Текст книги "Космонавт Сергеев"

Автор книги: Виктор Шурлыгин

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 12 страниц)

Глава 10
Решительные перемены

– Саня, все самолеты летают в такую погоду?

– Не-ет…

– Только твой?

– Угу.

– Я завтра уезжаю.

– У… Что? Почему?

Саня дремал в кресле, а Наташка, устроившись рядом, кормила его, как маленького, с ложечки маминым вареньем. Перегрузки, боль в теле, смертельный трюк на полосе – все понемногу отодвигалось, таяло в прошлом, будто лед по весне; старлею доблестных ВВС было тепло, уютно. С тихим блаженством он лопал с ложечки варенье, с удовольствием мычал и угугукал, чувствуя, как возвращается жизнь, наполняя сердце нежными, радостными, солнечными перезвонами. Но тут дремота сразу испарилась.

– Как? – задохнулся он, вскакивая с кресла. – Почему ты уезжаешь?

– Ну вот, Саня, – вздохнула Наташка, отводя глаза в сторону. – Ты такой неосторожный – банку варенья опрокинул мне на платье.

– Нат, что случилось?! Ты ведь собиралась ехать через неделю!

Верная Пятница вела себя странно. Носик покраснел, губки сложились бантиком, она опустила голову – низко, низко – и длинные распущенные волосы закрыли залившееся краской лицо.

– Понимаешь, Саня, – не весело, как обычно, а сбивчиво и торопливо заговорила Наташка. – У нас сейчас в лаборатории много работы… Скоро в Солнечную систему войдет одна хвостатая комета… И мне надо.

Она не умела врать.

– И потом… Сейчас самое удобное время для наблюдения переменных звезд…

Наташка первый год работала после университета в известной всему миру обсерватории, но врать она никогда не умела.

– Нат, расскажи все честно.

– Мне… платье надо отмыть, – и, словно боясь, что ее остановят, торопливо побежала в ванную.

Саня терялся в догадках. За семнадцать лет дружбы Наташка ни разу не подвела его, не обманула, не схитрила. Точно трудолюбивый каменщик, ежедневно доказывая свою преданность и верность, она старательно и совестливо закладывала фундамент их будущих отношений. Ни словом, ни делом, ни мыслью не запятнала их дружбы. Он знал все ее секреты и тайны, радости и огорчения. Лишь два отчаянных поступка, всего два невероятно отчаянных поступка, Пятница почему-то скрыла от него – то ли не хотела подставлять под удар, то ли постеснялась сразу признаться. Но какой виноватой и печальной она чувствовала себя после этих проделок – смешно вспомнить. Как после тяжкого прегрешения.

Первый раз это случилось в деревне – они тогда отдыхали вчетвером у Санькиной бабушки: Саня с мамой и Наташка со своей бабушкой. Кажется, стояло жаркое лето. Все дни ребята проводили на речке, а вечерами собирались на выгоне, пекли в костре картошку и рассказывали разные страшные истории – мороз по коже продирал. Один Витька Пыша ничего страшного выдумать не мог. Кряхтел, сопел, пыхтел и – не мог.

– Все ваши историйки – брехня! – потрясая кулаками-гирями, захлебнулся однажды Пыша. – Сказочки для малолетних. А я вам всамделишный страх покажу. Вот выгоню завтра утром Жучку, щенят – в мешок и… на речку. И утоплю. На самом купаличном месте. Будете знать!

Наташка побледнела и придвинулась к Сане. Саня вскочил.

– Фашист ты, Пыша!

– Я-я? Ну-кась, шпана, повтори, чего сказал!

– Ты фашист, раз хочешь утопить щенков!

– Щас я тебе покажу фашиста!

И Пыша бросился в драку. Он был выше Сани на целую голову, раза в три тяжелее, а кулаки и вправду казались гирями. От кровянки спасло то, что в самый трудный момент Наташка огрела Пышу по спине хворостиной. Пока он разворачивался, ребята разбежались. Но утром – все до одного, как по команде, собрались у речки. Пыша появился только в полдень. Пришибленным мешком вырос на пригорке: красный, злой, потный, с огромной палкой.

– Ну, шпана! – заорал издали. – Убью! Признание давай, хто кутят свиснул! Хто меня удовольствию лишил и обокрал!

Ребята молчали. Наташка стояла бледная, как осенняя береза.

С треском переломив палку, Пыша ушел. А в доме Санькиной бабки с того дня начали твориться чудеса. Куда-то исчезал хлеб, Наташка, никогда не любившая молоко, теперь выпивала за день целую кринку. И ласково просила еще. Взрослые только диву давались и, кажется, что-то заподозрили. Один Саня ничего не замечал, пока Наташка, виновато опустив голову, сама во всем не покаялась.

– Саня, – сказала она. – Я сразу хотела рассказать, да боялась, что Пыша узнает. Это я… щенков ночью… украла.

– Ты?

– Они тут, Саня, на сеновале. Они хорошие.

Щенки облизывали маленькими горячими язычками Санькины руки, терлись гладкими боками, тыкались пятачками влажных носов в ладони.

– Большие уже, – сказал Саня.

– Ты не сердишься? Правда не сердишься?

– Честно не сержусь. А тебе страшно было?

– Еще как страшно!

– Ты герой!

– Нет, Саня. Я трусиха. У меня ноги дрожали и руки.

– А Жучка тебя не укусила?

– Я ей хлеба дала и всю правду рассказала. Ну, что Пыша задумал. Жучка даже заплакала. До сеновала за мной шла и ни разу не тявкнула.

– Умная собака, если сразу все поняла.

Щенят они выходили и, не таясь, раздали в августе ребятам. Пыша начал было кричать, что его ограбили, что он донесет куда следует, потребовал выкуп, но его дружно поколотили и Пыша смирился с потерей.

Второй раз – Саня учился уже в девятом классе, а Наташка в седьмом – Пятница забежала после уроков очень расстроенная.

– Вот. – Она разжала кулачок, и Саня увидел записку. – Понимаешь, я ему объясняла, объясняла, что не могу с ним дружить, а он, как дурак, ничего не понимает.

«Наталья! – писал Федька Калякин из 9 «Б». – Ты мне нравишься. Сегодня чапаем в кинуху. Жду тебя в шесть вечера у «Звездочки». Не придешь – не серчай! Ф. К.».

– Ну и пожалуйста, – почему-то обиделся Саня и отвернулся к окну.

– Саня, – кротко сказала Наташа. – Я же с тобой дружу. Ты мой самый-самый лучший друг и товарищ! Больше я ни с кем не хочу дружить.

На свидание с Калякиным Пятница, конечно, не пошла. На следующий день – Саня тогда болел и обо всем узнал от Жанны Хвостиковой, Наташкиной подруги, – Калякин, не успели выйти со школьного двора, больно дернул Наташку за косы.

– Дурак, – сказала Наташка. – И никакой надежды.

– Это твой Саня-Маня дурак, – захохотал Калякин. – У него уши в разные стороны.

– Не смей так говорить о моем товарище!

– Ха-ха-ха! Испугался! Поймаю твоего Саню – ноги повыдираю, костыли приделаю!

– Ты?! Костыли?! Сане Сергееву?!

Тяжелый портфель обрушился на голову Калякина. Побелевшие ручонки вцепились в ворот рубашки. Жанна говорила, Наташку едва оттащили. Так она сражалась за лучшего друга! И Федька Калякин испугался, бросился наутек. «Чокнутая, – заорал издалека. – Шуток не понимает». И целую неделю ходил тихий, задумчивый, никого не задирал. И целую неделю Пятница, словно ничего не случилось, навещала больного Саню, рассказывала о школьных новостях, но о драке – ни слова. А когда он не выдержал, спросил сам, сначала побледнела, потом покраснела, виновато опустила голову.

– Ну, Саня, я понимаю: драться нехорошо. Но ведь я нашу дружбу защищала! Дружбу всегда защищать надо, правда?

– Да, – ответил он, чувствуя, как внутри что-то горит и плавится. – Правда!

Кроме этих двух прекрасных недомолвок, у нее не было от лучшего друга никаких секретов. Саня знал всю Наташкину жизнь – от детского сада до последних дней. Знал ее любимые звезды, стихи, книги, песни, знал подруг, сотрудников по работе, мечты и надежды, знал, как тяжело ей пришлось в последний год, когда долго болела, а потом умерла Наташкина бабушка. Он знал все. И в голове просто не укладывались странные недомолвки и скорые сборы. Что недоговаривает, что скрывает от него надежная, верная Пятница? Что произошло за те несколько часов, пока старлея доблестных ВВС не было дома? Лиля? Саня даже вздрогнул, подумав о жене капитана Ропаева. Лиля могла все.

Все могла полная, свежая, румяная, точно купчиха, сошедшая с кустодиевской картины, Лиля.

На первый взгляд она производила впечатление добрейшей женщины. Горячо сочувствовала, если говорили о несчастьях – даже слезу пускала и громко сморкалась. Заразительно смеялась в веселой компании. Притворно охала, когда летчики вспоминали какой-то опасный полет. Раскусить ее было не просто. Детали, штрихи к портрету постепенно накапливались, откладывались в памяти, как камешки на мозаичном панно, пока не превратились в ясный, четкий образ. Когда же это началось? Кажется, на дне рождения лейтенанта Хромова. Да, именно тогда Саня впервые увидел Лилин взгляд – Лиля смеялась, а холодный, расчетливый взгляд скользил по стенам, по ковру, по полкам серванта, по книжному шкафу. «Ах, как хорошо у вас, Хромов! – смеялись острые зубки. – Какой фарфор! Хрусталь! Книги! Вы все это оттуда привезли?!»

Потом они как-то случайно встретились на улице, и капитан Ропаев, вспомнив о затруднениях с контрольными для академии, потащил Саню к себе. «Конечно, конечно, – улыбались белые острые зубки. – Что вам делать в холостяцкой квартире? Поужинаем, поговорим. Правда, у нас невесть что, но картошка найдется». Картошка действительно нашлась. Капитан сунулся было в холодильник, вытащил банку красной икры, но, натолкнувшись на холодный, расчетливый взгляд, втянул голову в плечи и поставил обратно. «Заходите, Саня, – улыбались на прощанье белые зубки. – Всегда будем рады».

И он, как последний дурак, заходил: и просто так, и по какой-нибудь надобности, и чтобы одолжить денег на шубу для Наташки. «Володя прав, – бросила тогда с кухни Лиля. – У нас нет свободных денег. И не намечается». А через полчаса повесила шубу в шкаф, ломящийся от всякого барахла, и, конечно, с удовольствием, с белозубой улыбкой оглядела квартиру, напоминающую скорее музей случайных вещей, чем обиталище разумного существа. Чего тут только не было! Рюшечки, слоники, подставочки, забитый посудой сервант, ковры и паласы, диван, на котором не разрешалось сидеть (дочери пусть останется), два телевизора – обычный и цветной, бронзовые подсвечники без свечей, модерновые люстры и бра, закрытый газетами книжный шкаф (полировка может испортиться!), старый заграничный рояль, на котором никто не играл (но какой звук, какой звук!), – все три комнаты были завалены, заставлены, забиты, как лавка старьевщика. Книг в этом доме на руки не выдавали, денег не одалживали – разве что под проценты, на вкусную и здоровую пищу случайному гостю рассчитывать не приходилось: для таких существовало фирменное блюдо – «картошка в мундире» с луком и солью.

Всем этим огромным, разрастающимся с каждым днем хозяйством заправляла румяная, довольная собой Лиля. Она нигде не работала, часами слонялась по магазинам или перемывала чьи-нибудь косточки у таких же, как сама, трех-четырех офицерских жен. Вечером, когда усталый Ропаев возвращался с полетов, вся неизрасходованная энергия выплескивалась на мужа – Лиля самозабвенно, жадно мечтала обратить капитана в свою, мещанскую, веру. В ход шли ласки, хитрость, фальшивая кротость, чаяния о будущем дочери. И первоклассный летчик понемногу заражался бациллами стяжательства, становился рабом вещей, начинал себя чувствовать в пыльной, захламленной квартире удобнее, чем в кабине боевой машины.

Саня не любил кустодиевскую купчиху.

Она тащила из авиации Володьку Ропаева, мечтательного паренька, когда-то с неподдельным изумлением глядящего на небо, а теперь дрожащими пальцами пересчитывающего деньги для очередного вклада на сберкнижку. Жадная, расчетливая, слащавая, насквозь лживая Лиля была для старлея доблестных ВВС существом, стоящим по другую сторону баррикад. И это существо могло все. Так неужели, пока он летал за тридевять земель, Лиля успела навестить Наташку и, смеясь острыми зубками, подлить в чистую, юную душу смертельный яд?! Ну, Лиля, если это правда…

– Наташа… – Он постучал в дверь ванной. – У тебя Лиля была?

– Да, – послышался заплаканный голос. – Но это неважно. Я ее сразу поняла. Она возмущалась, что ты оставил их семью на голодном пайке – требуешь мешок трюфелей.

Саня засмеялся.

– Что ты ответила?

– Послала ее ко всем чертям! Вежливо, правда. И посоветовала в мужские дела не вмешиваться.

– Молодец! – облегченно вздохнул Саня. – Выходи, я тебя обниму! Как настоящего боевого товарища. Ты сражалась за идею!

Задвижка щелкнула, дверь ванной слегка приоткрылась и в образовавшемся проеме показалась тонкая, красивая рука. Саня чмокнул эту самую прекрасную на свете руку, приложил к щеке.

– Нат, – сказал он. – Дружбу надо защищать, правда?

За дверью всхлипнули.

– Правда.

– Тогда объясни, почему ты собралась уезжать.

– Мне сказали, что я… бросаю на тебя тень… и могу испортить всю летную… биографию.

– Ты? Испортить мою биографию? Какой идиот тебе это сказал?! Лиля?

– Один офицер. С двумя большими звездочками.

– Подполковник?

– Не знаю, наверное.

Саня начал догадываться.

– Когда он приходил?

– Часа за два до тебя.

– Сиди дома и никуда не выходи, – резко, по-громовски, сказал он. – И вытри нюни! Я скоро вернусь.

Все в нем горело и кипело. Клокотало от возмущения и несправедливости. Первый Сергеев, яростно сжимая кулаки, шел в бой за правое дело. С ожесточением толкнув дверь парадной, он шагнул в сумерки. На улице, как после долгого артобстрела, стояло зыбкое, тревожное затишье. Нигде не выло, не скрежетало, не трещало: беспощадный ураган, словно устав от жаркой схватки, смирился, стих. Несколько сломанных берез, которые еще не успели убрать, помятые клумбы, да непривычно голые, без телевизионных антенн, крыши домов – вот и все, что напоминало о грозном нашествии. Но и эти следы разрушения уже прятала, маскировала сиреневая темень.

Военный летчик Сергеев шел к штабу.

Было тихо, морозно. Под ногами стеклянно похрустывали лужицы, покрытые пластинками тонкого, узорчатого льда. Где-то вдалеке испуганно, осторожно, будто проверяя голос, тявкала собачонка. Подойдя к небольшому двухэтажному зданию, Саня предъявил часовому удостоверение и, поднявшись по гулкой бетонной лестнице, громко постучал в коричневую, недавно окрашенную дверь.

– Войдите, – послышался приглушенный голос замполита.

Саня толкнул дверь.

– Старший лейтенант Сергеев по личному вопросу!

И только тут увидел, что замполит не один. Высокий, подтянутый майор с академическим значком и солидными для его возраста орденскими планками – в несколько рядов – стоял в глубине кабинета, листая какие-то бумаги. На столе, на стульях, на полу – всюду лежали папки с делами, толстые амбарные тетради, плакаты с обязательствами, старые «Молнии» и «Боевые листки». Саня догадался – об этом поговаривали давно – подполковник сдает дела. И внутренне ощетинился – этого офицера с рыхлой канцелярской выправкой в полку не любили, не уважали. Летчиком он считался посредственным – никак не мог подняться выше третьего класса, – нужды и потребности авиаторов его не волновали, не интересовали. По сути, всю огромную целенаправленную работу по освоению новой техники, по быстрому росту летного состава взвалили на свои плечи Командир и начальник штаба. Подполковник-бюрократ зарылся в бумагах. Но в армии уже началась большая, серьезная перестройка, ветер решительных перемен гулял по полкам и соединениям и вот, наконец, добрался до их глухого леса. На смену «пташечке», как авиаторы называли подполковника, пришел новый, судя по первому взгляду, опытный летчик и грамотный политработник.

– По ли-ичному? – хмуро переспросил «пташечка» и закаменел. – У меня, товарищ старший лейтенант, на двери ясно написано: прием по средам. По средам, а не по пятницам!

– Прошу вас выслушать меня сейчас. Это займет десять секунд!

– Гм… – «Пташечка» испуганно взглянул на майора с академическим значком. – Ну что же. Десять секунд, говорите, – он терзался сомнениями. – А, что там! – демонстрируя свою чуткость к личным вопросам личного состава, рубанул он рукой. – Слушаю вас. – И тут же дал задний ход: – Хотя теперь у вас другое начальство, – «пташечка» покосился на майора. – Можно и ему. Я вроде как уже не у дел…

– То, что я должен сказать, адресовано вам, товарищ подполковник.

– Хм, – закаменел «пташечка» и, наконец решившись, величественно кивнул: – Ну, что там у вас? Только быстро!

– Я пришел вам сообщить, товарищ подполковник, – четко, бесстрастно, голосом Командира отчеканил Саня, – что вы грубый, невоспитанный солдафон! Разница в званиях и возрасте не позволяет мне выразить свое мнение в более подходящей форме. Но можете считать – я это сделал!

И, щелкнув каблуками, вытянулся по стойке «смирно». Майор, оторвавшись от бумаг, с любопытством взглянул на старлея доблестных ВВС – точно брал в перекрестье прицела. «Пташечка» побледнел, позеленел, покраснел, с грохотом выскочил из-за стола.

– Да я вас!.. Старшему по званию!.. Мой авторитет!.. За такие штучки!.. – казалось, он немедленно растерзает летчика.

– За свои штучки я отвечу, – спокойно отрезал Саня. – Но не раньше, чем вы извинитесь перед девушкой, которую оскорбили!

– Сумасшедший! – затрясся в истерике «пташечка». – Я? Извиняться? Перед вашей сопливой девчонкой?! Он сумасшедший, – палец с чернильным пятном уперся в Саню. – Его надо изолировать от общества!

Майор спокойно положил бумаги на стол.

– А в чем, собственно, дело? – насмешливо взглянув на Сергеева, спросил он. – И почему так много слов и эмоций?

«Пташечка» ослаб, засуетился, дрожащей рукой открыл сейф.

– Вот. – Он с надеждой сунул майору какой-то листок. – У меня жалоба! Сигнал, так сказать. Без подписи, конечно, инкогнито, научно говоря, но я, – он многозначительно вскинул голову, – догадываюсь… Источник проверенный. Не раз, так сказать, сообщал для сведения.

Новый замполит невозмутимо взял листок, пробежал глазами.

– Ну и что?

– Как что? – взвился «пташечка». – Необходимо взять на заметку, приобщить к делу. Вдруг когда понадобится. А у нас, так сказать, уже и бумажка есть, документ.

– Выбросите это грязное «инкогнито» в корзину.

– Но я должен отреагировать!

– Вот и реагируйте.

– Позвольте, позвольте, – «пташечка» победно заострил перемазанный чернилами палец. – Это как же? Письмо трудящегося в корзину?! Сигнал жены офицера?! Ну, знаете…

– Это не письмо, не сигнал, а кляуза, – резко оборвал его майор, и Саня удивился его резкости. – Клевета на хорошего человека! Вот на него, на старшего лейтенанта Сергеева. И наша задача – военного летчика Сергеева от этой клеветы оградить!

– Ну, нет! Меня так не учили. Я передам это заявление, согласно описи. А вы уж сами…

– Передайте сейчас. Вот реестровая книга, – склонившись над столом, майор размашисто расписался, – я поставил в ней свою подпись. Теперь письмо мое. Прочитайте, Александр Андреевич, эту стряпню, – он протянул Сане листок. – Прочитайте и забудьте. Думаю, у вас хватит на это мужества?

Саня оторопело развернул листок.

«Считаю своим долгом проинформировать, – он узнал почерк Лили Ропаевой, – что аморальное поведение старшего лейтенанта Сергеева А. А. недостойно высокого звания советского офицера. Так, находясь в состоянии алкогольного опьянения, он ворвался ночью в наш образцовый магазин военторга, устроил дебош и с помощью грубой физической силы принудил продавцов продать ему импортную шубу за 840 рублей, хотя, как известно всякому, у офицера Сергеева таких денег никогда не было. К сожалению общественности, это не единичный факт. Вся жизнь офицера Сергеева – неустанное падение вниз, в трясину аморальности. В этом нетрудно убедиться, посетив его квартиру, которую указанный выше офицер превратил в рассадник зла. Вторую неделю, а может, второй месяц там проживает неизвестная никому особа по кличке «Нат», не имеющая к офицеру Сергееву никакого отношения. Эта особа…»

Саня услышал Лилин голос. Лиля смеялась, но холодный, расчетливый взгляд изучал военного летчика Сергеева: как, Санечка, настроение? Не испортилось? Ничего, ничего – привыкай!

– Но ведь это же… неправда, – в замешательстве произнес он, брезгливо отодвигая листок. – Как же так? Почему?

– Почему? – задумчиво повторил майор. – Пока не знаю, Александр Андреевич. Но буду знать, поверьте. А сейчас – передайте мои искренние извинения вашей девушке. И самые искренние извинения товарища подполковника, – он внимательно посмотрел на «пташечку».

– Да, да, – как-то разом сникнув, старчески прошамкал «пташечка». – Промашка вышла… Извиняюсь… Не вник… Не разобрался… Извиняюсь…

– Вот и уладилось. – Майор открыто и по-мужски крепко тряхнул Санькину руку. – Можете быть свободны!

– Есть передать извинения и быть свободным! – гаркнул Саня.

На улице, с радостным возбуждением направляясь к дому, он вскользь подумал, что, наверное, и Лиля, и капитан Ропаев считают свой образ жизни, манеры поведения, вкусы, воззрения единственно возможными и правильными, а его, Саню, просто ненавидят. Ненавидят за то, что он покупает на свою зарплату ребятишкам из их дома конфеты и игрушки, страстно любит авиацию и Наташку, легко и с удовольствием учится не для карьеры в академии. За шубу ненавидят, за бесшабашность, за веселое настроение, за этот полет, из которого он вышел победителем, за многочисленных друзей – ненавидят за всю его жизнь, за сам факт существования, за то, что он – другой! Но, бог ты мой, как мелка, как ничтожна эта затаившаяся, скрытая фальшивой улыбкой злоба. Как примитивна в сравнении с их трудной работой, с их настоящим мужским делом. И как прекрасно, что ветер больших перемен давно гуляет по стране и нет ни одного уголка, ни одной отдаленной точки, куда бы не доходили его порывы!