Текст книги "Кольцо"
Автор книги: Виктор Мельников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 1 страниц)
Мельников Виктор
Кольцо
Виктор Мельников
КОЛЬЦО
рассказ
Виктор Семенович Мельников живет в старинном подмосковном городе Коломне. Его жизненный опыт охватил все пространство бывшего СССР – от Казахстана до Риги – и пестрый набор профессий – от железнодорожника до журналиста. Член Союза писателей и Союза журналистов России. Его рассказы печатались в журналах "Москва", "Работница", "Проза", в еженедельнике "Литературная Россия", в сборнике "Рассказы московских писателей", выходили отдельными книгами.
Посвящается дочери Елене
Немало воды утекло с того времени в реке Чулым... Вырос и Лешка, став известным в своем городе человеком.
Много повстречал он на своем пути людей, но одна встреча до сих пор не выходит из головы Алексея Коростылева. Нет-нет да и вспомнит он о той встрече с поэтом. В ту пору Лешка только-только начинал писать стихи. Вероятно, про это и надо рассказать сначала, а уж потом, когда все будет ясно, можно дойти и до той встречи, которая определила Лешкину судьбу...
Лешка-поэт
Вообще говоря, никаких предпосылок к поэтическому творчеству у Лешки не было. В свои шестнадцать лет он уже вовсю плотничал, успешно вгоняя в мозоли "правду жизни". Работать он пошел потому, что голод, как всем известно, не тетка. Ну а когда стал кормиться своим трудом – о школе пришлось позабыть. Да и не очень он рвался в школу-то...
Так что значилось за ним "семь классов и один коридор", и особой тоски по этому поводу Лешка не испытывал, потому как если с образованием заковырка получилась, то на работе дела шли на лад: не всякий за ним поспевал. И бывалоча, взрослые мужики говаривали ему, поглядывая с уважением: "Ну ты, Лешка, зверь... Если сейчас за тобой, шпингалетом, ни хрена не угонишься, что же будет годам к тридцати, так тебя растак?"
Лешке было приятно знать, что уважают за дело. Жил он скромно, по пьянкам не шатался, из воли материнской не выходил и никакой работой не брезговал.
Этим летом его впервые взяли в лес валить деревья. Тогда все и началось.
Был вечер. Закат, словно огненное море, разливался над верхушками деревьев. Уже не слышно было жужжания бензопилы, жалобного хруста веток и грузного колокольного буханья деревьев. Солнечный шар медленно скатывался за грань между небом и лесом.
Лешка лежал в траве и рассуждал о бренности жизни. "Вот дуб... Триста лет живет, – думал он, – а вся его жизнь – случайность. "Игралище рока", можно сказать. Спилим мы его завтра, и следов от него будет – один пень. И то к следующему лету мхом зарастет. Чудно все-таки устроена эта жизнь хоть у нас, хоть у этих вот деревьев..."
Вдруг совсем рядом послышался тяжелый хруст, будто по зарослям перся трактор, но странный какой-то – без мотора. Лешка поднял голову. На вырубку выходил, не таясь, огромный лось. В розовой дымке заката он казался доисторическим зверем, провожающим уходящий день. Лешка раздвинул траву и шагнул вперед.
Лось повернул голову и беззлобно глянул на него. Лешка раньше даже коров боялся, а тут как зачарованный – пошел точно в сказку живую. И ведь лось подпустил его и даже позволил себя погладить! Ручной, что ли? Глаза большие, красноватые. От бархатных губ валил пар. Под шкурой – гора первобытной силы! Живот лося весь усеян репейником и колючкой. Лешка даже начал сдирать их.
И вдруг услышал топот за спиной. Обернулся. Бежали рабочие. Впереди несся бригадир с ружьем.
– Не стреляйте в него! – заорал Лешка на весь лес, подался вперед и раскинул руки.
– Уберись! – хрипловато завыл бригадир. – Застрелю!
Лешка в ответ только шире развел руки, повернулся к лосю и крикнул:
– Чего стоишь?! А ну давай отсюда! Я тебя прикрою!
Лосяра глянул на него испуганными лошадиными глазами – и пропал в темноте деревьев, точно видение. Просто удивительно, как такая здоровая туша может исчезнуть в несколько прыжков. Только в глазах еще оставалось движение темно-рыжей тени.
Ребята остановились. Бригадир по инерции забежал вперед и начал длинное и заковыристое ругательство. Однако завершение этой сложной конструкции потонуло в громе выстрела: в сердцах он пальнул в небо.
За ужином стояло напряженное молчание. Вдруг повариха сердито буркнула:
– Лося бьют в осень, а дурака – завсегда.
– Ну и что хотел доказать? – взорвался бригадир.
– Надо, чтобы все по-честному было, – ответил Лешка. – Одно дело, когда на охоте, а когда сам пришел, доверился, а мы его...
Бригадир хотел было что-то сказать, уже рот открыл – но замер и изумленно уставился на Лешку.
Ночью Лешка летал. Снилось ему, будто он птица: мечется от дерева к дереву, а сесть все никак не может. Только подлетит – а ствол тут же оборачивается пнем. Когда проснулся, на душе была тяжесть. С чего бы это? И вдруг Лешка понял, что ему жалко губить лес: и деревья, и зверье, жалко вчерашнего недотепу-лося.
Утром, после завтрака, он подошел к бригадиру и стал проситься на городской объект.
– За вчерашнее обиделся? – усмехнулся бригадир.
– Это вы должны быть в обиде, что не удалось поесть лосятины, возразил Лешка.
– Чего же тогда просишься?
Лешка хотел было сказать про лес, про то, что жалко его губить, да сдержался, не стал. Все равно ведь не поймут, скажут: совсем ты, парень, одурел.
– Умаялся я чего-то...
– Укатали сивку крутые горки, – понимающе вздохнул бригадир. – Говорил же я, что рано тебе лес валить, не окреп еще. Ладно, езжай... – и они разошлись, руки друг другу пожав.
У Лешки словно камень с души свалился.
Домой он возвращался на лесовозе. На сердце было так легко, что прямо петь хотелось. И вдруг в рокоте мотора почувствовал он необычный ритм. Слова сами собой сложились в строчку, следом вторая выпорхнула. Так, в кабине, он сочинил свое первое стихотворение. И остановиться уже не мог. Когда выбрались к большаку, в голове сложилось еще одно.
Лешка был как во сне. Он не слышал ни рева машины, ни болтовни шофера, а казалось ему, что бредет он лесной лощиной, и сквозь кроны деревьев сыплются солнечные лучи, а он входит в речку и ступает по чистому дну по колени в воде...
Мать встретила Лешку подозрительно.
– Чего случилось, что ль?
Не ответив, Лешка, не снимая ботинок, кинулся по чистым половицам к комоду. Достав тетрадку, приник к столу и, прикусив губу, принялся писать строчку за строчкой.
– Никак увольняться надумал?! – всплеснула руками мать.
Лешка поднял ошалелый взгляд:
– А что, может, и уволиться придется, коли дело пойдет... – глаза его мечтательно затуманились, и он с нежностью поглядел на тетрадь. – Поэтом я хочу быть.
– Да ты рехнулся! Какой ты поэт? Ты чего городишь? Профессия у тебя хорошая, бригадир вон и разряд обещал повысить, а это значит – к зарплате прибавка. Что с тобой?! Или кто сглазил?
– Да никто меня не сглазил! – Лешка прыснул. – А за стихи тоже деньги плотят, и еще какие! Ты лучше послушай:
Яркое солнце. Тающий снег.
Земные мотивы вечности.
Все живое набирает бег,
Пускаясь по бесконечности.
– Ну как? – восторженно взглянул на мать Лешка.
– Да вроде хорошо... – растерялась та. – В нашем роду никто этим не баловался. Но ты пока, Леш, работу-то не бросай. Ты сначала покажи кому-нибудь, чего написал.
– Что же я – глупый, что ли? – солидно изрек Лешка.
В районной газете "Ленинский путь" зав. отделом культуры Матвей Ильич Рубинштейн бегло просмотрел Лешкину писанину и вернул, печально глядя усталыми, лосиными глазами:
– О людях что-нибудь напиши... И прозой, пожалуйста. Тогда напечатаем.
"Пенек! – ругался Лешка по дороге домой. – Удои да урожаи только на уме! А о настоящем, возвышенном – никакого понятия. Эх, знающего человека бы найти! Да где ж его в нашем городе взять? Наверное, только я один и пишу".
Но вскоре благоприятный случай Лешке представился.
Таинственный незнакомец
Однажды, когда Лешка возвращался с работы домой, его окликнул незнакомец:
– Ты здешний?
Лешка кивнул, степенно, по-рабочему.
– Какое имя у вашей реки?
Лешка ответил.
– А как называется город?
Это было уже слишком. Ну, улицу спросить – куда ни шло. А вот город не знать – это человек или из сумасшедшего дома сбежал, или с луны свалился. Лешка пригляделся. Незнакомцу на вид было лет двадцать пять, лицо бледное, глаза ясные, синие, внимательные, чуть насмешливые; лоб высокий, с залысинами; волосы курчавые, темные. И хотя одежда на нем была неприхотливая: затертые штаны, мятая выцветшая рубаха, побитые башмаки, но смотрелось все это как на картинке из романа Майн Рида. Даже рваная телогрейка, которую мужчина держал на плече на манер гусарского ментика.
– Так как называется ваш город?
– Ачинск, – автоматически ответил Лешка и добавил: – Чудной вы какой-то...
Незнакомец пожал плечами и глянул на сверкающую пятиглавием небесно-голубую церковь, былинную достопримечательность Ачинска, окруженную россыпью ветхих домишек.
– Мне, может, тоже кажется, что ты чудной. Ведь, если приглядеться, мы все – дальние близкие родственники.
– Выходит, я своего дядю встретил, – съехидничал Лешка.
– Ну, дядя не дядя, а по какой-нибудь общности непременно родич. Вот ты, к примеру, чем занимаешься?
– Плотничаю. Стихи пишу...
– Ну вот и нашлась ниточка! – улыбнулся собеседник. – Наш с тобой общий мир – поэзия.
– Вы – поэт?! – изумился Лешка.
– А что, не похож? Не так одет? Смокинга не хватает?
– И у вас что же, книжки есть?
– Есть, есть...
– А как вас зовут?
– Павел Волгин. Московский поэт. Может, приходилось читать?
– Да вроде имя знакомое. А Волгин – это ваш... как его... псевдоним?
– Да нет, как ни странно – настоящая фамилия. По первости все удивляются. Ну а тебя как звать?
– Лешкой... А скажите, товарищ Волгин, как это вы к нам в Сибирь из Москвы-то?
– Я, брат Алексей, бродяга по натуре. Мне надо каждое слово пощупать руками, поднести к глазам, вдохнуть в себя его запах и только потом вписать в строку. Дело хлопотное, конечно, но по-иному не получается. Вот и хожу по свету, ищу свои слова.
У Лешки от радости аж дух перехватило.
– А можно, я вас к себе домой приглашу? Мне очень нужно с вами поговорить. Ведь это такая удача, что я вас встретил! Честное слово. Не смейтесь. Ведь вот тоже стихи пишу, а показать их некому. Друзьям моим одна радость – стакан губастенький хлопнуть.
– Да я-то не против. Тем более мне здесь и переночевать негде. Только вот родители твои – не выставят ли меня за порог?
– А я матери скажу, что вы из моей бригады. Она даже рада будет.
– Ну, коли так – пошли, – согласился поэт и зашагал рядом с Лешкой.
Улица, по которой они шли, показалась тогда Лешке бесконечно длинной. В этот час она напоминала гигантский конвейер, который переставлял на свои места пешеходов, дома, деревья. Здесь пространство и время смыкало и разъединяло людей.
У довольно вытянутого двухэтажного строения они завернули в калитку и вошли на просторный двор, обнесенный высоким забором. В углу двора стоял добротно сколоченный туалет с шестью дверьми. Почти вдоль всего забора длинным рядом шли сарайчики, а рядом с туалетом располагалась, тоже обнесенная невысоким заборчиком, помойка. Это было знаменитое сооружение. Зимой оно постепенно превращалось в огромную ледяную гору – радость дворовых мальчишек. И хотя матери упорно отгоняли их, не разрешая кататься по всякой дряни, юные разбойники столь же упорно при всяком удобном случае норовили съехать на портфеле с головокружительной высоты и считали это за великое удовольствие.
Подъезд был один – по самому центру дома. Внутри тянулся сплошной длинный коридор – от окна к окну. Здесь царствовала ребятня, вопя, бегая и лихо объезжая на своих велосипедиках табуретки с примусами и керогазами, которые наличествовали почти у каждой двери.
Возле Лешкиной комнаты булькал кипящий бак с бельем. В комнате было жарко, как в бане. Мать оторвалась от железного корыта, вытерла руки о фартук и не замедлила попенять Лешке:
– Ну все у тебя не как у людей. Предупредил бы – и я не стала бы стирку затевать.
Лешка улыбнулся и обнял мать:
– Да это Павел из нашей бригады. У вокзала живет. Вот по дороге и зашли. Я и забыл совсем, что сегодня пятница и, стало быть, стирка.
– Ладно, проходите, я уж скоро закончу.
Лешка посадил гостя на диван и выложил перед ним охапку листов со стихами. Сам сел напротив и принялся ждать. Ему казалось, что сейчас Павел вскочит и воскликнет: "Дружище! Да ты настоящий поэт! Твои стихи изящны и тонки. Все слово в слово, запятая в запятую. Никаких отступлений ни от образа, ни от мысли! А какие ритм и рифма! Язык, язык какой! Настоящий, русский. Да такой поэт раз в сто лет рождается! Завтра же едем в Москву!"
Но Волгин все читал, читал и вскакивать, похоже, не собирался. Даже более того, некоторые стихи он, как показалось Лешке, откладывал, не дочитывая. Изредка в их сторону поглядывала мать. Молчание затягивалось. Тогда Лешка не выдержал и сказал:
– А я вот вчера о Пушкине написал...
– О Пушкине? Любопытно. Ну-ка, прочти!
Лешка вскочил, отодвинул ногой от себя табуретку, сложил руки сзади и стал громко декламировать:
В лучшей традиции века
Он вызов повесе бросил.
Тень черного человека
От себя и жены отбросил.
Сквозь этот январский иней
Смотрели два пистолета.
Колыхнулся в воздухе синем
Запоздалый выстрел поэта.
За десять шагов до рая
Пушкин споткнулся на берегу.
Кровь закапала, остывая,
Красной вишенкой на снегу...
Закончив, Лешка вопросительно уставился на Павла.
– Понимаешь, Леша... – поэт отложил листки от себя и откинулся на диване. Из его дырявых носков виднелись голые пальцы. – Мне кажется, ты торопишься. Напор у тебя, конечно, есть, этакое юное поэтическое нахальство... Ну, естественно, размер где-то хромает, рифма тоже... Но это все мелочи, это можно поправить. Хуже, что ты пишешь, не вникая в материал. Ну вот хотя бы Пушкина взять. Ведь это человек-эпоха, это создатель русской литературы как таковой. И личность совершенно потрясающего масштаба. Император Николай I после беседы с Пушкиным сказал: "Я сегодня говорил с умнейшим человеком России". И ведь правильно сказал! Пушкин жил в эпоху романтизма, во время блестящей аристократической поэзии. И не просто жил. Он был наиболее ярким воплощением этих понятий. А ты, ничего об этом не подумав как следует, с маху взялся за Пушкина, да еще пишешь о нем в каком-то расхристанном маяковско-есенинском духе. Это, брат, безвкусица...
Лешка скис на глазах.
Поэт посадил его рядом с собой и обнял:
– Учиться надо! Учиться вместе с друзьями и у друзей. Вот ты говоришь: друзья нехороши. Это ерунда. Во-первых, не может быть, чтобы во всем городе не нашлось нескольких человек, близких тебе по духу. Их надо искать. Что у вас, нет музея, библиотеки, Дворца культуры? Наверняка есть. Во-вторых, найдутся еще иные друзья – книги. Не только Пушкин, Лермонтов, Есенин, но и Лорка, Ахматова, Пастернак, десятки других поэтов должны стать твоими друзьями. Конечно, поэзию начала века здесь трудно достать, Гумилева особенно... Но сиднем сидеть тоже нельзя: надо искать выхода на самиздат, что ли...
У Лешки в голове от всего этого каша заварилась. Сидел он, переваривая непонятное: Николай I, Гумилев, "самиздат" какой-то... С одной стороны, вроде бы ясно было, что он, Лешка, потерпел позорное и до невозможности стыдное поражение, а с другой, несомненно, стоит он на пороге неведомой страны. И это серьезно, коли московский поэт беседует с ним почти на равных.
– Я вижу, вы, Павел, хоть и плотник, а человек образованный. – Мать сняла фартук и села напротив. – Хочу вам случай один рассказать. Идем мы однажды поздно вечером с Лешкой по улице. А он останавливается у лужи и говорит: "Мам, гляди, как звезды купаются. Много их, наверно, тут. Им бы поглубже где. Давай снесем их в речку". Это уж довольно давно было. с тех пор я стала за Лешку опасаться. Чудной он у меня. Вроде бы и хорошо, что он на других не походит, а в другой раз глянешь – так и страх берет: а ну как умом тронется... Вы уж мозги-то ему проветрите, а то больно уж он этой своей поэзией увлекся.
– Да вы не пугайтесь за него, – успокоил ее Павел. – У Алексея – дар Божий. Я не знаю, станет ли он поэтом, но одаренность его несомненна. Интересно, в чем она проявится... В принципе, можно и в плотницком ремесле достичь гениальности – таким стать художником, что никому не сравниться.
Некоторое время все молчали. Потом мать спохватилась:
– А что это мы сидим? Ведь ужинать пора. – Она поднялась и стала перекладывать со стола лишние вещи.
И тут упала шкатулка с иголками да нитками, а оттуда, из маленького отделения, вдруг что-то покатилось по полу, сверкая огнистыми проблесками.
– Что это? – спросил поэт.
– Да так... – смутилась мать. – Колечко наше семейное...
– А можно посмотреть? – в голосе Павла звучал неподдельный интерес.
Кольцо
– Ну что ж... Посмотрите, коли охота.
И словно незримая тень повеяла по комнате, когда мать передавала кольцо Волгину.
На первый взгляд было оно совсем простое: ровное, сверху черный лак, разрезанный по всей длине двумя параллельными золотыми бороздками, а внутри – обычное, полированное, только с какими-то буковками. Лешка к нему настолько привык, что уже не обращал внимания. А поэт заинтересовался, да еще как!
– А колечко-то антикварное... – протянул он, изучая пальцами свою находку. – Похоже, первая половина XIX века. Эге, да тут что-то написано! Ну-ка, ну-ка...
Он достал из кармана квадратный необычный кошелек, развернул его, вытащил оттуда маленькую линзу и, прищурив один глаз, принялся всматриваться.
Прошло несколько секунд.
Волгин поднял голову и глянул на присутствующих затуманенным взором.
– А откуда у вас это кольцо, если не секрет?
– Я же говорю – семейное... Бабушкино еще...
– Покупное или дареное?
– Да откуда ж мне знать! – рассмеялась мать. – Меня ведь тогда и на свете не было, коли оно такое старое, как вы говорите.
– А если постараться? Припомните, это важно.
– А ведь и верно... Да, точно! Мама когда-то обмолвилась. Точно, дареное оно!
– Ну, Алексей, поздравляю. Это не просто кольцо – это реликвия. Знаешь, что там написано? По-латыни: "Муза глориам коронат". То есть "Муза славу венчает". И значит, принадлежало оно какому-то поэту. Может быть, даже декабристу: Кюхельбекеру, например, или Батенькову. Каково? Да и не так важно это. пусть даже то был никому не известный поэт-любитель. Но ты от него завещание получил через такую бездну времени. Полтораста лет – ты представляешь?
Лешка сидел открыв рот.
Волгин протянул ему руку:
– На! "Храни кольцо!" – как сказал бы Северянин. Держись за это кольцо, парень. Береги его и ни за что никому не продавай. В нем – твоя судьба, Алексей. Здесь не случайность. Тебе, наверное, Богом предназначено стать мастером своего дела!
Лешка бережно принял кольцо и положил его на краешек буфета.
Утром они вместе дошли до станции. Голова слегка кружилась: вчера легли за полночь, все никак наговориться не могли. На платформе Волгин еще раз крепко обнял паренька – расстались они друзьями.
Лешка вернулся с вокзала в прекрасном расположении духа.
– Ма, а где кольцо? – спросил он.
– Я его не брала. Где ты положил, там и лежит.
– Значит, на буфете должно быть. Но там его нету...
Стали искать, но не нашли. Мать обеспокоенно сказала:
– Ты, Леш, в понедельник поспрашивай Павла...
Подозрение обожгло Лешку – точно током ударило.
– Как же его теперь спросишь? – и он рассказал матери, что Волгин вовсе не плотник, а приезжий из Москвы человек.
– Все ясно! – воскликнула мать и принялась ругать его, но тут же перестала: бесполезно это было.
Лешка сидел белый, как стенка, расстроенный до предела и ничего не слышал, что ему говорили. Мир рушился в его душе. Что же получилось? Сначала оказывается, что Лешка никакой не поэт и ему только еще учиться надо, а теперь выходит, что Волгин, которому он поверил как родному, совсем не тот, за кого себя выдает.
Всю субботу Лешка просидел молча, не евши, не пивши. Утром в воскресенье мать сказала ему:
– Ты бы, сынок, погулял, что ли...
И Лешка отправился бродить по городу. Ходил-ходил и нечаянно на музей наткнулся. Давно уже здесь не был. И, едва увидев музей, вспомнил Волгина. "Нет. Не может быть, чтобы он оказался обычным жуликом. Кольцо небось само собой пропало. Все-таки очень знающий он человек: говорил как специалист. А что, если и в самом деле в музей зайти, как он советовал?"
И Лешка вошел.
Сначала он медленно слонялся мимо знакомых витрин, а затем присоединился к группе, потому что услышал: "А сейчас, товарищи, перед вами выступит Алексей Петрович Феодориди, архитектор, специалист по древнерусскому зодчеству". Лешка слушал его более чем внимательно. А когда экскурсия закончилась, он подошел к архитектору с чудной (как позже выяснилось – греческой) фамилией. Задал ему Лешка вопрос насчет средневековой кладки "в лапу". Феодориди ответил. Тут Лешка ему возразил. Архитектор вылупил глаза:
– А вы, собственно, кто будете, юноша?
Лешка признался.
– А ну-ка, пошли в кабинет, чайку попьем...
Они проговорили четыре часа.
Через месяц Лешка уже работал в отряде Феодориди. С дюжиной таких же ненормальных он скитался по родному краю, отыскивая старинные дома и церкви, фиксируя их, а наиболее ценные перевозя в музей-заповедник. Целый городок формировался при самом непосредственном Лешкином участии. Феодориди прямо вцепился в Лешку мертвой хваткой. Оно и понятно: руки у парня были золотые. А главное – интуиция строительная развита на удивление. Что называется, абсолютный плотницкий слух.
Больше всего за это время Лешке запомнилось, как они раскапывали, разбирали, а потом монтировали на новом месте старинную крепость рубежа XVII-XVIII веков. Вернее, не крепость, а ее остатки: три башни и фрагменты ограды. Лешка научился так владеть топором и пилой, что ему равных не было: какой хочешь узор мог вырезать – от пышного креста до фантастического грифона...
Когда Лешку забирали в армию, Алексей Петрович сходил в призывную комиссию и о чем-то там пошептался. Забрали Лешку в стройбат, но армии он фактически не видел. Жил главным образом в родном городе, а занимался преимущественно тем, что резал наличники для офицерских дач.
Когда служба кончилась, слава о пареньке загремела по всему городу. Самое большое удовольствие Лешка испытал, когда к нему явился с целью написания очерка самолично Матвей Ильич Рубинштейн, зав. отделом культуры из газеты "Ленинский путь". Очерк напечатали. Назывался он "Без единого гвоздя". Благодарный Лешка напоил Ильича до потери сознания.
А вскоре Феодориди отвел его на прием к председателю исполкома, и Лешке выделили сруб в Ленинском поселке. Обычный пятистенок, но рядом и газ, и вода. Лешка взял отпуск и весь летний сезон работал как ошалелый. Зато дом получился такой, что на него приезжали смотреть со всего города.
Стали переезжать.
В назначенный час подъехал отряд реставраторов. Бородатый Феодориди командовал, словно сказочный дядька Черномор: вещи сами собой летали в машину. В конце концов Лешка с матерью остались одни. Только две табуретки стояли посреди пустой комнаты. Присели на дорогу. Думали каждый о своем. Мать даже всплакнула... А когда уж совсем собрались было уходить, мать вдруг охнула и нагнулась к запыленному плинтусу. Протянула руку, отодвинула паутину, выпрямилась.
– Леш...
На ладони ее лежало кольцо.
– Нехорошо получилось... – вздохнула она. – Павел-то, получается, порядочный человек, а я все эти годы нет-нет да и ругну его про себя.
– Мать, можно, я кольцо себе возьму?
– Ох, ну бери, конечно... Уж больно ты от радости светишься, прямо как самовар. А поэтом не станешь?
Алексей Коростылев поэтом не стал. Но славы приобрел на плотницком деле достаточно. К примеру, улицу Розы Люксембург в Ленинском поселке иначе как "Лешкина улица" никто не называет, потому что Лешка умудрился и всем соседям приличное убранство к домам изладить.
Хотя, честно признаться, с поэзией Алексей Иванович тоже не порвал. Он аккуратно посещает поэтическую студию "Содружество" и, говорят, значительно там преуспел. Но со стихами в газету не ходит и никому, кроме "содружников" своих, произведений не показывает.
Лишь изредка, когда попадается особо трудная деталь в проекте, достанет он из потайного кармана заветное кольцо и, повертев в руках, прошепчет: "Муза глориам коронат... Вот оно как..." И вспомнит ту встречу. Немало воды утекло с тех пор в реке Чулым...
