Текст книги "Сонька. Конец легенды"

Автор книги: Виктор Мережко

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 32 страниц) [доступный отрывок для чтения: 12 страниц]

Глава третья
Страсть

Танцевальный класс по обучению модному аргентинскому танго находился в небольшом особняке на Большой Морской улице недалеко от Исаакия.

Сам зал был небольшой, почти квадратный, но его вполне хватало для семи пар курсистов, которые здесь занимались. Аккомпанировало занятиям трио, состоявшее из гитары, скрипки и входящего в моду аккордеона.

Урок вела черноволосая и пластичная англичанка мадемуазель Эва. Она прохаживалась между танцующими парами, подавала команды с сильным акцентом, громко, властно:

– Файф степ!.. Теперь выход в променад! Грубо!.. Очень грубо идет поддержка!.. Господа держат дам воздушно и неприкасаемо! Стойка компактней! Только полет и грация! И руки!.. Как плети! Как лианы! Медленно, медленно, быстро, быстро… И снова – медленно, медленно…

Господа были в черных легких костюмах, дамы в белых расклешенных платьях. Со стороны казалось, будто по залу летали черно-белые бабочки.

Партнером Таббы был некто Валентин, господин тридцати лет с небольшим, сухощавый, невысокий, пластичный, занимающийся, похоже, танцами не первый месяц.

Табба танцевала жестко, одержимо, без эмоций на лице, получая от танго наслаждение. Двигалась легко и грациозно, умело поддавалась касанию партнера, никак не реагируя на его присутствие. Глаза ее закрывала миниатюрная, в бриллиантовых блестках маска.

Когда оттанцевали полчаса, Эва объявила:

– Отдых, господа!.. Пятнадцать минут антракт!

Валентин проводил Таббу к стоявшим в углу стульям, придержал за локоть, помогая сесть.

– Могу я задать бестактный вопрос, мадемуазель?

– Зачем же его задавать, если он заведомо бестактен? – холодно улыбнулась девушка.

– Бестактен в меру… Раньше вы занимались танцем?

– Все относительно. А почему это вас интересует?

– Вы прекрасно ориентируетесь в пространстве и движениях. Это либо прирожденный талант, либо нечто профессиональное.

– Считайте, что первое.

– А маска на лице?

– Она вас смущает?

– Напротив. В ней есть нечто волнующее.

– Следите, чтобы во время танца от волнения вы не отдавили мне ногу.

– Я бы желал узнать ваше имя.

– Зачем?.. Вы намерены затеять со мной роман?

– Почему нет? Разве я вам никак не интересен?

– Интересны. Но лучше в другой жизни, – холодно заметила Табба и вдруг увидела в дверном проеме заглядывающую в зал Катеньку. Бросила партнеру: – Простите, – и быстро направилась к служанке.

– Что стряслось?

Та отступила вглубь коридора, взволнованно прошептала:

– Госпожа, вас разыскивает господин Изюмов.

– Изюмов?.. Откуда он взялся?

– Мне неизвестно. Час тому назад он приезжал к дому княжны, после чего я взяла пролетку и примчалась к вам.

– Тебя он видел?

– Нет. Он беседовал с дворецким.

– И что тот ему сказал?

– Мне неизвестно. Дворецкий потом заинтересовался вами, после чего отправился к княжне.

Табба задумалась.

– Все это нехорошо. Дурно.

– Очень дурно?

– Весьма. Изюмову лучше не знать, что я живу у княжны. Вслед за Изюмовым может явиться другая беда. Это почти как дурная примета.

В зале громко захлопала в ладоши Эва, прокричала:

– Дамы и господа! Антракт окончен! Прошу встать на исходные позиции! Дамы и господа, внимание!

– Ступай, – кивнула служанке Табба и заторопилась в зал.

Заиграло трио. Валентин уже поджидал Таббу на исходной, взял ее под руку, и пары страстно, темпераментно ринулись в огонь танго.

– Стойка компактней! Венский кросс! Медленно, медленно… быстро, быстро…

Катенька понаблюдала за танцующими, улыбнулась с легкой завистью и нехотя покинула помещение.

Гаврила Емельянович был крайне недоволен докладом Изюмова. Некоторое время молча ходил из угла в угол кабинета, о чем-то размышлял.

Бывший артист, одетый в швейцарскую ливрею, стоял едва ли не навытяжку, смотрел на директора преданно и испуганно.

– Вы бездарны не только как бывший артист, но и просто как существо! – сообщил ему тот, приближаясь. – Что нового вы сообщили мне в результате дурацкого визита в дом княжны? Допустим, госпожа Бессмертная проживает там! И что дальше? Вы ее лично видели?

– Никак нет, Гаврила Емельянович. Мне не предоставилось такой возможности.

– А какая возможность вам предоставилась? Совершить променад перед княжескими воротами с дурацким видом или торчать остолопом в театре на ступеньках, раздавая дежурные комплименты бездарным артистам? На что вы еще способны?

– На многое, Гаврила Емельяныч… Мне, к примеру, стало известно, что мадемуазель посещает курсы по обучению аргентинскому танго.

– Где эти курсы?.. По каким дням мадемуазель их посещает? Узнать, уточнить, разнюхать! До мелочей, до самых каверзных подробностей! Вы меня поняли?

– Так точно, Гаврила Емельяныч.

Филимонов подошел вплотную к бывшему артисту, прошептал едва слышно:

– Перед зеркалом, по пять раз в сутки!.. Хлестать себя по щекам, ежели хоть одно слово по-казарменному! Беспощадно хлестать! До красных пятен! С утра до ночи!

– Буду усиленно работать над собой, ваше превосходительство.

– Работайте! Иначе ваши усилия будут оценивать в другом заведении!

Изюмов развернулся, сделал пару шагов к двери, остановился.

– Все это вы, Гаврила Емельянович, ради князя Икрамова стараетесь?

– Вам-то какое дело?

– Интересуюсь.

– Забудьте! – Директор снова подошел к нему. – У вас нет больше интереса. Не имеете права! Вы теперь никто! Человек на ступеньках! Согнулся, разогнулся! Уловили?

– Так точ… Простите, уловил.

– Вот и ступайте с Богом. И помните, через несколько дней жду от вас новых сообщений о госпоже Бессмертной.

– Слушаюсь, Гаврила Емельяныч, – Изюмов поклонился и бочком покинул директорский кабинет.

Поручик Гончаров целовал Михелину жарко и страстно.

Целовал лицо, шею, плечи, распущенные волосы.

Девушка стояла покорно, с закрытыми глазами. Она принимала мужские ласки чувственно, без сопротивления, благодарно. Лишь когда Никита Глебович коснулся груди, отвела его руку, тихо попросила:

– Прошу вас, не надо.

– Я схожу с ума… Вы моя! Моя единственная и любимая! Вы это понимаете?

– Пожалуйста, пожалейте меня.

– А меня кто пожалеет?

– Вы – мужчина. Вы сильнее.

Поручик убрал руки, отошел от Михелины, опустился на железную панцирную кровать, сжал голову ладонями.

Девушка продолжала стоять на прежнем месте, нежно смотрела на него. Затем положила ладонь на его голову, провела по волосам. Он поднял голову, поцеловал ее ладонь, с усмешкой спросил:

– Что будем делать, мадемуазель?.. Как жить, на что надеяться?

Она подсела к нему, обняла за плечи.

– Пусть будет, как есть.

– Нет, так не может быть. Я уже почти сделал для себя вывод. Почти уже решился.

– Почти?

– Да, почти. Чтобы решение стало окончательным, мне необходимо ваше понимание.

– Вы желаете задать мне вопросы?

– Да, именно так. Вопрос первый и главный… Вы готовы связать свою жизнь с моей?

Михелина с улыбкой смотрела на него.

– Нет.

Никита с удивлением повернул к ней голову.

– Вы… шутите?

– Нет, говорю серьезно. Не готова.

– Но я люблю вас.

– Охотно и с удовольствием верю. Но хотите откровенно?

– Конечно.

– Моя мама однажды сказала мне… В этой жизни есть князья и воры. И у каждого своя судьба. Каждому свое. Я воровка, господин начальник.

– Ну и что? Рано или поздно мы уедем отсюда, и я сделаю все возможное, чтобы вы никогда больше не думали о прошлом. Мы вычеркнем прошлое и начнем все с чистого листа!

– У меня есть мама.

– Прекрасно. Умная, достойная женщина. Почему она должна до конца дней своих тащить это проклятое клеймо?

Михелина заставила его подняться, подвела к окну. Перед глазами возникла занесенная сугробами узкая улочка поселка, на которой изредка появлялись каторжане или вольнонаемные – унылые и угрюмые.

– Никита Глебович, милый… Посмотрите на это.

Он бросил взгляд на улицу, перевел удивленный взгляд на девушку.

– Я этот пейзаж вижу каждый день уже почти два месяца.

– А до этого какой пейзаж был перед вашими глазами?.. Невский проспект?.. Петропавловская крепость?.. Зимний дворец?

– И то, и другое, и третье…

– И девушки… В красивых нарядах, при дорогих украшениях, на высокосветских приемах, с хорошими манерами и из достойных семей. Верно?

– Разумеется. Вы хотите сказать…

– Я хочу сказать, что здесь перед вами только унылая улица и молодая девица, которая более или менее выделяется из общего числа замученных лиц. И вы, изголодавшийся по женскому вниманию мужчина, готовы, может быть, на самый глупый, на самый отчаянный в жизни поступок, о котором потом будете горько сожалеть! Я повисну на ваших руках тяжелее, чем ненавистные здесь кандалы. Вы не только станете избегать меня, вы будете бояться меня, ненавидеть, стыдиться и презирать!.. Князья и воры не могут иметь общей судьбы, поручик.

Гончаров взял ее лицо в ладони, стал страстно и жарко целовать его.

– Милая, родная, любимая… Поверьте, я докажу обратное. Клянусь, докажу!

Михелина выскользнула из его рук, подошла к двери.

– Позвольте мне уйти и подумать?

– Вы оставите меня одного наедине с растрепанными мыслями?

– Нет, я оставлю вас со своими словами.

– Скажите же их.

– Скажу. При условии, что вы тотчас отпустите меня.

– Слово дворянина.

Михелина помолчала, подняла на поручика черные глаза, прошептала:

– Я тоже люблю вас, Никита Глебович. Люблю нежно и безумно.

Он шагнул было к ней, но девушка немедленно вытянула руки, напомнила:

– Слово дворянина, поручик, – набросила на плечи тяжелый бушлат и толкнула входную дверь.

Когда Михелина поспешила к своему бараку, она увидела возле обледенелого колодца, из которого каторжане брали воду, две фигуры – мужскую и женскую. Сонька и Михель тоже заметили ее. Воровка оставила божевольного, заспешила навстречу дочке.

– Чего ты с ним? – недовольно спросила Михелина.

– Просто… Тоже ведь человек. В добром слове нуждается.

– Я боюсь его. И ненавижу.

– За что?

– За то, что убил пана. Он сумасшедший!

– Вот потому и будь милостивей. Через сумасшедших бог иногда говорит истину. К тому же он твой отец.

– Не хочу такого отца!

– Какой уж есть, Миха…

Дальше шли молча, а вдали маячила одинокая фигура озябшего Михеля.

…Барак спал, в углу потрескивала печка, в люльке, подвешенной под потолок, поплакивал чей-то грудничок. Мать укачивала его, успокаивала, совала в рот хлебный сладкий катушек, обернутый тряпочкой.

Сонька и Михелина лежали на одних нарах, укрывшись грубым суконным одеялом, негромко разговаривали.

– Мне приснился дурной сон, Миха, – мать поцеловала дочку в голову. – Не хочется даже пересказывать.

– Обо мне?

– О Таббе.

– Расскажи.

Сонька помолчала, глубоко вздохнула, снова поцеловала дочку.

– Будто шла она по улице со своим поэтом… с Марком Рокотовым… и на головах у обоих черные терновые веночки. Оглянулись на меня, Табба помахала рукой, и оба растворились в тумане.

– А поэт?

– Что – поэт?

– Он тоже оглянулся?

– Нет, он смотрел перед собой, никого не видя, ничего не замечая.

– Это хорошо.

– Что ж в этом хорошего?

– Хорошо, что не оглянулся. Он ведь погиб, а Табба живая. Она оглянулась. Значит, все хорошо.

– Дай бы Бог, – вздохнула мать. – Как она там?

– Не хуже, чем мы здесь.

Михелина крепко обняла мать, прошептала:

– Начальник сделал мне предложение.

Сонька удивленно посмотрела на нее:

– Созрел, что ли?

– Созрел. Сказал, что заберет с собой в Петербург, когда закончит службу.

– Вместе со мной, – хмыкнула воровка. – С Сонькой Золотой Ручкой.

– Конечно. Он назвал тебя умной и доброй. Представляешь? – Михелина рассмеялась. – Нет, ты представляешь?

– А по-твоему, я глупая и злая?

– По-моему, как раз наоборот.

– Приставал?

– Целовал, еле отбилась. Руки все обломал.

– Смотри, дочка, один раз опустишь руки и считай, что никогда отсюда не выберешься. А не приведи господи, ребенок?

– Я все понимаю, мам. А если он все-таки сдержит слово и мы с его помощью выберемся?

– Надо дождаться весны, Миха.

– Еще почти три месяца.

– Весной придет пароход, а к тому времени нужно сделать поручика совсем ручным.

Дочка зарылась под мышку матери, промурлыкала:

– Он мне очень нравится, мамочка. Он особенный. По крайней мере, честный.

– Знаешь, что такое мужская честь? – усмехнулась Сонька. – Это когда ее нет. А есть женщина рядом. Сильная, умная, с холодным сердцем, беспощадная. Только такая женщина способна воспитать в мужчине честь и благородство.

– Разве ты была такой?

– Не была. Потому и заканчиваю свою жизнь на Сахалине. Но я буду делать все возможное, чтобы ты не повторила мою судьбу.

Несколько дней спустя в поселке случилось малоприятное, хотя для этих мест привычное происшествие.

Пятеро крепко подвыпивших вольнопоселенцев крепко избили Михеля.

А случилось это так.

Божий человек как раз направлялся в Сонькин шинок, размахивая руками и что-то бормоча, когда дорогу ему перегородил высоченный и известный своей необузданной силой и жестокостью Лука Овечкин, получивший каторгу за двойное убийство. Растопырил руки, не давая Михелю пройти, прорычал:

– Куда прешься, дурень?

Тот растерянно посмотрел на него, улыбнулся.

– Соня…

– К Соньке?.. Тоже выпить?

– Соня моя, – ткнул себя в грудь Михель.

– Слыхали, чего придурок мелет? – заржал Лука и повернулся к приятелям. – Любовь, оказывается, у него с Сонькой!

– Так это известно! – ответил со смехом один из друзей. – Он от этой любови и тронулся!

Сумасшедший попытался обойти Луку, но тот заступил снова дорогу, снова растопырил руки.

– А я не пушу!.. Не пушу, и все! И чего сделаешь, придурок?

– Не надо, – попросил Михель. – Я к Соне.

– Попробуй пройти!.. Сдвинешь меня, пройдешь. А нет – катись отседова!

– Он же убивец! – заорал кто-то из приятелей. – Гляди, как бы не забил тебя самого, Лука!

– А пущай рискнет!.. Рискни, дурень! Поглядим, чего из этого получится! Давай, ударь меня!

– Там Соня… – Божий человек снова попробовал обойти пьяного, и тот снова остановил его.

– А ты дай ему выпить, Лука! – крикнул третий мужик из наблюдающих. – Он осмелеет и сдвинет! А то гляди, и до околения!

– Давай, придурок, выпей!.. За компанию!.. Выпей и покажи свою любовь! – Лука схватил Михеля за шиворот, развернул к себе, попытался залить в рот самогон. – Пей, охламон! Это вкусно, пей! Повеселимся вместе!

Сумасшедший пробовал вырваться, сипел, шепелявил что-то, отталкивал могучего Овечкина, а на помощь истязателю уже спешили его приятели. Все вместе с хмельным весельем принялись ловить Михеля, пинать ногами, валить на землю, заливать в глотку водку.

Он отбивался, поднимался с земли, делал несколько шагов в сторону шинка, но подвыпившие каторжане догоняли его, снова сбивали с ног и снова под хохот и гогот старались напоить сумасшедшего.

– Пущай напьется!.. – орали. – Поглядим, какие фортеля будет выкидывать!.. Рви ему пасть! Руки вяжи! Лей в глотку!

Сонька с опозданием услышала крики на площади, выскочила из шинка, кинулась на помощь Михелю. Однако обезумевшая от азарта хмельная братия уже не контролировала себя, валила на снег не только божьего человека, но и женщину, отчего еще больше веселилась, и кто знает, какая сила могла остановить почувствовавших пьяную свободу каторжан.

От бараков на драку бежали два конвоира.

Наказание Луке Овечкину за бузотерство и жестокое избиение Соньки и Михеля поручик Гончаров назначил суровое и публичное.

Площадь была заранее очищена от снега, на ней возвели небольшой дощатый помост на который поставили длинную скамью для порки. Здесь же кучкой лежали розги, стояла бочка с горячей водой для распаривания розог, а вокруг всего по-хозяйски расхаживал известный в местных краях палач Федор Игнатьев, умеющий как щадить жертву, так и добивать ее до смертного результата. Одет он был в красную сорочку навыпуск, в руке держал распущенные розги.

Писарь, назначенный для отсчитывания ударов, расположился в дальнем углу помоста, откуда хорошо просматривалась скамейка и палач.

Народ на экзекуцию был собран из всех ближних поселков, по этой причине здесь присутствовало не менее двух сотен человек – и мужиков, и баб. Было очень тихо, и лишь доносился лай собак да окрики конвойных, которые зорко отслеживали пожизненных.

В числе собравшихся, в самом дальнем краю площади, виднелась голова Михелины. Держалась она смиренно и печально.

Открывать экзекуцию пришел сам поручик Никита Гончаров. Был он в легкой, не по погоде шинели, отчего и вовсе казался изысканно нездешним.

Поднялся на помост, остановился рядом с Федором Игнатьевым. Выждал паузу, когда несильный ропот толпы затихнет, поднял руку.

– Каторжане и вольнопоселенные!.. Господь тому свидетель, получая государево повеление в эти края, я не допускал мысли, что могу отдать распоряжение на унизительное и жестокое наказание кого-либо из вас. Я стремился совсем к другому – желал не унижать вас, не видеть в вас отверженных и проклятых! Желал, чтобы вы в какой-то момент почувствовали себя людьми, потому что Господь и без того сурово наказал вас. Но как выяснилось, не все осознали это и приняли смирение как норму! Подняли руку на человека, который и без того обижен Богом! Посмели ударить женщину, выступившую на защиту униженного! Нечеловеческое надо выкорчевывать нечеловечески!.. По этой причине вольнопоселенцы Журов, Пятаков, Семенов и Ямщиков наказываются месячным содержанием в холодных одиночных карцерах! – Гончаров переждал пересуд толпы, увидел Михелину, продолжил: – Лука Овечкин, как главный истязатель и нарушитель установленного порядка, приговаривается к пятидесяти ударам розгами… – Поручик снова переждал ропот. – И последнее! Хочу предупредить – любое нарушение режима, любая жестокость в отношении друг друга будут караться жестоко и безоговорочно!

Никита Глебович спустился с помоста, сел на заготовленный для него стул, закинул ноіу на ногу, махнул рукой в белой перчатке.

Вначале конвоиры вывели на помост тех четверых участников драки, которых приговорили к карцеру. Поставили их рядком так, чтобы хорошо была видна экзекуция.

Затем два конвоира вывели здоровенного, со связанными за спиной руками Луку, не без сопротивления со стороны наказуемого уложили его на скамейку, привязали к ней двумя веревками и удалились.

Палач старательно размочил розги, удовлетворенно кивнул и направился к Овечкину.

От первого удара тот громко вскрикнул:

– Господа!.. Помилосердствуйте, Христа ради!

Федор тут же ударил снова, на этот раз жестче и сильнее, от чего Лука завыл:

– Боже, больно!.. Пощадите!.. Помилуйте невиновного!.. Боже!

Вой избиваемого подхлестывал палача все больше, он бил уже без остановки, получая от этого удовольствие и азарт, ловко менял размоченные в бочке розги и вновь принимался за привычную и даже любимую работу.

Вскоре Лука затих, и лишь большое тело грузно вздрагивало от очередного удара.

Никита Глебович оставался сидеть на своем месте, нервно курил, отбрасывая на снег окурки часто и нервно. В какой-то момент не выдержал, поднялся и зашагал прочь широким, спотыкающимся шагом.

Хибарка, в которой жил все эти годы Михель, находилась недалеко от сараев, в которых складывали дрова и уголь. Михелина с трудом пробралась по почти невидимой тропинке к развалюхе, в нерешительности постояла перед входом, толкнула скрипучую дверь.

Несмотря на день, здесь было сумрачно. Девушка с трудом освоилась с темнотой, негромко позвала:

– Михель… Ты здесь?

Из угла послышался стон, затем из вороха соломы приподнялась какая-то бесформенная фигура, и слабый голос Михеля произнес:

– Кто? Чего надо? – от побоев и выбитых двух зубов он шепелявил еще больше.

– Это я, Михелина… Я ненадолго.

– Здесь темно.

– Я на ощупь.

Девушка подошла к Михелю поближе, он попытался встать, она вернула его на место. Нашла какой-то ящик, присела на него.

– Ты узнал меня?.. Я Михелина, Сонина дочка.

– Узнал, – прохрипел тот. – Зачем пришла?

– Соня велела. Беспокоится.

– Как она?

– В бараке. Даже на работу не вышла. – Девушка тронула его за рукав, погладила. – А как ты?

– Плохо, – ответил Михель. – Болит все. Сильно били.

Она опять коснулась его руки.

– Их наказали, Михель. Овечкину дали пятьдесят плетей.

– Не надо было, – мотнул головой тот. – Разве он виноват? Все виноваты.

Михелина склонилась к сумасшедшему, прошептала:

– Михель… Я тебя не узнаю, Михель. Ты говоришь как нормальный. Не как сумасшедший. Как это?

– Спроси Соню, она все скажет.

– А мне объяснить не хочешь?

– Долго объяснять. Главное, чтоб ты никому об этом не говорила. Особенно остерегайся начальника. От него можно ждать любой пакости… Ты ведь у него вроде прислуги?

– Он велел сейчас зайти к нему.

– Он первый раз видел, как добивают человека?

– Наверно.

– Тогда определенно не ходи. Он сейчас не в себе. Ненормальный.

– Боишься за меня? – улыбнулась девушка.

– Боюсь. Ты ведь моя дочка.

– Знаю, – Михелина приобняла сумасшедшего. – Я еще приду к тебе. – Стала осторожно пробираться к выходу. Остановилась, с прежней улыбкой произнесла: – Все будет хорошо. Я ведь чья дочка? Соньки и Михеля! – и закрыла за собой дверь.

Поручик был крепко пьян. Сидел на стуле посредине комнаты, смотрел на Михелину тяжело, угрюмо.

Девушка стояла напротив, молчала.

– А что мне остается, если вокруг скоты и нелюди?! – не выдержал поручик. – Смотреть, как они убивают и пожирают друг друга! Самому стать зверем и рвать на части виновных и невиновных, женщин и стариков?! Да, здесь собраны отбросы общества. Нет, не отбросы, а испражнения! Зловонные, мерзкие, непотребные. Но ведь они тоже когда-то были людьми. Любили, жалели, страдали, умилялись, плакали! Рожали и любили своих детей. И кто виноват, что их судьбы повернулись таким образом? Господь Бог? Нет, мы виноваты! Люди моего крута! У нас было все, у них – ничего! Так я думал, направляясь сюда. Я направлялся на Сахалин нести миссию. Миссию добра, понимания, прощения! И вдруг здесь… оглянувшись и изумившись, я понял, что эти люди не заслуживают ни первого, ни второго, ни третьего! Они не люди! Они были зверьми и остались ими! Поэтому их следует бить, истязать, уничтожать!.. Моя прежняя философия, сударыня, потерпела полное фиаско. И что теперь мне делать? Пить каждый день, примерять петлю на шею или искать возможность бежать сломя голову отсюда?! Что мне делать, подскажите!

– Сейчас лечь спать, а утром все станет яснее, – тихо произнесла Михелина.

– Спать? – переспросил поручик. – Вы полагаете, я способен после всего этого спокойно спать?

– Надо постараться, поручик.

Гончаров поднялся.

– Как вы сказали?.. Поручик? – он сделал пару шагов к ней. – А почему вы никогда не называете меня по имени?.. Например, просто – Никита? Боитесь? Брезгуете?.. Или презираете? Почему, мадемуазель?

– Мне лучше уйти, – сказала она. – Вам надо побыть одному.

Она повернулась и услышала окрик.

– Нет!.. Стоять! Стоять и не двигаться!

Михелина замерла.

Никита Глебович нетвердым шагом приблизился к ней, какое-то время внимательно изучал ее и вдруг крепко взял обеими ладонями лицо и припал к ее губам пьяным размазанным поцелуем.

Михелина с силой оттолкнула его, но поручик перехватил ее за талию и попытался снова поцеловать.

Воровка вскрикнула, двумя руками оторвала от своего лица его губы, бросилась к двери.

Гончаров догнал ее, попытался повалить на пол, и тут Михелина ударила его – сильно, с размаху, в лицо.

От неожиданности он замер, какое-то время ошеломленно смотрел в глаза девушки, затем положил ладонь на ее лицо, прохрипел:

– Меня никто… ни одна тварь… не смела ударить в лицо. Вы, мадемуазель, сделали это. И наказание получите самое жестокое… Сгною. Запомните это. А сейчас прочь… Вон отсюда, дрянь!

Михелина спиной толкнула дверь и вывалилась в холодную черноту коридора.

В бараке женщины еще не спали, одни что-то штопали, другие молились, третьи о чем-то негромко переговаривались, похихикивали.

Сонька вывела дочку в промерзший предбанник барака, прижала к себе, гладила по голове, успокаивала:

– Все обойдется, Миха… Все будет хорошо.

– Он так хватал меня, так лез своими мокрыми губами, так унижал, – плакала Михелина. – Он отвратительный, мама.

– Я тебя предупреждала, дочка.

– Но он ведь ухаживал… Грамотный, обходительный, добрый… И вдруг такое.

– С господами это случается.

– Может, потому что был пьяный?

– Может, и поэтому. Поживем – увидим.

– Он сказал, что сгноит меня.

– Тебя?

– Думаю, тебя тоже.

– Я тоже так думаю.

– Что будем делать, Сонь?

– Ничего, – пожала та плечами, прижала к себе дочку. – Не такое переживали, переживем и это.

Михелина подняла лицо, посмотрела матери в глаза.

– Я была у Михеля. Он спрашивал про тебя, Соня… Ты знаешь, что он не сумасшедший?

Сонька помолчала, с усмешкой кивнула.

– Знаю.

– Давно?

– С тех пор, как убил пана Тобольского.

– Он убил его будучи нормальным?!

– Нет. После убийства что-то с ним случилось, и он прозрел.

– А как это?

– Не знаю. Об этом знает только Господь.

– И мы с тобой.

– Да, и мы с тобой. Больше никто знать не должен.

Кто-то из каторжанок вышел в предбанник попить воды из кадушки, воровки замолчали, потом Михелина приобняла мать и повела ее в сторону нар.

Изюмов сидел в пролетке недалеко от дома Брянских, внимательно следил за входящими и выходящими из ворот. Въехала карета, и по силуэту молодой девушки, вышедшей из нее, стало понятно, что это княжна.

Затем промелькнули какие-то люди из прислуги. Привратник Илья каждый раз исполнял свои обязанности торопливо и с почтением.

Вскоре со двора вышла высокая статная особа, лицо которой закрывала черная кисея. В руках она держала небольшой ридикюль.

Изюмов напрягся. Он узнал Таббу.

Она в калитке столкнулась с дамой (это была мадам Гуральник), раскланялась и заспешила на улицу.

Здесь девушка попыталась остановить экипаж, ей это никак не удавалось, и было видно, что она нервничает. Притормозил легковой автомобиль, мадемуазель отказалась от его услуг и продолжала ждать. Наконец подъехала свободная пролетка, Табба сообщила извозчику адрес.

– Следом, – велел Изюмов своему извозчику, и тот стеганул по лошадям.

С Фонтанки выехали на Исаакиевскую площадь, затем свернули на Большую Морскую, после чего пролетка с мадемуазель проскочила несколько кварталов и оказалась возле особнячка, в котором находились курсы аргентинского танго.

Изюмов видел, как госпожа Бессмертная покинула экипаж и скрылась в парадной.

К особняку подкатывали экипажи разного класса, из них выходили дамы и господа, мило раскланивались друг с другом и также исчезали в парадной особнячка.

Артист понаблюдал какое-то время за ними, бросил извозчику:

– Жди.

– Как долго ждать, господин? – недовольно поинтересовался тот.

– Пока не вернусь! – Изюмов сунул мужичку мелкую купюру и направился к особняку.

Внутри его встретил моложавый консьерж.

– К кому следуете, сударь?

– Ответь, любезный, здесь ли обучают аргентинскому танго?

– Совершенно верно. На втором этаже. Желаете записаться?

– Пока желаю поглядеть.

– Глядеть не положено. Там дамы почти в неглиже.

– Тем более желаю, – засмеялся Изюмов, сунул консьержу пятьдесят копеек и заспешил по широкой лестнице наверх.

До слуха доносились музыка и команды учительницы:

– Файф степ, господа!.. Выход в променад! Легче, господа! Изящнее! Дамы, не очень отваливайтесь! Спинки прямые! Слоу квик!

Бывший артист через щель в двери стал наблюдать за танцующими и увидел наконец ту девушку, которую выслеживал. Теперь сомнений не возникало – это была именно бывшая прима. Изящная, статная, с небольшой маской на лице.

Изюмов удовлетворенно хмыкнул, отошел от двери, спустился вниз, снова уселся в пролетку.

– Куда едем, сударь? – спросил извозчик.

– Ждем.

– Как долго?

– Сколько надо, столько ждем! Денег получишь сполна!

Прошло не менее часа. Из парадной стали выходить курсисты. Расходились они с разговорами, с приветливыми прощаниями, весело садились в поджидающие их экипажи.

Табба в сопровождении партнера вышла одной из последних, попрощалась и махнула той самой пролетке, в которой прикатила сюда.

Изюмов проследил за нею, толкнул извозчика в спину.

– Следуй за пролеткой, в которой дама под вуалью.

– Слушаюсь.

…Ехали довольно долго. Пересекли Невский, выехали на Садовую, прогрохотали по мосту, под которым плескалась Нева, помчались по Каменноостровскому проспекту, затем взяли направление на Сестрорецк.

Пролетка мадемуазель шла ходко, и поспевать за ней было непросто. Извозчик тихо матерился, злобно хлестал лошадку, стараясь не шибко отставать.

Наконец пролетка с мадемуазель, не доезжая до Сестрорецка, вдруг резко свернула не то на просеку, не то на узкую дорогу и загрохотала по ней.

Изюмовская повозка чуть погодя совершила такой же маневр, и ездок приказал извозчику:

– Остановись и поправь сбрую лошадям.

– Зачем? – не понял тот.

– Делай, что велят!

Мужик спрыгнул на землю, стал возиться с уздечками, подпругами, изредка бросая удивленный взгляд на клиента.

Изюмов увидел, как метров через сто пролетка с мадемуазель остановилась возле длинного забора. Бывшая прима покинула ее и заторопилась к едва приметной калитке.

Ей навстречу вышел мужчина – это был Беловольский, и они оба скрылись в гуще зелени, среди которой виднелась черепичная крыша дома.

Артист удовлетворенно хмыкнул и крикнул извозчику:

– Хватит копаться! Поехали обратно!

Тот забрался на козлы, с удовольствием огрел лошадей.

– Куда прикажете?

– К театру оперетты!

Конспиративный дом обнаружить с улицы было непросто из-за густых деревьев.

Встреча проходила в одной из затемненных комнат с пыльной продавленной мебелью, в окна которой заглядывали разлапистые ветки.

Ефим Губский за эти годы крайне сдал, видимо сказалась ссылка. Кашлял чаще и сильнее, худоба обозначалась ключицами и лопатками под сорочкой, глаза горели черным фанатичным огнем. В комнате, кроме него, находились Беловольский и некий полный господин, которого гостья не знала.

Губский сидел на протертом диване, смотрел на Таббу внимательно и изучающе, время от времени вытирая рот платком.

– Мы благодарны вам, мадемуазель Табба… Не столько даже за добытые деньги, сколько за верность идеям партии.

Девушка усмехнулась:

– Я старалась.

– Мы знаем. И поэтому вдвойне ценим ваше участие в нашей организации. – Губский сделал глоток чая из большой чашки, какое-то время успокаивал дыхание. – Вы нам важны в перспективе, и нам бы не хотелось рисковать вами без особой нужды.

– У вас есть дела, которые совершаются без особой нужды? – не без иронии удивилась бывшая прима.

– Таковых нет, сударыня. Но вы нам представляетесь исключительным кадром, который может понадобиться в самых крайних случаях. В скором времени мы дадим вам весьма достойное задание.

– Какое?

Губский, кашляя, рассмеялся.

– Нет, вам прямо-таки не терпится как можно скорее совершить что-либо экстраординарное!

– Не терпится! А что в этом дурного?!

– Дурного ничего нет, – произнес Беловольский. – Но излишняя поспешность может принести беды не меньше, чем любое промедление.