Текст книги "Сказ о серебряной горе"

ОТ АВТОРА

О таинственной «серебряной» горе на Чукотке известно более трехсот лет. И все эти годы группами и в одиночку люди искали Пилахуэрти Нейку– «нетающую мягкую гору», но чукотское серебро оставалось недоступным.

Эти неудачи породили разные толки. Одни помещали эту гору в район Золотого хребта на восточном побережье полуострова, другие– в омолонскую тайгу, ближе к устью реки Колымы. А иные, отчаявшиеся, утверждали, что находится Она вовсе не на Чукотке,а в Якутии,на Индигирке, и ссылались при этом на то, что там найдено серебро.Достоверные сведения, добытые русскими землепроходцами три столетия назад,обросли вымыслами,предположениями и слухами, превратились в легенду.

Кое-где упоминается о том, что загадочная гора находится на речке Поповде, названной так в честь казачьего сотника Попова.Лицо это реальное. Он побывал на Чукотке в годы продвижения русских землепроходцев вслед за М. Стадухиным, С Дежневым, С. Моторой на восток, за реку Колыму.

В одном из чукотских вариантов легенды о «загадочно нетающей мягкой горе» она, как и речка, на которой находится, называется Поповдой.Якобы сотнику Попову удалось ее отыскать, но в Нижнеколымский острог он не вернулся.

До сих пор вопрос о существовании крупного месторождения серебра на Чукотском полуострове вызывает горячие споры среди людей самых разных профессий.

Возможно, более тщательное изучение документов по истории географических открытий на Чукотке – а изучены они еще недостаточно полно– позволит получить точные сведения о горе Пилахуэрти Нейка.

Вчас, когда на черном тундровом озере трижды прокричала чернозобая гагара и с Пресного моря¹ пришел туман,шаман Рырка с родниками ударил по казачьему лагерю. Тридцать тугих луков из лиственничной крени пустили на волю стрелы с костяными жалами из моржового зуба.Без крика пал на мохнатую кочку караульный с шаманьей стрелой в затылке.И, угадав в этом добрый знак духов, и оставив страх на том месте, где прятались, бросились шаманьи люди на полотняный шатер, потрясая короткими копьями.

[¹Пресное море– Восточно-Сибирское море (здесь и далее примечания автора.)]

Но обманули прошлой ночью Рырку духи,не сказали про то,что не посмотрит на этот раз ему в лицо удача. Шаман хитер, а духи неверны и коварны. Нашли они в тундре нового хозяина, а старого решили сгубить, боясь его гнева и мести.

И снова прокричала на озере гагара. По ее зову белый туман прижался к земле и теплый дождь, мелкий, как истертый пургой снег, посыпался на тундру.

Ухнуло в белом разливе, словно Злой Дух Мороза расколол синюю наледь на великой реке Колыме, и два шаманьих прислужника покатились по земле.

– Коккой!² Назад, назад!– закричал Тыко, шаманий сын.– Огнивные таньги³ сговорились с духами.

[²Коккой (чук.)– восклицание удивления, страха.]

[³Огнивные таньги– так на Чукотке называли пришлых людей.]

Страх обуял нападающих,и они повернули спины к шатру и побежали по тундре, сами не зная куда. Злые духи, затаившиеся до поры в каждой кочке и в каждом камне, смеялись над ними: отбирали копья, луки, хватали за ноги, толкали в спину, валили на землю.

Вмиг стало тихо и пусто окрест.Первым выскочил из шатра Федор Попов – атаман,за ним казаки. Пищаль дымилась в его руках, борода бурьяном разлохматилась.Ватажники обступили атамана, выставив во все стороны копья на длинных ратовищах. «Каменные мужики»– ламуты – позади стали. Глаза тревожно бегают, ноздри раздуваются.

Старший из них,Аун,травку блеклую ногами потоптав, крикнул что-то, в туман бросился. Казаки за ним, туда, где стойбище Рырки пряталось.

Раздвинулся туман, словно полынья на Пресном море. Кричали бабы шаманьего рода, бестолково бегая меж яранг, тащили в мешках из оленьих шкур детей, утварь.

Оглядывался по сторонам Попов, искал глазами шамана, но в стойбище были только бабы. Нападавшие же пропали в тундре. Он перевел дух.

Казаки да ламуты звали разбегавшихся баб, останавливали, совестили их.

– Погодь, казаки! Остановись!– закричал зычно Федор. Его услышали,стали сббираться в кучу.

– Казаки, Рырку призвать надо!

–Где его в этой распроклятой тундре сыщешь?– угрюмо отозвался Шолох.– Во-о-он она какая…– Он тоскливо оглянулся окрест.Всем видно стало:боится старый тундры.

Туман ушел в ту сторону, куда осенью гуси-лебеди улетают. Низкий уступ открылся– берег Пресного моря.Ветер приносил оттуда запах тающего льда. Тихо в тундре, светло. Вещие птицы гагары спят на черной воде. За полночь ушло время, скоро солнцу всходить.

– К оленям иди,—заглядывая в глаза атаману,сказал Аун.—Шаман сам вернется.

– Добро,– решил Попов.

Очень нужен был ему Рырка.Боялся Федор, что ударится тот в бега.

Четверо казаков, вместе с атаманом да пятеро ламутов– всего-то людишек служилых. Как ни хоронились,опасаясь коварства шамана,как ни старались дойти —тундра многих сгубила.

Горько было Попову. Закручинился атаман, да виду не подал. Решил: каждому своя доля на роду написана. Вздохнул, сокрушенно покачал головой и тихим голосом сказал:

– Помянем товарыщев.

Стойбище не дышало. Бабы шаманьи в яранги забились, и все стихло.

Пошли ватажники на сухой холм, что близ самого моря. Ножами да обломками оленьих рогов выскребли широкую яму до самого вечного льда.

Солнышко вышло из-за тундры. Ни зари алой, ни облаков, небо даже цвета не изменило– чужое холодное солнце, чужая земля.

Почудилось государеву человеку Федору Попову,что и на Руси-то он никогда не жил,и росы зоревой,утренней не видел. Приснилась просто она ему, а когда – забыл. Сроду лежала вокруг полуношная земля, да тундра мокрая, да лед, да студеные ветры выли…

Прикрыл Попов глаза.Уложат сейчас мертвых товарыщев в стылую землю, укроют шкурьем,засыплют,и будет выситься над ними крест из белых плавниковых лесин, пока не изгрызет его гнилью сырой и едкий туман с Пресного моря. И слезу по ним никто не уронит, потому как близкие души на Руси, далеко. Женки, что в Нижнеколымском острожке остались, не закричат. Тугие они на слезу, каменные.

Первым,по обычаю русскому, бросил атаман в яму горсть земли и стоял, хмуря черные брови, глядел, как, молча, пряча глаза друг от друга, сыплют землю остальные, как крест сколачивают деревянными клиньями. Знал, о чем думают ватажники,потому как дума у них у всех одна: зароют вот так однажды каждого. Ведь грех на любом из них есть,а идти надобно. На Москве прозвище им – «воровские людишки», и дыба им есть в тайном приказе,ежели грех не изымут. Колымская же землица всех принимает, и в острожке перед воеводой не по каждому случаю приходится шапку ломать.

Поглядел атаман на могильный холм миг-другой и пошел к берегу. Ему все нипочем.Он– государев человек,царевы дела справляет.Важные дела.Главнее, чем прииск новой землицы да сбор ясашный.

Ватажники все так же молча за Федором потянулись. Да и о чем говорить? С той поры, как лебеди на Стадухинскую протоку с теплых мест вернулись, вместе они по тундре мыкаются. Оттого слова истерлись, ровно пятаки. Одно ведают: быть здесь надо скопом,тогда живы останутся. Разойтись никак нельзя: по одному пропадешь, и песцы кости белые растащат по буграм.

У шатра из мелкого плавника костер набросали.Стали уху варить на гнилой туйдровой воде из тупорылых чиров, пойманных в ближнем озере.

Умостился на бревне атаман,в огонь смотрит. Тревожно ему, что кручину углядел у ватажников. Ну, как решат повернуть вспять? Загибнет тогда дело. Кликнул негромко:

– Дедко.

Шолох покряхтывая присел рядом.

– Звал, атаман?

Федор не вдруг ответил, будто в огненных языках костра неведомое другим усмотрел.

– Что делать будем, дедко?

Шолох поскреб бороду,заглянул в атаманьи глаза, сверяя его думы со своими, а когда не увидел страха в лице, сказал неохотно:

– Ты правильно велел не трогать людей.Для дела же Рырка-шаман нужен.Он один к серебру дорогу ведает.Аунка дело предложил: оленье стадо окарауливать до поры надобно.Шаман сам прядет. А коль нет, может, у других вести прознаем.

Видел Попов,прислушиваются ватажники к его разговору. Того ради и речь завел,чтоб искру заронить,чтоб не дать духом пасть. Пусть что угодно думают, лишь бы не кинули дело, не ушли от него на полпути обратно в острог. За гору серебряную живот положить был готов.

– Расскажи, дедко, еще раз, как все было,– сказал ласково.

Прищурился дед на солнце, кашлянул, словно песнь петь собрался.

– В семь тыщ сто сорок пятом году¹ от сотворения мира вернулся в Якутский острог Елисейка Буза с ватагой вольных людей из-за реки Яны. Соболя оди тогда упромыслили богато да новых людей там нашли– юкагири прозываются. И ласковы к Елисейке те новые людишки были.

[¹1638 год.]

Видели казаки у юкагирей серебряные бусы, да браслеты, да подвески у ихних баб разные.Но не захотели те заповедное место сказать,где копают они серебро.Тогда Елисейка в аманаты шамана Билгея увел. Тот в оcтpoгe показал, что серебро они берут на полуношник от реки Собачьей¹, а где точно – не открылся.

[¹Индигирка.]

В скором времени Елисейкиными следами Постничка Иванов побежал.За Большой камень ушел он и тоже видал серебро у ламутов.Лаврушка Кайгородец с Ивашкой Ерастовым,государевым человеком,для прииску серебра тож ходили, да с пустыми руками воротились.Аманат шаман Пороча указал, что за рекой Ковымою есть река Нелога,в Пресное море впадающая. На ней, где течение близко к морю подходит, стоит утес с рудою серебряною.А еще сказал Пороча, что берет начала свое Нелога там,где река Чундон.Ныне Чундон-река Малым Анюем прозывается.На Чундоне живут,как и на Собачьей, юкагири.В верховьях же рожи у людей писаны. Торгуют эти люди серебряной рудой с племенем наттов.Якутский князец Шенкодей подтвердил сказку Порочи.

Сам я был в приказе, когда шаман говорил, сам его, слова слышал. Говорил Пороча, что висит-де серебро из того яру соплями и юкагири в сосульки стрелы пускают.

По указке воеводы для прииска серебра ходил я с малой ватагой в обсказанные места, да без пользы. Какая река за Ковымой– Нелога? По всему Анюю Малому прошел, а никто указать не мог.

На обратном пути пропали людишки.Я да Павлушка Бес в острог вернулись. Павлушка в скорости цингою помер.Почитай, тридцать годков с той поры прошло. Охочие люди не раз в походы хаживали, да ничего не нашли. Забросили это дело, особливо как Семейка Дежнев да Стадухин с Мотору реку Анадырь нашли, соболей да рыбий зуб¹ в государеву казну давать стали.

[¹Рыбий зуб– моржовый клык.]

Шолох замолчал, вздохнул.В медном котле с ухой жир плавал,рыба белые глаза удивленно выпучила на казаков. Дед достал из-за пазухи кису, бросил в уху щепоть крупной серой соли.

– Есть пора,– сказал он.– Что зря сказывать. Кабы Рырка-шаман с добром к нам пришел… Он ведает то серебро. Видали, сколь много у его баб узорочья разного?

– А ты сам-то в серебряную гору веришь?– блестя глазами, спросил скуластый большеротый Теря, самый молодой из ватаги, сын анюйщика¹ и ламутки.

[¹Анюйщик – русский поселенец с реки Анюя.]

– Я-то?– переспросил Шолох.– Кабы не верил, с вами не пошел бы.

Попов понял: пришла пора.Вскинул голову,обвел всех глазами.

– Что делать будем, люди вольные?Повернем ли назад без чести, без серебра и славы али дальше пойдем?

– Айда домой,– сказал Аунка.– Олешки есть, уйдем отсюда.

Другие молчали. Про уху все забыли. Знобко стало атаману. А ну как послушаются ламута? Но враз успокоился:нет,назад не повернут,потому что никто в остроге не ждет их. Лето проходит.Рыбалка кончилась.Линная птица по озерам да протокам на крыло встает. Каждого, кто вернется сейчас в Нижнеколымск, голодная зима ждет, а может, и смерть.

Колымские вольные людишки, как олени, и зимой и летом на подножном корму, даром что многие на государственной службе числятся. Что упромыслят, то и их.

– Замахнулись, так рубить, будем,– сказал Анкудин, сутулый худой мужик с длинными руками, из одних жил повитых.

Солнце светит ярко. Льды в Пресном море ветром к берегу прибило. Они белые и желтые– каждая льдина что медвежья шкура.

В тундре, у окоема, черная точка показалась. Федор над глазами ладонь вскинул.То возвращается один из ламутов. Проворно бежит по тундре, ставя ноги в облезлых оленьих торбасах меж кочек и брызгая ледяной болотной водой в стороны. А прибежал– дышит ровно, без сбою, только лоб и острые скулы бисером блестят.

– Хорошо,атаман,– сказал ламут,– стадо собрали.

– Добро,– отозвался Попов и, оглянувшись-на стойбище и улыбнувшись своим мыслям, добавил:– Пошли, казаки. Яранги смотреть будем.

Он шел впереди, неторопливо. Рядом, стараясь идти также широко, поспешал Теря. Горбились рыжие кочки,мешали. Атаман большой, широкий в кости, как матерый зверь, а Теря что осенний теленок близ ездового оленя.Вел ватажников атаман к самой большой яранге– шамана Рырки.

У входа помешкал, откинул шкуру, вошел. Казаки следом ступили. Сквозь верхнее отверстие падал солнечный свет. Приглядевшись, различил Федор три полога¹. Посреди яранги у слабо тлеющего костерка сидела старуха в спущенном до пояса керкере.

[¹Полог – четырехугольное спальное помещение из шкур, устанавливаемое в яранге.]

– Эттик,– сказал атаман.– Здравствуй.

Старуха молчала, шевеля палочкой угли в костре.

– Эттик,– громче повторил Попов.

Старуха медленно подняла голову. Ни страха, ни интереса в ее глазах.

Попов шагнул мимо нее и откинул край самого большого полога.Кто-то метнулся в глубину, затаился.

– Выходи,– по-чукотски приказал Федор.

Качнулись шкуры, и из полога выползла на коленях маленькая фигура, вся в мехах, с плотно зажмуренными глазами.

Атаман наклонился, взял за плечи, поставил на ноги. И хотя в яранге плавал дымный сумрак, угадал Федор сразу– баба. Попытался повернуть лицом к свету и не смог. Гибкое тело извивалось в руках.

– Кто такая?

Баба молчала. И тогда Федор толкнул ее от себя на груду оленьих шкур.

– Говори!

Опа заговорила резко, отрывисто.

– Я младшая жена Рырки.

– А кто эта старая нерпа, что сидит у очага?

– Старшая жена.

– Где шаман?

– Не знаю. Ты злой дух, ты все должен знать сам.– Баба втянула голову в плечи, сжалась в комок.

Попов засмеялся ласково. В тот же миг увидел, что сквозь сощуренные глаза следит за ним шаманья женка.

– Кто сказал тебе,глупая, что я злой дух?Разве ты не видишь, что у меня две ноги, две руки, одна голова? Человек я, как и ты.

– Откуда тогда ты знаешь наш язык?– продолжала пытать она.

– Кто долго живет в тундре, тот умеет говорить словами ее людей.

– Не знаю…

Заметно успокаивалась баба. Видела она, что не стал бы разговаривать с ней дух, а просто забрал бы ее сердце и печень.

– Мы пришли в ярангу как гости, а эта старая росомаха,– Попов указал на старуху,– забыла законы гостеприимства.

Баба помолчала, завозилась на шкурах.

– Что я должна сделать?

– Приготовишь нам пищу. Духи не едят, и ты убедишься, что мы люди.

– Вы ели свою пищу там, на берегу.

Попов понял: следили за ними из яранг десятки настороженных, испуганных глаз.

– Мы ели рыбу,– сказал он,– Разве эта еда достойна настоящего человека? Разве его желудок не просит куска нежной оленины?

– Не знаю…– снова отозвалась баба,но со шкур поднялась,принесла откуда-то медный котел с водой, скупо подбросила в костер плавника.

Привычная работа еще больше успокоила ее, и она уже с интересом смотрела на ватажников. В узких глазах любопытство вспыхивало искорками, пухлые щеки окрасились в маков цвет.

– Где твой муж?– спросил Федор, следя за бабой и кусая пересохшие губы острыми, как у лисы, зубами.

– Разве жена знает, куда лежит в тундре путь воина?

– Разве Рырка воин? Он трусливый песец,– гневно сказал Попов.

Баба промолчала,только движения ее стали проворнее. Федор отвернулся и долго смотрел, как по закопченному днищу котла снуют языки пламени.

– Ты пойдешь в тундру и позовешь Рырку.Говорить станешь что таньг просил его вернуться.Я не собирался никого зорить.Если же он боится,гости уйдут от него. Твои уши слышали мои слова? Так пусть твой язык не соврет, когда ты увидишь шамана.

– Рырка не вернется. Он скорее уйдет к верхним людям.

– Вернется,– уверенно сказал атаман.– Рырка жадный.Он шаман. Ему плохо будет у верхних людей.Чавлу¹ без нарты и упряжки нечего делать на небе, а он оленей имать разучился. Другие оленей ему пасут.

– Так ему и скажет мой язык.

[¹Чавлу(чук.)– оленный чукча.]

Еще одна ночь прошла светлая,словно день. Солнце нырнуло в море, да скоро снова показало красную спину. Первым в стойбище воротился работный мужик Эйгели. Разговаривать с ним сразу Попов никому не велел.Первым делом шаманья женка самого жирного мяса для него сварила.

Эйгели, оробевший было, оживился, лестные слова атаману сказал:

– Теперь я верю, что ты не дух. Разве келе стал бы заботиться о желудке человека?И убивать ты меня не станешь. Иначе зачем тебе набивать мой живот мясом?

– Кто ты?– спросил Попов.

– Я пурэл из племени анадырских коряков.Восемь зим прошло, как взял меня в плен Рырка. Теперь я пасу его оленей.

– У тебя есть яранга, жена?

– Разве рабу дают ярангу?– грустно спросил Мигели.– А когда нет яранги, ни одна женщина не согласится сидеть вместе у чужого очага.Шаман дает мне одежду и еду.

– Почему не пришел шаман?

– Он ходит совсем близко,—сказал Эйгели.– Но он боится тебя. Духи покинули его.

– Эйгели, ты наелся? – спросил Федор.

– Да, таньг.

– Эйгели жил в яранге Рырки,– не сводя с него глаз,сказал атаман.– Он знает, где шаман берет серебро.

– Ко-о-о,– коряк испуганно отвернулся.– Рырка никому не говорил.

– Ты пойдешь ц позовешь шамана. Если сумеешь его привести, я подарю тебе нож.

Морщины зашевелились на лице Эйгели,поползли,собрались у глаз в куропачью лапку.

– Я все сделаю, таньг, как велишь. Я тоже хочу быть человеком.

Попов усмехнулся.

– Хорошо. Но если обманешь, твоя душа никогда не попадет к верхним людям и не узнает сытой жизни.

Эйгели поспешно закивал,заерзал тощим задом на шкурах. В зрачках мелькнули огоньки.

– Хочу сказать тебе, таньг. Сегодня будет пурга. Рырка долго просил об этом злого Духа Холодных Ветров, и он обещал. Глаза мои видели, уши мои слышали.

– В небе большое солнце,– возразил Федор.

– Солнце прячется, когда хотят этого духи.

Эйгели ушел, выгнув дугой спину и поколачивая по коленям длинными руками. Попов долго смотрел, как мелькает его фигура среди рыжих кочек,пока не исчезла она у синеющих вдали сопок.

Рядом со стойбищем по низкой сырой тундре бродили олешки, и не было им числа. Богат Рырка, силен.

С сомнением посмотрел атаман на небо, думая про слова Эйгели. Редкие сизые тучки ходили по небу; над морем, над белыми льдами, как чад от пожарища, вставал черный туман.

– Теря! – крикнул Попов.– Беги в стадо. Скажи Аунке: пурга будет.

– С чего бы? – удивился парень.

– Беги,– хмурясь повторил Попов.-Коль говорю– знать, ведаю.

Теря убоялся спорить. К стаду пошел неспешно, не веря словам атамановым.

К ночи и взаправду пурга пришла с Пресного моря. Шаманья яранга бубном гудела,высокие жерди скрипели,совсем как живые деревья в чаще. Казаки сидели над костром, варили оленину.То ли от сумрака, что объял землю, то ли от того, что ветер брошенной собакой выл,смурно на душе у каждого было, зыбко.

Старый Шолох в шкуры кутался– все мерз– и тихо ругался. Жутко, когда среди лета пурга приходит,с моря летит крупный,мокрый и соленый снег. Греться стал дедко словами.

– Отыщем серебро – пойду на Русь. Открою в Китай-городе лавку, стану персиянскими шелками торговать.

– Сколько ты по свету ходишь, дедко, за своим богатством?– спросил Теря, отворачивая от дыма лицо и вытирая заслезившиеся глаза.

Шолох покачал белой головой, пошевелил вялыми губами, в задумчивости нахмурил кустистые брови:

– Давно,отрок, давно. Твои годки мне стукнули, когда со служивыми людьми встречь солнца я двинул.А сколько прошло, так уж и со счета сбился. Да и пошто считать? Един бог за нас все знает.

– Пошто ж не везло тебе, дедко? Эко сколько годов минуло…

– Удачи не было, везения.

– А вдруг и ныне не будет?

Шолох с суеверным страхом на Терю покосился.

– На все воля божья.Только не должно так выйти. Мне видение допреж нынешнего похода было.Явился ангел с лицом чукочьим, в горностаях да в черных лисицах, над кудрями свет красный, и сказал мне слова такие: «Иди туда, сам знаешь куда. Найдешь то, сам знаешь што».

– То сатана тебе являлся,– усмехнулся Анкудин.– Не к богатству он путь тебе указал, а в преисподнюю.

– За что ж меня туда?

– А будто ты мало православных обижал.

– А ты меньше?

– Доводилось.– Анкудин отвернулся в сторону, лицо в тень рятал.

– Вот вернусь на Москву– лавку открою,– снова сказал Шолох.Не хотелось ему вести серьезных разговоров с ругателем Анкудинкой. Душу бы погреть думкой заветной, боль из старого тела хоть ненадолго прогнать.– А то пирогами и шанежками торговать зачну. Едал пироги с убоиной? – спросил у Тери.

– Н-е-е-е. Я хлеб всего два раза в жизни пробовал.

– И я запамятовал, какой он, хлебушко.

Дед Шолох вздохнул, сглотнул липкую слюну, беззубыми деснами пошамкал. Потом сказал:

– А хошь, Теря, возьму я тебя на Москву. Вместе жить станем. Див разных насмотришься. Бояре толстопузые там в кафтанах, золотом шитых, да в шапках горлатых по улицам ездят. А народу– что линного гуся в ковымских протоках.

Теря подумал,покрутил неуверенно головой. По скуластому лицу его с плоским носом бродили отсветы костра, и было оно чужим, каменно серьезным.

– Не, дедко,ты уж один на Русь свою иди. Бог с ними, с дивами разными. Мне здесь жить нравится. Да и матку как бросишь? Она у меня старая.

И,глядя на него из-под прищуренных век,подумал Попов, что никогда и никуда не уйдет из этих краев Теря– сын ламутки.Даже кровинка русская,что примешана в нем, не потянет. Каждая птица свою землю знает, а в другие края только гостить летит.

Шолох вздохнул на Терины слова,покосился на задремавшего Анкудина и снова завел песню про богатство.

Сквозь дрему слышал еще Федор, как рассказывал старик про камку да камни самоцветы, про жемчуг, что персицкие торговые люди в Москву везут по Волге-реке. А Волга-река огромная, поболе Ковымы, и рыба в ней дивная водится. А Теря все выспрашивал, на кого она более похожа: на чира ли, на муксуна ли, на нельму ли, на гольца ли?

И еще, засыпая, гяжко думал атаман про то, что здесь, на краю земли, года идут медленно и незаметно, как лед в Пресном море истаивает. Быть удаче или нет от того зависит,в какую сторону ветер крылья поворотит.

Крепко спали ватажники, когда услыхал караульщик Анкудин потаенный шорох за оленьими шкурами. Тихо дотронулся он во тьме до лица атамана, прикрывая его рот ладонью.Тот быстро и также тихо проснулся. Долго оба молчали, сжимая рукоятки ножей.

– Войди в ярангу, бродящий в пурге,– крикнул Попов. За шкурами тишь, только ветер, злой ветер зимы, ходит по летней тундре, швыряя на ярангу мокрый снег. Потом сквозь вой ветра послышался неуверенный голос:

– Эттик.

– Эттик,– отозвался атаман.

Шкура, закрывающая вход, приподнялась. Первым ворвался в ярангу ветер, вздул пламя в затухавшем костре, закачал его, прижал к земле. Оттого на миг стало еще темнее, совсем как ночью.

Кто-то черный ползал у входа, лез в ярангу на коленях.

– Вот и пришел ты…– мирным голосом проговорил Попов. Чуял спиной: проснулись дед Шолох, Теря. Лежат, не шевелятся, чуткие, словно в засаде, ратовища копий в ладонях зажаты.

Упала за вошедшим шкура. Ветер остался на воле, не пошел в темную дымную ярангу, и костер ожил, поднял с земли длинные красные пальцы. Сразу стало светло.

Увидели ватажники шамана Рырку– большого, костлявого. Был он в нижней пыжиковой кухлянке; прямые волосы падали на низкий лоб. Волосы были седые, снежные, а в глазах, черных, раскосых,– два костра ненависти.

По атаманьему знаку Анкудин бросился к выходу, копьем его загородил. Шаман будто ничего и не заметил,только вдруг затянул хрипло и длинно: «А-а-а-а-а!» – потом пал на шкуру и стал кататься по яранге.Ватажники, удивленные, сидели не шевелясь.

Рырка подкатился к костру и вдруг сел, поджав под себя ноги, и сделался похожим на татарина с Дикого поля. Тонкогубый рот сжат плотно, грудь высоко вздымается, по лицу вода бежала – таял набившийся в волосы снег.

– Чего тебе надо, таньг? – спросил он тихим голосом.

– Разве я не говорил тебе об этом много ночей? Разве мои слова– вода в ручье? Почему ты снова спрашиваешь?

Рырка выслушал слова гневные, глазами сверкнул, видимо, угадал атаманьи мысли.

– Я хорошо помню твои речи. Ты получишь Нетающий Лед, но за это уйдешь из тундры.

И, еще больше радуясь сердцем удаче, сказал Федор громким голосом:

– Я посланец Солнечного владыки– русского царя.

– Люди тундры не видели Солнечного владыку, но они знают меня…– уклончиво сказал шаман и покорно опустил голову, не решаясь спорить с Поповым.

Обнадеженный речью Рырки, Попов произнес:

– Покажи гостям Пилахуэрти Нейку.

Рырка не дрогнул лицом, стал тихо раскачиваться телом, бормоча что-то.

Пурга ходила вокруг яранги, слушала слова Рырки, посылала быстрый ветер в тундру рассказать новость горбатым кочкам,черным озерам, линным гусям в низкой осоке, песцам с отвисшими от обжорства животами. «Смирился шаман, покорился Рырка.Ры-р-к-а-а,—выл ветер.—Поведет по тундре шаман таньгов к Краю Лесов,туда, где лиственницы кренятся над болотами, где красные лисы узоры плетут, отыскивая йупопаточьи следы. Поведет он таньгов тогда, когда мороз дохнет на иголки лиственничные и сделает их красными, желтыми, золотыми. В той лесной стороне стоит гора Пилахуэрти Нейка¹.Скоро это время наступит, совсем скоро, потому что коротко гостит в тундре тепло и у гусей уже растет блестящее сизое перо, сизое, как осенний ветер с Пресного моря. За гусями, подбирая их перья, станет кочевать шаман с олешками. Длинна дорога, трудна дорога, и нигде она не кончается, как не кончается тундра. Все бывает, все бывает, все… Кочки желтые про то знают, пушица торопливая знает, черноголовая гусиная трава тоже. Одни олени глупые ничего знать не хотят, потому что за них люди думают, куда им идти».

[¹Пилахуэрти Нейка (чук.)– загадочно нетающая мягкая гора.]

Пятьдесят раз всходило над тундрой солнце, каждый раз все дольше оставаясь за окоемом.Уже ночь нашла дорбгу на чукотскую землю,становилась она чернее и гуще. Линная птица давно на крыло встала, а молодые черные морянки громко, визгливо спорили, как торговки на базаре, и летели к гусям на тундровые озера глотать игольчатый прозрачный лед заберегов. Реки сделались хмурыми, темными, бежали к морю лениво, густо, и оттого камни на их дне становились черными.Рыба в ямах табунилась,ходила по кругу,скручивая воду в тугие жгуты. Хариусы с верховьев скатывались,ко дну жались,ленивые и сытые. Тундра ждала зиму.

Прижились на стойбище казаки.Бабы им чукочвю одежонку справили– кукашки, порты меховые,торбаса на щетках да чажи собачьи. Отъелись ватажники, а покоя нет.Скорее туда,к Краю Лесов, где гора заветная Пилахуэрти Нейка глаз веселит, где конец дороге и где каждый получит то, за чем шел. Только Анкудинка затосковал, во след журавлям красноголовым смотрел подолгу, перья, уроненные перелетной птицей,средь бурых кочек собирал, лицо встречь ветру поворачивал. Попов с шамана глаз не спускал, следил сторожко: не удумал ли чего Рырка, не плетет ли тайно силки крепкие?

Но дружелюбен Рырка.Смирный ходит.А что думает, неведомо: глаза холодные, лицо что твой заветренный камень.Ночами подолгу у костра сидит в чоттагине¹, порой продымленный моржовый желудок размочит, на обруч натянет, начнет греть ярар² у костра,пробует звонкость,постукивая тонкой палочкой из китового уса. Сначала тихо,потом громче,и вот уже рокочет ярар, оторопь берет ватажников. Чудится им: ходит, бродит кто-то по тундре, страшный, лохматый, с большущими черными глазищами.Его боятся люди.Прячутся по ярангам. Всех к земле пригнул шаман.

[¹Чоттагин(чук.)– холодная часть яранги.]

[²Ярар(чук.)– бубен.]

Пришел однажды поутру Попов к шаману, спросил сурово и коротко:

– Скоро кочевать будем?

– Скоро,– сказал Рырка.

Льстить стал Федор, нетерпение одолевало.

– Покажешь гору с Нетающим Льдом, дам тебе ножей железных две руки, наконечников каленых для стрел столько, сколько у тебя пальцев на руках и ногах. Только давай скорее кочевать.

– Разве тебе худо живется?– спросил шаман.– У тебя есть яранга и много еды. Чего еще нужно настоящему человеку, если у него есть тепло и еда?

Федор отвел глаза, потом в упор посмотрел на Рырку.

– Я уйду, как только ты укажешь гору, где лежит Нетающий Лед.

– Хорошо,– сказал шаман и больше слова не проронил, а стал смотреть, как шила оленьими жилами старшая жена новый зимний полог.

– Скоро, скоро будем кочевать.

Вернулся Федор в ярангу, где ватажники жили, успокоенный. Теря от огнива пламя яркое вздувал в жирнике. Смрадным духом прогорклого нерпичьего жира потянуло. В пологе головой к входу лежал дед Шолох, кашлял мокро, словно по болоту шел: «Чавк, чавк, чавк».

– Плохо тебе, дедко?.

– Плохо. Стерплю. Шамана торопи. Чего тянет?

– В скором времени обещает. Обнадежил.

– Дай-то бог,– истово сказал старик.

– Помрешь ты,дедка,– сказал Анкудин.– До дела государева далеко, а ты вишь какой…

– Ничего. Мне помирать нельзя. Ино зачем я на земле жил, зачем тыщи верст пеше да конно прошел? Богатство! На Русь вернуться надо. Не смотри, что я старый.Я, как своего добьюсь, так еще много годков протяну, и хворь меня не возьмет.

И снова в «тыщу первый раз» говорил Шолох про то, как жизнь на Руси начнет новую, как хоромы поставит.

– Пустое, дед!– возразил Анкудин.– Мне бы волюшку казачью да прощение за грехи ранешние.Я бы бабу себе взял– якутку али чухчу. Избу бы поставил в Нижнеколымске и зажил бы семьей. Баба бы мне детишек нарожала. И никого бы я не боялся. Главное– без страха жить, среди людей человеком ходить. Главнее богатства – воля!

Дед промолчал несогласно, потом хворь превозмог, спросил осторожно:

– Грех-то велик?

– Велик,– помедлив сказал Анкудин.– Мне на Русь путей нету.

– Сколько годков прошло? Может,и забыли про грехи твои?

Анкудин головой тряхнул, в землю кулаком, что гирей, ударил.

– Добро у нас забывают, кусок хлеба поданный, а зло копят, за пазуху складывают, как деньгу, на черный, день. Оттого и злоба меж людей ходит.

– И то верно,– согласился Шолох.– Ведомы мне люди.

Помолчали. Думу каждый свою думал. Баба шаманова пришла. Села на корточки, на ватажников красивыми глазами уставилась, словно речи их понимала.Подумал Федор про казаков презрительно, что впустую они жизнь свою тратят, хотя разного желают. Только его служба смысл имеет, потому что она государева.

Потянул с себя кукашку,торбоса развязывать стал,собираясь спать, но тут вполз в ярангу Эйгели, сел на корточки, собрал вокруг глаз сухие желтые морщины: