Текст книги "Рассказы"

Автор книги: Виктор Пелевин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)

Тайм-аут, или Вечерняя Москва

После банальной кончины (взорвали козлы в собственном поршаке) Вован Каширский, наконец, очнулся. Он находился в странном тускло-сером пространстве, а под ногами была ровная плита из тёмного камня, уходящая во все стороны, насколько хватало зрения. Сквозь туман светили далёкие и тусклые разноцветные огни, похожие на лампочки гирлянд Нового Арбата, но Вован не успел к ним приглядеться: вдалеке послышался тяжёлый удар по камню, потом ещё один и он содрогнулся от ужаса. «Янлаван идёт», – понял он.

Янлаван был огромен, как многоэтажный дом, и шёл странно, поворачиваясь при каждом шаге вокруг оси, но такого момента, когда бы он повернулся к Вовану спиной, не было, потому что у Янлавана не было спины, а вместо неё были вторая грудь и второе лицо.

Если первое его лицо было бешено беспощадным (Вован сразу вспомнил про одну гнилую разборку в Долгопрудном, на которую ну совсем не надо было ходить), то другое лицо было на редкость снисходительным и добрым, и, видя его, Вовчик уже ни о чём не вспоминал, а хотел просто бежать к Янлавану и, захлёбываясь в слезах, жаловаться на жизнь и, в особенности, на смерть. Но шёл Янлаван быстро и поскольку в один момент Вовану хотелось кинуться от него прочь, а в другой, наоборот, изо всех сил побежать к нему, в результате он остался на месте и очень скоро Янлаван навис над ним, как Пизанская башня.

«А вот сейчас будет суд», – подумал Вован с оглушительной ясностью. Но суд оказался простой и не страшной процедурой, Вован, на самом деле, даже не успел всерьез испугаться или хотя бы зажмуриться. В руках у Янлавана появился странный предмет, похожий на гигантскую мухобойку. Описав широкую дугу, она взлетела вверх и яростно страшное лицо, которое было в тот момент повёрнуто к Вовану, открыло рот и громовым голосом произнесло приговор: – Калдурас.

Правда, это произошло не совсем так. На самом деле гневное лицо произнесло «кал», но Янлаван повернулся на пятке, и доброе лицо произнесло «дурас». Получилось странное слово «калдурас». Но Вован не успел ничего осмыслить, потому что с небес упала гигантская мухобойка и ударила его обухом, как хоккейная клюшка по шайбе.

Вован упал на какой-то заброшенной улице возле старой футбольной площадки. Был бы он жив, то от такого удара немедленно отдал бы кому-нибудь душу. Но поскольку он был мёртв, ничего не произошло, только было очень больно. Его сразу окружили не то карлики, не то дети, схватили за руки, куда-то потащили. По дороге они покатывались от счастливого смеха и приговаривали низкими треснувшими голосами:

– Лучше колымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме, лучше колымить в Гондурасе, чем гондурасить на Колыме.

Свита подтащила Вована к двери, над которой висела табличка «ЗАО РАЙ» (Вован принял это как должное, недаром ведь он носил тяжёлую цепь с гимнастом) и втолкнула внутрь. Дверь за ним закрылась, это его тоже не удивило, акционерное общество ведь было закрытого типа, и Вован оказался в маленькой комнатке. В ней стояла большая бронзовая сковородка, при одном взгляде на которую становилось ясно, что вещь эта невероятно древняя. На стене над ней висел такой же древний бронзовый термометр непонятного принципа, у него внутри зеленела какая-то спираль, на циферблате, к которому подходила грубая стрелка, была только одна отметина. На другой стене висела инструкция под названием «К сведению акционера». То, что Вован прочёл в этой инструкции, наполнило его глубоким унынием. Как выяснилось, содержанием его новой работы было охлаждать эту бронзовую сковородку таким образом, чтобы стрелка ни в коем случае не зашкаливала за отметку на циферблате. Но, что было самым жутким, охлаждать её надо было исключительно обнажёнными ягодицами, причиной чего была некоторая древняя тайна, о которой инструкция говорила уклончиво, а в случае нежелания Вована работать инструкция просто и без околичности обещала такое, что Вован понял – работать он будет. Вован посмотрел на сковородку и вздрогнул: она уже светилась явственным тёмно-багровым цветом, а стрелка успела чуть подняться по циферблату. Вован стал быстро читать инструкцию дальше. В случае если стрелка поднимется выше отметки, гарантировалось такое, что он стал быстро и нервно расстёгивать штаны.

Прошло около месяца и Вован освоился на новом месте. Не таким уж оно было и страшным. На сковороде не надо было сидеть всё время, она охлаждалась довольно быстро, правда, по мучительности процедуру охлаждения ни с чем нельзя было сравнить. Но зато, когда стрелка опускалась в самый низ циферблата, можно было отдыхать довольно долго, несколько часов, пока она опять поднимется к отметке. Эти несколько часов инструкция называла «тайм-аут».

А в конце месяца случилась неожиданная радость. Чёрт из службы безопасности принёс Вовану первую зарплату. Это была огромная картонная коробка с надписью «рангхиров», полная запаянных в пластик гринов. Столько бабок вместе Вован видел только раз в жизни, после одной гнилой разборки в Долгопрудном, да и то ему ничего из них не досталось.

Довольно скоро у Вована установился новый распорядок: с воплями дожав стрелку до самой нижней отметки, он хватал свою коробку с деньгами, выскакивал на улицу, и, считая про себя секунды, мчался к одному из местных центров досуга. Их в радиусе досягаемости, так, чтобы он успел добежать до места и вернуться назад до того, как стрелка пересечёт отметку, было два: клуб финансовой молодёжи «Гайдар твейдер» и кафе «Мандавошка», где собирались представители элитарных богемных кругов.

Разницы меду ними не было никакой. И тут, и там сидели тёмные фигуры в капюшонах, ни одного лица Вован так и не увидел, и пили что-то из глиняных чашек. Вован пробовал заговорить с ними, но они ничего не отвечали, а времени на повторные попытки у него не было, надо было бежать назад.

Ходя вокруг сковородки, перед тем как сделать решительный прыжок, он часто размышлял о том, колымит ли он в Гондурасе или всё же гондурасит на Колыме – истина, похоже, была посередине. К такому выводу подталкивали не только собственные наблюдения, но и книжки, которые ему принёс чёрт из службы безопасности. Одну из них написал некий Кокс, а другую некий Сейси. По Коксу выходило, что он калдурасит на гоныме, а по Сейси, что он гонымит на калдурасе. Одна из них была по экономической философии, и в ней содержался основной вопрос вечности: «авенебут это много?», а вторая была по философской экономике, и в ней заключался основной ответ вечности: «ой – это до хрена». Но главное, что Вован понял из книг, это то, что в жизни нет ничего слаще тайм-аута. Он это знал и сам, можно сказать, чувствовал жопой, но книги объясняли: чтобы иметь возможность позволить себе этот тайм-аут, его надо постоянно откладывать и работать, работать и работать, потому что люди, вся жизнь у которых проходит в одном непрерывном тайм-ауте, никогда не накопят достаточно денег, чтобы позволить его себе хоть когда-нибудь.

Вскоре Вован узнал, что в обоих кабаках у пацанов из службы безопасности можно взять коксу. Правда, когда Вован услышал, сколько этот кокс стоит, он чуть не припух, всей его коробки с гринами хватало только на одну дорожку. Но у службы безопасности были свои резоны: возить сюда кокс было куда сложнее, чем в Москву. Кстати, эти пацаны были совсем свои, тамошние черти. Вован уже давно прятал свои хибари в таз с водой, куда иногда опускал на несколько минут зад, а черт, приносивший ему зарплату, делал вид, что ничего не замечает. В ответ Вован не замечал того, что коробка с гринами была распечатана и некоторые пластиковые упаковки разорваны. Словом, шла нормальная командная игра. Да и потом, ничего другого на эти бабки купить было толком нельзя, так что Вован жадничал недолго.

Купив коксу на одну дорожку, он вытягивал его сквозь свёрнутую банкноту и выходил из «Мандовошки» на пленэр, и тут наступали те три минуты, которые он ждал каждый месяц. С души отступала тяжесть, смутные огни в тумане наливались забытой красотой и он бывал почти счастлив. Поэтому, когда однажды в самом начале второй минуты пленэра к нему подошел какой-то странный ангел в тёмных очках «Ray-ban», он вздрогнул и испугался, что выстраданный кайф обломится.

– Слушай, – сказал ангел, озираясь по сторонам. – Чё ты здесь так маешься? Пошли отсюда, тебя здесь никто не держит.

– Да? – недружелюбно сказал Вован, чувствуя, как по зеркалу кайфа поползла мелкая противная рябь. – Куда же это я пойду? У меня здесь зарплата.

– Да ведь твоя зарплата говно, – сказал ангел. – На неё ведь всё равно ничего не купишь.

Вован смерил ангела взглядом:

– Знаешь, что, лох, лети-ка отсюда.

Ангел, судя по всему, обиделся. Взмахнув крыльями, он взвился в чёрное небо и скоро превратился в крохотную снежинку, летящую вертикально вверх.

Вован чуть приподнялся на задних ногах и задумчиво поглядел на далёкую цепочку тусклых огней.

– Зарплата говно, а? – повторил он недовольно. – Вот лох. Небось, и Сейси читали, и Кокса, знаем, знаем. Зарплата на самом деле охуеннная, просто такой дорогой кокаин.

Тарзанка

1

Широкий бульвар и стоящие по сторонам от него дома напоминали нижнюю челюсть старого большевика, пришедшего на склоне лет к демократическим взглядам.

Самые старые здания были еще сталинских времен – они возвышались подобно покрытым многолетней махорочной копотью зубам мудрости. При всей своей монументальности они казались мертвыми и хрупкими, словно нервы у них внутри были давно убиты мышьячными пломбами. Там, где постройки прошлых лет были разрушены, теперь торчали грубо сработанные протезы блочных восьмиэтажек. Словом, было мрачно.

Единственным веселым пятном на этом безрадостном фоне был построенный турками бизнес-центр, похожий своей пирамидальной формой и алым неоновым блеском на огромный золотой клык в капельках свежей крови. И, словно яркая стоматологическая лампа, поднятая специальной штангой так, чтобы весь ее свет падал в рот пациенту, в небе над городом горела полная луна.

– Кому верить, чему верить? – сказал Петр Петрович, обращаясь к своему молчаливому собеседнику. – Сам я простой человек, может быть, даже дурак. Доверчивый, наивный. Знаете, иной раз в газету смотрю и верю.

– Газету? – глуховатым голосом переспросил собеседник, поправляя закрывающий его голову темный капюшон.

– Да, газету, – сказал Петр Петрович. – Любую, не важно. Едешь в метро, а сбоку сидит кто-нибудь и читает – наклонишься чуть-чуть, залезешь глазами и уже веришь.

– Веришь?

– Да, веришь. Во что угодно. Может, кроме Бога. В Бога верить уже поздно. Если сейчас вдруг поверю, как-то нечестно будет. Всю жизнь не верил, а под пятый десяток взял и поверил. А зачем тогда жил? Вот и веришь вместо этого в гербалайф или разделение властей.

– А зачем? – спросил собеседник.

«Хмурый какой тип, – подумал Петр Петрович. – Не говорит, а каркает. Чего это я с ним откровенничаю? Ведь и не знаю его толком».

Некоторое время они шли вперед молча, один за другим, легко переставляя ноги и чуть касаясь стены руками.

– Ну как зачем, – сказал наконец Петр Петрович. – Это как в автобусе за что-нибудь держаться. Даже и не важно за что, лишь бы не упасть. Как это поэт сказал – «и мчаться дальше в ночь и неизвестность, с надеждой глядя в черный лаз окна…» Вот вы, наверно, идете, смотрите на меня и думаете – экий ты, брат, романтик в душе, хоть и не похож внешне… Ведь думаете, а?

Собеседник повернул за угол и исчез из виду.

Петр Петрович почувствовал себя прерванным на середине важной фразы и поспешил вслед за ним. Когда впереди опять появилась сутулая темная спина, он испытал облегчение и подумал ни с того ни с сего, что из-за остроконечного капюшона его спутник похож на сгоревшую церковь.

– Экий ты, брат, романтик, – тихо пробормотала спина.

– Да никакой я не романтик, – горячо возразил Петр Петрович. – Я, можно сказать, полная противоположность. Чрезвычайно практичный человек. Все дела. Даже и не вспоминаешь почти, для чего живешь-то. Ведь не для этих дел, будь они все прокляты… Да… Не для них, а для…

– А для?…

– А для того, может, чтобы вот так вечерком выйти на воздух и вдохнуть полной грудью, почувствовать, что и ты сам – часть этого мироздания, былиночка, так сказать, на бетоне… Жалко только, что редко меня как сейчас пробирает, до сердца. Наверное, из-за этого вот…

Он поднял руку и указал на огромную луну, горящую в небе, а потом сообразил, что его собеседник идет впереди и не в состоянии увидеть его жеста. Но у того, видимо, имелось что-то вроде глаза на затылке, потому что он почти синхронно повторил движение Петра Петровича, так же вытянув руку вверх.

– В такие минуты мне интересно делается: чем же я занят все остальное время своей жизни? – спросил Петр Петрович. – Почему я так редко вижу все таким, как сейчас? Почему я постоянно выбираю одно и то же – сидеть в своей камере и глядеть в ее самый темный угол?

Последние произнесенные слова своей неожиданной точностью доставили Петру Петровичу какое-то горькое удовольствие, но тут он споткнулся, замахал руками, и тема разговора мгновенно вылетела у него из головы. Обезьяньим движением туловища удержав равновесие, он схватился рукой за стену, причем его другая рука чуть не пробила стекло оказавшегося рядом окна.

За этим окном была небольшая комната, освещенная красноватым ночником. Видимо, это была коммуналка – среди мебели стоял холодильник, а кровать была наполовину загорожена шкафом, так что видны были только голые и худые ноги спящего. Взгляд Петра Петровича упал на стену над ночником, увешанную множеством фотографий. Там были семейные снимки, были фотографии детей, взрослых, стариков, старух и собак, в самом центре этой экспозиции находился снимок институтского выпуска, где лица были помещены в белые овалы, отчего все вместе походило на коробку разрезанных пополам яиц – за ту секунду, пока Петр Петрович глядел в комнату, из каждого овала ему успел улыбнуться пожелтевший от времени человек. Все эти фотографии казались очень старыми, и от всех них веяло так основательно прожитой жизнью, что Петр Петрович на миг ощутил тошноту, быстро отвернулся и пошел вперед.

– Да, – сказал он через несколько шагов, – да. Знаю, что вы сейчас скажете, так что лучше молчите. Вот именно. Жизненный опыт. Мы просто теряем способность видеть вокруг что-нибудь другое, кроме пыльных фотографий прошлого, развешанных в пространстве. И вот мы глядим на них, глядим, а потом думаем – почему это мир вокруг нас стал такой помойкой? А потом, когда луна выйдет, вдруг понимаешь, что мир тут совсем ни при чем, а просто сам ты стал таким и даже не понял, когда и зачем…

Наступила тишина. Увиденное в комнате – особенно эти лица-желтки – произвело на Петра Петровича очень тяжелое действие. Пользуясь тем, что в темноте его никто не видит, он растянул рот, высунул язык и выпучил глаза, так что его лицо превратилось в подобие африканской маски – физическое ощущение от гримасы на несколько секунд отвлекло его внимание от овладевшей им тоски. Говорить сразу расхотелось – больше того, вся многочасовая беседа вдруг словно озарилась тусклым красным светом коммунального ночника, показавшись глупой и ненужной. Петр Петрович поглядел на собеседника и подумал, что тот совсем не умен и слишком молод.

– Даже не понимаю, о чем это мы с вами сейчас говорим, – сказал он преувеличенно вежливым тоном.

Собеседник не отозвался.

– Может, помолчим немного? – предложил Петр Петрович.

– Помолчим, – пробормотал собеседник.

2

Чем дальше уходили Петр Петрович и его спутник, тем красивее и таинственнее становился мир вокруг. Говорить, действительно, не возникало особой необходимости. Под ногами сверкала лунным серебром узкая дорога, все время меняющая цвет стена пачкала то правое, то левое плечо, а проплывающие мимо окна были темны совсем как в стихотворении, которое процитировал Петр Петрович. Иногда приходилось подниматься вверх, иногда, наоборот, спускаться вниз, а иногда они по какому-то молчаливому уговору вдруг останавливались и надолго замирали, вглядываясь во что-нибудь прекрасное.

Особенно красивы были далекие огни. Несколько раз они останавливались поглядеть на них и каждый раз смотрели долго – минут десять или больше. Петр Петрович думал что-то смутное, почти не выразимое в словах. Огни, казалось, не имели особого отношения к людям и были частью природы – то ли особой стадией в развитии гнилых пеньков, то ли ушедшими на пенсию звездами. Кроме того, ночь была действительно темна, и красные и желтые точки на горизонте как бы обозначали габариты окружающего мира – если бы не они, было бы непонятно, где происходит жизнь и происходит ли она вообще.

Каждый раз из задумчивости его выводили тихие шаги спутника. Когда тот трогался в путь, Петр Петрович тоже приходил в себя и спешил следом. Вскоре фотографии из оставшегося позади окна окончательно забылись, на душе вновь стало легко и празднично, а молчание начало тяготить.

«И между прочим, – подумал Петр Петрович, – я ведь даже не знаю, как его зовут. Спросить надо».

Он выждал несколько секунд и очень вежливо сказал:

– Хе-хе, а я что подумал. Мы вот с вами идем, идем, говорим, говорим, а даже и не познакомились вроде?

Собеседник промолчал.

– А вообще, – примирительно сказал Петр Петрович, когда прошло достаточно времени и стало ясно, что ответа не будет, – это, наверно, и правильно. Что в имени тебе моем, хе-хе… Оно лишь звук пустой… Ведь если знаешь человека и если он тебя знает, то ни о чем с ним толком не поговоришь. Все будешь размышлять: а что он о тебе подумает? А что он потом про тебя скажет? А так, когда не знаешь, с кем разговариваешь, то и сказать можешь все что хочешь, потому что тормозов нет. Мы вот с вами сколько уже беседуем – часа два? Да? Видите, и почти все время я говорю. Обычно-то я человек молчаливый, а сейчас прорвало будто. Вам я, может, кажусь не очень умным и все такое, зато вот сам себя слушаю все это время – особенно там, где статуи эти были, помните? Когда я о любви говорил… Да, слушаю себя и удивляюсь. Неужели это я сам столько всего о жизни понимаю и думаю?

Петр Петрович поднял лицо к звездам и глубоко вздохнул, на его лице подобно тени от невидимого крыла промелькнула неземная улыбка. Вдруг он заметил слева от себя еле уловимое движение, вздрогнул и остановился.

– Эй! – перейдя на шепот, позвал он собеседника.– Стойте! И тихо! Спугнете. Кажется, кошка… Точно. Вон она где. Видите?

Капюшон повернулся влево, но Петр Петрович, как ни старался, опять не увидел лица своего спутника. Кажется, тот глядел куда-то не туда.

– Да вон же! – отчаянно зашептал Петр Петрович. – Видите, бутылка лежит? Левее, в полуметре. Еще хвостом шевелит. Ну что, по счету три? Вы справа, я слева. Как в прошлый раз.

Собеседник холодно пожал плечами, а потом неохотно кивнул.

– Раз, два, три! – отсчитал Петр Петрович и перекинул ногу через невысокий жестяной перекат, слабо светящийся лунным светом.

Его спутник мгновенно последовал за ним, и они рванулись вперед.

Бог знает в какой раз за эту ночь Петр Петрович ощутил счастье. Он бежал под ночным небом, и его ничего не мучило, все проблемы, которые делали его жизнь невыносимой день или два назад, вдруг исчезли, и при всем желании он не мог вспомнить ни одной из них. По черной поверхности под его ногами неслись сразу три тени – одну, густую и короткую, рождала луна, а две другие, несимметричные и жидкие, возникали от каких-то других источников света – вероятно, окон.

Забирая влево, Петр Петрович видел, как его спутник под тем же углом забирает вправо, а когда кошка оказалась примерно между ними, он повернул к ней и прибавил скорость. Тотчас такой же маневр выполнила и фигура в темном капюшоне – она сделала это настолько синхронно, что Петра Петровича кольнуло какое-то смутное подозрение.

Но пока было не до этого. Кошка по-прежнему сидела на месте, и это было странно, потому что обычно они не подпускали к себе так близко. Прошлая, например – та, за которой они гнались минут сорок назад, сразу после статуй, – не подпустила их и на десять метров. Почувствовав какой-то подвох, Петр Петрович с бега перешел на шаг, а потом и вовсе остановился, не дойдя до нее несколько шагов. Его спутник повторил все его движения и затормозил одновременно с ним, остановившись метрах в трех напротив.

То, что Петр Петрович издалека принял за кошку, оказалось на самом деле серым полиэтиленовым пакетом, одна из ручек которого была порвана и качалась на ветру – именно она и показалась ему хвостом.

Собеседник стоял лицом к Петру Петровичу, но самого этого лица видно по-прежнему не было – луна била в глаза, и он оставался все тем же темным остроконечным силуэтом. Петр Петрович наклонился (спутник нагнулся одновременно с ним, так что они чуть не стукнулись головами) и потянул пакет за угол (спутник потянул его за другой). Пакет развернулся, из него вывалилось что-то мягкое и шлепнулось на рубероид. Это была мертвая полуразложившаяся кошка.

– Фу, дрянь, – сказал Петр Петрович и отвернулся. – Можно было бы и догадаться.

– Можно было, – эхом отозвался собеседник.

– Пошли отсюда, – сказал Петр Петрович и побрел к жестяной кайме на краю рубероидного поля.

3

Уже несколько минут они шли молча. По-прежнему впереди Петра Петровича покачивалась темная спина, но теперь он вовсе не был уверен, что это на самом деле спина, а не грудь. Чтобы собраться с мыслями, он полуприкрыл глаза и опустил взгляд вниз. Теперь видна была только серебряная дорожка под ногами – ее вид успокаивал и даже немного гипнотизировал, и постепенно в сознании разлилась какая-то не совсем трезвая ясность, а мысли понеслись одна за другой безо всякого усилия с его стороны – или, скорее, это была та же мысль о шедшем впереди, которая постоянно приходила в голову на смену самой себе.

«Почему он все время повторяет мои движения? – размышлял Петр Петрович. – И во всем, что он мне говорит, всегда слышится эхо моей прошлой фразы. Он, надо сказать, ведет себя совсем как отражение. А ведь вокруг столько окон! Может быть, это просто оптический эффект, а я немного не в себе от волнения, и мне кажется, что нас двое? Ведь сколько всего, во что когда-то верили люди, объясняется оптическими эффектами! Да почти все!»

Эта мысль неожиданно придала Петру Петровичу уверенной бодрости. «Действительно, – подумал он, – лунные блики, отражение одного окна в другом и возбуждающий запах цветов – а нельзя забывать, что сейчас июль, – способны создать такой эффект. А то, что он говорит, – это просто эхо, тихое-тихое эхо… Ну конечно! Ведь он всегда повторяет слова, которые я только что сказал!»

Петр Петрович вскинул глаза на мерно покачивающуюся впереди спину. «Кроме того, я ведь много раз читал, – подумал он, – что, если кто-то ставит тебя в тупик или чем-нибудь смущает, всегда есть вероятность, что это не другой человек, а собственное отражение или тень. Дело в том, что, когда сохраняешь неподвижность или выполняешь какие-нибудь однообразные монотонные действия, лишенные особого смысла, – например, идешь или думаешь, – отражение может притвориться самостоятельным существом. Оно может начать двигаться немного не в такт – все равно будет незаметно. Оно может начать делать то, чего ты сам не делаешь, – если, конечно, это что-то несущественное. Наконец, оно может сильно обнаглеть, поверить в то, что оно действительно существует, а после этого обратиться против тебя… Насколько я помню, есть только один способ проверить, отражение это или нет, – нужно сделать какое-нибудь резкое и очень однозначное движение, такое, чтобы отражению пришлось явственно повторить его. Потому что оно все-таки остается отражением и должно подчиняться законам природы, во всяком случае некоторым… Вот что, надо попробовать увлечь его разговором, а потом выкинуть что-нибудь неожиданное, резкое, и посмотреть, что будет. А говорить можно о чем угодно, главное – не задумываться».

Откашлявшись, он сказал:

– А это и хорошо, что вы такой немногословный. Это ведь тоже искусство – слушать. Заставить другого раскрыться, заговорить… А еще вот говорят, что молчуны – самые надежные друзья на свете. Знаете, о чем я сейчас думаю?

Петр Петрович подождал вопроса, но не дождался и продолжил:

– А о том, почему я летнюю ночь так люблю. Ну, понятно – темно, тихо. Красиво. Но главное все же не в этом. Иногда мне кажется, что есть часть души, которая все время спит и только летней ночью на несколько секунд просыпается, чтобы выглянуть наружу и что-то такое вспомнить, как оно было – давно и не здесь… Синева… Звезды… Тайна…

4

Вскоре идти стало заметно труднее.

Причина была в том, что после очередного поворота за угол они оказались на темной стороне, где луну закрывала крыша дома напротив. Сразу после этого Петром Петровичем овладели тоска и неуверенность. Он продолжал говорить, хоть произносить слова ему стало мучительно и противно. Видимо, что-то похожее происходило и с собеседником, потому что он перестал поддерживать разговор даже короткими ответами – иногда только что-то неразборчиво бормотал.

Их шаги стали мельче и осторожнее. Время от времени шедший впереди собеседник даже останавливался, чтобы наметить, куда двигаться дальше, – решение всегда принимал он, и Петру Петровичу не оставалось ничего, кроме как идти следом.

Впереди на стене появился прямоугольник густого лунного света, падающий из просвета между домами напротив. В очередной раз подняв взгляд от потускневшей серебряной дорожки под ногами, Петр Петрович увидел в этом прямоугольнике толстую кишку электрического кабеля, свисающую вдоль стены. Мгновенно в его голове созрел план, который показался ему чрезвычайно естественным и даже не лишенным остроумия.

«Ага, – подумал он, – можно сделать так. Можно схватиться за эту штуку и как следует оттолкнуться ногами от стены. И если он действительно отражение или тень, то ему придется проявиться. То есть ему придется сделать то же самое, только без этой штуки и в другую сторону… А еще лучше – точно! как я это сразу не догадался! – еще лучше взять и врезаться в него с размаху. И если он – отражение или еще какая-нибудь сволочь, то…»

Петр Петрович не сформулировал, что тогда произойдет, но стало совершенно ясно, что таким способом можно будет или подтвердить, или развеять мучающее его подозрение. «Главное только – неожиданно, – думал он, – врасплох застать!»

– Впрочем, – сказал он, плавно меняя тему ушедшего куда-то далеко разговора, – водные лыжи водными лыжами, но самое удивительное, что даже в городе можно стать ближе к первозданному миру, надо только чуть-чуть отойти от суеты. Мы, конечно, вряд ли это сумеем – слишком уж окостенели. Но дети, уверяю вас, делают это каждый день.

Петр Петрович сделал паузу, чтобы дать собеседнику возможность что-нибудь сказать, но тот опять промолчал, и Петр Петрович продолжил:

– Я говорю об их играх. Конечно, часто они безобразны и жестоки, иногда может даже создаться ощущение, что они возникли из-за той грязной нищеты, в которой нынешним детям приходится расти. Но мне почему-то кажется, что дело тут совершенно не в нищете. Не в том, что они не могут купить себе всяких там мотоциклов или скейтов. Вот, например, есть у них в ходу такая штука – тарзанка. Доводилось слышать?

– Доводилось, – буркнул собеседник.

– Это канат, который привязывают к дереву, к какой-нибудь толстой ветке, чем выше, тем лучше, – продолжал Петр Петрович, вглядываясь в прямоугольник лунного света и прикидывая, что идти до него осталось не больше минуты.– Особенно если дерево стоит где-нибудь у обрыва. Главное – чтобы обрыв был крутой. Еще лучше – у воды, тогда нырять можно. А тарзанкой он называется из-за Тарзана, это фильм такой был, где этот Тарзан все время на лианах качался. Пользоваться этой штукой очень просто: берешься за канат, толкаешься ногами и описываешь длинную-длинную кривую, а если хочешь, разжимаешь руки и летишь со всего размаха в воду. Я, честно вам сказать, на тарзанке такой никогда не катался, но очень хорошо представляю себе эту секунду, когда после ошеломляющего удара о поверхность медленно погружаешься в мерцающую тишину, в прохладный покой… Ах, если бы только знать, куда эти мальчишки улетают на своих лианах…

Собеседник вступил в залитое луной пространство. Вслед за ним границу лунного света переступил и Петр Петрович.

– А знаете, почему представляю? – продолжал он, озабоченно измеряя взглядом расстояние до кабеля. – Очень просто. Помнится, как-то в детстве я с вышки в бассейн прыгнул. Ушибся, конечно, животом о воду, но что-то такое важное в этот момент понял – такое, что потом, когда вынырнул, все твердил: «Не забыть, не забыть». А как на берег вылез, так только это «не забыть» и помнил…

В эту секунду Петр Петрович поравнялся с кабелем. Остановившись, он подергал за него рукой и убедился, что тот держится прочно.

– Да и сейчас иногда, – сказал он, изготавливаясь к прыжку, причем его голос стал задушевным и тихим, – хочется взять и оторвать ноги от земли. Глупо, конечно, инфантильно, а все кажется, что опять что-то такое поймешь или вспомнишь… Эх, была не была, с вашего позволения…

С этими словами Петр Петрович сделал несколько быстрых шагов, сильно оттолкнулся ногами и взмыл в теплый ночной воздух.

Его полет (если это можно было назвать полетом) продолжался совсем недолго. Метра на два отдалившись от стены и совершив поворот вокруг своей оси, он по дуге понесся вперед и врезался в стену прямо перед своим спутником. Тот испуганно отшатнулся, а Петр Петрович потерял равновесие и вынужден был схватить его за плечо, после чего, конечно, стало ясно, что перед ним никакое не отражение и не тень. Все это получилось очень неловко, с пыхтением. От неожиданности собеседник повел себя довольно нервно: стряхнув со своего плеча руку Петра Петровича, он отпрыгнул назад, сдернул с головы капюшон и резко выкрикнул:

– Чего это вы тут устраиваете?

– Извините ради Бога, – сказал Петр Петрович, чувствуя, что становится пунцовым, и радуясь, что вокруг так темно, – честное слово, не хотел. Я…

– Вы мне что говорили? – перебил собеседник. – Что все 6удет тихо, что вы не буйный, что вам просто поговорить не с кем. Говорили?

– Да, – пролепетал Петр Петрович и схватился за голову, – говорил. Действительно, как я забыл-то… А мне такие глупые мысли в голову полезли – что вы вроде как и не вы, а просто мое отражение в стеклах или тень. Смешно, да?

– По-моему, не смешно, – сказал собеседник. – Теперь-то вы хоть вспомнили, кто я?

– Да, – сказал Петр Петрович и сделал какое-то странное движение головой – не то поклонился, не то втянул ее в плечи.