Текст книги "Конвейер ГПУ"

Автор книги: Виктор Мальцев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 6 страниц)

Мальцев В. И.
Конвейер Г.П.У.

От автора.

Чтобы рационализировать производство, человеческий ум изобрел конвейер. В наше время каждый знает это усовершенствование, почему последнее и не нуждается в специальном пояснении.

Здесь речь пойдет о другом конвейере, мало или совсем незнакомом первым его изобретателям. Они, конечно, не подозревали, что продукт их творчества будет скопирован и применен к людям советскими чекистами.

Советские граждане в большинство также не имели представления об этом усовершенствовании Г.П.У. Но не найдется ни одного человека, не сидевшего в тюрьмах под кличкой «врагов народа» в период 37-38-39 годов, который не испытывал бы на себе «благотворного» действия этого механизма.

Оставшиеся по счастливой случайности в живых расскажут истории много жутких фактов, продемонстрируют в доказательство сомневающимся переломанные ребра, отбитые внутренности, выбитые зубы и прочую продукцию этого рационализированного метода допроса.

Конвейер Г.П.У. является доказательством и уликой вероломной, бесчеловечной и кровожадной политики «мудрого отца, народов» – творца «самой демократической конституции в мире».

На основе этого документа, полного неприкрытого цинизма, и обмана, стали возможны те средневековые пытки, коим подвергали доверчивых граждан.

Только потерявшие всякие моральные принципы, или вернее, не имевшие их никогда. – могли так нагло, со спокойной совестью, как дешевые шулера, не отработавшие далее ловкости рук, жонглировать историческими документами.

Русский народ великодушно поверил «демократическим свободам» и начал, робко, с оглядкой критиковать.

Но недремлющее око Г.П.У. так же рьяно выполняло демократические принципы конституции, заполняя тюрьмы тысячами невинных жертв.

Статьи и параграфы «самой демократической конституции в мире» красочно и нагло возвещали о свободе слова, печати, собраний и прочем, о чем так мечтал русский человек.

Но у «великого отца народов» легко уживались провозглашенные свободы с уголовно-процессуальным кодексом и ст. 58, параграфом 10, гласящим: «За антисоветскую агитацию», т. е. за эту самую свободу слова, – «виновные подвергаются тюремному заключению от 3 до 10 лет».

И вот беспрерывно работает кровавый конвейер, заставляя утонченными пытками признавать никогда несодеянные тягчайшие преступления.

Избитый до полусмерти «свободный гражданин» начинает понемногу просыпаться в переоценивать ценности, ощущая до боли во всем теле согревающие его сталинские солнечные лучи. Ему вспоминаются все свободы, дарованные народу этим историческим документом, в невольно в мозгу пробегают вступительные строки:

«Сталинская конституция не есть программа на будущее, – она является итогом прошлых завоеваний».

Подумав робко про себя и бросив пугливый взгляд на окружающих, он мысленно произносит:

«Слава Богу, что это хоть не программа будущего, а кошмар настоящего и прошлого».

Конвейер Г.П.У. – это система беспрерывного допроса и утонченных пыток. Разница между механическим и человеческим конвейером заключается в том, что с первого, в результате всех операций, снимается готовый агрегат, а со второго, в зависимости от волевых качеств «врага народа», его здоровья и кровожадности следователя, – людей уносили на кладбище или же с переломленными ребрами, выбитыми челюстями, но все еще живых, бросали снова в подвал. Эта передышка, на жаргоне чекистов, называлась: «дать отойти от первого крещения».

Скрипят засовы тюремной камеры, открывается дверь и одновременно на пол валится какая-то бесформенная масса. Всем ясно – втолкнули очередную жертву сталинского конвейера.

Вопросам нет места. Только побывавшие в этой мясорубке соседи бегло обмениваются скупыми репликами, оценивая и критикуя, как знатоки, чистоту работы следователя.

Мне хочется на этих страницах изложить не роман или повесть. Не найдет здесь читатель также и социального заказа советскому писателю с трафаретной фабулой о нескончаемых стройках, вредительстве, разоблачения врагов народа зорким оком Г.П.У. и постоянным триумфом «мудрой политики отца народов». Это просто хронологический рассказ одного из миллионов, испытавших на себе работу сталинского конвейера.

За 1 1/2 года сидения под следствием в тюрьме я воочию убедился и испытал на своей спине все прелести советской демократии.

Пистолет, шомпол или плетка в опытных руках следователя не раз согревали меня благотворными лучами сталинского солнца.

Миллионы русских людей с облегчением произносят:

«Слава Богу, наконец, то это самое демократическое светило закатывается за горизонт, а с ним вместе и его незадачливый кровавый творец».

Первое знакомство с тюрьмой

«Мы не караем, а исправляем».

Некоторые утверждают, что им свойственно предчувствие беды. Не знаю, – я этого не испытал, хотя несчастье коснулось и меня.

Памятный день 11 марта 1938 г. – суббота – ничем буквально не отличался от всех остальных. Так же, как и всегда приехал в Управление, принял срочные доклады начальников отделов и поехал на аэродром.

Шум самолетных пропеллеров и спешно снующие бортмеханики и авиатехники были так привычно знакомы и близки.

Приняв рапорт дежурного, ознакомившись с работой и дав соответствующие указания, я в прекрасном настроении поехал в город.

В ресторане Дома Советов пополнил достаточно однообразным меню затраченную энергию и снова без всякого предчувствия надвигающейся опасности вышел на улицу. Садясь в машину, увидел идущего ко мне уполномоченного НКВД по воздушному флоту Халявина с неизменной слащаво-гаденькой улыбкой на дегенеративном лице. Подойдя, последний поздоровался и, как всегда, не глядя в глаза, произнес:

– Виктор Иванович, вас просит срочно заехать нарком НКВД.

Я предложил ему место в машине и через пять минут под’ехал к зданию НКВД.

Халявин услужливо побежал в комендатуру за пропуском, и мы прошли во внутренние апартаменты.

Иду спокойно. Предчувствие и здесь не подсказало, что обратно из этого «святилища» мне суждено будет выйти только через 1 1/2 года. Полтора года физических и моральных пыток, но зато и политической переоценки всего существующего порядка.

Сажусь в приемной кабинета и рассеянно просматриваю газеты. Проходит минут пять, и я спокойно задаю вопрос:

– Где же нарком?

В ответ получаю вежливое извинение и просьбу немного подождать. Погружаюсь снова в газету и замечаю, что в приемную входят четыре чекиста и о чем то шепчутся с Халявиным.

Дочитать заметку мне так и не пришлось: как молния все пять молодцов бросаются на меня и, вероятно, от «излишней храбрости», навалившись кучей, злорадно рычат:

– Оружие есть?

Оружие у меня было, но с собой я его не носил. Убедившись, что таковое отсутствует, – «герои» несколько успокоились.

Ошеломленный таким приемом, но все еще наивно доверчивый, я ничего не понимал, а в голове мелькнула детская мысль, – вероятно со мной просто шутят.

Но моя наивность быстро сменилась сознанием серьезности всего происходящего.

Храбрая ватага начала с усердием срывать с меня ордена и нашивки.

Операция была произведена изумительно быстро, и я, ошеломленный, ничего не понимающий, но уже с кандалами на руках, весь оборванный стоял и видел перед собой их победоносные лица.

Глаза и руки сих стражей быстро рассматривали и прощупывали мои документы и складки платья, вероятно в поисках особо важных контрреволюционных документов.

В голове был хаос. Пытался заявить, что это вероятно недоразумение и просил дать компрометирующие меня материалы.

Но как все резко изменилось; куда исчез вежливый тон Халявина. Осталась только неизменной мерзко слащавая улыбка.

В ответ на мое требование последовал грубый окрик:

– Подожди, покажем все документы, сам их напишешь.

Так ошеломляюще быстро и просто из свободного гражданина Советского Союза я превратился в политического арестанта, – «врага народа», не чувствуя за собой и тени преступления, кроме разве наивной веры в свободы, дарованные «самой демократической конституцией в мире».

Подписав какой то клочок бумаги, именуемый «актом личного обыска», под конвоем двух «храбрых» следователей с обязательно наставленными на тебя «пушками», как называли мы револьверы, – меня повели во внутреннюю тюрьму, расположенную для конспирации тут же в здании, и сдали, как драгоценную ношу, надзирателю.

Надо отдать справедливость руководству Г.П.У., подбирающему тюремные кадры. Здесь был представлен полный букет человеческой тупости, дегенеративности и людоедской кровожадности.

В эти черепа вбивали примитивные приемы палачей, не забывая и чекистского психологического воздействия.

Первое знакомство с этим типом людей из отбросов человеческого рода было ошеломляюще.

О нравах и обычаях советских застенков я имел представление только но отдельным статейкам, красочно доказывающим перековку душ «закоренелых преступников» под «благотворным и гуманным» воздействием Г.П.У.

Но вот подошла и моя очередь, начали ковать и мою душу.

Первое приветствие коменданта тюрьмы не отличалось особой вежливостью и заключалось в грозном окрике:

– Раздевайся.

Уяснив себе эту несложную команду, я показал ему на наручники, давая понять без слов, что в этих браслетах вряд ли я смогу выполнить его приказание.

Ключ прикоснулся к замку, и мои руки оказались свободны.

Снял с себя шубу – ожидаю. Увидя, вероятно, мою нерешительность, сей ретивый служитель пришел в ярость и заорал:

– Тебе говорят, фашистская сволочь, раздевайся, или ждешь, чтобы помогли?

Получив это вторичное недвусмысленное приказание, хотя и не понимая смысла происходящего, снимаю остальные части туалета. Остаюсь босой, в одном белье на холодном цементном полу.

Но перековка души началась. Освирепевший служака сорвал с меня сорочку и кальсоны, и я предстал совершенно голый и перед его грозными очами. Озноб нервный сменялся физическим холодом. Дальнейшее меня окончательно ошеломило. Позднее с улыбкой рассказывал я об этом своим друзьям но несчастью.

Комендант, видя, что я новичок, вероятно решил продемонстрировать один из заученных методов психологического воздействия. Взяв большой нож и придав своей тупой роже звериное выражение, он начал его усердно точить, бросая на меня исподлобья косые взгляды.

Не испуг, нет, что-то непонятное пронеслось в моей разгоряченной голове.

– «Ах, вот как, – подумал я про себя, больше удивленный, чем испуганный, – почему же у меня раньше была уверенность, что врагов народа обязательно расстреливают. Отшивается – их просто режут».

И эта мысль оттеснила даже страх перед смертью.

Палач знал действие данного метода и, насладившись произведенным эффектом, к моему великому изумлению, набросился, но не на меня, а … на крючки и пуговицы моей одежды.

Минуты через две, все еще как во сне, слышу команду:

– Одевайся.

Операция одевания была несколько необычно. Особо злостно не подчинялись брюки и кальсоны, лишенные крючков и пуговиц, поддерживая те и другие руками, я снова облачился в свою кастрированную одежду.

Дальше последовало заполнение анкеты, и другой страж, проведя меня по узкому коридору, открыл засов двери, на которой я успел заметить цифру 23.

Меня втолкнули в одиночку.

Камера № 23

Проскрипел засов двери, и я, наконец, остался один.

Камера, размером полтора на два с половиною метра, стала моей новой квартирой. Высоко под потолком маленькое окошечко с толстыми решетками и тюремный волчок в двери наглядно подтверждали назначение жилища.

Вероятно от быстрой смены обстановки я все еще смутно сознавал происходящее. В голове бессвязно проносились мысли.

Решетка подсознательно действовала на нервную систему, а в мозгу назойливо звучал мотив старой песни:

«Сижу за решеткой в темнице сырой»…

Остаток дня не вывел меня из хаоса мыслей. Только вечером я начал болезненно сознавать свою новую роль. Разум отказывался понять и представить, что вот ты сидишь под замком и не можешь по своему желанию пойти или поехать куда хочется. Сознание полной беспомощности наполнило тоской и холодом всю душу.

Слух все время ловил малейшие шорохи, а напряженное воображение рисовало различные картины. Казалось, вот сейчас откроется дверь, войдет кто-либо из знакомых и с улыбкой скажет:

– Ну, Виктор Иванович, поедем ужинать, – это была только шутка.

Да, это, действительно, оказалась шутка, злая, кошмарная шутка, длившаяся 18 месяцев.

Ночь. Первая ночь в тюрьме. Как она длинна и томительна в одиночке.

После отдельных минут забытья, открывая глаза, долго не могу понять – где я? Затем мозг восстанавливает всю картину случившегося, и тоска, – тоска, доходящая до боли, охватывает все существо.

Началась новая однообразная тюремная жизнь. Утром надзиратель всовывает в форточку кусок хлеба и воду. Задавать вопросы не разрешается. В ответ на мое обращение, – нельзя ли получить карандаш и бумагу, – получил внушительный пинок надзирательским сапогом.

Так потекли однообразно дни за днями, отмечаемые черточкой ногтя на стенке каземата.

Жажда общения с людьми с каждым днем усиливалась. Безумно хотелось хоть какому-нибудь живому существу задать вопрос, услышать человеческий голос. Но стены каземата мрачно молчали, храня и себе много тайн и человеческих страданий.

Через несколько дней неожиданно слышу какие то глухие стуки в стену моей камеры. Вначале недоумеваю. Вдруг меня осеняет мысль, и я понимаю, что это другая жертва подает мне условные сигналы.

Вспомнились рассказы о своеобразной тюремной азбуке, но которой переговаривались заключенные с соседними камерами, узнавая одни от другого все новости тюремной жизни.

Но что мог я ответить на эти закономерные звуки?

Беспомощно постучал кулаком в глухую стену, давая понять своему соседу о моем пребывании.

Бессильная злоба охватила меня от сознания, что рядом сидящий живой человек не может со мной говорить из-за моего незнакомства с тюремной азбукой.

Однажды, после семидневного одиночного заключения, глубокой ночью вдруг заскрипели засовы моей камеры. Этот неурочный лязг железа невольно заставил меня вздрогнуть и насторожиться.

Дверь отворилась, и в камеру втолкнули весьма солидную фигуру в военной шинели с оборванными знаками различия.

Вид живого человека наполнил все мое существо неиз’яснимой радостью. Ведь я уже не один.

В голове невольно промелькнул одни из лозунгов:

– «Жить стало лучше, жить стало веселее».

Я готов был броситься на своего незнакомца и целовать, целовать без конца это живое существо.

Не успел привратник задвинуть железный засов двери, как я уже засыпая вопросами своего нового соседа.

Усевшись рядом, последний мрачно осмотрел обстановку камеры и с опаской покосился на меня.

Он оказался тоже полковником, но не авиации, а кавалерии, и только что совершил свой последний кавалерийский рейд в тюремном вагоне из места расквартирования его полка до города Ашхабада.

Наговорившись вдоволь и рассказав ему о всех превратностях судьбы, я убедился, что мой кавалерист такой же «опасный преступник», как и я.

На другой день сосед не совсем уверенно сообщил, что ехавшие с ним в вагоне арестанты беседовали между собою о пытках и избиениях. Сам он этого пока еще не испытал.

Помню, как тогда я ему наивно ответил, что не верю подобным рассказам, и это ни больше, ни меньше, как провокация. Первое знакомство с тюрьмой меня еще малому научило. Так велика и наивна была вера в справедливость существующего порядка.

Далее события развивались в нарастающем темпе, и скоро мы оба уже, не сомневались в правдивости кошмарных рассказов о средневековых издевательствах над человеком.

Дней через пять совместного сидения снова ночью заскрипел засов, открылась дверь, и голос привратника об’явил:

– Немедленно собирайся с вещами. Куда, зачем нас хотят вести – ничего неизвестно. Сборы были коротки. Все наше движимое и недвижимое имущество находилось на нас.

Несколько позже, несмотря на конспирацию, мы узнали причину перемены камеры. Оказалось, одни из заключенных, не вынося пыток, вырвался из рук палачей и, выбежав из конвейера, бросился с третьего этажа в пролет лестницы. После больницы, последний с переломанными ногами и руками был помещен в нашей «уютной» комнатке.

После итого случая все окна и пролеты лестниц были заделаны решетками. Последняя возможность покончить с собой таким путем отпала. Жертва не могла ускользнуть из рук следователя, хотя бы и на тот свет. От нее требовалось обязательно раскаяние в несодеянных страшных преступлениях с указанием завербованных участников заговора.

Ночной путь наш оказался очень коротким. Пройдя мимо двери № 21, нас втолкнули и камеру № 19, каковая и приютила меня до 30 июля. И ней я окончательно познал цену советской демократии и испытал на себе работу конвейера.

Камера № 19

Несмотря на некоторый уже тюремный стаж, неожиданности одна за другой поражали меня.

Позже я неоднократно на себе испытывал магическое действие скрипа засовов на нервную систему в ночное время. При этом звуке все находящиеся в камере вскакивают и, дико озираясь, ждут дальнейших событий. Состояние это понятно, так как обычно ночью уводят приговоренных на расстрел.

Пойдя в камеру, я невольно остановился пораженный. Это была уже не тихая одиночка, а достаточно людное общежитие. Спертый, зловонный воздух ударил и нос. Какой то человек с громадной копной седых полос сорвался с места и дико, бессвязно бормоча, замахал руками перед моим лицом.

Выкрики этого помешанного и десяти устремленных горящих глаз подействовали крайне угнетающе. Мелькнула мысль:

– «Это вероятно камера для душевнобольных».

Общество помешанных, шпионов, диверсантов, вредителей, террористов, как я представлял новую кампанию, мне совсем не улыбалось.

Но каково же было мое удивленно, когда я услышал голос:

– Привет т. полковнику, и вы здесь?

Другой подходит вплотную и, протягивая руку, произносит:

– Не узнаете? Полковник Измайлов. Ничего, у нас компания неплохая, чувствуйте себя как дома, и рассказывайте новости.

Все это пронеслось, как сон. Но передо мной стояли живые фигуры полковника Измайлова и наркомздрава Факторовича.

На душе стало как то легче, и даже продолжающиеся выкрики душевнобольного не действовали так удручающе.

Все эти «от’явленные преступники» не стали казаться такими страшными, как минуту назад, а наоборот, что-то теплое почувствовал я к этим людям, близким себе по общему несчастью.

Я сам впоследствии испытывал чувство радости, когда в камеру приводили нового человека. Каждое слово его жадно ловилось, всем хотелось узнать, что делается там, в другом мире, отделенном от нас глухой решеткой.

После первого знакомства, меня и моего соседа засыпали вопросами. Мы, в свою очередь, также жадно интересовались порядками тюремной жизни и ожидающими нас перспективами.

Ночь прошла незаметно. Утром началось более близкое знакомство с жильцами камеры № 19.

Последняя представляла квадратную комнату в 10 метров с переменным составом обитателей от 10 до 14 человек. Кроме вышеуказанных знакомых, в ней находился начальник железнодорожного депо, вина которого заключалась только в том, что его бабушка была по происхождению немка. Обвинялся он в фашизме. Но что конкретно это означало – никто из нас не имел представления.

Это был мужчина лет 45, исключительно спокойный и уравновешенный. С его мнением считались. Последний нередко прекращал горячие споры, готовые перейти в драку. Производил он впечатление честного, прямого и неподкупного человека.

Я невольно с ним сблизился. Наши беседы вполголоса в углу камеры заставили меня многое передумать и посмотреть на ряд вещей совершенно иными глазами.

Независимо от окружающей обстановки и неблестящих перспектив, меня не покидали жизнерадостность и юмор.

Задыхаясь ночью от зловония и спертой« воздуха, слыша проклятия соседей, я вполголоса напевал:

 
– «Хороша страна моя родная.
Много в ней лесов, полей и рек.
Я другой такой страны не знаю.
Где так вольно дышит человек.»
 

Дышать, действительно, пока разрешалось вольно, но воздуха было совсем маловато, и мы мысленно переносились в эти самые леса, поля и реки, где, конечно, воздух был прекрасный и дышалось легко.

Живя тесной семьей, абсолютно ничего не делая, я невольно занялся изучением внутреннего облика своих соседей.

Между прочим, но секрету, мой приятель, начальник депо, мне сообщил, что и здесь, среди арестованных, есть сексоты, передающие все разговоры тюремному начальству. Жуткое омерзение охватило меня при мысли, что даже в этих стенах, полных ужаса и человеческих страданий, имеются эти отбросы человеческого рода.

Среди заключенных находился районный прокурор, по национальности туркмен.

Перед арестом он пытался покончить жизнь самоубийством, выпустив две нули из браунинга в висок. Но но злой иронии судьбы они скользнули по-над кожей черепа и вышли в середине лба. Лежал он рядом со мной, и от грязной нагноившейся тряпки на голове исходило тошнотворное зловоние.

Вероятно, этому представителю правосудия хорошо были знакомы нравы и обычаи застенков Г.П.У., если он предпочел последнюю нулю в лоб. Конечно, многие из нас избрали бы подобный конец, если бы знали заранее ожидающие нас перспективы.

Человек он был чрезвычайно ограниченный и тупой. Излюбленным лейтмотивом его рассуждений было обвинение всех русских людей, загубивших туркменский народ.

Тепло вспоминается другой товарищ – зам. председателя Туркменского Госбанка Александров.

Темпераментный, легко возбуждающийся, готовый в споре сделать противнику «физическое замечание», он представлял собой образец прекрасного, великодушного, с широкой русской натурой, крайне доброго человека.

Получая от жены ежемесячно 50 рублей денег и белье, он буквально делил все поровну между не имевшими передач. Первые трусы и носки я получил от него. Эта натура импонировала мне всем своим существом, и мы подружились.

Через некоторое время у нас созрел план разоружения надзирателей, но нашим наивным мечтам не суждено было осуществиться. В этих застенках все было продумано до тонкостей.

Мы условились во время прогулки напасть на надзирателя и завладеть его наганом. Но каково же было разочарование, когда нам стало известно, что эти телохранители носят незаряженные револьверы, предвидя подобный вариант. Внешняя же охрана окружала железным кольцом тюрьму, а через проволоку, украшающую и без того высокий забор, был пропущен электрический ток.

С пустыми руками всякая попытка явно обрекалась на полную неудачу.

Бежать вообще мы и не замышляли. – это было невозможно, – Но лучше умереть с оружием в руках, чем ждать, когда тебя повезут на убой, как скотину.

Хотелось только одного: выбраться из тюрьмы, уложить на месте двух-трех палачей, выбежать к народу, этому доверчивому русскому народу, и крикнуть во все горло:

– «Вас обманывают, нет врагов народа. Есть сталинские палачи, которые, выполняя кровожадно-трусливую волю своего хозяина, подвергают пыткам ни в чем неповинных людей. Очнись, русский народ, сбрось с себя это кошмарное чудовище, заливающее кровью лучших сынов всю страну исключительно из-за животного страха потерять свою власть.»

После этого последняя пуля должна была избавить вас от земного советского счастья.

Справа от меня сидел педагог школы. Достаточно развитой и чрезвычайно осведомленный в ряде вопросов секретного порядка, не имеющих к его работе ни малейшего отношения..

Этот человек вызывал во мне невольное отвращение, хотя был достаточно вежлив и любезен. Алчность его доходила до омерзения. Сидя в углу, он жадно пожирал купленные из тюремного ларька продукты и со спокойной совестью отказывал голодным товарищам в кусочно хлеба.

За какие то, вероятно, «особые» заслуги перед следователем, ему разрешали получать из дому все необходимое.

Этого человека я инстинктивно сторонился и нехотя отвечал на его вопросы.

Наркомздрав Факторович – тип хитрого, осторожного и трусливого политикана. Достаточно культурный и образованный, он вызывал во мне постоянное бешенство при спорах. Чувствовалась во всем неискренность и фальшь.

Вероятно из-за животной трусливости он всегда находил закономерное об’яснение творящейся вокруг инквизиции, доказывая, что эти издевательства являются исключительно делом рук местных заправил Г.П.У. Руководство центра работой палачей он всегда настойчиво отрицал. Подобная позиция меня положительно бесила.

Чувствуя это двурушничество, я задаю ему вопрос:

– Ну, а как же вы, Яков Маркович, смотрите на свободу слова, печати и прочее, об’явленное в конституции, и § 10 статьи 58 Кодекса, карающий за эту самую свободу от 3 до 10 лет? Что, это тоже местная инициатива или центральная провокация с целью выявления свободомыслящих граждан?

– Видите ли, Виктор Иванович, конституцию нельзя понимать так упрощенно, как это делаете вы. Данный параграф подразумевает свободу слова и печати в интересах трудящихся.

Меня охватывает бешенство.

– Так что же, но вашему выходит, что старая конституции даже в интересах трудящихся запрещала говорить? В противном случае скажите, в чем же разница между первой и сталинской конституцией?

Начиналась снова туманная мотивировка, а я, уже окончательно потеряв самообладание, кричу:

– Ну, и сидите вместе с нами, терпите избиения и издевательства, защищайте то, во что сами не верите. Трусьте и пресмыкайтесь до конца, – он все равно будет всем нам один.

В разговор вмешивается начальник депо и своим ровным голосом сразу успокаивает расходившиеся нервы.

Остальные соседи не представляли особого интереса и были в большинстве контрабандистами, переправляющими из Ирана терьяк (опий) в Туркмению. Но, попав в полосу ликвидации «врагов народа, и, вероятно, для счета, им всем приписывали шпионаж.

Судя по по лицам и отдельным репликам, их очень мало устраивало такое вольное переквалифицирование статьи.

В другое время большинство из данной компании контрабандистов считало бы за честь сидеть и беседовать с такими сравнительно важными чиновниками, какими являлась другая половина камеры. В настоящих же условиях только изредка некоторые из них вставляли фразу на ломаном русском языке:

– Раншэ поймал мэня с терьяк – пустяк – контрабанд, тэперь из-за вас стали мы шпион.

Иногда я задумывался над работой следователей. Неужели же они действительно верят и искренность признаний допрашиваемых?

Умственная работа но разоблачению заменялась плетью и сапогом. Каждый осел мог с успехом выполнить подобные функции.

Хотя большинство следователей по своему интеллекту мало чем отличалось от этого животного, разве только отсутствием трудолюбия.

Обычно иранцы и афганцы, не отдавая себе ясного отчета, что такое шпионаж, не заставляли следователей долго изощряться в получении желаемых сведений.

Уходя на конвейер, они боязливо, как школьники перед экзаменом, спрашивали, что им говорить следователю.

Ответы должны содержать в себе искреннее признание, хотя бы отдаленно походящее на правду и набавляющее от пытки.

Соседи обычно давали всем стандартные напутствия:

– Если будут пред’являть обвинение в терроре – сознавайся, что хотел взорвать Чарджуйский железнодорожный мост.

Если бы можно было извлечь из архивов показания всех этих террористов, то оказалось бы, что десятки организаций с сотнями преступников стремились к одной и той же цели. Но все бесплодно. Благодаря своевременному разоблачению Г.П.У., Чарджуйский мост и поныне благополучно существует.

Ведь стоило только одному неглупому и честному человеку суммировать все эти показания, как абсурдность последних становилась очевидной.

Но следователей меньше всего интересовал вопрос выявления преступников.

Важно было признание. Чем больше и быстрее таковое получалось, тем талантливее считался их разоблачитель.

Вам покажется дико, но это действительно было так, когда высшая инстанция давала контрольную цифру подлежащих аресту врагов народа.

Следователи, в усердии выполнить Данную директиву, не жалели сапог и кулаков.

Получить звание стахановца, а может быть украсить грудь медалькой – каждому было лестно.

Действительно, план выполнялся с превышением, причем, поверьте, без всякого очковтирательства, так вошедшего в систему других наркоматов при даче сводок.

Гимнастерки «особо талантливых выявителей врагов народа» украсились орденами.

При подобной штамповке обвинений – искренних признаний и щедрых поощрений – не стоило, конечно, утруждать свои убогие мозги кропотливой работой следователя, необходимой при выявлении действительных преступников.

Те же соседи перед уходом на конвейер наставляли:

– Если тебе пред’явят шпионаж и чтобы ребра твои были целы, – не задумываясь сознавайся в том, что ты считал в воздухе самолеты и сведения передавал в Иран или Афганистан.

Действительно, в Ашхабаде трудно было придумать другой, более интересный об’ект.

И вот, наш гражданский аэродром с пятью старыми пассажирскими самолетами становится излюбленным об’ектом шпионажа.

Злополучная пятерка самолетов в пылкой фантазии кающихся грешников превращается в 10, 15 и даже один сознался, что он видел 50 аэропланов.

Все эти цифры не смущали следователей.

Важно «искреннее признание». Последнее устраивало дознавателя, отмечающего у себя по выполнению плана еще одну единицу талантливой работы. Был также доволен и преступник, избежавший таким признанном пыток.

Как правило, подписавшего протокол с «чистосердечным признанием», – не били, а отправляли обратно в тюрьму.

Вернувшись в камеру, новоиспеченный шпион возбужденно, по радостно говорил:

– Подписал протокол, что считал в воздухе самолеты, а сведения передавал за границу.

Этого наивно детского лепета было достаточно, чтобы человека расстрелять. Но зато последний знал, что его снова не пригласят на конвейер.

Дальше следовало сиденье в камере в ожидании приговора. Решение выносилось заочно так называемой «тройкой». За одну ночь, стараясь не затормозить общий ход конвейера, это верховное судилище рассматривало сотни дел с «чистосердечными признаниями».

Приговоры были коротки и гласили – «расстрел», 5, 8, 10, а позже, особым добавлением к кодексу – и 25 лет.

Надо было видеть радостные лица людей, не забудьте, абсолютно ни в чем неповинных, получивших 8-10 лет, чтобы представить кошмар этой инквизиции.

Последние прыгали, как дети. Действительно, вместе с 8-10 годами кончалась пытка и жуткие еженощные ожидания расстрела. В перспективе – лагеря, которые после пережитого представлялись курортом.

Остающиеся с завистью посматривают на счастливцев. У одних впереди еще конвейер, другие каждую ночь ожидают конца.

Но был и другой сорт преступников, которые ни за что не желали подписать протокол и сознаться в том, чего никогда не делали. Тогда конвейер работал полным ходом, и упрямых закоренелых преступников часто уносили на кладбище или же полуживых снова бросали в тюрьму для передышки.