «Недурна, – решил он про себя, – но это самое большее». Он не завидовал Безайсу. Почти в каждом мещанском семействе растут такие девушки, благоразумные, с румянцем и косами. Она говорила мало, больше отвечая на вопросы. Днём он слышал, как она рассказывала Безайсу, какие животные самые умные. Она думала, что самые умные – слоны, и даже читала в календаре, как слон ухаживал за ребёнком. Это поражало её несложную душу, – она несколько раз возвращалась к слону, хохотала, и Безайс угодливо смеялся вместе с ней. Потом они завели томительный разговор о том, кто что любит.

– Вы любите Лермонтова? – спрашивала она. – Царицу Тамару?

– Люблю, – отвечал Безайс и через минуту, без всякой связи с Лермонтовым, спрашивал её, любит ли она хоровое пение, а потом они вдвоём приставали к Матвееву с Лермонтовым, и с хоровым пением, и с катаньем на лодке, и с котятами, и с брюнетами, и ещё с какой-то ерундой. О самых общеизвестных вещах она говорила с смешной горячностью: «музыка облагораживает душу», «женщина должна быть подругой мужчины», – говорила так, точно сама додумалась до этого.

Месяц поднялся высоко над чёрными деревьями. От лошадей шёл тёплый запах пота и сена, напоминавший стойло, скрип колодезных журавлей и соломенные крыши деревни. Матвеев перевёл взгляд на Жуканова и стал его разглядывать со счастливым сознанием, что можно сидеть так и глядеть, не двигаясь, на лица, на звезды, на лошадей. Лень держала его за плечи тёплыми руками, и он снисходительно разглядывал понурые усы Жуканова, его незаметные глаза и сухой нос. Он простил ему большую волосатую родинку над верхней губой и крошки сухарей, запутавшиеся в усах. Он не хотел думать о нем плохо, об этом человеке с родинкой и крошками, встретившемся на его большом пути. Пройдёт ещё день, и он потеряется где-то позади, этот скупщик пушнины, оставив в памяти лёгкий след.

Поздно вечером они приехали в деревню и остановились у знакомых Жуканова. Долго стучали в высокие ворота, потом в калитке приоткрылось небольшое оконце, чей-то густой голос спрашивал, кто такие, и невидимые в темноте люди гремели засовом. Во дворе бесновались на цепях громадные псы, кидаясь на лошадей. К высокой, в два яруса избе, сложенной из толстых брёвен, примыкали низкие пристройки, вокруг всего двора шёл крытый навес. Нижний ярус избы служил амбаром, в жилое помещение вело крутое крыльцо с точёными балясинами. На стене висела прибитая гвоздями волчья шкура, растянутая кожей наружу.

Лошадей распрягал высокий старик. Он мельком взглянул на Варю и пошёл в избу, но снова вернулся.

– Только вот что, – сказал он, строго разделяя слова. – Чтобы никто не курил табаку. Это уж пожалуйста. Чтоб этого не было. У меня этого в заводе нет. И чтоб в шапках в избе не сидеть, – это уж пожалуйста.

– Мы некурящие, – сказал Безайс.

– Да, уж пожалуйста, – повторил старик.

Он повернулся и ушёл, твёрдо ступая обутыми в меховые сапоги ногами.

– Сердится, – тихо сказал скупщик.

– Чего же он сердится?

– Да что я вас к нему привёз. Он, видите ли, раскольник, старообрядец. Тут их вся деревня старообрядческая. Я-то у него всякий раз останавливаюсь, пушнину покупаю. Так что ко мне он привык.

– Ну а мы что же?

– Старой веры человек. Вот и боится, что вы его избу испортите.

– Как это – испортим?

– Плюнете на пол или из его кружки выпьете. Вы уж, будьте любезны, держите себя осторожно.

В просторных сенях стоял запах кожи и сушёных трав. Они отворили тёмную, из кедровых плах дверь и вошли.

Дом был старинный, дедовской работы. Стены из толстых, тронутых временем брёвен были прорезаны приземистыми окнами зелёного стекла. На стенах висело несколько густо смазанных охотничьих ружей, в простенке были прибиты большие оленьи рога. Один угол был сплошь завешан позеленевшими иконами, на которых едва можно было разглядеть строгие, носатые, с круглыми глазами лица угодников. Под иконами, на треугольном столе, лежали лестовки и оправленная в кожу книга с медными застёжками.

Семья сидела за столом. Старик, встретивший их на дворе, положил ложку и долго смотрел на Безайса, пока тот не догадался снять шапку. За столом, кроме старика, сидели двое высоких, хорошо сложенных парней и маленькая девочка. Молодая полная женщина доставала из печки горшки и шумно ставила их на стол, сердито двигая локтями.

Для них накрыли отдельный стол. Был какой-то пост, и им дали миску кислой капусты. Безайсу хотелось горячих щей, но об этом нечего было и думать.