Текст книги "Волосы"

Автор книги: Виктор Никитин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)

Никитин Виктор
Волосы

Виктор Никитин

Волосы

Вот об этом стоило с ней поговорить – об обещаниях. Ведь ничего не было такого, что не отвечало бы естественному развитию их отношений. Так считал он. Она считала иначе. Вернее, они думали об одном и том же, но высказывались по-разному. Два года – достаточный срок для приведения совместной жизни в порядок. Но как раз этой узаконенной жизни он боялся, догадываясь уже и даже точно наперед понимая, что его относительная свобода сразу же превратится во вполне определенную вещь – со своими размерами, правилами пользования и назначением. "Я ничего тебе не обещал", – хотел он сказать как можно тверже в ответ на все прозвучавшие обвинения, но промолчал в итоге. Это было бы уже слишком даже для какой-нибудь выдуманной, неоправданной ситуации.

Олег Ланин не верил настоящему времени, все в нем ему казалось неверным, сродни обману; оценке подлежало только прошедшее. Так он узнал, чего ему не хватает, – ее. Это чувство пришло спустя неделю на кухне: он мыл кружку после чайного пакетика и вдруг услышал, как громко хлопнула дверь у соседей; сразу же вспомнил, как хлопнула дверь его квартиры; и тогда, и теперь он вздрогнул: это осень виновата – погода, всплеск эмоций, странное и болезненное ощущение, что уходит что-то, безвозвратно меняется. Потому на нее и нашло, решил он. Потом, в комнате, когда уселся в кресло и включил телевизор, нашел, как согласиться с собой: да, обещание – это приговор.

Скучно стало через пять минут – на экране с безумным визгом радовались какому-то фантастическому выигрышу: то ли миллиону непонятных, стремительных денег, то ли самой рядовой кофеварке от спонсора, – и он выключил телевизор. Вернулся на кухню, набрал воды в чайник, поставил его на плиту, чиркнул спичкой, зажег огонь, достал банку растворимого кофе – и вдруг поймал себя на том, что уже пил чай, и более того: проделал все это только для того, чтобы что-то делать, повторял все ее знакомые движения, когда он сидел за столом, а она открывала дверцы шкафа, доставала чашки, ложки и рассказывала, рассказывала...

Вода из крана капала с отмеренной неотвратимостью – скучная мелодия в такт одиночеству и пустыне. Не хватало многого, самого главного – тепла. Он вдруг ощутил, чего у него не стало – телесного контакта. Нельзя было протянуть руку и обнять ее. Прикоснуться губами к ее шее, вдохнуть аромат ее волос. Была у него возможность стать лучше, выше во всех отношениях – и вот ее не стало. Ира ушла. Дверь. Лицо. Открывается. Слова. Молчание. Захлопывается. Нет, правильно все равно не расставить. Не в словах было дело, видно, назрела такая минута, когда надо было не мешать себе же, соглашаться для себя же. Слова были лишними, они препятствовали их сущностям, уводили от главного, и если бы они еще раньше поменьше говорили и больше бы молчали, все разрешилось бы самым естественным образом. Он же зачем-то думал о роли, которую он играет, и даже о принуждении. Дверь. Лицо. Плащ. Надевать. Дождь. Не спешить. Ему хотелось правильно расставить слова, чтобы понять, где он находится.

Теперь она у себя, на левом берегу, он – на правом, стоит у окна, смотрит в окно. Левый берег для него как другой город – далекий, незнакомый. Улица Остужева. Если честно, ему не нравился ее район, и дорога к ней через Северный мост – тоже. Это было два года назад и еще раньше, когда они познакомились на вечеринке, – общие друзья пригласили, состоявшаяся, уверенная пара – пара без вопросов, которой, кажется, все ясно в этой жизни, во всяком случае, они знали, к чему стремиться и чего не надо делать.

Он вспомнил о них и решил позвонить. Незамедлительно последовало приглашение – как-никак не виделись больше месяца: они уезжали на отдых в Турцию, было что рассказать, чем поделиться.

До улицы Депутатской, где они жили, ему добираться минут двадцать. Он ехал в старом шведском автобусе и неожиданно находил другое объяснение ее поведения – возраст. Им обоим недалеко до тридцати: для женщины уже не граница, а предел; для мужчины – даже не время для размышлений. Аромат ее волос. Как его вспомнить? К кому прижаться? Он шумно потянул воздух. Теперь даже и прошлое оказалось под сомнением, настоящее отсутствовало вовсе. Он растерялся. Как же так? Всего лишь неделя прошла – и он уже ничего не мог вспомнить. Так ни за что и не зацепился до самой остановки.

А как вышел и попал в лужу, ухватился за то, что промелькнуло, – осень. Да, ее волосы пахли осенью: ненасытным дождем, опавшими листьями... Он миновал уличную торговлю, пересек недавно построенный сквер и уже после павильона "чистой воды" понял, чего нет в его воссоздаваемой коллекции образов, – тополей. Прежде их было гораздо больше. После вырубки на их месте разбили сквер, оставшиеся деревья обкорнали. На самом деле в запахе ее волос были собраны все времена года. Лето он помнил лучше всего. То время, когда летел пух. В этом районе он выпадал чересчур обильно. Старые, огромные тополя были увешаны мохнатыми шапками пуха. Он забивал глаза, нос, рот, уши. У нее аллергия на эти летние снежинки. Летом они часто ходили к своим друзьям.

Желтый кирпичный дом. Пятый, последний этаж. Дверь открыла Света: "Слава тебя уже заждался". Вначале – о загаре, о перелете, о том, что Шереметьево убивает все впечатления от отдыха. И все – осторожно, с ритуальными улыбками. Осторожно сидят подле друг друга, смотрят. И в комнате все в тон им, такое же осторожное: книжные полки, оконные шторы, телевизор, зеркало, свет лампы, утюг, свитер на спинке дивана, даже щегол в клетке. Света не выдерживает первой: "Как же так, Олег?" Слава не скрывает радости: "Ну что, – молодец, освободился!" Ему хотят рассказать о потерях и преимуществах; Слава предсказывает: "Ты думаешь, это конец? Ошибаешься. Она сама тебе позвонит. От них так просто не отделаешься!" На миловидном лице Светы появляется легкая гримаска: "Ну, хватит!" Когда она добавляет, что он, Олег, выглядит по-прежнему хорошо, он понимает, что это не так, тем более, что Ира недавно ему говорила, что он ужасно зарос; словно в подтверждение его мыслей Слава сообщает, что после возвращения домой он постригся, сразу легко стало, даже дышать свободнее, замечает он, хотя, по мнению Олега, стричь ему особо нечего, волос и так мало, даже не заметишь сразу, что он как-то изменился; Слава не допускал ни малейшей небрежности в своем облике, он всегда содержал свою голову в порядке, вот и теперь поворачивал ее и так, и этак, демонстрируя совершенство произведенной в парикмахерской работы, сквозь ровный, мелкий газон просвечивала кожа, площадку на голове ему соорудили идеальную – это надо было признать. А главное – шея, пояснял воодушевленный Слава, смотри, как чисто; шея ведь очень скоро зарастает, поэтому в парикмахерскую надо ходить раз в три недели; не раз в месяц (он поднял палец), а именно раз в три недели! "Ну, хватит", – недовольно сказала Света.

Олег не стригся два месяца. Слава рассказал, что он ходит в парикмахерскую по соседству, за углом. Там мастер хороший работает, молодой парень, который соображает, как надо стричь; узнать его легко – желтая голова, зовут Гена, без дела он не сидит.

Дома Олег долго разглядывал себя в зеркале – оценивал свою внешность, состояние волос. И то, и другое нашел неприглядным. В лице отражалась беспорядочность мыслей, можно было загибать пальцы: вялые щеки, тусклые глаза, неуверенные губы, обреченный нос, жирный, лоснящийся лоб, замкнутый в своей невостребованной открытости. Волосы выглядели случайными на этой голове. В редких и сальных прядях не было жизни. Что-то в них проглядывало от затертой подкладки старого пальто. Подозрения подтвердились, едва он наклонил голову и обнаружил первые потери, – он начал лысеть. Если так пойдет дальше, то вскоре он станет в ряд с известным сортом людей, ошибочно полагающих, что если они расчешут по голове и лбу, от края до края, все, что у них осталось от юности, то никто не заметит их лысину. Такие потуги для него всегда представлялись комичными и отвратительными. Нельзя опускаться, решил он, и на следующий день отправился по указанному Славой адресу.

Сквер, уродливые тополя. Старые дома полукругом, левая половина – его. Но сначала – в продуктовый магазин. Медленно прошелся вдоль витрин. Хотел даже что-то купить на вечер, но раздумал. Он вышел и свернул за угол. Снаружи парикмахерская выглядела весьма скромно, если не сказать невзрачно. Из-за обшарпанной двери легко можно было спутать с затрапезным, что рядом, подъездом. Внутри все иначе, от недоверия не оставалось и следа из-за почти домашней атмосферы в обоих залах (налево – женский, мужской – направо), что стало ясно в течение одной минуты, пока он оглядывался и соображал что к чему. Впечатление было такое, словно обыкновенную квартиру на первом этаже приспособили под парикмахерский салон. Цветы в плошках, деревянные панели, вьющаяся традесканция по ребрам перегородки, чеканка на стене (девичий профиль), древняя радиоточка, и музыка из нее, в одну линию вытянутая, без тонов, самого низкого качества звучания, но проверенная, надежная, знакомые, спокойные песни, какие еще слышал в детстве, когда вот так же приходил с отцом в парикмахерскую, не эту, другую, но очень похожую, где стригли их обоих, отца – уверенно, расчетливо, а его – с некоторым напряжением, потому что он ежился под колючей ручной машинкой, прятал шею, вертел головой. Больше всего ему запомнились два повода, две даты – на 1 сентября и под Новый год, – словно всего-то два раза в год и наведывались они, чтобы привести себя в порядок.

В ожидании своей очереди он уселся на диван; к потрепанным журналам, лежащим на низком столике, не притронулся. Впереди было пять человек; самые нетерпеливые, трое, стояли. Все трое, молодые ребята, ждали рекомендованного Славой Гену. Даже очередь пропускали, если другой мастер освобождался.

Внешность Гена имел примечательную и, как показалось Олегу, с "голубоватым" оттенком – вызывающий блондин с мягким женским подбородком, с угодливым округлым лицом, излишне располагающими манерами. Сам был очень "креативный" и занимался почти исключительно "креативом" – это стало понятно при одном взгляде на те подручные средства, что его окружали, и на то, как он работает – долго и, значит, за дорого.

Ребята, его ожидающие, кстати, выглядели вполне нормально, разве что слишком усердно следили за модой, и Олег, когда очередь дошла до него, – а Гена так и продолжал расческой, ножницами и беспокойными пальцами вымерять голову терпеливого, на все готового клиента, – решил, что ничего не потеряет, если сядет к другому мастеру. Он попал к пожилой женщине в очках, в седых, мелких завитках волос и с легким пушком над верхней губой. В ней не было показной деловитости. Она работала не спеша, с медлительностью пожившего, обстоятельного человека. У нее и рабочее место было из прежнего времени – на столике, перед зеркалом, теснились реликтовый пульверизатор с настоенным содержимым, соответствующий ему крупный гребень, утонувший в тусклой позолоте, такие же музейные лаки для волос, одеколоны, среди которых обретался и незабвенный "Саша". Еще один "Саша", очень похожий, художественно глядел с настенной фотографии – правильный, ответственный взгляд молодого разведчика или дипломата, волосы уложены безукоризненно, даже смешно на сегодняшний взгляд. Под ним старательно выпячивал животик, словно готовясь пукнуть, улыбчивый талисман московской Олимпиады – плакат такой. "Саши", впрочем, в едином оформлении, были развешаны по всему залу, и над модным Геной тоже. Многое здесь вполне могло бы послужить экспонатами для выставки, посвященной развитию парикмахерского дела в России. Это-то как раз и успокаивало, и вызывало доверие у клиентов.

Олег доходчиво разъяснил, чего хочет, – постричься покороче в связи с открывшимися обстоятельствами, так как походить на потешного старика Джузеппе, сверкающего лысой макушкой в одном детском фильме, ему не очень-то хочется. Подобные вещи надо сразу пресекать, а не ожидать дальнейшего их развития.

Женщина улыбнулась. На всякий случай он повторил еще раз: "Вы так сделайте, чтобы мысок на макушке не слишком в глаза бросался". Ей понравилось: "Как вы сказали – "мысок"? Очень деликатно. Надо запомнить". Она снова улыбнулась: "У меня внук тоже разным забавным словечкам меня учит".

Она поняла все правильно, и ему только оставалось смирно изучать свое лицо в зеркале. В таком спокойном ракурсе, с заправленной за ворот белой накидкой, он неожиданно нашел, что мог бы оставить все как есть, без изменений. Никакого лысого и лохматого Джузеппе в нем не проглядывало. Но волосы уже равномерно осыпались на пол, потом работа приостанавливалась, и он слышал голос: "Вы знаете, тут у вас сзади шишка". Он удивлялся: "Где?" "А вот, правее". Он поднимал руку и натыкался на указанное ее пальцами место. Действительно, на ощупь обозначался какой-то бугорок. Прежде он ничего не знал об этом. "Так что смотрите, – следовало продолжение, – если не у меня стричься будете, предупреждайте, чтобы вам здесь сильно не выстригали, а то неровно будет выглядеть".

Он ехал домой в автобусе, на этот раз в старом финском, о чем можно было сообразить по рекламным надписям, и думал, что Слава, пожалуй, прав. Он и на самом деле почувствовал какое-то облегчение – даже во всем теле. Ему стало легче дышать. И более того: это было обновление. По графику. Поднятый палец, напоминание: три недели, не больше – и начало нового периода.

Ира его таким не видела. Он даже решил, что она его бы не узнала теперь. Стоя перед зеркалом в ванной, он вновь подыскивал определения своей приведенной в порядок внешности. Его голова была заключена в четкие рамки, очерчена справедливым контуром, позволяющим тем не менее сровнять убийственную границу между волосами и их отсутствием. Ее умело убрали, рассеяли вокруг головы. Женщина в парикмахерской сумела это сделать, она постаралась. Но самое главное – шея. Свежая, чистая. По такой шее, раз за разом, в удовольствие, хотелось проводить ладонью, чтобы ощутить ее гладкость и новизну.

Что бы сказала о нем Ира? Ее лицо в зеркале не проявлялось. Он загораживал ее собой. Два лица на этой поверхности не отражались. Новая голова вытесняла то, чего он не мог вспомнить.

Никак. Ужин состоял из последовательных упражнений в возвратном направлении. Чай вдруг показался ему кислым. Попытка углубиться в прошедшее успеха не имела. Он не нашел, за что ему уцепиться. Даже из пальцев рук ушла память – ее рук, груди, ног, лона...

Чтобы все вернуть, достаточно было услышать ее голос. Он не звонил ей. Почему? Не мог себе на это ответить. Наверное, продолжал держать дистанцию, которая, как он неожиданно понял, всегда сохранялась между ними, и именно он не желал ее сократить. Искал оправдание: растения, животные ничего не обещают друг другу, и это не мешает им жить по определенным правилам; людям же обязательно надо заключать соглашение.

Так прошли три установленные недели. В том, что это именно так, легко было убедиться, проведя ладонью по шее. Очередь в парикмахерской была небольшой: к Гене – всего двое, они особняком держались, другим двоим – все равно, кто их обслужит. Уже и Гена освободился, и другой мастер была наготове, когда подошла наконец очередь Олега, но он пропустил вперед себя человека, а потом еще одного, – та, у которой он стригся, была занята. Он ждал своего мастера. Эта внезапная мысль ему так понравилась, что он произнес ее вслух: "Я жду своего мастера".

В этот раз он узнал, как ее зовут. Ее позвали к телефону, едва он уселся в кресло: "Зинаида Михайловна, вас Артем спрашивает!" Телефон был рядом с проходом, тут же, на краю ее стола. Она брала трубку, слушала, улыбалась, говорила: "Ну, смотри там, осторожнее будь!", и он понимал, что она разговаривает с внуком, отводил глаза в сторону, смотрел налево, в окно – первым снегом сообщала о себе будущая зима.

Она узнала его, вспомнила про шишку. Теперь он разглядывал в зеркале не себя, а ее. За себя он был спокоен. Тихо жужжала машинка, мягко въезжая в шею. Звонко стрекотали над ухом ножницы. Уборщица ходила по залу и заметала волосы в совок, мыла пол. Обходительный Гена плоскими ладонями с растопыренными длинными женскими пальцами поправлял голову своего постоянного клиента. Внимательная Зинаида Михайловна сводила на нет наползающее облысение. Это называлось "клин клином выбивать". Со стороны не скажешь, что у Олега нет волос. Просто он так коротко стрижется.

Он решил заглянуть на огонек к Славе и Свете. В магазине за углом купил пиво, буженину и чипсы. Слава оценил его голову по достоинству: "Узнаю руку мастера! Гена?" Олег не стал его удивлять своим ответом. Свету интересовало другое: "Я Иру видела", – сказала она. Ему нехотя пришлось соответствовать: "Ну, как она?" Света что-то рассказывала с периодическими вздохами, пытаясь подступиться к главному, а он благополучно отвлекался на замечания Славы и включенный телевизор, потому ничего определенного не услышал.

Голова, таким образом, нашла свое место. Теперь оставалось подогнать все остальное. Он не смог бы точно объяснить ни себе, ни кому-нибудь еще, в чем его цель, но продвижение он чувствовал.

Он обрел вид делового, уверенного в себе человека. Срок в три недели дисциплинировал. Он выпрямился – ходил ровно, достаточно быстро, с ощущением некоторого даже превосходства. И выражение глаз у него сразу же изменилось. Это почувствовали все.

На работе (а работал он в строительной фирме) его повысили. Начальник неожиданно похвалил по самому пустячному поводу, словно подчиняясь его неумеренно целеустремленному виду, и поставил во главе отдела. Появились подчиненные – и они заметили сразу, признали его за нового человека.

Брился он сам – щетина выступала на второй день. Борьбой или ритуалом назвать это было нельзя. Он позволял себе иногда легкую небритость, что придавало ему и без того рабочий вид. Но с посещением парикмахерской пропусков не было.

Однажды он приехал в свой принятый срок, а смена Зинаиды Михайловны уже закончилась. Замены он не допускал – пришлось ему отложить свою церемонию на день. Чтобы не попадать больше впросак, он нашел в телефонном справочнике номер парикмахерской (спросить у самой Зинаиды Михайловны постеснялся). Выяснить теперь, в какую она работает смену, не составляло труда.

Как-то в очередной свой приход довелось ему увидеть Артема. Заметно было, что парень не сильно избалованный. Лет пятнадцать-шестнадцать. Самая обыкновенная, с рынка, куртка. Голову все склонял, подбородком по груди ерзал. Тем не менее, Олег увидел: глаза – даже стеснительные. Зинаида Михайловна дала ему двадцать рублей.

Кроме посещения парикмахерской была жизнь – просто жизнь, жизнь личная. Олега окружали женщины, девушки. Без них мир был не полон, а с ними – не настоящий.

Было желание утвердить себя дальше. Себя прежнего он успешно забывал. Те волосы смели в совок в парикмахерской, уже отросли новые.

Одна девушка была из его отдела. Вернее, она уже практически не работала, увольнялась – перебиралась в Москву. В последний рабочий день устроили прощальную вечеринку. Начали прямо в отделе, потом перешли в кафе, а закончили – у него дома. Вдвоем. Зачем-то ей это было нужно, ему – вряд ли.

Вторая появилась по случаю Нового года, но продолжения не последовало. Как раз 1 января заканчивались установленные три недели, приходил срок посещения парикмахерской, и он вдруг занервничал. Выходные продлились два дня. Своего мастера он увидел, а следовательно, успокоился, только 3 января.

Случайные отношения воодушевления не вызывали. Он смотрел на них как сквозь пленку – не в живую, не с ним происходящее. Словно через мутное стекло наблюдал за тем, как живут другие. Ему стало казаться, что это подтачивает достигнутый им уровень. Потом восстанавливался, приходил в себя в кресле у Зинаиды Михайловны, своего мастера, – тут все было правильно. За пределами парикмахерской – еще под вопросом.

Звонила Света, звонил Слава, спрашивали, почему не заходит. Он отвечал: работа.

К середине февраля снега намело – в рост пятиклассника. Телефон не работал – где-то оказался поврежден кабель. А ехать в парикмахерскую все равно надо было – напоминал о себе срок.

Добрался с трудом. Очередь странным образом отсутствовала.

Навстречу Олегу из зала вышел модный Гена. Сам же и предложил игривым жестом: "Постричься не желаете?" Олег ответил: "Да, но..." – и уже увидел, входя, повернув голову направо, что Зинаиды Михайловны на работе нет. Гена его не услышал, энергично разминал пальцы рук. Потом взялся за спинку кресла, мягко указал: "Прошу".

"А вы не знаете, – начал Олег и не узнал своего же неожиданно ломкого голоса, – тут мастер работает..." Он оглянулся и не договорил.

"А она умерла", – сообщил Гена.

"Как? Когда?"

"Неделя уже прошла".

Стричься Олег не стал.

Он привык к ней и теперь не мог примириться с потерей. Были в ней участие, сердечная доброта. То, чего он или не знал, или забыл.

И многое в нем изменилось с того дня – почти все. Он стал невнимателен. Ни о какой целеустремленности уже не шло речи. Он вдруг или снова впал в заторможенное состояние, или неожиданно проснулся: к чему я стремился? почему все кончилось? Он словно вернулся из далекого плавания с неутешительным результатом. Начальник на работе сделал ему замечание: "Олег Анатольевич, вы меня разочаровываете".

Прошло еще несколько дней, растаял снег, и заработал телефон. Звонила Ира. Он услышал ее и сразу понял – в нем нет совершенства, он разный, переменчивый, живой. Голос был очень знакомый, но лицо никак не проявлялось. Говорила она, он со всем соглашался.

Она предложила встретиться в каком-нибудь кафе. Может быть, в "Ювенте"? Он вдруг испугался, что не узнает ее. Потом испуг прошел. И он подумал: не узнает меня она.

Как же он ошибался...