Текст книги "Перстень Люцифера"
Автор книги: Виктор Меньшов
Жанр:
Научная фантастика
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 7 страниц)
Папаня домой приходит. Дед сидит и по уху себя – хлоп! А из уха: Тырррь-тыррррь-тыррррь
Папаня ко мне:
–Ты дедулю тырькать заставил?
Потом уже я объяснил. Папане. Когда он выпорол. Горяч папаня. Но отходчив. Бывало выпорет – и отойдет. Потом опять подойдет и опять выпорет. Отходил он часто. И всегда возвращался.
А дед так и ходил со сверчком. Идет бывало по деревне. Потихонечку. Так. Кааак вдруг. Припустит. Это значит – сверчок. Событие!
Мысли бывают. Редко....
Домовой так увлекся своими записями, что задумался и задремал. Тихонечко подошла к нему бабушка Горемыкина, накрыла своим платком, аккуратно из спящих рук перо вынула. Погладила по голове и пошла к столу. Села напротив Женьки и стала писать свои неспешные мемуары...
Глаза восемнадцатая
Мемуары бабушки Горемыкиной
Вот что выводила ее рука:
... не знаю даже, почему, но перед революцией что-то упасть должно. Во время первой революции я с печки упала. Во вторую – рояль. Но это после. А сначала я царя встретила. И было эта так:
Сижу я ночью на ведре. Это я так за хлебом ходила. И не только я. С хлебом плохо было. Очереди занимали с ночи. Зима – холодно. Вот и приносили с собой ведра и угли. В днище ведра дырочки просверлены. Насыпаешь угли, ставишь на него кверху дном ведро, сам на него садишься. Тепло, у костра так не согреешься.
Сидела я так на ведре. Под утро заснула. А тут кричат:
– Царь поехал! Царь поехал!
Я пока глаз продрала, только задок саней, да конвой казачий увидала. Вот так я царя видела. А потом все некогда было. После революции и вовсе его увезли куда-то и совсем расстреляли. Я, хотя и видела царя раз всего, все одно жалела.
Но это тоже после. А сначала был февраль. И барыня рояль продала, стали его выносить. А дворник очень пьяный был. И упал рояль с лестницы. И денег за него барыне не отдали. И плакала барыня, потому что – голод.
И началась революция. Ночью чуток постреляли, а утром везде музыка играла. Все ходят с красными бантами, обнимаются, целуются! "Свобода!" кричат.
А во дворе нашего дома лежал на снегу убитый ночью Вася-юродивый, который всю зиму босиком бегал. Он конечно дурачок был, но только совсем безобидный. Вынесла я из дома простынку, мне барыня велела, н накрыла его. А он смотрел в небо голубыми глазами и улыбался чему-то.
Снег ложился ему на лицо и не таял.
А я вдруг вспомнила, как он прибегал к нам накануне Покрова, и я поила его чаем на кухне. И пришла барыня. А Вася пил чай из блюдечка и говорил, сияя голубыми глазами, что накануне праздника надо на ночь загадать желание, и просить Покрова, чтобы желание это исполнилось.
Барыня смеялась очень, и спрашивала Васю, что он сам просил у Покрова?
Вася размачивал в чае баранку, и смущался.
– Я, барыня, – говорил он, – сказал Покрову: Покров, Покров, покрой землю снежком, а меня сделай женишком.
Тут он совсем засмущался и убежал, схватив шапку. А барыня смотрела ему задумчиво вслед, и сказала:
– А ты заметила, какой он красивый, этот Вася? И за что его Бог наказал? – и, помолчав, добавила. – А, может, наоборот, полюбил он его, потому и отметил?
Вот, про революцию, значит. Ходили все веселые. Митинги разные, все что-то говорят, о чем-то спорят. А я все слушаю и ничего не понимаю.
И спросила я у барыни: почему так, люди что-то объясняют, глотки рвут, а я – дура – дурой, ничего понять не могу?
Барыня мне и говорит:
– Когда человека обмануть хотят, прямо об этом никто не скажет, говорят совсем наоборот, что хотят сделать лучше ему. А на самом деле хотят сделать лучше себе. Вот поэтому ты и не можешь ничего понять. Как же можно понять неправду?
– Да больно слова они красивые говорят. Прямо за душу слова берут эти самые.
Барыня моя совсем с лица загрустила.
– Господь судья им, – говорит. – Только за то, что народ обманывают, не простит он им. А слова-то, конечно, красивые. Только было уже все это. И слова эти были.
– Когда же? – удивилась я, – Почему я ничего не заметила?
– Давно это было. Во Франции, – рассмеялась барыня. -И слова были, может, самые красивые слова в жизни: "Свобода", "Равенство", " Братство". Великие слова. Но кричали их, не понимая сути этих слов. Свобода – от чего? От нравственности? От моральных норм? Равенство – кого? Нищих? Не может же быть равенства богатых. Не могут все быть одинаково богатыми. Одинаково можно быть только бедными. Но кто вникает в суть в такие минуты роковые истории человеческой? Опьяненный музыкой слов, народ пошел на эту музыку, музыку прекрасных, но лишенных смысла слов, как на звуки дудочки гамельнского крысолова. И во имя этих прекрасных, но все-таки, всего лишь слов, люди стали убивать друг друга. А впереди были, как всегда – лучшие.
Если Достоевский говорил, что ничто в мире не может стоить слезы ребенка, то разве могут стоить большего слова? Слова, которые были, возможно, самыми великими в мире словами, стали ложью. Не может правда стоять на крови.
Стали люди судить других людей за то, что они думали по другому. Уничтожив врагов, принялись уничтожать друг друга. А потом пришли враги их врагов и уничтожили тех, кто остался. Не может революция быть справедливой. Революция – это кровь. И пожирает она лучших детей своих...
Я сказала барыне, что сейчас-то почти никого не убивают. А она усмехнулась и ответила, что каждая жизнь человеческая неповторима и единственна, и нет ни у кого права на эту жизнь, кроме как у Господа. И тот, кто присваивает себе такое право, тот вступает в войско антихристово.
И потом она сказала:
– Большая кровь, еще впереди. А малая уже у нас во дворе.
И я стояла у окна и смотрела на тело Васи-юродивого. Я не все поняла, что мне тогда барыня говорила, Многое мне позже только открылось. А голод все не проходил. И война не кончалась. На улицах по ночам стреляли. Костры горели, патрули ходили по ночам. Осень совсем ранняя пришла. С Невы снежные заряды приносило, холод.
Бегу я как-то по Литейному, припозднилась у подружки, замерзла. Смотрю костерок горит. Солдатики около него греются. Подбежала я к ним, погреться. Смотрю, вместе с солдатами, патруль рабочий. Курят, балагурят.
И подходит из темноты мужчина: высокий такой, только одет странно: в тулупе, а из-под тулупа ноги в кальсонах, и галоши на босу ногу. Это в такой-то холод! Ступни тряпками какими-то замотаны, вокруг шеи – полотенце. Солдатики у него сразу документы проверили, спросили его кто таков будет? Он и отвечает:
– Я – Председатель Земного Шара Велимир Хлебников.
Посмеялись солдатики, махоркой его угостили, картоху горячую из углей выковыряли для него. Глянулся он им сразу. Он рассказывал, как ехал в Питер в вагоне с тифозными и эпилептиками, боялся революцию пропустить.
Тут еще один на огонек подошел. Тоже высокий, красивый. Папаха на нем солдатская, а шинелка – вольноопределяющегося. А по виду – барин. Лицо благородное такое, на Пушкина похож, как в книжке. И кудрявый такой же.
Солдаты стали у него документы требовать. Тот, что Председателем Земного Шара назывался, говорит, что этого человека он знает. Это очень известный поэт. А солдаты ему говорят, что им он очень даже неизвестная личность. И проверить его требуется.
Председатель говорит:
– Вы не волнуйтесь, Александр Сергеевич, сейчас все уладим...
Я так и обмерла, как услышала.
– Да это же Александр Сергеевич Пушкин! – кричу.
Тут все стали надо мной смеяться. Солдатики и говорят:
– У тебя, сестренка, совсем на морозе мозги обледенели. Пушкин когда как помер...
Документы в порядке оказались. Он в какой-то комиссии временного правительства у Керенского служил.
Этот, в тулупчике, с хлебной фамилией, завозмущался:
– Как вы можете сотрудничать с этим подонком Керенским! С этим главнонасекомствующим на солдатской шинели!
Солдатики очень смеялись. В самую точку, говорили. Стали жаловаться, что опять их обманули, революцию сделали, столько всего обещали, а простому человеку только хуже.
Вспомнила я тут барыню и ее слова.
Засобирались вскоре патрули, построились и пошли в метель.
Высокий, Александр Сергеевич, который, говорит:
– Смотрите: их ровно двенадцать, как и апостолов.
– Только Христа с ними нет. – говорит Хлебников.
– Он непременно с ними, где-то впереди, в этой вьюге, непременно он с ними. Надо слушать революцию...
– Не знаю. Я тоже ехал революцию встречать. А тут все страшно. Революция должна быть веселой. Страшно. Апокалипсис какой-то. Нет с ними Христа. Нет. Я очень Вас ценю, и стихи Ваши. Но, знаете, землей должны управлять поэты. Тогда все будет хорошо. A Keренскому я позвонил и сообщил ему, что смещаю его. Но это все – так. Не всерьез. А вообще – страшно. Вы бывали на Горячем Поле? Дымящиеся Горы отходов, выше человеческого роста, прямо в них прорыты улицы и переулки. Гниение. Тлен. Разложение. Но -тепло. И повсюду среди этих отбросов там копошатся, живут люди. Человеческие отбросы. Нищие, бездомные, калеки. Жуть. Поэт должен видеть это. Нет, это не революция. Это – ночь. Надо всем ночь, передо всем. Может, ночь перед советами? А что после? Ночь советов? Вчера в соседнем доме обыск был. Там старая женщина. Генеральша. И служанка старуха. Служанка та совсем из ума выжила. Приходит по ночам к постели генеральши, та уже встать не может, болеет. А эта пугает ее: ты, говорит, меня заставляла щенят грудью выкармливать. Ты спи барыня. Барыня, а барыня, я тебя все равно убью. Ну и все такое прочее. А вчера – обыск. Пьяные матросы. А что там искать? Порылись, нашли спиртное, тут же пить устроились. А служанка возьми и подпали квартиру. А двери заперла. Так все и сгорели... Жуть. На улицах городовых убивают. А за что? Городовой – не жандарм. Городовые порядок соблюдают, шпану приструнивали. Боевым офицерам тыловая солдатня и студентики-мальчишки морды бьют. Погоны срывают, награды боевые...
Он говорил много еще чего, я все не запомнила. Горячился он очень. Руками размахивал, переживал. Кашлял. Тулупчик распахивался и видно было нательное белье, даже рубашки верхней не было, только белье солдатское.
Тот, второй, на Пушкина похожий, слушал, только тулупчик ему заботливо запахивал. А потом сказал:
– Возможно, Вы и правы. Только нам нельзя противиться происходящему. Это – возмездие. И нам, интеллигенции, другим, кто мало пекся о своем народе.
Тот, в тулупчике, начал было спорить, а потом осекся:
– Вы совесть наша. С Вами спорить нельзя. Вам – верю. В чем-то и не согласен с Вами, но в честность Вашу верю безоговорочно. И в одном Вы несомненно правы: на свой народ мы руку поднять не имеем никакого права. Что бы не случилось. Боюсь только, что другие это сделают. А про русский бунт еще Пушкин сказал, что нет ничего страшнее по всей своей бессмысленности и безжалостности. Брат брата убивать будет, сын отца предаст. А такие, как мы с Вами, они сами себя на таких кострах сжигают. Их и убивать никому не надо. Они сами умрут, от боли за свой народ...
И он ушел в темноту, бормоча что-то, заметая по улицам тяжелыми крыльями распахнутого навстречу ветру тулупа...
Второй долго смотрел ему вслед, потом повернулся ко мне и спросил, что я так поздно на улице делаю и как же я до дома добираться буду? Стреляют же повсюду.
Я ему объяснила, что бегала к знакомым за лекарством, да припозднилась. И еще сказала, что вспомнила его, он у нашей барыни на стенке висит, на фотографии, только там он в рубашке белой, с воротничком-стоечкой, уголки загнуты, и бант красивый вместо галстука.
Он тогда рассмеялся и сказал, что раз мы такие хорошие знакомые, то он просто обязан проводить меня домой.
И мы шли по ночному Питеру, и где-то слышны были выстрелы. Mы по дороге почти не разговаривали. Да и о чем ему со мной было разговаривать?
Проводил он меня до самого порога, барыне велел кланяться. Попрощался
вежливо и ушел...
Бабушка остановилась, подошла к Женьке.
– Что пригорюнилась, ласточка-касаточка? Давай, может, я чего присоветую? Тяжко все самой-то решать. Смотри, сколько у тебя помощников. Может, все вместе подумаем?
Глава девятнадцатая
Волшебные Истории Всадника /продолжение/
Между тем, обмахиваясь беретом, Всадник продолжал рассказывать Волшебные Истории:
– Видишь ли, Князь, – неторопливо начал Серый. – Есть у тебя дочка-красавица...
– Hет! – вскричал, даже не выслушав, Черный Князь. – Не смей даже упоминать о ней!
А дочка у Князя была действительно красоты неповторимой. Родилась она от красавицы-наложницы и еще в младенчестве ее разлучили с матерью, которая вскоре после этого умерла от горя в изгнании и нищете. Других детей у Черного Князя не было. И никого он на этой земле не любил, только дочку-красавицу. И пока она росла, никого к ней не допускал. Сам ей косы заплетал, сам сказки рассказывал.
Но если мать-покойница наградила дочь красотой неслыханной, то сам Князь одарил ее черным сердцем. Таким же черным, как у него самого. И была его дочь так же коварна, зла и лжива, сколь прекрасна лицом. Кроме отца своего никому не верила, никого не любила.
И вскричал Князь:
– Нет! Никогда не будет она в моих Черных делах участвовать! Не будет она за дела мои ответчицей!
– Как знаешь, – притворно смирился Серый. – Ты – Князь, тебе и решать. Воля, конечно, твоя но без дочки своей не сможешь ты победить народ гор никогда!
И собрался он якобы уходить.
– Постой! – вскричал Князь вслед Серому. – Постой! Я... Я подумаю.
– Не о чем думать, отец, – раздался голос нежный, как дуновение весеннего ветерка. – Я все слышала и хочу знать, что я должна сделать, чтобы покорился этот противный народ?!
И в зал вошла дочь Князя.
– Говори! – повелела она Серому.
И тот, склонив голову, ответил:
– Сила горного народа в единстве. Им чуждо стяжательство, они равнодушны к богатству, их не купить призраком славы, не поссорить наговорами и завистью. Но есть одно, против чего не смогут устоять даже они – это красота. Только ты – дочь Князя, можешь поссорить этот народ.
– Не нравится мне все это, – нахмурился Князь.
– Нет, отчего же, – задумчиво произнесла Дочь. – Я думаю, что он говорит дело.
Отпустил Князь Дочь в горы. И пришла она к братьям-пастухам, было их пятеро. И любили они друг друга, а их любили все жителя гор за веселый и добрый нрав.
И поссорила братьев Дочь Князя, пообещав каждому свою любовь, и каждому нажаловалась, что ее домогается другой. Ослепила сердца братьев красота ее. И пошел брат на брата. И пролилась в горах кровь. И стали воевать все против всех. И не помнили даже кто против кого воюет, каждый за себя, и все против всех.
Ликовал Черный Князь, и собирал кровавую дань с народа гор. И Серый направился в горы, чтобы овладеть душами народа, который невозможно было победить в открытом бою, но который так легко можно было обмануть.
Но увидал Господь, что творится в горах, которым даровал он Закон Единства. И разгневался Он. Разверзлись скалы под копытами лошадей Черного Князя. И пропасть поглотила и его, и его свиту и Дочь-красавицу, и Серого.
И сказал Господь народу гор так:
– Не хотели вы жить по Закону Единства – живите по праву сильного. Я разделяю вас. Теперь у каждого будет свой народ. Каждый будет сам по себе, а чтобы бесправие совсем не истребило вас – будет следить за порядком Орел с Золотыми Перьями. И будет он соблюдать, чтобы никто не встал выше другого. Никто и никогда...!
Я так велел! Я – Орел с Золотыми Перьями выполняя волю Его. Не у невинного я отнял жизнь, а у виноватого перед Законом. Но у меня случилась беда. И если ты, Дэв, поможешь мне, то я спасу твоего Дэвчика. Но я могу это сделать только в обмен. Пролетал я через узкое ущелье и поломал свои Золотые крылья. На хватает теперь моим крыльям размаха и плохо держат они меня.
– Чем же я могу помочь тебе?
– Это твоя забота.
И дал мне Орел срок три дня. Два прошли, идет третий. Хочешь получить своего сына, которого мне отдал добровольно, помоги мне вернуть моего Дэвчика.
– Как же я помогу тебе? Что я могу сделать для Орла?
– Не знаю. Думай. Ты – Горный Дух, может что и сумеешь. Я не смог.
Вот такую историю рассказал Горный Дух Субтилию. И тут же исчез.
Король быстро спустился с гор и, загоняя коней, бросился во весь опор в Город. И как только миновал он ворота городские, велел палить изо всех пушек и собирать народ на площадь. И когда площадь наполнилась народом так плотно, как кошелек у скупердяя, Субтилий обратился к подданным:
– Я больше никуда не успею. Я обращаюсь к вам сегодня не как Король, а как отец. И прошу вас: помогите мне ради ваших детей! Я богат, но все золото мира не может помочь мне. У меня сильная армия, но и она бессильна. Одна надежда на мастеровые ваши руки и умные головы. Если вы мне не поможете – никто мне не поможет. Если вы сумеете помочь – просите, что хотите, – все исполню.
И ответили ему Старейшины, посовещавшись:
– Мы сделаем все, что сумеем. И что не сумеем, мы тоже сделаем, раз речь идет о жизни ребенка.
До утра горел свет в мастерских златоткаческих, гремели молоты в кузницах, стучали челноки ткачей. Все работали – не покладая рук. Не было в городе человека, который не участвовал бы в этой работе...
Разбудили Короля на рассвете. Дали ему коней самых быстрых, и послали с ним провожатыми самых умелых ремесленников.
Прокричал Король-отец в горах Горного Духа и велел звать Дэва. Явился сердитый Дэв:
– Не должен я встречаться с человеком, не причиняя ему зла.
Отвечал ему Горный Дух:
– Не кричи так, нет у нас времени. Мы нашли то, что нужно Орлу. Король хочет сам вручить это Орлу. Он – прав. Не нам с ним спорить.
Задумался Дэв, но повел всех к Орлу. И спустился Орел с вершины, тяжело махая крыльями.
– Почему столько много всех? Я что – звал гостей?!
Вышел вперед Субтилий и сказал:
– Великий Орел! Мы все в твоей власти. Ты вправе наказать нас. Но сначала разреши нам сделать то, для чего мы пришли к тебе.
– Делайте ваше дело, – сказал Орел.
Хлопнул в ладоши Король-отец, выехали его слуги с ремесленниками, раскатали ковры, которые привезли с собой, и в которые оказались завернуты Золотые Перья, которые были златотканые и крепились легчайшим каркасом. И были вытканы они из крепчайших нитей, не уступающих прочностью граниту скал.
Помогли почтительно приладить эти перья Орлу. И взмахнул Орел крыльями, и потекли две величавые златотканые реки. Взлетел Орел в небо, сделав пару кругов, вернулся обратно.
Сказал, взмахнув крылами:
– Я дарю жизнь всем детям, попавшим в беду: и сыну Дэва, и сыну Горного Духа, и сыну Короля Субтилия. Вы помогли мне. И за это я дарую жизнь и здоровье детям Города, которые болеют. Это мой подарок чудесным Мастерам. Что подарит Король – это его дело. Идите все с миром. Да будут ваши дети счастливы. Мир вам всем! И моя благодарность да пребудет с вами!
Сказал так Орел и улетел. И расступились скалы, и все дети вернулись живые и здоровые. И все распрощались друг с другом.
Вернулся Король-отец с сыном в Город, жители которого помогли им.
Опять стреляли пушки, звонили колокола, и в каждый дом заходили королевские глашатаи, чтобы никого не пропустить. Вышел Король к народу, и вынес своего сына. И впервые народ кланялся Королю, а Король – народу. Сказал Король-отец так:
– Кланяюсь я рукам вашим умным, разуму вашему крепкому, сердцам вашим добрым. Вы спасли мне сына, просите все, что угодно. Мне ничто не покажется много для вас.
Ответили горожане так:
– Если бы мы помогли Королю – мы запросили бы награду. Ибо за труды просить вознаграждение не зазорно. Но мы помогли отцу. И нам, самим детей имеющим, награду просить за помощь не к лицу. Да и нет большей награды, чем здоровье наших детей, которое вернулось к ним. Подари ты нам память. Подари Городу – Герб.
Растрогался Король Субтилий:
– Вы не только великие мастера, но еще и скромные, благородные люди. Злато и богатство – тлен. Память – бессмертна. Я, получив от вас жизнь сына моего, хочу подарить вам, кроме Герба, самое дорогое для каждого человека волю. Я объявляю ваш Город – Вольным Городом. Нет отныне над вами никакой власти, даже королевской. Нет никаких на вас налогов. Это подарок от имени моего сына. Чтобы помнил он, когда вырастет, кому жизнью обязан. А на Гербе вашем будет парить Орел с Золотыми Перьями. А под ним будет щит, разделенный на четыре части. В каждой из частей: игла, молот, циркуль, и книга. А на самом щите пускай сидит сова – символ мудрости, держащая корону, как символ того, что не мудрость сильна властью, а власть сильна мудростью.
Вот так получил волю Город, в котором сидел на базаре продавец копилок.
Шли по торговым рядам цеховые Старшины, выискивали таланты незамеченные. Да и просто мастерству радовались, заодно и присмотреть, не пренебрегает ли кто трудом своим, не позорит ли звание Мастера, и цеховые знамена плохим товаром.
Радовались Старшины отсутствием такого. Значит, хорошо учили с малолетства мастерству, крепко в память заложили, что лучше ничего не делать, чем делать что-то плохо.
Собрались они уходить, когда Старейшина ремесленников заметил в самом углу базара злополучного Горбуна, торговавшего своими кошками-уродами...
Глава двадцатая
"Наше время – Полночь!"
Пока Всадник продолжал, в бывшей квартире Пупкина полным ходом шел военный совет.
Бабушка Горемыкина уговаривала Рыжую Женьку, впавшую в несвойственную ей нерешительность:
– Ты, голуба, об нас не печалуйся. Ты все об дружках-приятелях своих печалуешься, которые погибли, когда вы за островами коралловыми, да за пальмами ездили, а через это и нас погубить боишься. В том, что тогда случилось, твоей вины нет. Судьбу каждый сам себе выбирает. Это только кажется, что судьба-злодейка сослепу на человека кидается. Не бывает слепой судьбы. Если что и случается, человек к этому сам шел. Хотел, не хотел, а шел. И ты за нас не решай. Мы все сами сюда пришли. Каждый сам за себя решил. А как оно все дальше будет – не нам решать. Хуже всего будет то, если мы ничего не сделаем.
Женька что-то решила и хлопнула в ладоши. При этом опять сверзился с табуретки задремавший Самовольный Домовой. Он ползал по полу, собирал свои бумажки и бормотал:
– Она кааак хлопнет! А я кааак хлопнусь? Ух ты! Событие! Даже два события сразу. Ух ты! А она...
Он заметил, наконец, что все собрались около Женьки и проскользнул под ногами у всех в первый ряд. Женька отдавала распоряжения:
– Времени у нас почти нет. Ровно в Полночь – начинаем. Пока Всадник рассказывает Истории, мы должны попробовать хотя бы уравнять силы. Они в трансе. Будем таскать их сюда, при дневном и электрическом свете они бессильны. Каждый будет действовать самостоятельно, обязательно в полнейшей тишине. Остаются: бабушка Горемыкина, Королева Летучая Мышь, Клопулина. С ними самые сильные Летучие Мыши, будете принимать и охранять пленных. В чулан пихайте, там лампочка сильная. Не хватит места – в комнате по клеткам распихивайте, мы тут собрали клетки где могли. Все остальные – за одной. Наше время – Полночь!
Женька скользнула за двери. За ней, обгоняя ее, заскользили в бесшумном полете Летучие Мыши. Черной тенью промелькнули воронята с мудрым вороном Яковом во главе. Прокатился, отдуваясь, Гадкий Мальчик, на которого нечаянно наступил Домовой, бежавший, не глядя под ноги. Он только чуть слышно произнес: " Умпся!" – это Гадкий Мальчик укусил его за попку, и помчался дальше, потирая укушенное место.
У входа в подвод Женька сказала:
– Вперед! Но осторожно и тихо. Делать что-то не быстрее, чем думает голова. Пошли!
Летучие Мыши, на мгновение зависнув над серой толпой, тщательно выбирали жертву, стремительно и бесшумно падали вниз и так же бесшумно взмывали вверх, унося с собой добычу. Откуда-то из самой гущи серых, выкатился Гадкий Мальчик. Глаза у него выпучены, сам он еле передвигался, а изо рта торчало около дюжины крысиных хвостов. Он с трудом катился к выходу – разгружаться.
Самовольный Домовой ходил, приладив на спину большой короб, с лукошком через руку. Он ходил среди толпы, словно по лесу, собирая грибы. Наклонялся, подносил аккуратно к глазам, и бормотал при этом:
– Так, Хромулек мы берем, Хромульки – это изрядная гадость, а это что у нас такое? Это у нас крыса. Крыс пускай Летучие Мыши таскают... А вот Темнулек мы очень даже берем. 0оочень. Пожалте в лукошко...
Когда лукошко у него наполнялось, а происходило это довольно быстро, он пересыпал его в большущий короб, висевший за спиной.
Снулик набивал мышей в карманы, а Хромулек складывал за пазуху Локтем он прижимал к себе Темнульку, потом запихивал кого-то под другой локоть, потом брал в обе руки еще по какой-либо твари, и нес их на выход. Ходил он совершенно бесшумно, по самым темным углам. Все бы хорошо, но только он постоянно засыпал в самых неподходящих местах: то прислонясь плечом к косяку, то к стенке в подъезде. Хорошо еще, что в обе стороны шло непрерывное движение и Снулика периодически толкали, из него сыпалась добыча, он собирал ее и нес дальше...
Воронята брали мышей и крыс в когти, подхватывали клювами, и неустанно сновали туда-сюда. Даже Летучий Кот заявил, что он раскаивается, и занимает по отношению к серым крайне непримиримую позицию. И теперь из углов, в которые залетал Кот, раздавалось тихое и вдумчивое чавканье. Летать он вскоре уже не мог. И не пытался. А вскоре и вовсе передвигался исключительно ползком, по причине перегруженности желудка.
Рыжая Женька, принесла с собой большущее ведро, веник и совок. Теперь она быстро и привычно заметила серых существ в совок, и вытряхивала в ведро, которое по мере заполнения относила на первый этаж. Возвращаясь с очередным опустошенным ведром в подвал, она увидела на пороге Самовольного Домового. Он сидел, обхватив голову руками, раскачивался из стороны в сторону, повторяя одно и тоже:
– Нет, это невыносимо! Нет, это невыносимо!
Женька остановилась, чтобы успокоить Домового:
– Не переживай. В конце концов, ты же не убиваешь серых, а обходишься с ними вполне гуманно.
Домовой поднял голову и схватил Женьку за руку:
– Ты должна! Ты просто обязана мне помочь! – горячо забормотал он. Это невыносимо. Одному совершенно невыносимо. Надо хотя бы вдвоем. Помоги мне! Помоги!
И он указал на здоровенный короб, который стоял рядам с ним, доверху набитый Хромульками и Темнульками.
– Видишь, сколько напхал?! Одному это никак невыносимо. Надо выносить это вдвоем. Помоги, а?
Женька не удержалась, и звонко щелкнула Домового по стриженой башке. Звон получился неожиданно приятный, но очень уж звонкий. Домовой собрался обидеться, но Женька подхватила короб с одной стороны, и ему не осталось ничего другого, как взяться с другой. Когда они внесли короб в комнату, то Домовой даже присвистнул.
Все, буквально все пространство было заполнено и забито подвальными обитателями. Повсюду пищали мыши и крысы, фрякали и фрюкали Хромульки и Темнульки. Серые были распиханы повсюду: в клетки, в коробки, в сетки, в авоськи, на антресоли, в ванную, даже в унитаз.
– Надо их куда-то девать, – пожаловалась бабушка Горемыкина. – Здесь уже совершенно некуда. Не рассчитали мы. Их больше и намного, чем мы думали. А вы, голубчики, все тащите и тащите...
Женька нахмурилась, задумалась. Конечно, что-то надо делать. Но куда девать еще этих тварей? Не таскать же на пятый этаж? Тем более, что сейчас они дрожали и пищали от ужаса, но отпускать их нельзя было ни в коем случае, по крайней мере до тех пор, пока не разобрались с Мышатником и не спасли Всадника и Перстень.
Выручила бабушка Горемыкина!
– Женечка, а давай мы их в мусорные контейнера, которые во дворе стоят, складывать будем. Подкатим их поближе к подъезду, и прямо из подвала – в контейнер. Мало если будет для этой нечисти, мы из соседних дворов ради такого дела прикатим. Позаимствуем ради такого дела-то...
– Ради какого дела? – вывернулся откуда-то любопытный Домовой.
– А тебе-то что, шиш старый? – добродушно огрызнулась бабушка Горемыкина. – Мало того, что старый, так он еще и любопытный.
– Это кто старый?! – возмутился Домовой. – Кто старый-то?! Я?! Да я по нашим мерками, по домовым, совсем еще молоденький! Я еще, можно сказать, совсем юноша. Во!
– Клопулина, голубушка моя, подь-ка сюда, милая, – позвала бабушка. Подь скорее, родимая, я тебя с вьюношей познакомлю. Может, утащишь ты его к себе под обои?
– Ну вот. Зачем так сразу? Я сам к ней пойти могу, так бы и сказала сразу... А то под обои...
Домовой засуетился и боком проскользнул в прихожую, где и столкнулся с Клопулиной. До Женьки и Бабушки донесся разговор следующего содержания:
– Там меня звали, кажется?
– Хе-хе-хе, нет, дорогая. Это мы с девочками пошутили малость.
– С какими девочками?!
– Так с ентими, это...
– Не такай, а отвечай, когда тебя спрашивает жертва твоего рокового обмана? С кем ты изменял мне в комнате, уединившись с девочками, вместо того, чтобы всеми фибрами и жабрами своей черной души, зачерствевшей от твоего коварства, спешить к единственно любящей тебя по-настоящему трепетно девушке?! С кем ты находился в комнате?! Сколько их было?! Ты – плотоядное животное! Тебе мало одного, нежно влюбленного в тебя существа? Ты был с двумя женщинами?! О горе!
– Клопулиночка, это...
Слова прервал знакомый Женьке приятный звон.
– Ой, я же того...
– Ты уже не просто того, а совсем того! – бушевало нежное, трепетное существо.
– Тык это же...
Приятный звон.
– Ой, но я же...
Приятный звон.
– Ой! Да погоди же ты! Что я, колокол, что ли?!
Звон – переходящий в гудение.
Бабушка и Женька выглянули в коридор. Перед ними стояла тонюсенькая Клолулина, напротив которой подпирал спиной стену, глупо улыбаясь, Самовольный Домовой, с совершенно вылезшими из орбит глазами.
– Ну, я пойду... Это... Крыс пойду пасти... Это... Мышей... Это... Мышей пойду выращивать... – забормотал он бессвязно, собирая по полу лукошко и короб, одновременно пятясь к выходу.
Сделав всем ручкой, он вышел на заплетающихся ногах, неуверенной походкой. Женька покачала головой и вышла следом. Она спешила в подвал.
Глава двадцать первая
Волшебные Истории Всадника /продолжение/
Войдя в подвал, она озабоченно посмотрела на часы, и покачала головой. Направилась было к Всаднику, но тот остановил ее движением руки, давая понять, что видит происходящее вокруг, но подходить к нему не надо.
Мышатник на мгновение очнувшись, тоже что-то заметил. Он открыл уже рот, но Всадник свободной рукой прихватил его за полу и притянул к себе, потом наступил на край длинного серого плаща Мышатника, и приставил к его животу кинжал.
Теперь Всаднику стало совсем тяжко: шпагой он щекотал горло Какашкину, а кинжалом удерживал на месте Мышатника. При этом он должен был не прерываясь рассказывать свои бесконечные Волшебные Истории:
– Собрался уже суровый Старейшина ремесленников отчитать нерадивого мастера, наплодившего таких уродов, да еще и поощряющего своими игрушками стяжательство, но заметил, что мастер горбат.