Текст книги "Великий Рузвельт"

Автор книги: Виктор Мальков

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 43 страниц) [доступный отрывок для чтения: 16 страниц]

Между тем потребность в глубоких переменах не только не отпала, но все острее осознавалась широкими массами трудящихся {65}. Это относится, прежде всего, к тем отрядам рабочего движения, которые всем ходом событий выдвигались на авансцену политической жизни. Речь идет о качественно новом уровне понимания существующего и углубляющегося классового размежевания в обществе и своих собственных классовых интересов. Достигнутая более высокая ступень классового самосознания рабочих (прежде всего в основных отраслях промышленности), как справедливо отметил американский историк Дэвид Монтгомери, проявилась тогда в расширении борьбы за осуществление демократического контроля деятельности отдельных частных предприятий {66} и, добавим, в повышении идеологической зрелости организованного рабочего движения в целом, в усилении тяги к независимому политическому действию, в поиске путей выхода из кризиса на основе выработки альтернативных социально-экономических программ, создания и расширения национализированного сектора экономики, в общей перестройке хозяйственного механизма путем усиления регулирующей роли государства и т. д.

Даже многие ведущие лидеры АФТ пришли в конце концов к убеждению, что крах 1929 г. был вызван не случайными обстоятельствами, а явился неизбежным следствием «фатальных дефектов» экономики страны, среди которых в числе первых называлось отсутствие контроля общества над производством и распределением, развитием финансово-кредитной системы и т. д. {67}. Разумеется, среди гомперсистов об этом не принято было говорить вслух, но о необходимости создания и планирования со стороны государства постоянно действующей системы общественных работ Исполком АФТ заявил открыто в своем обращении к двум ведущим партиям {68}.

Горячую заинтересованность в последовательном осуществлении все более глубоких социальных преобразований и активизации правительства в данном вопросе проявили профсоюзы КПП. Своей ближайшей целью они декларировали проведение через конгресс закона о минимуме заработной платы, гарантиях прав профсоюзов и расширении участия рабочего движения в определении правительственной политики {69}. Но весь дух и вся практика «нового тред-юнионизма» свидетельствовали, что его социальные идеалы не ограничиваются борьбой за удовлетворение набора чисто экономических требований. Об этом в воспоминаниях Лен де Кокса (одного из руководителей КПП) сказано следующими словами: Конгресс производственных профсоюзов «представлял собой устремленное к значительным целям воинственное движение, поставившее перед собой задачу добиться вовлечения трудящихся США в профсоюзы во имя улучшения их жизненных условий и вместе с тем не ставившее препятствий выражению их далеко идущим чаяниям, что вполне естественно для хорошо организованного боевого и ведомого умными лидерами пролетарского движения, если оно нацелено на эвентуальную трансформацию общества» {70}.

На своей первой национальной конференции, состоявшейся в Атлантик-Сити (октябрь 1937 г.), КПП выработал законодательную программу, которая вобрала в себя наиболее существенные требования, разделяемые основной массой членов американского профдвижения. Бросается в глаза, что упор в ней был сделан на «фундаментальное требование» закрепления в законодательном порядке права на работу. С этой целью предлагалось обязать всех частных предпринимателей строжайшим образом соблюдать права рабочих, предоставленные законодательством «нового курса». Выдвигалось требование введения федерального законодательства, регулирующего продолжительность рабочего времени и минимальные ставки заработной платы в промышленности. Именно от этой меры ожидали многого, и прежде всего роста занятости. Предлагалось также принять поправки к законодательству о социальном страховании, сделав его максимально отвечающим сложившимся условиям, демократичным, охватывающим все категории трудящихся без каких-либо изъятий {71}.

Проблема занятости и обеспечения миллионов обездоленных людей необходимым минимумом жизненных благ оставалась на переднем плане национальной политики. Несмотря на все усилия, безработица не перестала быть главной народной бедой. На заседании Чрезвычайного экономического совета в присутствии Ф. Рузвельта в конце декабря 1935 г. представители министерства труда приводили цифру существования в стране в 12 млн безработных, что лишь на 2 млн было ниже уровня 1933 г. {72} А тем временем индекс промышленной продукции достиг 90 пунктов от уровня 1929 г. После того как уже в 1936 г. обозначился новый спад в экономике, ход событий сделал данную проблему самым больным местом в системе отношений между правительством и организованным рабочим движением. Рабочий альянс – организация движения безработных – все настойчивее критиковал правительство за самоустранение от поисков оптимальных решений проблемы занятости {73}. Профсоюзы поддержали эту критику. Гопкинс и некоторые лидеры Демократической партии признавали справедливость протеста, выраженного организованным движением безработных, а вместе с тем и его влияние на политическую обстановку в стране {74}.

Пугающая динамика в сфере занятости, разочарование в полумерах «нового курса» сделали реакцию рабочих социально направленной. Ряд выступлений лидера КПП Джона Льюиса прозвучал грозным предупреждением капиталу и властям, пытавшимся обещаниями и мерами административно-полицейского воздействия сбить порыв масс. «Время – категория реальная, – говорил он на съезде профсоюза дамских портных в мае 1937 г. – Теперь всем хорошо известно, что великие проблемы, вставшие перед рабочими США, остаются нерешенными… Уже сейчас некоторые наши экономисты предсказывают следующий экономический спад. Друзья мои, неужели все, что могут предложить нам наши лучшие политические деятели, – это обещания нового бедствия? Если это так, если все, что нам могут предложить наши промышленники, финансисты и политики, – это продолжение депрессии, человеческих страданий, если все это правда, то не пришло ли время для рабочего движения организоваться и что-то предпринять в связи с этим?» {75} В этих речах Льюис ни разу не упомянул имени Рузвельта, «друга рабочих».

Рабочее движение было поставлено перед дилеммой: или следовать и дальше безропотно в русле «прогрессивного либерализма», или, не порывая с ним полностью, сделать решительные шаги к политической самостоятельности, встав под знамена борьбы за перемены структурного порядка {76}. Мысль о противоречии между либерализмом и рабочей демократией, неадекватности правительственных мер, о необходимости создания вокруг КПП широкого политического движения трудового народа присутствует во многих документах «нового тред-юнионизма», дошедших до нас {77}. Поддержка профсоюзами рабоче-фермерских партий на местах также говорит о многом.

Не переоценивая масштабов радикализации рабочего движения, нельзя в то же время не признать, что достигнутый им в считаные годы уровень развития выглядел разительным контрастом в сравнении с недавним прошлым, когда о нем было принято говорить как о ничтожно малой величине в балансе социальных сил, неспособной постоять за себя. Вот почему требование решительного пересмотра того положения, при котором рабочий класс и рабочее движение оставались не представленными на всех уровнях государственной власти, звучащее в устах многих видных руководителей профдвижения 30-х годов, а также в документах профсоюзов, уже воспринималось либералами в обеих ведущих партиях как реальный вызов существующей политической системе, как сигнал к наступлению на ее устои.

Рузвельт придавал серьезное значение этим несовместимым с устойчивостью двухпартийной системы требованиям и принимал меры к устранению потенциальной угрозы ее развала. С политической точки зрения вопрос для него решался просто: следуя традициям вильсонизма, он ориентировал лидеров демократов на поглощение местных рабоче-фермерских партий, «приручение» их под эгидой широкого «исторического блока», присягнувшего на верность администрации «нового курса». Эту тактику Рузвельт считал вполне оправданной, особенно после успеха республиканцев на промежуточных выборах 1938 г., вызвавшего обострение внутренних конфликтов в его собственной партии.

Но в идеологическом плане ньюдилеры оказались поставленными лицом к лицу с рядом сложнейших, порой неразрешимых проблем, ибо сближение с социал-реформистскими партиями типа рабоче-фермерской партии Миннесоты или Американской рабочей партии штата Нью-Йорк, профсоюзами, движением безработных, укрепление социальной базы коалиции «нового курса» за счет притока демократических низов (рабочих, афроамериканцев, женщин, молодежи и т. д.) не могли пройти бесследно, не вызвав определенных изменений в социальной доктрине Демократической партии {78}. Появление в дальнейшем доктрины «народного» капитализма тесно связано с этим фактом.

Размах массовой борьбы трудящихся в конце 30-х годов и успехи движения народных фронтов во многих странах Европы и Америки заставили Рузвельта и его сторонников в конгрессе вновь поднять вопрос о войне с бедностью и под этим флагом возобновить кампанию поддержки ряда прогрессивных законопроектов. Натянутость отношений между организованным рабочим движением и администрацией в 1937 г. уменьшилась.

Стремясь не упустить шанс и прочнее привязать рабочее движение к новому либерализму, Рузвельт снова прибегает к методам патронажа и разного рода реорганизациям. Правительство заняло довольно резкую антитрестовскую позицию, были приняты программа расширения общественных работ и ряд мер помощи «оказавшимся в критической ситуации» семьям рабочих в индустриальных центрах {79}. 1 сентября 1937 г. Рузвельт подписал закон Вагнера – Стигалла о создании Администрации экономического строительства, призванной обеспечить содействие государства в строительстве жилья для малоимущих семей. Ее финансовые возможности были ограниченны, но принципиальное значение этой меры нельзя недооценивать. Согласие Рузвельта поддержать законопроект о справедливом найме рабочей силы стало еще одной вехой в процессе «реабилитации» рабочей политики правительства.

Движение рабочих в защиту билля о минимуме заработной платы и максимуме продолжительности рабочего времени, как уже упоминалось, было связано с попытками найти средство смягчения негативных сторон рыночной экономики, порождающей хроническую массовую безработицу. Демократы в избирательной платформе 1936 г. не обошли вниманием этот вопрос {80}. На первых порах администрация играла довольно активную роль в разработке законопроекта, включавшего также статьи о запрещении детского труда и различных видов антипрофсоюзной практики предпринимателей. Но затем, когда Национальная ассоциация промышленников и большинство южных предпринимателей, широко использовавших дешевый труд неквалифицированных негритянских рабочих в конкурентной борьбе с северными промышленниками, высказали отрицательное отношение к биллю, правительство предоставило событиям развиваться своим чередом. Это ослабило позиции его сторонников в конгрессе. В конце 1937 г., казалось, уже не было никаких надежд на то, что очередная сессия конгресса вообще будет рассматривать этот билль {81}.

Есть основания утверждать, что политические итоги 1938 г., включая неудачи с проведением правительственной реорганизации, послужили Рузвельту толчком к новым размышлениям по вопросам социальной стратегии. Линия размежевания между прогрессистами и консерваторами в Демократической партии в это время в силу неодинаковой оценки событий внутри и вне США приобрела более отчетливые контуры, причем раскол партии и выход из нее левого крыла в случае победы консерваторов на предстоящем съезде партии в 1940 г. представлялись всем делом весьма вероятным. Информация с мест, стекавшаяся в Белый дом, свидетельствовала о глубине разногласий и о складывании предпосылок создания массовой третьей партии на базе профсоюзов и движения безработных {82}. Резкий маневр Рузвельта в сторону отмежевания от консерваторов и возобновления «проработки» законопроекта о справедливом найме рабочей силы следует поставить в связь с этой ситуацией. Приняв решение, Рузвельт действовал весьма энергично и изобретательно. Не вняв угрозам справа, президент буквально заставил конгресс проголосовать за билль Блэка – Коннери.

Принято считать, что это событие символизировало конец «нового курса». Едва ли с этим можно согласиться без оговорок. Верно, что в 1939 г. главным образом в силу резко осложнившейся международной обстановки Белый дом начинает тайно налаживать отношения с консервативной оппозицией. Нарастание военной опасности в Европе и желание видеть Демократическую партию единой заставили Рузвельта отказаться от линии на конфронтацию с правой оппозицией и даже признать ее ошибочной. Но от одного субъективного желания президента не зависело, быть или не быть продолжению эры реформ. Да это никогда и не было в его правилах. Движущей силой развития либерализации начиная с 1933 г. были и оставались народные низы, прежде всего рабочий класс, чья инициативная, а порой и самостоятельная роль в событиях обеспечила многие демократические перемены. Об этом свидетельствовало увеличение удельного веса новых сил в местных легислатурах, избрание и назначение прогрессивно и даже радикально настроенных деятелей на важные общественные посты и т. д. И хотя такого рода перемены далеко не всегда соответствовали планам рузвельтовских либералов и самого президента, они вынуждены были с ними считаться и даже использовать в собственных политических интересах как средство давления на консервативную оппозицию.

Нельзя не признать вместе с тем, что накануне войны положение в рабочем движении оставалось крайне сложным и противоречивым. Шла острая борьба двух тенденций – левоцентристской и умеренно-консервативной, если упомянуть только главные. Правая оппозиция мобилизовала дополнительные силы и средства для обработки общественного мнения страны в духе «естественной гармонии интересов» осуждения бунтарства «нового тред-юнионизма». Это обстоятельство вносило еще больший раскол в «рабочем доме». И все же было неясно, какая из двух тенденций возьмет верх. Вот почему и после 1939 г., стремясь сохранить широкую социальную базу, на которую опиралась его администрация, удержать свой авторитет в рабочем движении в целом, Рузвельт предпочитал не отходить от формулы «прогрессивного либерализма», хотя никто из ньюдилеров, включая самого президента, ни тогда, ни позже не мог (или не хотел) объяснить, что конкретно подразумевается под этим понятием {83}.

Всю подготовку к съезду Демократической партии в 1940 г. ньюдилеры провели под девизом удержания важнейших рычагов власти в своих руках {84}, а успех на президентских выборах осенью того же года они рассматривали как важнейший аргумент в пользу сохранения коалиции «нового курса». Гопкинс в ряде писем говорил об итогах выборов как о победе демократии, «народа», а Франкфуртер утверждал, что Рузвельт, в третий раз став хозяином Овального кабинета, был преисполнен мессианского духа {85}. Нельзя не увидеть в этом новом смещении Рузвельта и рузвельтовских либералов от центра еще чуть-чуть влево, так же как и в факте наполнения всей политической атмосферы в стране духом протеста против концентрированного богатства, крупного бизнеса, его философии успеха и всей системы приоритетов обретения рабочим движением веры в себя и новых ценностных ориентиров. Современный американский исследователь выразил суть происходящего в данной важнейшей сфере социальной жизни в следующей лаконичной формуле: «В конце 30-х годов культура американских рабочих, похоже, представляла собой вероятностную альтернативу образу жизни, присущему либеральному капитализму» {86}.

Совершенно законным выглядел вопрос, которым задавались многие в ту пору в Америке: каким путем пойдет и дальше рабочее движение, и другой, с ним связанный, – какая судьба ожидает либеральную традицию? Дилемма, стоящая и перед тем и другим, конечно же, имела одинаковые корни – происходившие глубокие сдвиги в экономике и политике, внутренней и мировой. И именно поэтому верх наивности – считать (как это делает, например, Л. Харц) чисто пропагандистской уловкой поборников «нового курса» (и в рабочем движении, и в политических структурах) обращение к воинствующей антикапиталистической фразеологии с тем, чтобы скрыть их абсолютно стерильный, недоктринерский, отличный от европейского менталитет {87}. Идеологические проблемы действительно в конечном итоге переросли в технические, нравственно-этические. Однако все могло выглядеть в совершенно ином свете, если бы «рузвельтовская рецессия» 1938 года не была прервана начавшейся в Европе Второй мировой войной.

Глава V
«Карантин» для агрессоров или политика «умиротворения»?

Немного полемики

Внешняя политика и дипломатия Рузвельта, по мнению многих историков, была отмечена неопределенностью, противоречивостью и даже загадочностью. Уоррен Кимболл полагает, что Рузвельт лучше знал, что он не хотел, чем то, что он хотел. Джон Ламбертон Харпер, написавший прекрасную книгу о трех выдающихся фигурах в галерее американских дипломатов ХХ века (Франклин Рузвельт, Джордж Кеннан и Дин Ачесон), в следующих словах описывает восприятие Франклина Рузвельта как личности и государственного деятеля его биографами и историками: «Более чем пятьдесят лет историки и биографы находились под впечатлением изменчивых – если кому-то нравится, скользких – качеств рузвельтовской личности. Фрэнсис Перкинс называла его «самым сложным человеком из всех, кого я знала»; Тед Морган – «созданием-хамелеоном»; для Фредерика Маркса он был «сфинксом»; для Джеймса Бёрнса – двойственной натурой; для Уолдо Хейнрикса – «самым уклончивым и неискренним из всех американских президентов». Кеннет Дэвис ищет ключ к пониманию Рузвельта «в его внутренней убежденности, что он был избранником Всевышнего»; Джефри Уорд – в буколическом окружении юных лет, проведенных в долине Гудзона. И никто не может реально претендовать на то, что сумел проникнуть «в темный лес его внутреннего содержания», если употребить известные слова Роберта Шервуда» {1}.

Все эти характеристики могут быть безоговорочно отнесены к довоенному периоду рузвельтовской дипломатии, чей скрытый подтекст до сих пор остается неуловимым для многих исследователей, порождая споры и прямо противоположные оценки. Попробуем, однако, идти за логикой событий и за логикой исторического объяснения в точках их пересечения с тем, чтобы уяснить важные (хотя и не все) моменты в мотивации Рузвельта в годы предвоенного кризиса, чьи обострения удивительным образом совпадали с критическими для политической карьеры президента пиками напряженности во внутренней жизни его страны, могущими окончиться тотальным поражением, подсчетом потерь и похоронами надежд.

Говоря о внешнеполитическом курсе и дипломатии Рузвельта в контексте их приоритетных направлений, по-видимому, следует начать с того места из его инаугурационной речи 4 марта 1933 г., в которой он коснулся данного вопроса. Именно коснулся, потому что основное ее содержание было посвящено внутренним вопросам. Это диктовалось самой обстановкой. Кому-то могло даже показаться, что президент протягивает руку «изоляционистам» и открещивается от тех идей, которые были высказаны им в упомянутой выше статье 1928 г., Рузвельт говорил: «Наши международные торговые отношения, хотя и являются важными, тем не менее, принимая во внимание возникшую ситуацию, они имеют второстепенное значение рядом с вопросом о путях создания крепкой национальной экономики. В основу своего подхода к решению практических вопросов я положил принцип первоочередности. Я сделаю все, чтобы восстановить мировую торговлю путем международной экономической перестройки, но чрезвычайная ситуация, с которой мы сталкиваемся внутри страны, не может ждать, пока мы добьемся результатов в этой области». В 1944 г., когда речь зашла о создании Международного банка и ГАТТ, эти слова приобрели особое звучание.

Рузвельт ушел от рассуждений о резком ухудшении международной обстановки в связи с продолжающейся японской агрессией против Китая и приходом Гитлера к власти в Германии; он не затронул и традиционного для демократов вопроса о мерах по поддержанию всеобщего мира и разоружению. Назначение Р. Моли заместителем государственного секретаря также рассматривалось как явный признак преимущественно «внутренней» ориентации президента, стремившегося подчинить все ресурсы правительства оздоровлению экономики. Но в то же время это косвенно указывало, что у Рузвельта из головы не уходила идея найти способы воздействия на мировую экономику с тем, чтобы положить конец хаосу. Но только косвенно и вполне вероятно потому, дабы не создавать себе трудностей в отношениях с изоляционистским крылом конгресса. Никто не мог похвастаться, что ему удалось проникнуть в хитросплетения рузвельтовской мысли. «Никогда не позволяйте вашей левой руке знать, что делает ваша правая рука», – говорил он своему обожателю, другу и министру финансов Генри Моргентау. «Какой рукой вы считаете меня, г-н президент?» – спросил Моргентау. Рузвельт ответил: «Моей правой рукой, но я держу свою левую руку под столом» {2}. Но внешне Рузвельт демонстрировал показное равнодушие к конфликтам за океаном, не боясь прослыть самым косным президентом-антиевропеистом. Своим соотечественникам он напоминал: «Демократия исчезла во многих крупных странах не потому, что их народам не нравится демократия, а потому, что они устали от безработицы и незащищенности…» Но что мог сделать на его месте другой?

Общественное мнение страны было наглухо зашорено изоляционистскими настроениями, оживление которых было связано с новым подъемом антиевропеизма и попыткой заново проанализировать причины вступления США в Первую мировую войну. Предъявленные сенатской комиссией Дж. Ная неопровержимые доказательства причастности американских производителей и торговцев оружием к подготовке Великой войны и их особой заинтересованности в участии в ней Америки на фоне невыплаты европейцами долгов еще более способствовали созданию в стране атмосферы неприятия активной роли США в международных делах. Какими бы побуждениями ни руководствовались сторонники такого подхода, в условиях, когда в Европе и на Дальнем Востоке уже существовали очаги новой мировой войны, объективно подобная позиция была на руку нацистской Германии и милитаристской Японии, строивших свою глобальную стратегию в том числе и в расчете на нейтралитет США, на их отказ поддержать усилия миролюбивых держав Европы в деле создания системы коллективной безопасности, в деле предотвращения расширения агрессии.

Механическое отождествление многими добросовестными пропагандистами изоляционизма ситуации, возникшей в период, непосредственно предшествующий Первой мировой войне, с периодом 30-х годов фактически приводило к поддержке большинством американцев законодательства о нейтралитете, в котором видели средство локализации назревавших конфликтов, орудие прямого давления на воинствующие элементы в Европе, выступавшие за решение международных споров вооруженным путем, пересмотром Версаля. Демократическое ядро широкого мирового пацифистского движения уже делало различие между целями, преследуемыми фашистскими государствами-агрессорами, и интересами тех стран, которые стали или могли стать объектом их агрессии. Однако до второй половины 30-х годов такое различие еще не воспринималось достаточно четко в сознании в целом антифашистски настроенного большинства американского народа.

Этим воспользовались сторонники политически ангажированного изоляционизма, те, кто требовал проведения правительством США такой внешней политики, которая была бы «равноудаленной» по отношению ко всем странам, но фактически имеющей прогерманский акцент. Они считали исторически справедливой реваншистскую идеологию фашизма, ратовали за предоставление «свободы рук» монополистическим группировкам США в определении ими сфер приложения капиталов и, наконец, довольно откровенно выступали за использование международных конфликтов в интересах сохранения баланса сил, дающего преимущества, прежде всего, транснациональным компаниям США. В острых дебатах по внесенному в конгресс законодательству о нейтралитете, развернувшихся с начала 1935 г., верх в конечном счете одержала именно эта тенденция. Принятая в конце августа 1935 г. обеими палатами подавляющим большинством голосов резолюция о нейтралитете содержала знаменитое положение о «мандатном» (обязательном) эмбарго на экспорт оружия из США, которое по существу ставило Соединенные Штаты в положение пособника вполне конкретного сильного и могущественного агрессора и противника его жертвы {3}.

Если бы президент, чья настороженность по отношению к Германии и Японии не была ни для кого секретом, сильно пожелал, он, очевидно, смог бы, по крайней мере, затормозить принятие законодательства о нейтралитете, имевшее очень много сомнительных сторон и с точки зрения национальных интересов самих США. К этому времени основная часть пакета социальных реформ («первый «новый курс») была уже принята конгрессом, и популярность Рузвельта достигла высокого уровня. Но президент добровольно отдал инициативу изоляционистам, которые без труда убедили обе палаты конгресса (большинство в них составляли демократы, сторонники «нового курса») поддержать это законодательство. Возникает вопрос: сознавал ли Рузвельт, что Закон о нейтралитете, лишавший его к тому же дискреционного права (т. е. права делать исключения в применении закона), связывает ему руки в плане поисков коллективных мер защиты от агрессоров? Ответ может быть только однозначным: конечно, да. Подписывая 31 августа 1935 г. закон, Рузвельт признал, что его «негибкие положения могут вовлечь нас в войну, вместо того чтобы удержать от нее» {4}. К этому времени надежды сохранить мир стали еще более хрупкими. Муссолини открыто угрожал войной Эфиопии, а в марте 1935 г. Германия в нарушение Версальского договора объявила себя свободной от обязательств по его военным статьям. 3 октября Италия напала на Эфиопию. Но США вступили в предвыборную кампанию, и Рузвельт в стремлении не допустить раскола в своем электорате отреагировал на вероломство Муссолини вяло и незаинтересованно.

5 октября 1935 г. к очевидной выгоде агрессоров США ввели в действие Закон о нейтралитете, в сущности вместе с Францией и Англией разделив ответственность за содействие расширению фашистской агрессии. За этим последовало продление действия Закона о нейтралитете до 1 мая 1937 г. и принятие в январе того же года Закона об эмбарго на экспорт оружия, боеприпасов и других военных материалов в Испанию, где шла смертельная схватка республики с фашистскими мятежниками и германо-итальянскими интервентами. С каждым годом становилось яснее, что политика нейтралитета, поощряя агрессоров, увеличивает риск вовлечения самих Соединенных Штатов в войну. Однако, несмотря на растущую в стране критику, Белый дом не заявил о своем особом мнении, хотя оно как будто бы уже сформировалось и даже было озвучено советниками президента.

Лишь вторжение Японии в Центральный Китай летом 1937 г. и усиление американо-японских противоречий вынудили правительство США предпринять первые робкие шаги к изменению законодательства о нейтралитете. Самый широкий резонанс внутри страны и за рубежом получила речь Рузвельта в Чикаго 5 октября 1937 г., в которой президент в резких выражениях наконец осудил «существующие режимы террора», попирающие международное право и развязавшие агрессию, которая приобрела глобальный характер. Призвав «положить конец международной агрессии» и сравнивая последнюю с эпидемией заразной болезни, Рузвельт предложил установить «карантин» для агрессоров с целью воспрепятствовать распространению эпидемии разбоя и произвола в отношении суверенных народов {5}.

Вопрос о мотивах, которыми руководствовался Рузвельт, принимая решение изменить характер своей внешнеполитической риторики осенью 1937 г. (победа на выборах 1936 г. была позади), является частью более общего вопроса о характере внешнеполитического курса его администрации, очень давно, как было сказано выше, ставшего предметом острой полемики в историографии внешней политики США предвоенного десятилетия. Сама «карантинная речь» Рузвельта, пишет видный исследователь его внешнеполитической деятельности Р. Даллек, породила самые разные толкования как среди современников, так и среди историков {6}. Это и понятно. Ведь для современников выступление Рузвельта в Чикаго 5 октября осталось чем-то вроде воскресной проповеди: характер поведения США на международной арене ни на йоту не изменился, президент ни разу до конца года публично не высказал своего отношения к происходящим в мире событиям, а в частной переписке он даже сделал упор на важность сохранения нейтралитета.

Так, в ответ на послание председателя Социалистической партии Н. Томаса, содержавшее предложение отказаться от эмбарго на продажу оружия законному правительству республиканской Испании, Рузвельт в конце декабря 1937 г. ответил ему в духе отповеди: «…гражданский конфликт в Испании втянул так много не испанских элементов и получил такой широкий международный резонанс, что попытка отнестись по-разному к противостоящим друг другу партиям была бы крайне опасной. Не препятствуя поставкам оружия одной из сторон, мы не только оказались бы прямо замешанными в этих европейских распрях, от которых наш народ так хочет держаться подальше, но и сыграли бы на руку тем странам, которые были бы рады под этим предлогом продолжать оказание поддержки той или другой стороне. Таким образом, мы усилили бы разногласия между европейскими державами. А они (разногласия. – В.М.) представляют постоянную угрозу миру во всем мире» {7}. На одну доску, таким образом, ставились все «европейские державы». А как же «карантин»? О нем ничего не было слышно вплоть до конца 1941 г.

Всегда было непросто разобраться в этих хитросплетениях дипломатии Рузвельта. Вполне объяснимо в этой связи разнообразие существующих в американской историографии точек зрения и появление новых, порой сенсационных версий, трактующих ее характер, особенности и методы. В целом же следует сказать, что если еще недавно в американской историографии внешней политике США в предвоенные десятилетия тон задавало социально-критическое «ревизионистское» направление, то с конца 70-х годов наблюдается явное возрождение традиционалистской школы, вознамерившейся на основе нового синтеза дать в целом позитивное истолкование роли США в европейской политике накануне Второй мировой войны. Наблюдается склонение к героизации образа Рузвельта-дипломата {8}.