Текст книги "Сказ о серебряной горе"

Автор книги: Виктор Мироглов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 3 страниц)

– Большой день пришел. Рырка с духами разговаривать будет.– Глаза у Эйгели тревожно блеснули.– Люди говорят, что вернулись они к нему. Снова в большой силе шаман.

– Где, когда?

– В своей яранге. Скоро.

Сон у Попова пропал.

– Казаки, пошли! Послушаем да посмотрим.

– Не сразу приходите,– посоветовал Эйгели,– сперва я уйду.– Он помолчал, потом сказал, заглядывая в лицо атамана:– Стал я бояться Рырку. Коли люди правду говорят, что духи вернулись к нему, он про все узнает и прогонит меня в тундру без еды и одежды…

– Я защищу тебя,– возразил Попов.– У меня есть палка, далеко бросающая огонь.

– У тебя есть палка, далеко бросающая огонь,– согласился коряк.– Но кто знает, что могут сделать с ней духи, если захотят. У тебя сразу пропадет сила… Дай мне лучше железных крючьев для ловли рыбы.

– Добро,– важно сказал Федор.– Но ты их получишь вместе с ножом, когда придет время.

А когда уполз из яранги раб, проверил атаман висящий у пояса нож, другой в рукав кукашки спрятал– маленький и острый, на лету волос перережет.

– Пошли, казаки.

И все, как и Федор, оружие проверили. Копья-протазаны брать не стали. Бесполезны они там, где народу много. Лучший друг в драке тесной – нож да кулаки крепкие.

В шатер прошли смело, приветствуя людей по их закону.

Посреди чоттагина костер большой из толстых плавниковых бревен. Бревна белые, как рог олений, пролежавший под снегом много зим. Люди плотно сидели вокруг голые до пояса: жарко в яранге от человеческого дыхания и костра. Шаман к самому огню придвинулся, лицо в ладони спрятал, кукашку не снял и оттого казался большим и лохматым,словно медведь спящий. Рядом с ним сын его Тыко ярар держит, тело все в буграх мышц, бронзовое и блестящее.

Рырка вдруг поднял лицо. Волосы без привычного ремешка на щеки упали, глаза как две норы глубокие, темные. Полез за пазуху, вытащил вязку малую сухих, сморщенных грибов. Шолох тихо шепнул атаману:

– Мухоморы поганые колдун жрать будет. Их у анадырских юкагирей оленные чухчи на ровдугу да на лисиц черных выменивают.

Рырка отрывал от грибов мясистые кусочки и медленно жевал, ни на кого не глядя и лицом не меняясь.А когда съел их много, Тыко протянул ему большой долбленный из лиственничного нароста ковш,полный воды.Закинув высоко голову, шевеля большим, с гусиное яйцо, кадыком, осушил ковш Рырка.

Тихо в яранге. Молчат собравшиеся, терпеливо ждут, когда войдет в шамана дух «веселящего» гриба.

Рырка калачиком свернулся на шкурах, колени к подбородку подтянул. Костер затухал. Темнее и темнее в яранге. Угли малиново светятся, да робкие язычки разноцветные по ним, как по камням водяные струйки, бегают. Даже осенний ветер куда-то улетел. Тихо, как в первый день зимы.

И время шло непонятно– не то быстро, не то медленно. Казалось Федору, что давным-давно он здесь сидит,а потом – что совсем немного, будто только зашел.

Все тяжелее, все гуще воздух в яранге. Рырка стал оживать: то рука дернется,то нога,то шерсть на кукашке зашевелится,дыбом встанет,—значит, дрожь по телу прошла. И вдруг вскинул голову,– пена с губ к подбородку струйками. Тыко в костер неведомых трав кинул. Цветные огоньки по углям запрыгали, маленькие и быстрые, как пуночки.

Шаман рукой взмахнул, и исчезли они. Вместо цветных огоньков поднялось большое белое пламя и к руке потянулось.В яранге сделалось нестерпимо светло,будто солнце вошло.Большая резкая тень на шкурах шевелилась, ползала.

Ухнул шаман совой, загоготал белым гусем и встал на ноги. Кухлянка с него сама вдруг упала, сухое тело из костей и жил мелкими судорогами подергивалось. Почудилось Попову, что перья птичьи начали расти на том теле.

– Духи могучие, духи сильные! – закричал Рырка.– Я зову вас! Самый верный и сладкий дух «веселящего» гриба уже пришел ко мне из лесов пьяных, из-под пней гнилых! Он сказал мне, что пора звать вас!

Вмиг пламя в костре упало, прижалось к земле. Подступила тьма. Меж людей заходили странные крики, вздохи, скрежеты.

Схватил Рырка ярар, ударил в него что есть силы и мелкими шагами вокруг углей забегал. Уронил ладонь на рукоять ножа Федор, сжал крепко. Показалось, не люди сидят вокруг, а нечистая сила на шабаш собралась. При слабом свете костра увидел: Анкудин зло и растерянно ухмыляется, Теря робко вздыхает, Шолох беспокойно ерзает, крестится.

Вдруг засвистело на улице, и кто-то сильный по туго натянутым оленьим шкурам ударил, будто пурга пришла, и снова по яранге стоны да вой загуляли. Тыко во второй раз в костер травы кинул. Дым пошел пахучий, удушливый, и почудилось атаману, что бросили его ватажники и сидит он один в страшном месте. От мысли той в голове замутилось.

– Дух Зимы, Дух Пурги, Дух Ветра! Вы, прилетающие с Внешнего моря, укажите мне путь и время кочевки! Укажите мне места, богатые сладким ягелем, урочища, где не топчут свою тропу волки! За это я.принесу вам в жертву самого черного оленя в моем стаде и окроплю закат его кровью.

– Ух! Ух! Ух! – трижды пронеслось над ярангой.

И ощутил Федор на лице дуновение ветра, словно большая птица рядом пролетела, бровей мягким крылом коснулась. Вся яранга наполнилась шелестом.

– Какомэй!¹—тихо вскрикивали в темноте невидимые соседи.

– Вы пришли!– бормотал шаман.– Я вижу вас, духи! Я говорю с вами!Я хочу, чтобы вы указали, как поступить с таньгами, которые хотят увидеть Пилахуэрти Нейку– загадочно не тающую гору!

Затаили дыхание все,кто был в яранге. Рырка кружился быстрее и быстрее, пока не упал лицом вниз, раскинув руки, и ярар сам укатился в полог и лег там на мягкие шкуры.

[¹Какомэй (чук.)– восклицание, выражающее удивление.]

А сверху, через отверстие для дыма, вдруг посыпался тихий и крупный снег. Хрипло дышал разметавшийся на полу шаман.Он спал. До самого утра унесли его душу с собой духи. Покажут они ему путь кочевки, научат, как поступить с таньгами.

Выбрались меж тел, через чьи-то ноги на улицу ватажники. Что за диво? Тихо кругом,тепло.Сквозь низкие тучи смотрят редкие звезды, мелкие, как бисер, а снега нет.За тучами журавли курлыкают. Горько плачут красноголовые тундровые журавли.

– Ах ты, беда! – тихо молвил Шолох.– Тайные думы сказал шаман, объевшись мухоморного зелья. Смотреть за ним зело надобно.

Чья-то рука робко тронула атамана. Отскочил в сторону Федор, клинок из ножен вырвал. Тьма прошептала:

– Берегись, таньг! Беда идет!

И чтобы унять дрожь от слов этих, наотмашь, крепко ударил Попов темноту сжатым кулаком.

Утром долго сидел атаман в одиночестве.То гнев к нему приходил,то кручина. «Повороту назад нет и что впереди ждет? Кабы Рыркины мысли знать… Эйгели обмануть может– угодлив, больно корыстен».

Анкудин заглянул в ярангу, сказал осторожно:

– Худо, атаман, дела вершишь. Добра не жди.

– Молчи,– свирепея крикнул Попов.– Мне ведомо, как поступать!

Без робости глянул ему в лицо Анкудин, усмехнулся криво:

– Сердцем ты ослаб, атаман. Оттого слова непотребные на языке вертятся.

Сказал и ушел.Кликнул Попов Терю, велел в стадо сбегать, Аунку позвать для совета. Но мало вышло толку. Тоже все про беду твердил, уговаривал убрать хитрого шамана, олешек же его поделить. Худой совет, рабский.

После долгих дум решил: чему быть– того не миновать. Легче стало. Страха своего устыдился. Все же государев он человек, а не какой-нибудь гулящий и дело государево справляет, а потому живота своего жалеть неча.

Вышел из яранги, потянулся сильным телом, про баньку вспомнил, про веники березовые,что дошлые людишки с Омолона в Нижнеколымск сплавляют, вздохнул: «Когда такая благодать подвернется?»– и велел готовиться аргишить, в кочевку собираться вослед людям шаманьим.

На другой день из серых туч нежданно-негаданно снег на тундру пал,морозцем ядреным с моря потянуло, птица последняя с озер исчезла, ручьи и речки утихли,– «сало» поплыло по ним. Враз пришла зима.

Тронулся аргиш из полета упряжек в глубь чукочьей землицы, подальше от пург береговых.Легкие нарты словно лодки-ветки по белой воде побежали с волны на волну, с увала на увал. В каждую нарту по два быка впряжено. Быки ездовые – жирные, сильные. Белый пар из ноздрей, как от горячей воды.

Стадо вперед ушло.Аунка со своими мужиками-ламутами при нем жил.С шаманьим аргишем только ватаждаки ехали.В самый конец каравана пристроились, чтобы не застали, их врасплох или еще какое зло не учинили. На остановках свою ярангу ладили поодаль от остальных. Велел Попов сторожкими быть.

Через тридцать дней кочевки, когда вот-вот должен был народиться молодой месяц,нагнала аргиш пурга. Семь дней пролежали в пологе голодные: стадо в белом разливе пропало. Дед Шолох совсем занедужил, сала медвежьего запросил, да где его отыскать? Тундра мертвая, замороженная. Хитрый шаман вел в земли неведомые.

Как-то долго Попов без сна лежал,думы всякие в голову лезли, прошлая жизнь с настоящей в одно мешалась, сердце ныло от тоски беспричинной. Потом дрема заячьим одеялом,пушистым и мягким,кутать стала.И скоро уж не различал Федор, то ли пурга воет, то ли бабий голос поет ему про далекое.

Увидел сын боярский Федор Попов Кремль Московский. Полночь давно минула. Луна белая за стену зубчатую пала,оттого тьма опустилась меж царских хоромин.Под ногами грязь комьями смерзает,снегом чуть припорошенная. Впереди думный дьяк Семен Заборовский со слюдяным фонарем дорогу освещает.

Муторно Федору, тревожно,зябко. За коей нуждой середь ночи подняли? «По государеву делу!» – только и уронил дьяк. Собрался быстро– вишневый кафтан стрелецкого покроя с оторочкой бобровой натянул, шапку со шлыком малиновым заломил вправо. Кушак шелковый с кистями из золотой бахромы повязал.

И хоть привык ничему не удивляться– шалили на Москве лихие после «медного бунта», и не раз приходилось среди ночи по государевым делам вставать,– на сей раз тревожно было.

Как из простых стрельцов в гору пошел, всегда ждал, что призовут его, потребуют на большую службу. Ждал часа урочного с дрожью. Хотел его и не хотел.И вот сердцем почуял,что пришло то время. Угадал по таинственному виду думного, по лицу его скуластому, по бровям смурым, по стуку почтительному в дверь.

И погнал от себя Федор сомнения, только торжественность в душе оставил да умиление перед великим государем.

А когда завел его дьяк в Грановитую палату,увидел Федор, что стены и пол в ней черным сукном покрыты,потом и Алексея Михайловича узрел.Сидел государь в простых одеждах на лавке, где обычно бояре сидят, вместо шапки царевой на голове скуфья. Свечи горят тускло, по лицу государеву, опухшему и усталому, желтый, мертвый свет бродит.

Поклонился Попов земно, не смея слова молвить.Царь вяло рукой махнул. Дьяк неслышно вышел, дверь за собой притворил осторожно.

– Подойди ближе.

В три шага приблизился к государю Федор. Сердце билось в груди звонко, сильно, будто каменным сделалось.

– Ладный ты,—сказал Алексей Михайлович, закидывая вверх голову и щуря глаза.

Не понял Федор,то ли с завистью сказал, то ли с одобрением. Потому молчал.

– Позвал я тебя, сын боярский, по делу большому. Готов ли послужить?

Федор кивнул. Слова в горле застряли.

– Добро,– раздумчиво сказал царь и погладил бороду пухлой маленькой рукой.

– Вскорости пойдешь встречь солнца за Камень.В той стороне люди наши новую землицу приискивают да ясак с инородцев имут для казны. И пришла от них сказка,что ведают те инородцы, где в горах серебра лежит много. Дело твое одно – долыгаясь всякими меры проведать про то серебро и нам описать.

Глаза государя, маленькие, темные, в упор смотрят, и нет в них былой усталости. Узрел в них Федор приказ жестокий, оттого совсем сробел: мысли спутались, закружились, как вороны над церковной звонницей.

– Исполню, государь,– только к сказал.

Алексей Михайлович головой покачал, глаза потухли, опустил их долу, помолчал, подумал – совет с кем-то незримым держал.

– Пойдешь,—повторил хрипло.– Серебро зело надобно.Сам видал, что на Москве летом делалось.Руки да ноги холопьям рубили, в том жали нет. От другого туга меня берет: немчинам за ихнее серебро соболями платим,казна скудеет. Гулящие люди страх перед государем не имут,стрельцов на бунт сбивают. По всей Руси людишки в лесах хоронятся.Велел я с Казенного двора суды,кои худшие,взять и ковать из них деньги серебряные,а медные отставить.Ан все едино – проку нет.

Государь, опираясь на посох, тяжело поднялся с лавки, голос стал грозным.

– Без серебра не возвращайся, сын боярский Федор Попов. Гнев наш знаешь. Грамоту тебе завтра дьяк Семен Заборовский даст. По ней в твоей воле будет казнить и миловать. По дороге гулящих можешь привечать, в сотоварищи брать, коли пожелают с тобой к инородцам идти.Обещай прощение моим именем. И помни, – глаза царя горели,– нет ничего невозможного для государева человека. Все ты мочь должен!

– Слушаю, государь,– Федор земно поклонился.

– Не жалей живота своего! Не жалей! Послужи России! Послужи! Ты же– суть частица малая ее.Проведай про серебро! Послужи!..– свистящим шепотом говорил царь, лицо свое приблизив к лицу Федора.– Иди! – вдруг крикнул Алексей Михайлович.– Завтра остальное думный дьяк доскажет.

Федор попятился к дверям.Пришел в себя только на улице, когда двери палаты затворились, и долго пил ледяной воздух. Голова кружилась, в глазах пятна мельтешили цветные. Первое,что подумал: «Государя кротким кличут. Ох, и лют царь! Не тишайший он вовсе!»

Потом другое замелькало: «Дело трудное.Хватит ли мочи одолеть?»Но подумал, что не кого другого,а его позвал государь.Знать,есть для того причины.Знать, давно заприметили, что не прост он, Федор Попов, и гож на большое государево дело.От мыслей тех засмеялся счастливо, грудь под кафтаном бугром поднялась, ладони в кулаки сжались,сердце колоколом-подзвонком застучало весело, радостно.Отныне власть в руках непомерная– хочешь казни,хочешь милуй.Зашагал он по темной Москве размашисто, споро. За Неглинной двое из ночи выступили.

– Служивый, снимай кафтан.

Ударил одного ногой в пах, другого рукоятью сабли по черепу. Пошел дальше не оглядываясь своей дорогой.

– Вставай, атаман, вставай!– Анкудин тряс Попова за плечи.– Аргишить пора.

Федор с трудом открыл глаза.Тело ныло болела голова. Первым делом прислушался. Тихо за ярангой, пурга ушла.

Вылез из полога,космы нестриженые с глаз откидывая,с бороды отрясая клочья оленьей шерсти. Бабы нехитрую утварь в кожаные мешки складывали.

На улицу вышел. Умываясь, в лицо две пригоршни жесткого снега бросил. Шаманьи люди бродили по белым нетоптанным снегам– аргишить собирались. Теря нарты ладил, ждал, когда Аунка из стада оленей приведет.

Как ни отгонял его от себя Федор, не шел из головы сон. Ясно все виделось, ох, как ясно,хотя и шесть лет прошло с той ночи в царских палатах. Почитай, всю землю обходил чукочью.Порой казалось:руку протяни– и быть удаче. Ан нет. Уходила серебряная гора, таяла, как лед весной, и снова Федор терял верный след.

На вторую зиму,как пришел на Ковыму-реку, померли от цинги посланные с ним служилые люди, гулящие же люди, что по пути набрал в ватагу, тоже кто своей смертью помер, кто неведомо куда подался.

А Попов все искал знающих людей и порой уж не мог разобрать, кто настоящий свидетель, а кто обманщик,пустые слова творит.Зимой на оленях,летом на плаву облазил он реки Омолон и Чаун, Анадырь «скрозь» прошел, а горы серебряной отыскать не смог.

В весну нынешнюю доподлинно проведал, что тайну горы шаман Рырка знает. С большой ватагой на дело идти надо бы, да где людей возьмешь? Денег нет, а на посулы гулящие не падки. Кое-как сколотил малую ватагу да ламутов сманил, прельстив наградою.Не мешкая,по последнему снегу в поход выступил. Вроде бы повезло:род Рыркин быстро отыскался.Только долго шаман посулами отделывался, а потом нападение учинил.Видно,испугался, что власти его единоличной урон от русских будет.Однако сумел сговориться с ним Попов,твердое слово взял. И вот снова идет по тундре неведомо куда, как хаживал немало уж за разными вожами, и снова не знает, узрит ли удачу.

Тряхнул упрямо головой, погнал кручину прочь. Сладкий сон веры и силы прибавил.

Подошел Анкудин, сказал угрюмо:

– Атаман,дедке плохо. Преставится скоро, поди. Подождать бы аргишить.

– Ну-ну!– сердито прикрикнул Федор. Анкудин не ответил, насупился, отвернулся.

Полез Попов в ярангу, в полог голову просунул. Со свежего воздуха душно здесь– смердит потом, прогорклым нерпичьим салом.

– Ты что ж это, дедко? – спросил строго.

– Отхожу я, атаман. Сердце стынет, ум мутится…

– Аргишить сейчас будем.

– Помираю я…

Федор молчал.Не ко времени старый додирать удумал. Сколько он еще протянет, неведомо, а промедлишь, уйдет шаман, сгинет его след в тундре, и делу тогда конец.

В самый затылок дышал жарко Анкудий, ждал.

– В шкуры завернем, к нарте привяжем.

– Не-е-ет. Мне до могилы полшага осталось. Помедли, атаман, бога для… самую малость.

– Врешь,старик!– срываясь крикнул Федор.– Дело государево! Он велел!.. Ты же рушишь!

Шолох заворочался. В свете жирника нос восковым виделся, вместо щек черные провалы, борода бурьяном грудв «закрывала.

– А что ему государь?– угрюмо сказал Анкудин.– Он скоро перед самим господом предстанет.

Дед долго кашлял, потом сказал смиренно!

– Что государь… Оно, конешно… Может, смерть подождет?

Федор повернулся, ушел.

В тот же день, когда у края земли выступили синие горы с плоскими вершинами, дед Шолох преставился. Теря погнал вперед своих олешек упредить шамана,чтобы велел тот остановить аргиш хоть на малое время.Но Рырка сказал:

– Нельзя. Духи тундры будут сердиться. Пусть таньги бросят своего мертвеца и быстро едут следом.

Федор, услышав те слова от Тери, ругнулся зло, покосился на Анкудина.

– Христианская душа все же,– неуверенно сказал тот.—Могилу бы вырыть надо…

– На мне грех,– отводя глаза в сторону, буркнул Попов. Теря тихо заплакал.

– Прощай, дедушка…

Анкудин с головы малахай скинул, перекрестился.

– Не замолится-то грех,– сказал он.– Сколько добра сделал, а его, как собаку…

– А в разэтак!..– крикнул Попов. Выхватил нож, ремни лахтачьи рассек, толкнул сухое тело старика с нарты.– Гоните! Рырка уходит! Гора… серебряная!

У самых гор маячили последние нарты из шаманьего аргиша, а с Пресного моря злая чернь заходила. Понесли олени Федора вскачь. Дымились их жаркие ноздри, в лицо из-под копыт летели комья снега, глаза застилали. След в след шли нарты Анкудина и Тери.

«Трое таньгов осталось. Только трое»,– шептал под полозьями снег. Тундра слушала этот шепот. Тундра знала, что дальше будет. Мороз к ночи становился злее, кусучее.

Еще через три дня пришли в Край Кривых Лиственниц. Больше ягеля для олешек стало, и шаман устроил долгий отдых.

После смерти Шолоха неуютно сделалось в яранге ватажников, пасмурно. Меж собой разговаривали неохотно. Ночи длиннились. Среди дня солнце ненадолго показывало лик свой,из каменных распадков туман сизый выплывал,кровь студил, оседал на кухлянках, на малахаях серебром червленым. Куропатки-русловки подолгу нв кустах висели, неподвижные, как снежные комья, а к ночи комьями же падали вниз, хоронились под крепким настом.

Пошел Попов к Рырке.

– Долго еще до серебряной горы кочевать?

– Кто знает? Может, три перехода, может, больше.

Смотрел теперь шаман в глаза Попова открыто, своих не прятал.

– Скорее пойдем! – нетерпеливо сказал Федор.– Я дам тебе нож свой добрый, булатный. Вот.– Он вытащил из-под кукашки белый клинок.

– Не надо,– равнодушно сказал шаман.– Все мое будет.– Он на миг закрыл глаза.

Атаман отшатнулся.Мысль мелькнула страшная, как выстрел из пистоля в упор: «Обманул, Рырка!»

Зашевелились, поднялись на голове волосы. Понял: давно уже не шаман в полону, а он у него. И будто по рукам и ногам крепкими ремнями повязан. Сжал пальцы на клинке, зубы хищно ощерил.

– Посмотри вокруг,– тихо предупредил шаман.

Федор глянул: два сына Рыркиных с копьями наизготовку за спиной.

Попов обмяк, выругался, ноги подогнулись сами, сел на шкуры.

– Хитер ты,—сказал сквозь зубы.

– Да,– спокойно отозвался шаман.—Духи меня родили, только духи и обмануть могут. Ты хорошо понял меня, таньг.

Федор молчал, обдумывая споро, что делать, как из яранги живым уйти. Долго стояла тишина.

– Иди к себе,—сказал шаман,глаза его блеснули,не сумели скрыть торжества.– Иди. Тебя и твоих людей никто не тронет. Я выполню свое слово. Ты увидишь Загадочно Не тающую Гору.

Федор торопливо встал. Сыновья Рырки расступились, давая дорогу.

В ярангу вернулся проворно. Крикнул Тере:

– Беги в стадо.Кличь Аунку с каменными мужиками.

Теря, ничего не ведая,одним обликом да голосом атамановым до смерти напуганный, проворно нацепил подбитые камусом лыжи, метнулся в тундру.

Видел Федор: стоит у своей яранги Рырка, спокойно смотрит вослед Тере. Недоброе предчувствие шевельнулось,но жить хотелось и оттого в предчувствие не поверил.

Ничего не говоря Анкудину, бросился к берестяным туесам с «огненным зельем». Вместо пороху в ладони посыпался серый песок.

Завыл Федор,стал рвать на себе волосы, пряди из бороды бросал по сторонам, пена у рта от искусанных губ кровянилась.

Когда успокоился,лег на землю; тело просило тепла: костер погас, а достать кресало не было сил.

– Пропали мы, Анкудин! Видно, проклятая баба шаманья, та, что к нам заходила, «огненное зелье» все перевела!

Тот разбойно глазом блеснул. Сразу все понял. Долго ли коротко, Теря из тундры воротился. Лицо белое, глаза темнее болотной воды. Хрипло выдохнул:

– Аунку и всех каменных мужиков люди шамановы повязали да увели неведомо куда.

Атаман в ответ только застонал:

– Уймись, малой! Уймись!

Спать легли поздно. Протазаны– копья с широкими клинками о правый бок положили,чтоб сподручнее отбиваться при нужде.Чутко слушали ночь за ярангой. Тихо.Только снег от мороза ежится, скрипит громко, словно люди на деревянных ногах окрест ходят, да вдали, у стада, белые волки, что с осени за оленями увязались, воют в три голоса. Теря заснул: дышать стал глубже.

Федор тронул Анкудина.

– Что порешим?

Тот поначалу спящим прикинулся, потом сказал раздумчиво:

– Не знаю, атаман. Животы спасти пути не ведаю.

– Уходить надобно.

– Кто след укажет, кто укроет?

– Ты что, помирать решил? – спросил Попов.

– Не лайся, атаман. И хоть не любишь ты меня за язык мой, все едино одной веревкой повязаны. Я свою жизнь дешево не отдам. Только без зла тебе скажу: зазря твои посулы слушал, поверил им. Доведись все изначала – вовек бы не пошел. И не оттого,что смерти забоялся. Она меня, костлявая, по всей Руси искала, след в след ходила, пока я до реки Ковымы не добежал.– Анкудин замолчал, и Федор не торопил, ждал, что гулящий дальше скажет.– Теперь все открыть можно.Воеводе в остроге не доведешь.Убивец я. Господина своего убил. Опосля с ватагой по дорогам грабил.– Анкудин речь вел медленно, будто сам с собой разговаривал.– Вот ты рассказывал, что из простых стрельцов в дети боярские выбился. Верю. Ум у тебя есть, силушкой бог не обидел, да впридачу гордыню великую дал. Потому такие, как ты, что из грязи– да в князи,страшнее самих бояр.И дедко,и я,и те,что под крестом у Пресного моря лежат, для тебя что кочка болотная,по которой ходить удобно. Но и ты кочка для царя да бояр. Оттого они из простых отличают сильных да жадных. Чем сильнее зверь, тем преданнее он хозяину.

Слушал Федор, как темнота Анкудиновым голосом вещала, и жутко ему становилось.

– Напраслину возводишь,– сказал трудно.

– Почто так? Жизнь у меня, что у зверя лесного,– все время гонят. Оттого и смотреть научился сторожко,все примечать. Даст бог, выберемся – уйду раньше, чем ты донести на меня в остроге успеешь. А теперь слушай, какую я думу надумал…

Анкудин заворочался, сел на шкурах.

– Шаман нас не боится, знает: пути нам отсюда неведомы, а самое главное, припаса нет. Как аргишить начнем вновь, надо Тере наказать, чтоб срывался со своей нартой да бежал на полуношник к Пресному Mopю. Там до острога берегом доберется,за нас слово молвит. Терина кровь на ламутской замешана, к тундре он привычен.Полтуши оленьей в чоттагине есть– ему на нарту положим. А убежит Теря, Рырка нам зло причинить не осмелится– убоится, что казаки его отыщут. Не удастся задуманное – биться будем. Терять неча.

Атаман помолчал, потом сказал:

– Дело. Так и порешим.

Не успела ночная хмарь растаять, как посланец от шамана велел в путь готовиться. Звезды мелкие в небе стыли, звенели колокольцами далекими, по тверди небесной тусклые зеленые сполохи бродили. Начинался первый страшный день неволи.

Терю быстро обо всем упредили,собрали в путь.Парень тихо скулил от страха, руки дрожали, губы кривились, в раскосых глазах стояли слезы.

– Не робей, сынок,– сказал Анкудин.– Уйдешь– все живы будем.

Попов перстень с печатью с пальца снял, протянул Тере.

– Прибежишь в острог– до воеводы стучись. Покажи жуковину, обскажи, что да как. На посулы не скупись. Более рассказывай, что оленей у шамана не счесть, рухляди мягкой, песцов да лисиц черных. Жадность в ем разбуди, тогда быстрее соколов служивые по тундре полетят.

– Сполню, как не помру дорогой,– сказал Теря с тоской. Крикнул парень на олешек. Враз рванули быки, и тотчас из-за ближней яранги две упряжки показались, в угон пошли.Анкудин ощерился, нож с пояса сорвал, метнул вслед, когда мимо мчались. Парень на передней нарте крутил над головой чаут. Взвился в воздух лахтачий ремень и упал с нарты Теря, опутанный крепко.

Другие служники шаманьи подоспели, увели куда-то парня.

Попов вдруг пал на колени и горячо богу молиться начал впервой за шесть лет. Молитва была сбивчивой, не по уставу. Просил атаман чуда.

Пять зарубок сделал на древке протазана Анкудин, пять долгих дней прошло в непрерывной кочевке. Солнце совсем показываться перестало, небо над тундрой сделалось глубоким и прозрачным, как речной звонкий лед. Аргишили они все время вдоль Края Лесов, в сторону далеко не отворачивая. За стадом широкая дорога в снегу оставалась– утоптанная, вольная. На нее куропатки белые слетались, голубицу с брусникой выбирать на копыченном месте.

Раньше,бывало, выходил Федор с луком поразмяться, глаз поострить на глупых птицах, теперь же сиднем сидел в яранге, худой и хмурый,– смерти ждал. Анкудин латал одежонку, ножи да наконечники стрел правил на диком песчаном камне.

Однажды спросил его Попов:

– Ты вроде помирать не собираешься?

Анкудин головы не поднял.

– Помешкаю пока…

– Пошто так? Думаешь, исход иной будет?

– Про исход не ведаю. Только не для прииску смерти добежал я до чукочьей земли. Мне и годов немного…

– Тяжко мне…

– Твоя забота иная.Ты подневольно ни на Руси,ни здесь не хаживал.А я теперь понял: ничьего прощения мне не надобно. Землица здесь свободная – вольготно жить можно.Не обижай только людей. Стану анюйщиком али на притоки убегу. Зверя зачну промышлять, рыбу ловить. Я такой воли хочу…– Анкудин замолк, жилку оленью в костяную чукочыо иглу вдел, приладил на меховые порты заплату.– У тебя же про другое забота. За многие земли пошел ты, чтобы выслугу получить новую, место красное, почет еще больший. Оттого и помирать боишься, а страх разум помутил.

– Экой ты для себя воли захотел! Едина она для всех и в государевом слове. Потому как царь все вершит– захочет помилует,захочет служилых людей нашлет, разор они тебе учинят.

– Неправду говоришь. Кого-то и миловать надо, иначе кто работу для царя выполнять будет?А холопья,что волки,под рукой царевой живут да в лес смотрят. Ведают, государь только на посулы тароват, зато на расправу скор. Разорят холопа– умирать бы в пору. Ан нет! Глядишь, поднялся и внове живет. Попомни, как на Москве калики да убогие стих поют о Христовом вознесении. Христос-то нищей братии гору золотую оставить хотел, а Иван Богослов сказал ему: «Зазнают гору князи и бояре,зазнают гору пастыри и власти, зазнают гору торговые гости – отоймут у них «гору золотую, по себе они гору разделят, по князьям гору разверстают, да нищую братию не допустят». Мужик в это верит, оттого он на Христа не в обиде и горы золотой ему не надобно.

Заскрипел зубами Федор,изругал Анкудина похабными словами, а на душе легче не стало. Сказал истово:

– Все одно, коль умереть суждено, хочу гору чудесную увидеть. Зазря меня оговариваешь, туману напускаешь.

Ночью в тревожном сне слышал Федор звон колокольный, малиновый. Сердце сладко щемило. Государь встречь шел, а Федор на полотенце расшитом слиток серебряный величиной с конскую голову протягивал. А когда совсем близко до царя осталось,увидел под ногами пропасть страшную. Хотел Федор остановиться, да не смог. Ноги несли вперед, к самому краю. Проснулся в поту липком, прочь оленью шкуру откинул, прислушался. Тихий скрип снега померещился за ярангой, потом кто-то всхлипнул, и вдруг, жуткий и печальный, ударил в уши ближний волчий вой. Упал лицом вниз Федор, уши ладонями зажал:

– Анкудин, Анкудин! Пошто волков не отгоняют? Они ведь оленей режут!

Утром Федора к шаману позвали.Несильный ветер из распадков поземку гнал,по туго натянутым шкурам яранг студеными ладошками похлопывал. Прежде чем идти, Попов на колени встал, помолился. Чуял спиной горячие черные глаза Анкудина, но в разговор вступать не стал.

Рырка встретил его в чоттагине. Баб не было– услал куда-то. Кухлянка, тонким ремешком в поясе перехваченная, сидит ладно, плечи широкие, волосы в редкой седине, от жира блестят.

– Садись, таньг,– важно сказал шаман.– Большой разговор есть.

– Я слушаю тебя,– отозвался Федор, а в груди сердце то замирало, то рвалось птицей.

– Пусть уши твои будут открыты,– шаман отвернулся, посмотрел на очаг, обложенный камнями-голышами.

– Ты по-прежнему хочешь видеть Загадочно Не тающий Лед?

Федору крикнуть бы одно слово:«Нет!», попросить, чтоб шаман отпустил их с миром, но встали перед глазами шесть долгих лет,загубленных в студеном краю, заслонили на миг страх. Попов согласно кивнул.

Шаман же будто не заметил.

– Думай хорошо. Если по-другому решишь, я, может быть, отпущу тебя. Если нет, то я выполню твое желание, но потом ты умрешь.

Федор сощурился. Тело жаром обдали. Единое надо выбирать – жизнь или серебряную гору.

Закрыл лицо руками, и вдруг накатило что-то, помутил разум азарт. В мозгу перезвон: «Авось! Авось! А-во-о-ось!» Отнял от лица руки, сказал свистящим шепотом: цдн

– Укажи гору! На все согласен!

– Коккой! – так же шепотом отозвался шаман.– А ты спросил, что думает о смерти второй таньг?

– Он думает так же,– резко бросил Федор, стараясь забыть в этот миг пронзительные глаза Анкудина.– Он мой раб.

– Коккой!– повторил Рырка и вытер заблестевший лоб темной ладонью.– Завтра маленьким аргишем я поведу тебя к твоей смерти. Уходи.

В последнем слове почудилось Попову презрение. Отмахнулся мысленно, ушел, питая еще какую-то надежду.

Только уцала за ним шкура, закрывающая вход в ярангу, вылез из полога Тыко, с тетивы лучной стрелу снял, сел напротив шамана на корточки, на лбу коричневые морщины собрал.